CC BY
139
Вестник Московского университета. Сер. 22. Теория перевода. 2014. № 3
Э.Н. Мишкуров,
доктор филологических наук, профессор, заслуженный работник высшей
школы РФ, профессор Высшей школы перевода (факультета) МГУ имени
М.В. Ломоносова; e-mail: mishkurov@inbox.ru
«ГЕРМЕНЕВТИЧЕСКИЙ ПОВОРОТ» В СОВРЕМЕННОЙ ТЕОРИИ И МЕТОДОЛОГИИ ПЕРЕВОДА (Часть V)*
Настоящая часть монографического исследования по теме «Общая и переводческая герменевтика» посвящена описанию теоретико-методологических постулатов функционирования герменевтической парадигмы перевода (ГПП) в сопоставлении с институциализованной лингвистической теорией перевода (ЛТП) в различных её модификациях. Критически оценивается эксплицитное положение ЛТП о «презумпции неумелого переводчика» и замена его презумпцией "fidus interpres". Рационализируется максима П. Рикёра о «верности/неверности перевода своему источнику» как относящаяся к сфере действия лингвистической модели перевода и очерчиваются сферы сугубо герменевтического порождения «вторичного текста» переводчиком как «соперником автору оригинала». Верифицируется концептуально-методологическая структура ГПП как выстроенная по принципу дополнительности дискурсивная соборность философо-/филолого-герменевтиче-ских, когнитивно-информационных, семиотико-интерпретирующих и иных теорий, концепций, максим, моделей, способов и приёмов перевода, а также перепорождения, перелагания, перевыражения, адаптации и других разновидностей игровой трансформации ИТ в результирующий ПТ на уровнях контентно-смыс-ловом, функционально-стилистическом, этнопсихолингвистическом, лингвокуль-турологическом, символико-аллегорическом и других в зависимости от рабочих текстотипов и их жанров.
Ключевые слова: герменевтическая парадигма перевода; герменевтический поворот; переводчик разумный, верный; апория «переводимость/непереводимость»; герменевтическая дихотомия «переводческие соответствия: переводческие несоответствия»; интерпретативные/деятельностные модели перевода.
Eduard N. Mishkurov,
Professor, Dr. Sc. (Philology), Professor at the Higher School of Translation and Interpretation, Lomonosov Moscow State University, Moscow, Russia; e-mail: mishkurov@ inbox.ru
On the Functioning of the Hermeneutical Paradigm of Translation
(Part V)
The present paper describes the theoretical-methodological postulates of the herme-neutical paradigm of translation as compared to the linguistic theory of translation in its various modifications. The paper also critically examines the explicit thesis of the linguistic theory of translation concerning "the presumption of the unskilful translator" and its replacement with the presumption of "fidus interpres". We rationalize P. Ricreur's maxim concerning "fidelity/non-fidelity of the translation to its source" as pertaining to the
* См.: часть I — № 1, 2013 г., часть II — № 2, 2013 г., часть III — № 3, 2013 г
sphere of the linguistic model of translation and define the scope of purely hermeneutical generation of the "secondary text" by the translator who "rivals the author of the original". It also defines the conceptual-methodological structure of the hermeneutical paradigm of translation as the sum total of complementary philosophical-philological-herme-neutical, cognitive-informational, semiotic-interpretative and other theories, concepts, maxims, models, methods of translation, as well as re-generation, rendering, re-expression, adaptation and other variants of game transformation of ST into TT on the levels of content, meaning, functional styles, ethnopsycholinguistics, linguoculture, symbols and allegories and others depending on the text types and genres.
Key words: hermeneutical paradigm of translation; hermeneutical turn; translator sapiens, fidus; aporia "translatability/untranslatability"; hermeneutical dichotomy "translation correspondences vs. translation non-correspondences"; interpretative/active translation models.
1. Современное отечественное переводоведение нуждается в новом типе синергетических парадигм, которые по своим теоретико-методологическим параметрам были бы приемлемы для обобщения более чем полувекового опыта функционирования в нашей стране институциализованной ЛТП в различных её вариантах, а также инновационных концепций типа «интерпретативной», «дея-тельностной», «когнитивно-эвристической», «лингвоментальной», «лингвокультурологической» и других интересных и содержательных, но объективно ограниченных параметрами исследуемых предметов и, по существу, подпадающих под исконную герменевтическую проблематику.
В качестве оптимальной метатеории и унифицирующей методологии в западноевропейском переводоведении с 50-х гг. XX в. успешно применяются модели так называемой «философско-пере-водческой герменевтики», во многом тем не менее базирующейся на принципах классической «филологической герменевтики» и практическом опыте перевода в духе лучших традиций эпохи Возрождения и их последующих региональных модификациях.
Опираясь на позитивный опыт «герменевтизации» современной транслатологии на Западе, мы тем не менее должны применять его в отечественной науке только с учётом богатого опыта, накопившегося в российской дореволюционной, советской и постсоветской теории, методологии и практике перевода.
Предлагаемый ниже рабочий вариант герменевтической парадигмы перевода (ГПП) мы идентифицируем как синергетическую целокупность современного переводоведческого знания и практического опыта, воспринятую профессиональным сообществом в качестве образца решения актуальных исследовательско-прагмати-ческих задач.
ГПП верифицируется как открытая синтезирующая система, в которой находят своё место практически все значимые классические и инновационные модели перевода, отвечающие запросам
рефлексирующего понимания, феноменологической редукции и оптимальной интерпретации рабочих текстов, а также задачам принимаемых переводческих решений по перевыражению и перепорождению искомых «переводческих (переводных) закономерных соответствий и несоответствий».
Попытка инвентаризовать находящиеся в научном обороте наиболее репрезентативные («респектабельные») модели, предпринятая, в частности, В.А. Татариновым, дала следующие результаты. Им названы 10 концепций, так или иначе отражающих актуальную проблематику транслатологии и имеющих определённые точки соприкосновения с трудами отечественных учёных. Подчёркивая «полипарадигмальный характер и интенциональность современных теоретических исследований в области перевода», автор конкретно аннотирует концепции Т. Сейвори (1952), П. Ньюмарка (1981), Ж.-П. Вине и Ж. Дарбельне (1958), Д. Селескович и М. Ледерер (1987), Ю. Найды (1964), А. Нойберта (1984), К. Райс и Х. Фермеера (1984), К. Норда (1995), Ю. Хольц-Мянттяри (1984) М. Снелл-Хорн-би (1988) и др. [Татаринов, 2007, с. 179-181].
Номенклатура работ, опубликованных в последнее десятилетие XX и начале XXI в., в которых указанная выше проблематика получает современное звучание, будет рассмотрена нами по ходу исследования заявленной в статье проблематики.
Обобщив опыт работы предшественников по теоретическому обоснованию построения интегрирующих моделей перевода, мы пришли к выводу, что именно ГПП может ныне представить прообраз эффективно работающего переводческого механизма, который, ещё по задумке Д.Ж. Стайнера, представлял бы «сочетание возможностей структурно-трансформационного и герменевтического подхода к изучению проблем перевода» [см.: Гарбовский, 2004, с. 25]. Другими словами, предлагается оптимально использовать плюсы ЛТП, нивелируя и компенсируя её недостатки возможностями переводческой герменевтики.
Н.Л. Галеева, разрабатывая так называемую «деятельностную теорию перевода», являющуюся по своей сути, по мнению Ю.А. Сорокина, сугубо «интерпретативной концепцией перевода» [Сорокин, 2000], тонко подметила: «Теория перевода в её нынешнем состоянии является эмпирическим набором очень интересных, более или менее удачно представленных в виде теорий, в большей мере повторяющих друг друга, позволяющих избегать ошибок частного характера, но не позволяющих прогнозировать и программировать переводческую деятельность именно потому, что деятельность и переводчик как деятель выпадают из объекта исследования» [Гале-ва, 1997, с. 32].
Известно, что сторонники «деятельностной теории перевода» исходят из максимы герменевтической рефлексии переводческой деятельности, подразумевающей творческую интенцию переводчика в порождении ПТ. Исходным принципом при этом принимается постулат о том, что ИТ соотносится не собственно с ПТ, а непосредственно с самим переводческим процессом. Признаётся, что смысл ИТ существует не сам по себе, а порождается в процессе перевода. Соответственно множество интерпретаций оригинала порождает множество смыслов или вариаций последних [Алексеева, 2010, с. 51].
Таким образом, к вышепривёденному общефилософскому постулату о сущности ГПП мы добавляем конкретно дефинированную трактовку ГПП как системно выстроенную по принципу дополнительности дискурсивную соборность философо-/филолого-герме-невтических, когнитивно-информационных, семиотико-интерпре-тирующих и иных теорий, концепций, максим, моделей, способов и приемов перевода, а также перепорождения, перелагания, перевыражения, адаптации и других разновидностей игровой трансформации ИТ в результирующем ПТ на уровнях контентно-смысло-вом, функционально-стилистическом, этнопсихолингвистическом, лингвокультурологическом, символико-аллегорическом и других в зависимости от рабочих текстотипов и их жанров.
2. Из семи постулатов как пролегоменов к ГПП, сформулированных в нашей работе [Мишкуров, 2014, ч. IV], рассмотрим подробнее пункт № 4: «Апория переводимости/непереводимости» наглядно демонстрирует проявление диалектического закона отрицания отрицания в переводческом процессе, задача которого заключается в оптимально возможном преодолении асимметрии рабочей пары языков, максимальной нейтрализации их этнопсихолингвистиче-ского, когнитивно-семантического и лингвокультурологического диссонанса и символико-семиотической контрадикции при понимании того обстоятельства, что «потери и жертвы» при переводе неизбежны по определению, а феноменологическая бинарность указанной дихотомии онтологически обусловлена и задана «вавилонским лингвостолпотворением».
Известно, что из многочисленных афоризмов, цитат, шутливых реплик и острот по поводу сущности перевода можно составить не один компендиум. Ещё М. Сервантес одарил переводчиков и читающее переводную литературу сообщество хрестоматийным высказыванием о том, что «перевод <...> это всё равно, что фламандский ковёр с изнанки: фигуры, правда, видны, но <...> нет тех красок, которыми мы любуемся на лицевой стороне.» [полный текст см.: Гарбовский, 2004, с. 111 (сн. 3)]. Дж. Джейкобс уверял, что «читать поэзию в переводе — всё равно, что целовать женщину
через вуаль» [http://www.modnaya.ru/library/004/067.htm, с. 2]. Для Шопенгауэра перевод — что «цикорий вместо кофе», а Гадамер полагал, что это «карта в сравнении с ландшафтом». Переводу, пишет О.И. Костикова, повсеместно дают «довольно обидные определения — "литературный метис", "внебрачный ребенок", "беспородный"» и т.п. [Костикова, 2010, с. 156]. Что до Хайдеггера, то он вполне серьёзно и довольно язвительно заметил: «Скажи мне, что ты думаешь о переводе, и я скажу, кто ты такой» [см.: Мишкуров, 2013, № 2, с. 8—9 и др.].
Неудивительно, что негативное отношение к переводам не могло не отразиться и на профессиональной репутации самих переводчиков. Французский поэт и теоретик перевода Жоашен Дю Белле (1522—1560) — автор, по выражению Ж. Мунена, «антологии всех аргументов против перевода», саркастически отзывался о переводчиках-профанах следующим образом: «Что сказать мне о тех, кто, по правде, более достойны быть названными предателями, нежели перелагателями? Ведь они предают тех, кого берутся излагать, лишая их славы; обманывают они и несведущего читателя, выдавая ему белое за чёрное...» [см.: Гарбовский, 2004, с. 3]. Те же французские интеллектуалы хулили своих переводчиков XVII — первой половины XIX в. весьма своеобразно, щадяще именуя их «прекрасными неверными». Любопытно, что, упоминая итальянский насмешливый афоризм-пароним "traddutore traditore" (букв. «переводчик-предатель»), различные маститые теоретики толкуют его с большим философским изяществом. Джон Р. Фёрс в 1956 г. писал: «Изречение "переводчик-предатель" чаще всего можно отнести к тем лингвистам, которые постоянно прибегают к использованию перевода в лингвистическом анализе, но, как правило, не давая последовательного определения природы и функции переводческих методов, к которым они прибегают <...> Проблема места перевода в лингвистике пока остаётся неизученной. Существование перевода является серьезным вызовом лингвистической теории и философии. Знаем ли мы, как мы переводим? Знаем ли мы хотя бы, что мы переводим? Если бы мы могли ответить на эти вопросы в строго научных терминах, мы значительно продвинулись бы вперёд по пути создания новой всеобъемлющей общей теории языка и базы для философских обобщений» [Фёрс, 1956, с. 35]1.
В данном контексте вполне уместным представляется упоминание о «деконструктивистском» и «постмодернистском» высказывании Ж. Деррида: «Изъясняться на своём языке значит требовать
1 По ходу изложения отметим, насколько провидчески учёный сформулировал насущные проблемы переводоведения в свете «лингво-герменевтического поворота» в современной философии и ряде гуманитарных наук и привлечения последними перевода в качестве своего актуального предмета исследования.
перевода, взывать о переводе» [http://www.modnaya.ru/library/004/ 067.htm, с. 1].
Обратимся также к суждению Р. Якобсона в связи с вышеупомянутой итальянской остротой по поводу переводчиков. Он пишет: «Если бы перевести традиционное итальянское изречение traddutore traditore как "переводчик-предатель", мы лишили бы итальянскую рифмованную эпиграмму всей её парономастической ценности. Поэтому когнитивный подход к этой фразе заставил бы нас превратить этот афоризм в более развёрнутое высказывание и ответить на вопросы: "переводчик каких сообщений?", "предатель каких ценностей?"» [Якобсон, 1966, с. 24]. Очевидно, что ответы на поставленные вопросы лежат в герменевтико-переводческой области, контент и контекст которой собственно и являются предметным полем ГПП.
Вступиться за репутацию «переводческого цеха» решила также О.И. Костикова, которая вполне резонно парирует нередко неоправданные нападки на коллег следующим образом: «"Traddutore traditore" — квинтэссенция переводческого творчества — пожалуй, самый цитируемый в работах исследователей афоризм. Можно долго удивляться и выяснять, как после стольких переводческих успехов, после стольких созданных шедевров перевода, после разрешения стольких, казалось бы, непреодолимых трудностей, "предатель перелагатель" по-прежнему имеет статус абсолютного суждения о переводе. Между тем, итальянская пословица-ярлык представляет интерес совсем не как характеристика деятельности переводчика (в том числе и из-за своей пессимистичности), а скорее как отражение прочно укоренившегося критического отношения к переводу, как напоминание о неизбежности комментариев, замечаний, разборов и рассуждений, которые он влечет за собой» [Костикова, 2010, с. 148].
3. Один из самых больших изъянов ЛТП заключается в «закрытости» для объективной критики её исходных сугубо лингвистических теоретико-методологических основ и переноса «абсолютной вины» за неадекватные переводы исключительно на «неумелого переводчика». Странно, но именно так рассуждал знаменитый лингвист-философ В. Гумбольдт: «Пока ощущается не чуждое, а только налёт чужого, перевод достигает своих величайших целей, но когда чуждое заявляется во всей своей красе и может затушёвывать даже чужое, тогда ясно, что переводчик не дорос до своего оригинала» [цит. по: Костикова, 2010б, с. 173].
Поэтому переводчик как «рисковый игрок» всегда находится в стрессовом состоянии из-за боязни «не понять» или «неадекватно перевести» дискурсы коммуникантов. Е.Ю. Куницына в этой связи справедливо подчёркивает, что риск и когнитивный диссонанс
переводчика — условия (в ряду других), определяющее перевод как игровую деятельность, а сам «переводчик как EGO волящее, переживающее и ответствующее есть EGO играющее eo ipso EGO рискующее. Риск переводчика связан, в частности, со стратегической неопределённостью, обусловленной несовершенством/неполнотой информации. Стратегическая неопределённость служит одной из причин возникновения у переводчика когнитивного диссонанса» [Куницына, 2010, с. 3].
«Презумпция исходной/первородной виновности» переводчика явно просматривается в базовых концептах ЛТП, в частности, в виде апорий «закономерные переводческие (переводные) соответствия: несоответствия». Л.Л. Нелюбин пишет: «Непереводимость — 1. Отсутствие в родном языке идеального эквивалента или соответствия тому или иному слову или понятию оригинала. Передается путём умения переводчика пользоваться различными приёмами перевода» [Нелюбин, 2003, с. 119].
Однако уже в следующей статье своего «Толкового словаря» он подчёркивает, что «непереданная информация» — это так называемая «в теории несоответствий информация, вычленяемая при сравнительном изучении текстов в переводе, представляющая собой сведения, которые имеются в исходном тексте и отсутствуют в тексте перевода». Показательно, что во всех вариантах толкования проблемы переводимости/непереводимости Л.Л. Нелюбин подменяет вопрос о естественной непереводимости элементов языков различной типологии и различного строя (как проявления различий в концептуально-языковых картинах мира разных этносов) вопросом о профессиональной незрелости переводчика. Текстуально читаем: «2. Если перевод — это выражение того, что уже было выражено на каком-либо языке, то значит непереводимых оригиналов нет, так как то, что можно выразить на одном языке, можно выразить на любом другом. Есть только трудно переводимые тексты. Причём трудности при переводе — это или трудности, связанные с пониманием, которые проистекают от недостаточного знания языка оригинала или недостаточного знания существа предмета, т.е. от недостатка специальных знаний. Или трудности, связанные с выражением, объясняемые слабым знанием языка, на который делается перевод, либо отсутствием в этом языке готовых эквивалентов для выражения того, что уже было выражено средствами языка оригинала». Ответ по последнему пункту поищем в других толкованиях. Смотрим п. 1: «Если перевод рассматривается как преобразование информации, при котором не происходит никакой потери, а передаётся всё содержание и форма оригинала, то такое точное преобразование принципиально невозможно». Надо понимать, что «непереводимое» все-таки существует в разных па-
рах рабочих языков! Но другое дело, считает Нелюбин, «если перевод рассматривать как рече-языковую деятельность, направленную на передачу и приём сообщений, т.е. необходимую для межъязыковой коммуникации, то проблема переводимости решается положительно». Главное при этом, считает составитель словаря, — понимание переводчиком «что должно быть передано адресату». Далее следует весьма неоднозначное мнение о путях решения вопроса: «В художественном переводе необходимо довести до читателя в первую очередь стиль автора произведения. При синхронном и последовательном — ограничиться передачей смысла». Заключение же составителя: «Однако это не исключает адекватности и полноты подлинника (?)» — просто, что называется, «повисает в воздухе» из-за смыслового разнобоя соответствующих фрагментов контекста» [там же, с. 166—167].
В одной из последних работ «Введение в технику перевода» Л.Л. Нелюбин без обиняков констатирует: «Все ошибки в переводе возникают из-за незнания родного языка». Верхом совершенства он считает перевод С. Маршака детского стихотворения «Шалтай-Болтай», ср.:
Humpty-Dumpty sat on the wall, Шалтай-Болтай сидел на стене,
Humpty-Dumpty had a great fall, Шалтай-Болтай свалился во сне.
All the King's horses, all the И вся королевская конница,
King's men вся королевская рать
Cannot put Humpty-Dumpty Не могут Шалтая, не могут
together again. Болтая, Шалтая-Болтая собрать.
Соответственно общий теоретический вывод гласит: «Такой перевод подтверждает, что непереводимости всё же не существует, но только есть талант и умение (sic!)» [Нелюбин, 2013, с. 23—24].
4. Ранее мы высказывались против философско-методологи-ческого и прагматического исключения П. Рикёром из общей теории перевода апории «переводимость: непереводимость» и сведения проблем перевода исключительно к дихотомии «верность/неверность своему источнику» [см.: Мишкуров, 2013, № 1, с. 82—83]. А этот критерий опять-таки обращает нас к презумпции «умелый — неумелый переводчик».
Тем не менее мы сочли полезным данный критерий применять на «уровне переводимости» в ГПП, базирующейся на основополагающем принципе ЛТП — антиномии «закономерные переводческие (переводные) соответствия vs переводческие (переводные) несоответствия».
Однако дихотомию «верность/неверность своему источнику» мы соотносим исключительно с проблемой переводческих соответствий (ПС), а проблема переводческих несоответствий (ПНС) рас-
сматривается сугубо с герменевтико-онтологической точки зрения. Диалектика этих переходов образно отражена в известных изречениях Гёте: «Перевод — настойчивые поиски подходящего слова, доходящие до границ непереводимости» и «При переводе следует добираться до непереводимого, только тогда можно по-настоящему познать чужой народ, чужой язык».
Предлагаемую ГПП мы строим на ином исходном постулате — «презумпции идеального, верного переводчика» (fidus Мефге8), который представлен в двух ипостасях — во-первых, как «прямой, прозрачный переводчик» и, во-вторых, как интерпретатор-соавтор и соперник» автора подлинника. В первом случае он работает с ИТ и ПТ на уровне функциональных ареальных ПС — региональных диахронно-онтологических по происхождению или межрегиональных синхронно-благоприобретённых вследствие межкультурных, когнитивно-информационных контактов. Во втором случае переводчик сталкивается с ПНС, «фоновая история» которых в различных её преломлениях приобретает первостепенное значение для интерпретации ИТ и его перевыражения и перепорождения на ПЯ2.
И здесь мы постулируем второй «инновационный поворот» от традиционной теории ПС и ПНС. Проиллюстрируем его суть на примере работы В.В. Сдобникова «Переводческие несоответствия: коммуникативно-функциональный подход». Он на стадии пред-понимания феномена традиционно соглашается, что «понятие переводческого несоответствия синонимично понятию переводческой ошибки (недочёта, погрешности, шероховатости)» и солидаризи-
2 В данном контексте считаем целесообразным напомнить читателю мнение классика переводоведения Ю. Найды о сущности и значимости «лингвистических и культурных различий» для качества перевода: «Обсуждая проблему эквивалентности, как структурной, так и динамической, необходимо помнить о трёх типах соотносительности, обусловленных лингвистическими и культурными различиями между кодами, передающими сообщения. В некоторых случаях при переводе соотносятся два относительно тесно связанных языка и относительно близкие культуры, как, например, при переводах с фризского языка на английский или с древнееврейского на арабский. В других случаях языки могут не иметь между собой родственных связей, даже если соответствующие культуры развивались параллельно, как, например, при переводах с немецкого языка на венгерский или со шведского на финский <...> В третьем случае при переводе не только отсутствуют родственные связи между языками, но и соответствующие культуры имеют глубокие различия, как, например, при переводе с английского на зулусский, с греческого на малайский <...> Когда две культуры взаимосвязаны, но языки совершенно различны, переводчику приходится осуществлять при переводе множество формальных преобразований. Однако в подобных случаях множество совпадений в сопоставляемых культурах во многом обеспечивает параллелизм содержания, и это делает перевод менее трудным, чем когда несопоставимыми являются и языки и культуры. Более того, различия в сопоставляемых культурах вызывают гораздо больше затруднений при переводе, чем различия в языковых структурах» [Найда, 1964, с. 120—121].
руется с мнением коллег, что «можно выделить две группы переводческих несоответствий (ошибок): несоответствия, связанные с дефектами понимания исходного текста, и ошибки, связанные с дефектами выражения воспринятого смысла средствами переводящего языка» [Сдобников, 2007, с. 6—7].
Мы же не связываем ПНС с ошибочными действиями переводчика, а рассматриваем их как совокупность всех выявленных в ИТ «непереводимостей» на всех уровнях его предпереводческого анализа — предпонимания. Это значит, что переводческое решение по тому или иному фрагменту ИТ или даже по всему тексту в целом (как крайнему по степени сложности перевыражению дискурсу) не может опираться даже на авторитетные национальные перевод-ческо-языковые корпуса, разнообразные по специализации тезаурусы, двуязычные словари и т.д., а должны строиться на иных собственно герменевтических основаниях порождения «вторичного» (по отношению к оригиналу) текста. При этом исходим из максимы Н.М. Нестеровой, гласящей, что «вторичность» есть «онтологическое свойство перевода» [Нестерова, 2005].
А причина проявления в оригинале ПНС, как известно, заключается в большей или меньшей асимметрии ИЯ и ПЯ на известных уровнях межъязыковых несоответствий.
Очевидно, что «переводчик разумный, умелый» — это профессионал, который теоретико-методологически и прагматически сведущ в подборе ПС и выделении ПНС. Преодоление последних и составляет суть функционирования ГПП во всех её составляющих. Компетентный переводчик должен своевременно ознакомиться с типологией ошибок и опытом некорректных переводческих решений в своей области, многократно описанных в настоящее время в огромном массиве специальной дидактико-методологической литературы. И здесь мы вполне солидарны с В.В. Сдобниковым, который, ратуя за совершенствование схем анализа переводческих ошибок и опираясь при этом на «сам текст оригинала <...> в качестве единицы перевода», справедливо считает, что эти ошибки проистекают не только из-за несоответствия содержания ПТ содержанию оригинала «на уровне отдельного предложения», но и несоответствия норме и узусу ПЯ. Естественно также, что переводчик не должен нарушать «коммуникативную интенцию автора оригинала», мысли и смыслы, вкладываемые им в текст «как инструмент воздействия на читателя» [Сдобников, 2007, с. 18].
Вопрос же о том, учится ли переводчик исключительно на своих ошибках или никто, даже из числа самых опытных переводчиков, не гарантирован от ошибок в своей профессиональной деятельности, — это проблема другого уровня, имеющая отношение к ПНС
только в том отношении, что именно они создают трудности при переводе и являются, как правило, причиной их «рабочих огрехов».
В данном контексте становится очевидным, что в рамках «инсти-туциализованной транслатологии» альтруистически умиротворяющая дефиниция перевода Г.Д. Воскобойника, снимающая различия между «профессиональным» и «наивным» переводом нерепрезентативна — малоинформативна и контрпродуктивна3.
Что касается методологических аспектов «переводческой эрра-тологии», упомянем в этой связи, что в целом содержательной коллективной работе «Новый взгляд на классификацию переводческих ошибок», изданной под брендом ВЦП, авторы, несмотря на вынужденное признание «онтологически междисциплинарного характера перевода», свою типологию ошибок строят «только в русле переводоведения, ориентированного на лингвистическую дисциплинарную составляющую». Они непоколебимо верят, что для оценки перевода не как процесса, а как результата совершенно необходимо опираться на лингвистическую модель переводческих соответствий.
Уверяя читателей, что «теория закономерных соответствий» (ТЗС) на данный момент оптимально приспособлена к синтаксическим преобразованиям, она «должна быть исследовательски и практически распространена на уровне лексических и стилистических средств, а также, в определённых пределах, на уровень структурной организации текста».
Между тем, «узурпируя» ряд собственно «герменевтических» методов, способов и приёмов работы с ИТ (типа комментариев, добавлений, опущений, замен, перестановок, транскрипции, транслитерации и др.), адепты ЛТП вынуждены, по собственному признанию, прибегать к «новым концепциям», которые «не только позволят дать наиболее полную картину процесса перевода, но и будут способствовать расширению методологической базы оценки качества переводного текста как продукта деятельности переводчика» [Бузаджи и др., 2009, с. 10, 11, 23, 28, 29].
В качестве таковых авторам пособия можно порекомендовать одну из наиболее полных концепций типологии ошибок, разработанную Н.К. Гарбовским. Она выгодно отличается от прочих тем,
3 «Целесообразно снять ограничение, налагаемое на определение перевода строгой убеждённостью в том, что последний обязан быть профессиональным и правильным с точки зрения передачи формы и содержания <...> Под переводом понимается любая попытка межъязыкового посредничества — независимо от её результатов, или того, что именуется в теории речевых актов перлокутивным эффектом. Только такое расширительное толкование понятия позволяет свести в единую эпистему знание мэтра и "наивного" переводчика, пытающегося посредствовать в межъязыковом общении без всякого предварительного опыта и знаний» (курсив наш. — Э.М.) [Воскобойник, 2004, с. 23—24].
что в ней концентрированно представлена именно типология «герменевтических переводческих ошибок» [см. разные редакции искомого текста: Гарбовский, 2004, с. 108, 514—517 и др.; 2010, с. 112—122].
5. На несложных для толкования примерах покажем в первом приближении рабочую схему взаимодействия ЛТП и ГПП. В состав последней ассоциативно включаются методы, способы и приёмы сопряжения ПС и ПНС в контекстах ИЯ и ПЯ разной лингвокуль-турологической, лингвостилистической и когнитивно-прагматической направленности, поскольку перлокутивный эффект конкретного переводческого акта ярче всего проявляется в рамках герменевтической метатеории и методологии «переводческой картины речевой деятельности» как особого типа межъязыкового посредничества.
Идея установления ПС в различных языках довольно работоспособна, пока переводчики остаются в зоне «переводимости и верности оригиналу».
Языки различного строя иногда проявляют удивительную универсальность в выборе единиц перевода. Например, для выражения значения «что-то процитировать наизусть» в арабском, английском и французском языках соответствующий концепт вербализуется лексемой «сердце», ср.: араб. sala zahri qalb — букв. «на спинке сердца», анг. by heart — букв. «сердцем», фр. par cœur — букв. «сердцем». Это так называемые «прямые, эквивалентные» ПС.
Однако использование других наименований речепорождаю-щих «ментальных» органов человека типа рус. «уста» — «наизусть», «мозг, память» — «на память», то же самое в итальянском или французском: фр. de mémoire, итал. a memoria/a ménte, или нем. Kopf «голова» — aus dem Kopf и т.п. не несёт никакого смыслои-скажения высказывания в любых рабочих парах данных языков. Все упомянутые средства дискурсивно равноположены и коммуникативно эквивалентны. Они зафиксированы в переводных словарях как функционально равноценные. Они уже не требуют специальной герменевтической интерпретации. Некоторые различия в использованном лексиконе функционально несущественны. Все они суть полные ПС.
Богатый компонентный состав «внутренней формы» концепта английского master, содержащий базовые семы типа «хозяин, властелин, господин, руководитель, начальник ^ владеющий, властный, господствующий, главный, ведущий, руководящий и т.д.», «мастер, профи ^ мастерский, высококвалифицированный, высокотехнологичный и т.д.», «знаток/дока ^ высоколобый, высокопрофессиональный, эрудированный и т.д.» и др., позволяют широко использовать его для образования большого количества
значимых полифункциональных сочетаний для английского языка, реализация которых в соответствующих типах текстов значительно расширяет словарь ПС, к примеру, в русском языке, ср.: master race — господствующая раса, Moscow master plan — генеральный план Mосквы, master key/switch — рубильник, главный выключатель, the master of the house — глава семьи, хозяин дома, master of English — знаток английского языка, master of this subject — дока, master beverages — знатные напитки, master love — всепоглощающая любовь и т.д.
В данном контексте вполне уместно привести точки зрения и практические рекомендации видных лингвистов, теоретиков и практиков перевода и составителей так называемых «переводных словарей» в одном лице, касающиеся проблем ПС.
Так, один из составителей «Русско-французского словаря» Л.В. Щерба считал, что «перевод не должен быть объяснением», но при этом следует помнить, что «всякое слово так многозначно, так диалектично и так способно в контексте выражать всё новые и новые смысловые оттенки, что нужно большое искусство, чтобы правильно и точно выражать свою мысль, не вызывая никаких кривотолков». Так, объясняя способы передачи диминутивов русского языка на французский, учёный в соответствии со своим взглядом на перевод писал: «Существительные даются только тогда, когда они переводятся с помощью уменьшительного суффикса или особым словом, например домик maisonette, домишко bicoque, masare. В остальных случаях, когда они переводятся с помощью petit, они не даются, например приборчик petit appareil. То же и в отношении слов с увеличительным суффиксом, которые переводятся существительным с прилагательным grand, gros, enorme и т.п., например кулачище gros poing» [Щерба, 1962, с. 4, 6, 9—10].
Несколько иного взгляда на трактовку ПС придерживается И.Р. Гальперин. В своём «Предисловии» к «Большому англо-русскому словарю» в разделе «Переводческие решения» он пишет: «В целях облегчения работы переводчиков в Дополнении даются различные переводческие решения, выявляющиеся при употреблении данной единицы. Такие решения иногда называют переводческими значениями (т.е. ПС. — Э.М.) <...> Одним из путей порождения переводческих решений является употребление слова в словосочетаниях (курсив наш. — Э.М.) <...> Значение разных переводческих решений для двуязычных словарей трудно переоценить <...> удачное переводческое решение может иногда раскрыть потенциальные оттенки значений языковой единицы» (см. словосочетания с master. — Э.М.). И далее следует весьма радикальный вывод и очень интересное предположение: «Переводческие решения имеют непосредственное отношение к проблеме сочетаемости слов.
Когда видишь, как по-разному можно передать на русском языке значение английского слова absolute в связи с его сочетаемостью, то невольно задумываешься, а не являются ли русские эквиваленты теми подзначениями, которые absolute приобретает в процессе его сочетаемости с другими словами? Приведу несколько сочетаний, данных нами в Большом англо-русском словаре и в Дополнении: absolute indifference полное безразличие, absolute beauty совершенная красота, absolute promise твердое обещание, absolute majority абсолютное большинство, absolute trust полное (абсолютное) доверие, absolute control неограниченный контроль, absolute alcohol чистый спирт, absolute fact действительный факт, absolute proof несомненное доказательство. Слово false в Дополнении дано в следующих сочетаниях: false arrest незаконный, неправомерный арест, false front декоративный, фальшивый фасад; обманчивая внешность, false representation введение в заблуждение, false testimony лжесвидетельство, false witness лжесвидетель».
В отличие от Л.В. Щербы, И.Р. Гальперин считает возможным в словарях ПС «использовать описательный перевод, если читателю транслитерированная единица ничего не проясняет: «В некоторых случаях неспециалист вообще не может понять значение слова. Так, слово pergola дано в Большом англо-русском словаре транслитерацией пергола... Такой способ передачи неизвестного слова ничего не даёт. Требуется пояснение. В Дополнении поэтому приводится также описательный перевод: 1) решетчатая беседка, увитая ползучими растениями, и при новом втором значении дается и транслитерация и описание: 2) пергола, открытая беседка или крытая колоннада».
Говоря о допустимости использования транслитерированных слов в переводческой практике, Гальперин подчёркивает, что они оседают в русском языке «как полноправные единицы словарного состава. <...> В словарях должны фиксироваться транслитерированные слова, широко употребляющиеся в русском языке», например cruise следует переводить не только как «1) морское путешествие, плавание; 2) крейсерство», но и как прижившееся в туристском дискурсе «круиз» [см.: Гальперин, 1980, с. 12, 79].
Между тем известно, что способность языковых единиц определённой пары рабочих языков выступать в качестве ПС устанавливается дискурсивным анализом соответствующих речевых высказываний в оптимально доступном корпусе текстов. Очевидно, что это есть ретроспективный процесс, базирующийся на сопоставительном анализе ИТ и ПТ, а потому когнитивно-прагматическим упреждением и прогнозирующей силой не обладающий.
В реальной переводческой практике границы между регулярными и окказиональными ПС, с одной стороны, и ПС, перераста-
ющими в ПНС в силу асимметрии концептосфер ИЯ и ПЯ, — с другой, оказываются размытыми, и переводчику приходится нередко прибегать как к «прямым», так и к сугубо «интерпретационным» вариантам перевыражения единиц ИТ в «прямые» герменевтически «переосмысленные» знаковые единицы ПТ.
Примером сложных переходов и не всегда удачных переводческих решений в этой связи может послужить «реальное» и «ирреальное» функционирование концепта «лень» и соответствующих атрибутивных словосочетаний в английских переводческих дискурсах. В слогане одной русскоязычной рекламы читаем: «В нашей компании ленивые только вареники» (курсив наш. — Э.М.).
В Толковом словаре русского языка читаем: «Ленивый — 1. Склонный к лени, к праздности, избегающий труда; 2. Медлительный, неторопливый (о движении, походке и т.п.); 3. Приготовленный более быстрым способом (о кушаньях). Ленивые голубцы, вареники <...> ленивые щи» [Словарь русского языка, 1982, с. 174]. Очевидно, что в слогане обыгрываются 1-е и 3-е значения. Но если для первого и второго значений в английском языке находятся прямые ПС без труда (ср.: lazy person/lazy boots/lazy bones; unhurried movements и т.д.), то с «ассоциативным подвохом» 3-го значения составители «Нового большого русско-английского словаря» явно попадают впросак. К примеру, они убеждают пользователя словарём, что «ленивые голубцы» — это "lazy cook's goloubtsi", букв. «голубцы ленивого повара», сопроводив в скобках свой «перевод» дефиницией реалии [Ермолович..., 2006, с. 377].
6. Ещё в конце 80-х гг. XX в. А.Н. Крюков, разрабатывая свою «Интерпретативную концепцию перевода (ИКП)», на анализе перевода ряда примеров с русского языка на индонезийский (которые по своему уровню лингвокультурологических различий можно отнести к 3-му типу рабочих пар языков, согласно вышеприведённой классификации Ю. Найды) показал существенные недостатки ЛТП в виду ограниченных возможностей применения теории ПС к столь отличающемуся от ИЯ индонезийскому языку. Трактуя свою ИКП как «деятельностный тип онтологии перевода», он констатирует, что с этих позиций «перевод в условиях отсутствия переводных соответствий возможен потому, что переводчик, как и одноязычный коммуникант, просто говорит (или пишет), т.е. порождает речевой продукт, или осуществляет речевую деятельность». Вместе с тем учёный отдаёт себе отчёт в том, что «существующие деятель-ностные схемы перевода при том несомненном преимуществе, что они дают полную картину перевода как фрагмента общей картины мира, не позволяют тем не менее увидеть специфику собственного перевода». Для восполнения этого пробела А.Н. Крюков пытается построить «герменевтическую модель перевода», сердцевиной ко-
торой в условиях отсутствия переводных соответствий являлось бы понимание. Соответственно «интерпретация» определяется им как «понимание, ориентированное на перевыражение понятого» [Крюков, 1989, с. 32-36].
Учёный, несомненно, был прав, утверждая в своё время, что «вопрос о релевантности знания закономерных приёмов перевода применительно к работе переводчика по восточным языкам гораздо более сложный», так как «для выявления достаточно богатой сетки таких соответствий требуются колоссальные массивы кодифицированных исходных и переводных текстов (ИТ и ПТ), которые вряд ли могут быть созданы на протяжении жизни целого поколения».
Постепенно эта задача решается в настоящее время путём создания электронных национальных языковых корпусов. Вместе с тем существует другая проблема, которую осознают даже самые фанатичные адепты ЛТП: «...за такими хорошо описанными в лингвистической теории перевода приёмами, как дифференциация, конкретизация, генерализация, смысловое развитие, компенсация и т.д., стоит нечто более глубинное, управляющее выбором или "изобретением" ad hoc (в случае отсутствия у испытуемого необходимого предварительного знания) адекватного приёма перевода» - это «суть манифестации, внешние проявления на поверхностном объективно-языковом уровне глубинного смыслообразу-ющего и смыслопреобразующего речемыслительного процесса <...> этот процесс назван Я.И. Рецкером целостным преобразованием», а сам А.Н. Крюков именует его как «интерпретация» в герменевтическом понимании [Крюков, 2009, с. 137—139].
Механизму «освоения» интенционального смысла ИТ и его перевыражения в виде рецептивного смысла в ПТ собственно и посвящается дескрипция ГМП А.Н. Крюковым. В итоге учёный приходит к заключению, что «есть все основания говорить о выдвижении и обосновании в современном переводоведении в дополнение к существующей сопоставительной парадигме новой научной парадигмы, характеризующейся своими философскими основаниями, онтологическими представлениями, теоретической исследовательской моделью и своим типом объединения» [Крюков, 1989, с. 41].
Появившиеся в последние десятилетия различные варианты интерпретативных, деятельностных, когнитивных, лингвоменталь-ных и тому подобных концепций и моделей перевода без обращения к современной философско-герменевтической феноменологии лишний раз подчёркивают необходимость создания современной интегрирующей концепции перевода полипарадигмального уровня, которая позволит концентрированно использовать положительные аспекты накопленного опыта развития теории и методологии перевода на базе неогерменевтической парадигмы перевода [см.
соответствующие статьи: Основные понятия переводоведения... Терминологический словарь-справочник, 2010, с. 15, 27, 33, 39, 46—47, 52, 58, 110, 112, 118 и др.]. Своё место в ней естественным образом занимает и ИКП и ГМП А.Н. Крюкова.
Лингво-герменевтический поворот в западноевропейской философии экзистенциализма, приобщение перевода к предметной области современной философии совершенно по-новому развернул всю область герменевтических исследований в теории и методологии перевода.
Эту трансформацию Жан Рене Ладмираль охарактеризовал следующим образом: «Идея перевода, начисто лишённого понятия интерпретации, абсолютно фантастична», и переводчикам это прекрасно известно, поскольку в своей работе <...> им всё время приходится решать, принадлежит ли самый минимальный элемент информации... языку автора или языку-источнику, которым этот автор пользуется». Более того, было бы пустой затеей воображать себе, что идентификация, определение, фиксация того, что можно назвать смыслом текста, может осуществиться как-то иначе, нежели посредством герменевтики [Ьаёш1га1, р. 63].
В данном контексте упомянём об одном курьёзном противоречии в концепции Т.Г. Щедриной, которая бесповоротно настроена против построения каких-либо метатеорий или общей теории перевода как неотъемлемой части переводоведения. Она утверждает, что «перевод — это всегда культурная ассимиляция, и она может выполнять самые различные задачи: художественные, научные, практические, даже сакральные. И в зависимости от этих культурных задач переводы важны и нужны самые разные — всё это всякий раз решается конкретно. Нет смысла в теоретических спорах, если не обсуждается конкретный перевод и не обсуждается вопрос о том, какие функции в культуре он выполняет. И это единственный методологически значимый содержательный вывод, который можно сделать из тезиса о несоизмеримости культур и невозможности абсолютного перевода» [Щедрина, 2011, с. 8].
Речь идет — в её терминологии — о роли рефлексии и так называемом «герменевтическом комментарии» в переводческой стратегии. Цитируем: «Многослойность реальности требует многослойного движения по уровням рефлексии, требует и активной и пассивной интерпретации одновременно. Здесь особую роль играет герменевтический комментарий. <...> Словосочетание "герменевтический комментарий" не означает, что комментарий сделан герменевтом или осуществлен по каким-то определённым, раз и навсегда заданным, критериям герменевтического анализа. Называя комментарий герменевтическим, я хочу подчеркнуть не принадлежность его к герменевтическим канонам, но его внутреннюю
характеристику: направленность, нацеленность на прояснение смысла, т.е. того, что составляет объективное поле текста, его логический состав. А это значит, что комментаторская работа должна осуществляться в нескольких направлениях. На уровне внутритекстового анализа: истолкование терминологической основы, прояснение метафорического фона, а также реконструкция системы связей и отношений между элементами текста. На уровне анализа контекстуальной обусловленности: сравнительный анализ терминологического строя текста в соотношении с существующими концепциями и идеями. Герменевтический комментарий предполагает переосмысление не только исторически сложившегося понятийного ряда, представленного в тексте. Полагаю, что и для переводческой деятельности этот способ комментирования будет эффективен» [там же, с. 7].
Несмотря ни на какие оговорки, автор, предлагая герменевтическую методологию анализа, фактически выходит на уровень «переводческой герменевтики» как общепереводческой парадигмы.
Мы с удовлетворением констатируем, что характерной чертой нынешнего этапа развития отечественной науки о переводе становится «герменевтический поворот» в лингвокогнитивной, этнопси-холингвистической, образно-символической, метасемиотической и ситуативно-контекстуальной интерпретации переводческого процесса на стадиях интроспективной рефлексии предпонимания (предпереводческого анализа), понимания, истолкования и результирующего перекодирования ИТ в ПТ с целью достижения их дискурсивного тождества.
В порядке конкретизации протекания данной феноменологической процедуры упомянем известный алгоритм А.Н. Крюкова: «Рече-деятельностный тип онтологии перевода исходит из того, что при понимании переводчиком исходного текста происходит упреждающее смысловое прогнозирование высказывания, а по мере поступления реального знакового продукта осуществляется проверка прогноза на достоверность, результатом которой может оказаться 1) подтверждение смысловой гипотезы, 2) внесение в смысловую гипотезу корректив и 3) отклонение первоначальной смысловой гипотезы как ложной и 4) выдвижение новой смысловой гипотезы и её последующая проверка» [Крюков, с. 178—179].
При этом вполне очевидно, что задача переводчика — проникнуть в мир образов и контекстов автора ИТ и соотнести с миром образов и контекстов получателя ПТ. Очевидно, что речь идёт в конечном итоге о формировании некоего общего коммуникационного поля двух сознаний, сопряжения в диалогическй форме двух культур, репрезентируемых в разных языковых кодах.
Отдельного рассмотрения требует проблема ролевых игр членов триады «автор — переводчик — читатель» [Мишкуров, 2013, ч. III]. Здесь только отметим, что после провозглашения Р. Бартом «"смерти автора" — метафоры постмодернизма, осмысливающей процесс существования текста как независимую от внешних воздействий постоянную и автономную структуру генерации имманентно присущих ему множественных смыслов» [Новейший философский словарь. Постмодернизм, с. 615], понадобилось определённое время для того, чтобы заново осмыслить функциональную значимость как фигуры Автора, играющего важную роль в реконструкции исходного авторского замысла, так и идентификации Текста как картины Мира и воплощения миропорядка, как особого смыслового единства и смысловой целостности. В.В. Миронов подчёркивает, что «целостность текста, т.е. появление в нем смысла, который отсутствует в той совокупности знаков, из которой он состоит, возникновения нового как бы из ничего, является важнейшей особенностью, с которой неизбежно имеет дело представитель гуманитарного познания» [Миронов, 2008, с. 16—17].
В сущности текста кроется та тайна его неисчерпаемости для перевода, о которой, как известно, писал ещё М.М. Бахтин: «Всякая система знаков (то есть всякий язык), принципиально всегда может быть расшифрована, то есть переведена на другие знаковые системы (другие языки) <...> но текст (в отличие от языка как системы средств) никогда не может быть переведен до конца, ибо нет потенциально единого текста текстов. Событие жизни текста, то есть его подлинная сущность, всегда развивается на рубеже двух сознаний, двух субъектов» [Бахтин, 1986, с. 300—301].
Очевидно, что профессиональный переводчик, глубоко познав секреты своего ремесла, столь же фундаментально старается постичь философско-герменевтические тайны переводческого творчества.
7. Мы можем только догадываться, зачем классику отечественного переводоведения А.В. Фёдорову понадобилось сузить сферу непереводимого в языках до «отдельных элементов языка-подлинника, которые представляют отклонения от общей нормы языка, ощутимые по отношению именно к этому языку, т.е. в основном диалектизмы и те слова социальных жаргонов, которые имеют ярко выраженную местную окраску или окраску социальную, связанную с данными местными условиями. Функция их, как слов местных, в переводе пропадает». И, несмотря на более или менее удачные ухищрения переводчика по заполнению соответствующих лакун в ПЯ, Фёдоров всё-таки вынужден признать, что приходится «установить известное ограничение принципа переводимости в тех случаях, когда оригинал даёт более или менее сильное отклонение от нормы общенародного языка, как языка определённого народа,
в сторону местных (территориальных) его черт или элементов речи узкой деклассированной группы (арготизмы). Правда, и в этих случаях речь идёт не об ограничении его: перевод и здесь остаётся возможным, но только не в полном объёме (sic!), а лишь в пределах одной из функций элемента оригинала <...> Другими словами — принцип переводимости в полной мере применим при передаче материала, соответствующего общенародной норме языка подлинника (в самом широком смысле) <...> но невозможность передать отдельный элемент, отдельную особенность оригинала ни в какой степени не противоречит принципу переводимости, который относится ко всему произведению как к целому». И всё же Фёдоров вынужден сделать существенные оговорки, ограничивающие всеобщность принципа переводимости: «Полноценность перевода может принимать разное качественное выражение в зависимости от характера подлинника и возникающих на его основе переводческих задач, а они могут быть чрезвычайно сложными, и решение их может потребовать огромного мастерства. Есть много конкретных случаев, когда полноценность перевода того или перевода не достигается. Но это не означает, что она недостижима, что она не будет достигнута при новых попытках» [там же, с. 133—134].
Через 30 лет А.Д. Швейцер солидаризуется с идеями А.В. Фёдорова о подчинении конкретного переводческого решения общей, целостной стратегии перевода, т.е. «смазывание», как бы мы сказали, «непереводимого» в рамках целостного переводного текста и рассмотрение этого феномена в качестве малозначащего частного эпизода в системе трудностей перевода вообще. Эту идею Швейцер формулирует следующим образом: «.говоря об эквивалентности следует не забывать важнейшего для теории перевода положения о примате эквивалентности текста над эквивалентностью его сегментов. Это закономерность выступает наиболее рельефно в тех случаях, когда коммуникативная установка отправителя выдвигает на первый план не референтную функцию текста, а другую, скажем, металингвистическую или поэтическую. Именно поэтому на уровне эквивалентности словесных знаков невозможен перевод каламбуров» (курсив наш. — Э.М.). Швейцер хитрит: он знает, что перевод каламбуров невозможен и на уровне фразы, и на уровне целостного высказывания. Каламбур надо переосмыслить и только затем перевыразить метасемиотически на ПЯ.
«Герменевтического поворота» не удаётся избежать в конечном итоге и А.В. Фёдорову, констатировавшему, что утрата отдельного «непереводимого» элемента, не выполняющего в тексте организующей функции, «может не ощутиться на фоне обширного целого, он как бы растворяется в целом или заменяется другими элементами,
иногда не заданными оригиналом» (курсив наш. — Э.М.) [Фёдоров, 1983, с. 124].
8. Обходные маневры, при помощи которых переводчики борются с «непереводимым» с большим или меньшим успехом, не снимают философско-онтологического вопроса о естественной непереводимости разных пластов естественных языков. И это не отдельные «элементы», а целые сферы и пласты языков — область герменевтического подхода к переводческой деятельности.
Если задать списком хотя бы часть этих сфер и пластов, то в языках обнаруживаются различные типы макротекстов — сакральные, философские, художественные и др.; микротексты — фразеология, паремии, анекдоты, каламбуры; фольклор — народный, авторский; разнотипные языковые игры смехокомического, аллю-зивного и тому подобных видов; реалии, лакуны и т.д.; тропеиче-ские и риторические фигуры речи со специфической образно-символической системой и пр. И это всё является предметом переводческой герменевтики.
Поэтому ниже анонсируем рабочую концептуально-методологическую структуру ГПП как выстроенную по принципу дополнительной дистрибуции соборность философо-филологических, герменевтических, когнитивно-информационных, семиотико-ин-терпретирующих, деятельностных и иных теорий, моделей, стратегий и тактик перевода, способов и приемов перевыражения, пе-релагания, адаптации, перепорождения и других разновидностей игровой трансформации ИТ в ПТ на уровнях контентно-смысло-вом, образно-символическом, этнопсихолингвистическом, линг-вокультурологическом, функционально-стилистическом и других в зависимости от рабочих текстотипов и их жанров.
Список литературы
Алексеева Л.М. Перевод как рефлексия деятельности // Вестн. Перм. ун-та.
Вып. 1. 2010. С. 45—51. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1986. Бузаджи Д.М., Гусев В.В., Ланчиков В.К., Псурцев Д.В. Новый взгляд на
классификацию ошибок / Под ред. И.И. Убина. М.: ВЦП, 2009. Вопросы теории перевода в зарубежной лингвистике // Сб. статей. М.:
Междунар. отношения, 1978. Витгенштейн Л. Философские исследования. М.: АСТ, Астрель, 2011. Воскобойник Г.Д. Лингвофилосфские основания общей когнитивной теории перевода: Дисс. ... докт. филол. наук. Иркутск: ИГЛУ, 2004. Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. М.: Искусство, 1991. Галеева Н.Л. Основы деятельностной теории перевода. Тверь, 1997. Гарбовский Н.К. Герменевтический аспект перевода // Труды ВШП Моск. ун-та. Кн. 1. 2005—2010 гг. М.: Изд. ВШП МГУ, 2010. С. 112—122.
Гарбовский Н.К. Теория перевода: Учебник. М.: Изд-во Моск. ун-та, 2004.
Ермолович Д.И., Красавина Т.М. Новый большой русско-английский словарь. 2-е изд. испр. М.: Рус. яз., Медиа, 2006.
Костикова О.И. Переводческая критика, «критические переводы» и опыт освоения «чужого» // Труды ВШП Моск. ун-та. Кн. 1. 2005—2010. М.: Изд-во ВШП МГУ, 2010. С. 165—173.
Костикова О.И. К основаниям теории переводческой критики // Там же. С. 148—160.
Крюков А.Н. Перевод как интерпретация (на материале переводов с восточных языков) // Маргарян Б., Абрамян К. Проблемы переводческой интерпретации текста конца 20-го начала 21-го веков. Хрестоматия. Ереван: Лингва, 2009. С. 136—150.
Крюков А.Н. Методологические основы интерпретативной концепции перевода: Автореф. дисс. ... докт. филол. наук. М.: Воен. Краснозна-мён. ин-т, 1989.
Крюков А.Н. Эвристика перевода // Аксиомы и парадоксы языка: структура, коммуникация, дискурс. Мат-лы VII Междунар. науч. конференции по актуальным проблемам теории языка и коммуникации. 28 июня 2013 г. М.: ЗАО «Книга и бизнес», 2013. С. 177—182.
Кузнецов В.Г. Герменевтика фактичности // Словарь философских терминов. М.: ИНФРА, 2007. С. 104—106.
Куницына ЕЮ. Лингвистические основы людической теории художественного перевода: Автореф. дисс. ... докт. филол. наук. Иркутск: ИГЛУ, 2010.
Миронов В.В. Интерпретация как выражение гуманитарной сущности философии // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 22. Теория перевода. 2008. № 1. С. 13—27.
Мишкуров Э.Н. «Герменевтический поворот» в современной теории и методологии перевода // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 22. Теория перевода. 2013. № 1—3; 2014. № 1.
Найда Юджин А. (1964) К науке переводить. Принципы соответствий // Вопросы теории перевода в зарубежной лингвистике. Сб. статей. М.: Междунар. отношения, 1978. С. 114—137.
Нелюбин Л.Л. Толковый переводоведческий словарь. 3-е изд., перераб. М.: Флинта, Наука, 2003.
Нелюбин Л.Л. Введение в технику перевода (Когнитивный теоретико-прагматический аспект): Учеб. пособие. 3-е изд. М.: Флинта, Наука, 2013.
Нестерова Н.М. Вторичность как онтологическое свойство перевода: Дисс. ... докт. филол. наук. Пермь, 2005.
Новейший философский словарь. Постмодернизм. Минск: Современ. литератор, 2007. 816 с.
Основные понятия переводоведения (отечественный опыт). Терминологический словарь-справочник. М.: ИНИОН РАН, 2010.
Сдобников В.В. «Переводческие соответствия»: коммуникативно-функциональный подход / http://www.lse2010.narod.ru/yazyk_kommunikatsiya_ 1_80... (04.03.13). 19 с.
Словарь русского языка: В 4 т. // АН СССР. Ин-т рус. яз. 2-е изд., испр. и доп. Т. II. М.: Рус. язык, 1989.
Сорокин Ю.А. Интерпретативная или деятельностная теория перевода? http://www.iling-ran.ru/library/psylingva/sborniki/Book2000/html_204/3-1. html (21.06.13). 7 с.
Татаринов В.А. Методология научного перевода. К основаниям теории конвертации. М.: Московский лицей, 2007.
Фёдоров А.В. Введение в теорию перевода (Лингвистические проблемы). 2-е изд., перераб. М.: Изд-во лит-ры на иностран. языках, 1958.
Фёдоров А.В. Основы общей теории перевода. М., 1983.
Фёрс Джон Р. (1956) Лингвистический анализ и перевод // Вопросы теории перевода в зарубежной лингвистике. Сб. статей. М.: Междунар. отношения, 1978. С. 25—35.
Философия: Учебник. М.: Проспект, 2006. 240 с.
Швейцер А.Д. Теория перевода. Статус, проблемы, аспекты. М., 1988.
Щедрина Т.Г. Перевод как культурно-историческая проблема (отечественная дискуссия 1930— 1950-х годов и современность) // http://vphil.ru/ index.php?option=com_content&task=vie
Щерба Л.В. Предисловие ко второму изданию // Щерба Л.В., Матусевич М.И. Русско-французский словарь. М.: ГИИНС, 1962. С. 4—7.
ЯЗЫК. Афоризмы, цитаты, мысли, фразы. http://www.aphorism.ru/640_5_7. shtml (03.01.13).
Якобсон Р. (1966) О лингвистических аспектах перевода / Вопросы теории перевода в зарубежной лингвистике // Сб. статей. М.: Междунар. отношения, 1978. С. 16—24.
Ladmiral, J.-R. Traduire: théorèms pour la traduction. Paris: Gallimard, 1994.
