О «Герменевтическом повороте» в современной теории и методологии перевода (часть II) Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

Вестник Московского университета. Сер. 22. Теория перевода. 2013. № 2

ОБЩАЯ ТЕОРИЯ ПЕРЕВОДА Э.Н. Мишкуров,

доктор филологических наук, профессор, заслуженный работник высшей

школы РФ, профессор Высшей школы перевода (факультета) МГУ имени

М.В. Ломоносова; e-mail: mishkurov@inbox.ru

О «ГЕРМЕНЕВТИЧЕСКОМ ПОВОРОТЕ» В СОВРЕМЕННОЙ ТЕОРИИ И МЕТОДОЛОГИИ ПЕРЕВОДА (часть II)1

В настоящем разделе проекта ВШП «Общая и переводоведческая герменевтика» освещаются философско-культурологические, историко-библиографические и лингво-когнитивные пролегомены современной герменевтической парадигмы перевода (ГПП). Даётся критическая оценка значимости взглядов, максим и сентенций западноевропейских философов Хайдеггера, Гадамера, Беньямина, Дерриды и др., касающихся теории и практики перевода, в свете знаковых переводоведческих трудов основоположника классической герменевтики Ф. Шлейермахера, известного испанского философа Х. Ортеги-и-Гассета и ряда ведущих отечественных гуманитариев. Полемическая заострённость исследования обусловлена разноголосицей в толковании ролевых игр членов триады «автор — переводчик — читатель», уместности и значимости поэтико-метафорической трактовки личности пере-водчика-герменевтика в образах «прозрачного/зеркального стекла». Предложена целокупная интерпретация объективных и субъективных причин поливариативности переводов и прагма-экспертная оценка ряда их реальных манифестацией. Сквозная цель настоящей работы — подготовка общетеоретической и «фоновой» базы для дальнейшего анализа категориальных единиц, их значимостей и функций в герменевтическом процессе перевода.

Ключевые слова: герменевтическая парадигма перевода (ГПП), лингвистический поворот, триада «автор — переводчик — читатель», прозрачность/зеркальность перевода, поливариативность переводов.

Eduard N. Mishkurov,

Professor, Dr. Sc. (Philology), Professor at the Higher School of Translation and Interpretation, Lomonosov Moscow State University, Moscow, Russia; e-mail: mishkurov@ inbox.ru

Hermeneutical Turn in Contemporary Theory and Methodology of Translation (Part II)

The present part of the Higher School of Translation and Interpretation's project "General and translatological hermeneutics" sheds light on the cultural-philosophical, historical-bibliographical, and linguo-cognitive prolegomena to the modern hermeneuti-cal paradigm of translation (HPT). It offers a critical review of the beliefs and maxims proposed by M. Heidegger, Hans-Georg Gadamer, W. Benjamin, J. Derrida et al. concerning translation theory and practice in the light of the works by F. Schleiermacher and a number of other leading Russian scholars as well. A highly polemic character of the present research is due to the lack of uniformity in understanding the role plays of the

1 Часть I см.: Вестн. Моск. ун-та. Сер. 22. Теория переода. 2013. № 1. С. 69—91.

members of the triad "author — translator — reader," the relevance of a poetic-meta-phoric representation of the translator as a "transparent/plate glass." Subjective and objective reasons for the variability of translations receive a consistent interpretation, and some of their particular manifestations are pragmatically evaluated. The overall aim of the present work is to provide the theoretical basis for the future analysis of categorial units, their values and functions in the hermeneutical process of translation.

Key words: the hermeneutical paradigm of translation (HPT), the linguistic turn, the triad "author — translator — reader", transparency of translation, variability of translations.

4.0. Притчей во языцех в западноевропейской философии XX в. стало, как известно, хайдеггеровское толкование языка как краеугольного камня, «дома бытия» в философской герменевтике, положившее начало знаменитому «лингвистическому повороту» практически во всех направлениях современной философской мысли — экзистенциализме, аналитической философии, неопозитивизме, структурализме, постмодернизме и др.

В хрестоматийном изложении сущность «лингвистического поворота» трактуется как «наиболее важная и существенная характеристика современной западной философии <...> Этот вираж имел глубокий парадигмальный характер: он означал переход от парадигмы мышления к парадигме языка, от философии сознания, мышления и субъекта к философии языка, смысла и значения».

Квинтэссенция «лингвистического поворота» базируется на максимах Л. Витгенштейна, постулирующих идею, что именно язык формирует образ мира в сознании человека и что границы языка означают границы нашего мира. Соответственно философию следует рассматривать не как науку и теорию, а как анализ деятельности языка, и философия должна стать «критикой языка».

У М. Хайдеггера (1889—1975) язык приобретает фундаментальный атрибут человеческого существования. «Бытие и жизнь человека, — по его мнению, — развёртывается и протекает в языке. Благодаря языку человек открывается миру. Что же касается философии, то её назначение заключается в размышлении, рефлексии о диалоге с языком, а значит, с бытием, поскольку язык является воплощением бытия» [Философия, 2011, с. 189—191].

Любопытно, что представители различных философских направлений, отстаивая повсеместно свои собственные взгляды и концепции по существу коренных вопросов онтологии, феноменологии и т.д., всецело выступали приверженцами «лингвистического поворота», углубляли его проблематику и широко использовали соответствующие постулаты в других сферах человеческой деятельности — культуре, науке, эстетике, литературе и др.

Так, знаменитый французский философ, социолог, антрополог и главная фигура в структурализме К. Леви-Строс (род. 1908) счи-

тает, что базисом общества и культуры является либо бессознательное, когда общество рассматривается в универсальном и глобальном плане, как всё человечество, либо язык, когда речь идет о конкретной форме бессознательного в конкретном обществе. Хотя язык располагается в одном ряду с другими символическими системами, именно он выступает в качестве первичной, базисной структуры. По его мнению, язык представляет собой не только факт культуры... но и «тот факт, посредством которого устанавливаются и увековечиваются все формы социальной жизни». Учёный констатирует, что лингвистика становится ведущей и фундаментальной наукой применительно к обществу, и она способна встать на уровень точных и естественных наук, тогда как все остальные социальные науки находятся ещё на стадии своей предыстории. Поэтому язык является не только основой общества и культуры, но и моделью для объяснения всех социальных и культурных явлений.

С другой стороны, постмодернисты, отказываясь от экзистенциалистской категории «бытия», заменяют её языком как единственным видом бытия, которое может быть познано. Один из крупнейших представителей данного течения Ж. Лиотар (1924—1998) принципиально рассматривал собственно философскую проблематику через призму лингвистики и языка, языковых игр и дискурсов. Он писал, что «философия является идеальным прототипом теоретического дискурса» и что «она является неповторимой практикой дискурса, понимаемой как опыт языка, который находится в постоянном поиске самого себя, в поиске трансцендентных условий и возможностей смысла».

Ещё более категоричен в своих суждениях о функциях языка в качестве фундаментального измерения действительности французский семиотик, эстетик и эссеист Р. Барт (1915—1980). Он писал, что «существование мира вне языка следует считать, по меньшей мере, проблематичным».

Соответственно «общество и культура — это также цивилизация языка, речи и письма». Таким образом, «язык — повсюду» и «всё есть язык» [там же, с. 283, 295, 314—316 и др.].

Как следствие, в постмодернистских течениях наблюдается очевидное усиление тенденций к эстетизации философии, сближению последней не только с языком, но и с литературой.

«Лингвистический поворот», несомненно, сыграл важную роль в «философизации» определённой тематики науки о языке. В частности, углублённой проработке подверглись такие проблемы, как сущность, роль и место концептов «текст» и «дискурс» и их категорий в современной научной парадигме, а также особенности функционирования естественного (обыденного) языка и его манифестации в виде научного, философского, поэтического и рели-

гиозного «подъязыков». В свою очередь философия существенно обогатилась лингвистическими подходами к трактовке системно-структурной организации языка, явлённостью последнего как «образцовой» знаковой системы, учением о «духе» языка и его этно-психолингвистических эпистемах и т.д.

Существенным вкладом в теорию речевой деятельности явилась интерпретация последней как открытой совокупности так называемых «языковых игр» (нем. Sprachespiele, англ. переводное — language-games), призванных «выразить то обстоятельство, что говорить на языке означает действовать, т.е. форму жизни». Знаковым моментом для теории и практики перевода является включение последнего в исходный символический перечень важнейших разновидностей речевой деятельности, таких как «сообщать о событии», «обсуждать событие», «выдвигать и проверять гипотезу», «сочинять истории и читать сочинённое», «играть на сцене», «придумывать шутки и делиться ими», «спрашивать, благодарить, бранить, приветствовать, молить» и др. [Витгенштейн, 2011, с. 30—31; анализ концепции см.: Мишкуров, 2012].

Тем не менее отношения между философией и наукой о переводе сложились крайне неоднозначно и противоречиво. В критическом плане обострилось внимание к проблемам переводимости/ непереводимости, истинности и качества переводов, соотношения оригинала и перевода, ролевых игр членов триады «автор (текст) — переводчик — читатель», создания «единого концептуального языка» философии и др.

Откровенно негативную позицию в отношении перевода заняли М. Хайдеггер и Г.-Г. Гадамер (1990—2002).

Известно, что при переводе определённое «ущемление» оригинала неизбежно, так как, пишет Гадамер, «там, где требуется перевод, там приходится мириться с несоответствием между точным смыслом сказанного на одном и воспроизведённого на другом языке». И, уточняя свою мысль, добавляет, что «всякий перевод, всерьёз относящийся к своей задаче, яснее и примитивнее оригинала», а «требование верности оригиналу, которое мы предъявляем переводу, не снимает принципиального различия между языками» [Язык..., 2003, с. 3].

Поднятая в работах видного философа проблематика явно свидетельствует о его знакомстве с трудами авторитетных теоретиков и практиков перевода. Но, вновь обрисовав объективные трудности в работе переводчика, Гадамер никак не комментирует способы и приёмы минимализации потерь, имеющиеся в арсенале методологии перевода.

Обозначив новый поворот в философском мышлении через осмысление «историчности человеческого существования» и обра-

щение к его онтологическому статусу, Хайдеггер пояснял, что можно добраться до истоков мышления не путём погружения в человеческое существование, а при помощи выхода из него. А последний можно осуществить при помощи воспоминания, из «первоначального знания», из которого собственно и начинается мышление. Очевидно, что здесь особую значимость приобретает овладение языковыми традициями, обычаями, всем тем фоном, контекстом фактичности человеческого бытия, мышления и языка, которые при обычном способе исследования почти всегда уходят на «задний план», погружаются в «бездонные пучины бессознательного». Поэтому Хайдеггер, пишет В.Г. Кузнецов, пытается обращаться к «первоначальным опытам языкового мышления», с помощью которых он стремится обнаружить и обнажить «первоначальные смыслы бытийствующего слова, смутно просвечивающие для нас через завесу латинских, арабских, современных переводов». И далее следует сакраментальный приговор Гадамера: «На базе переводов просто невозможен философский обмен мнениями» [Кузнецов, 2007, с. 104—105].

Совершенно иного взгляда на адекватность и значимость переводов античного наследия для современной цивилизации придерживался видный испанский философ, эссеист-полиглот, великолепно владевший латинским и древнегреческим языками, Хосе Ортега-и-Гассет (1883—1955).

Описав причины и следствия, по его выражению, «нищеты перевода», Ортега тем не менее подчёркивает исключительную важность переводческой деятельности, в частности, когда речь идёт об усвоении уроков античной мудрости, культуры, эстетики и «приземлённой прагматики». Он с сожалением констатирует, что «жанр перевода, который нам особенно важен, который... особенно необходим — это перевод греков и римлян». Но они «перестали быть для нас образцами <...> у нас атрофировалась способность воспринимать что-либо как образец». И далее: «.погибнув в качестве нормы и образца, Античность возрождается для нас как уникальная эпоха человечества, в корне отличная от нашей, в которую мы можем проникнуть благодаря тому многому, что от неё сохранилось. Греция и Рим — единственное путешествие во времени, какое мы можем совершить». А для этого, подчёркивает философ, «нужно реабилитировать для чтения всю греко-римскую Античность, а для этого понадобится проделать гигантскую работу по созданию нового перевода (курсив наш. — Э.М.). Потому что сейчас речь пойдёт о том, чтобы перевести на наши современные языки не те произведения, которые почитаются образцами данного жанра, а всё подряд (sic!) <...> И если раньше я говорил, что каждое произведение неповторимо, а перевод лишь орудие, приближающее нас

к нему, то из этого следует, что один и тот же текст допускает несколько переводов. Невозможно, по крайней мере в большинстве случаев, приблизиться к оригиналу сразу во всех измерениях». В качестве наиболее плодотворного перевода Платона Ортега приводил перевод на немецкий язык, выполненный Шлейермахером, «и именно потому, что он намеренно отказался делать красивый перевод», а превосходно отразил его содержательную сторону. Этот перевод, констатировал Ортега, «хорошо послужил всем, включая филологов. Поэтому неверно думать, что этот вид работы делается только для тех, кто не знает греческого или латыни» [Ортега-и-Гассет, 2013, с. 12—13].

Ратуя за новые варианты перевода античного научного и культурного наследия, Ортега огульно не сбрасывает со счетов и ранее произведённые переводы, так как, по его мнению, все они отражают различные грани оригинала и в своей совокупности, согласно Шлейермахеру, «приближают читателя к автору». Поэтому он явно не поддерживает критику Хайдеггером, которого он величал не иначе как «гельдерлиновским чревовещателем»2, всех «латинских, арабских и современных переводов» античных произведений. Ортега — испанец. И хотя он католик, как истинный учёный Ортега не мог хотя бы implicite не оценить того значительного вклада арабов в предысторию западноевропейского Возрождения, познакомивших испанцев и другие младоевропейские нации с древнегреческим научным и культурным наследием посредством арабоязычных переводов, позже приобретших латиноязычную версию. «Благодаря трудам толедских переводчиков, — отмечает И.С. Алексеева, — европейцам стали доступны достижения арабской науки и культуры: труды по математике, астрономии, физике, алхимии, медицине. Они ввели в европейский культурный обиход также и труды знаменитых греков: Аристотеля, Эвклида, Птолемея, Галена, Гиппократа» [Алексеева, 2004, с. 69; см. также: Мишкуров, 2008, с. 15—16].

А потому овладение культурой Античности любыми путями и прежде всего всякими переводами — дело для Европы архиважное, так как «древние греки и римляне нужны нам ровно в той степени, в которой они не похожи на нас» [Ортега-и-Гассет, 2013, с. 1].

Высказывания Гадамера о сущности и трудностях перевода в определённой части вполне логичные и здравые, хотя в значительной мере они излишне категоричны и бесповоротно устаревшие. Философ пишет: «Настоящее бедствие перевода в том, что един-

2 Позже Н.С. Автономова напишет: «...поэзия может быть способом философствования <...> это утверждение о поэтическом бытии философии стало расхожим, хотя и спорным, общим местом». И далее: «Однако поэтические опыты Хай-деггера подчас действительно выглядят как сочный материал для филологической критики» [Автономова, 2008, с. 476, 478].

ство замысла, заключённое в предложении, невозможно передать путём простой замены его членов, соответствующими членами другого языка». Профессиональные переводчики подобный способ оставили далеко в прошлом. Поэтому его резкое резюме в настоящее время звучит неоправданно жёстко: «.переведённые книги представляют собой обычно (курсив наш. — Э.М.) настоящие чудища, это набор букв, из которых вынули дух». И далее: «Переведённое предложение, если, конечно, маститый переводчик не преобразил его так, что мы перестаём замечать стоящее за ним живое предложение оригинала, всё равно, что карта в сравнении с ландшафтом» [Гадамер, 1991, с. 59].

Роптать по поводу несходства, асимметрии языков — всё равно, что сокрушаться по поводу неизбывности холода в Арктике и Антарктиде и жары на экваторе. Искусство перевода как раз и заключается в том, чтобы за несхожестью этноязыкового выражения в рабочей паре языков увидеть и передать схожесть смыслов, исходя из потенциальной возможности их ментального соположения не столько в соответствующих предложениях, сколько в корпусе текстов ИЯ и ПЯ. Этим собственно и ценна ГПП (или, в более зауженной формулировке А.В. Воротовой, — этим важен «герменевтический ракурс перевода»), которая «позволит решить многие традиционные антиномии перевода, выстроить его оригинальную герменевтическую стратегию, которая может эффективно применяться при переводе как художественных, так и философских текстов» [Воротова, 2011, с. 45].

Хайдеггер как-то высокомерно заметил: «Скажи мне, что ты думаешь о переводе, и я скажу, кто ты такой» [Герменевтика | Транс Европа, с. 1]. Простим некоторую язвительность великого философа и определим на основе его афоризма «рабочую квалификацию» современных западных философов, писавших нечто о переводе. К первой группе отнесём учёных, писавших о переводе в своих философских трактатах, что называется à propos, и практически не занимавшихся конкретной переводческой работой (Хайдеггер, Гадамер, Витгенштейн и др.). Во вторую группу зачислим учёных, писавших научные работы о переводе, но не занимавшихся конкретной переводческой работой (Хосе Ортега-и-Гассет и др.). Наконец, в третью группу поместим философов, оставивших специальные научные работы о переводе и активно занимавшихся практической переводческой работой (В. Беньямин, Ж. Деррида, П. Рикёр и др.).

Очевидно, что каждый философ, пытающийся писать нечто о переводе, должен непременно лично испытать на себе все тяготы и особенности этого ремесла. Что касается филологов и — шире — писателей, представляется уместным вспомнить напутствие Ортеги:

«Нам они [античные тексты] нужны именно в своём отличии от нас, и перевод должен подчеркнуть их экзотический и непохожий характер, раскрывая его перед нами. Я не понимаю, как каждый филолог не чувствует себя обязанным перевести таким образом какое-нибудь античное произведение». Вообще каждый писатель не должен пренебрегать трудом переводчика и наряду с самостоятельным творчеством давать переводы античных, средневековых и современных произведений. Необходимо возродить престиж этой работы и считать её умственным трудом первого порядка» [Ортега-и-Гассет, 2013, с. 13]. В пожеланиях философа есть, разумеется, некоторое преувеличение и недоподлинное знание тайн и тонкостей переводческой работы — как, к примеру, лекари: при общей профессиональной подготовке каждый из них специализируется в определённой сфере медицины, так и переводчики — каждый находит себя в определённом виде перевода — «античном», сакральном, медицинском и т.д. Но ему трудно отказать в общей постановке проблемы — важности, престижности и огромной интеллектуальной составляющей перевода в работе каждого филолога.

Что касается отношения ряда отечественных филологов и собственно некоторых переводоведов, то нас поражает тот неописуемый немотивированный восторг, который они испытывают по мере знакомства с западноевропейской философией перевода XX в. и, по крайней мере, странное умозаключение, что «философские шаги стали значительно увереннее, их уже можно и "расслышать", а значимость трудов западных философов "трудно переоценить" ибо "это своего рода окно в Европу, позволяющее увидеть проблемное поле перевода в западном восприятии"». А как следствие чтения ранее недоступной литературы — убеждение, что больше «не нужно искать философию для перевода, поскольку она уже есть. Это Гадамер, то есть герменевтика». Об этом, как пишет Н.М. Нестерова, было недвусмысленно сказано на круглом столе филфака в 2000 г. [Нестерова, 2012, с. 5, 8—9].

Действительно, мы согласны с мнением Нестеровой о том, что «протянулась нить, связующая научную мысль двух веков: Шлейер-махер — Гадамер, Рикёр, Штейнер (корректнее «Стейнер». — Э.М.)» [там же, с. 5—6]. Однако по поводу персоналий в этой цепочке заметим следующее: если речь идёт об общих философско-герменев-тических вопросах, то вслед за Шлейермахером следует поставить Дильтея, перед Гадамером — Хайдеггера и исключить Стейнера; а если речь идёт о переводческо-филологической составляющей философской герменевтики, то утверждение, что «Гадамер — это наше всё», просто абсолютно неверно. В трудах этого выдающегося философа содержатся отдельные более или менее удачные сентенции о сути перевода и совершенно «чудовищные» негативные вы-

сказывания о последнем, представляющие собой переводческую архаику. Единой концепции перевода, как в трудах его учителя Хайдеггера, так и у него самого, мы не обнаруживаем.

Следует также иметь в виду, что для ряда видных западноевропейских и американских философов характерны в целом глубоко фундированные, аргументированные подходы к анализу тех или иных философских феноменов, с одной стороны, и крайне агрессивные, неоправданно резкие выводы по сути дискутируемых вопросов. Нечто похожее мы обнаруживаем и в контексте переводо-ведческой проблематики.

4.1. Герменевтика ролевых игр, отражающая функционально скоординированное поведение членов триады «автор — переводчик — читатель», представляет собой одну из важнейших составных частей концепции ГПП.

В качестве исходной точки опоры для рассмотрения данной проблемы мы избрали знаменитую работу основателя «классической герменевтики» Ф. Шлейермахера (1768—1834) «О разных методах перевода» ("Über die Verschiedenen Methoden des Übersetzens", 1813), которую, несомненно, следует квалифицировать как провидческий компендиум основ современного переводоведения, «романтический» катехизис норм и правил современной деятельности переводчика.

В этой связи следует отметить, что в настоящее время теоретиков перевода «новой волны» в значительно большей степени интересует философско-герменевтическая сторона переводоведческой концепции Шлейермахера, а не его якобы «шовинистически-снисходительное отношение к иным культурам», как представляется Л. Венути (род. 1953). Справедливости ради следует отметить, что он осуждает «англоязычных теоретиков и практиков перевода», которые только в 1977 г. прочитали лекцию учёного в английском переводе и включили её в число «важнейших источников современной переводческой теории» за то, что они по-прежнему с недоумением относятся к его пожеланию, чтобы перевод «создавал у читателя ощущение чужеземности», полагая, что единственно правильное решение заключается в «полнейшей естественности выражения», в использовании переводчиком «модусов речевого поведения, принятых в культуре адресата» [Венути, 1995, с. 1—12].

Спектр идей Шлейермахера-переводоведа и практика перевода значительно шире и ярче, и об этом пойдёт речь ниже в нашем анализе «классической теории» выдающегося учёного.

В работах отечественных теоретиков далеко не полностью раскрыт потенциал переводческой концепции Ф. Шлейермахера. Исследователи, как правило, ограничивались упоминанием лишь отрывочных фрагментов текста лекции с весьма лапидарными

комментариями или приведением отдельных цитат в связи с другими контекстными экспликациями.

Наиболее репрезентативно ряд важнейших постулатов концепции тезисно отражён в учебном пособии И.С. Алексеевой «Введение в переводоведение»: «Развитие взглядов романтиков на новой теоретической базе мы находим в работе известного теоретика и практика перевода первой половины XIX века Фридриха Шлейер-махера "О различных методах перевода" (1813). Не разделяя взглядов многих своих современников, подчёркивавших невозможность перевода, Шлейермахер формулирует чёткие условия, которые способны обеспечить верность перевода оригиналу. Шлейермахер характеризует перевод как герменевтический процесс, подчёркивает необходимость различного подхода к текстам разного типа, проводя границу между текстами "деловой жизни" и текстами из сфер науки и искусства. Заявляя о необходимости передачи при переводе "духа языка", Шлейермахер опирается на равенства впечатлений читателя оригинального и переводного текста и выдвигает метод "очуждения" как основной при передаче своеобразия подлинника. Оттенок "чуждости" обязателен, по его мнению, для сохранения национальной специфики» [Алексеева, 2004, с. 78—79].

Сходную, но более расширенную характеристику находим в работе В.Н. Комиссарова «Общая теория перевода»: «Он [Ф. Шлей-ермахер] указывает, что метод перевода зависит, прежде всего, от характера переводимого текста. В связи с этим предлагается различать перевод устных высказываний и письменных документов, непосредственно отражающих предметы и действия в определённом порядке следования в пространстве и времени (сегодня к таким материалам мы бы отнесли коммерческую переписку, официальные бумаги и т.п.), и перевод художественных и научных текстов. Ф. Шлейермахер полагает, что перевод первого типа не представляет особой сложности, так как здесь содержание оригинала задаётся как бы извне, предметами и действиями, и без труда воспроизводится в переводе. Во второй категории содержание создаётся самими авторами, свободно избирающими предметы и их расположение, которые выступают лишь вместе с речью. Здесь уже перевод становится трудной проблемой, так как речь строится разными языками по-разному. Переводчик имеет дело, с одной стороны, с системой чужого языка, а с другой стороны, с творчеством автора, использующего язык относительно самостоятельно и свободно. В связи с этим Ф. Шлейермахер предлагает различать два метода перевода — парафразу и свободное переложение. При парафразе переводчик во главу угла ставит верность отдельным частям подлинника, оперируя элементами обоих языков так, как если бы они были математическими знаками, находящимися в определён-

ном отношении друг к другу. При свободном переложении переводчик стремится создать одинаковое впечатление для своих читателей, каким оно было у читателей подлинника, отказываясь от соответствия отдельным его частям. Таким образом, в концепции Ф. Шлейермахера уже имеются элементы ориентации на получателя, которая играет столь большую роль в современной теории перевода» [Комиссаров, 1999, с. 62].

Трехстраничный текст, посвящённый концепции Шлейермахера в учебном пособии Л.Л. Нелюбина и Г.Т. Хухуни «Наука о переводе», написан по немецкоязычным историографическим работам и отражает национально-романтический взгляд немецких учёных на творчество своего соотечественника, которые не преминули упрекнуть его «в чрезмерной умозрительности и отсутствии примеров» в его лекции. Зная немецкую пунктуальность, полагаем, что в устной версии последней примеров было предостаточно. Но, учитывая большой объём печатного текста, конкретные примеры в целях экономии, скорее всего, были элиминированы из письменной версии. Не следует также забывать, что Ф. Шлейермахер лично перевёл труды Платона на немецкий язык, ярко продемонстрировав свой переводческий дар.

Мы согласны с авторами обзора в их общей оценке переводческих взглядов Шлейермахера, отметивших, что «теоретическая значимость сформулированных автором принципов «романтического перевода» вряд ли может быть оспорена, хотя отдельные положения Шлейермахера и понимаются по-разному» [Нелюбин, Хухуни, 2006, с. 135]. Упущением авторов мы считаем «негерменевтичность» подхода к трактовке концепции учёного.

Со своей стороны мы попытаемся представить квинтэссенцию переводческой концепции Ф. Шлейермахера в её наиболее существенных аспектах, особенно в части, касающейся нашей исследовательской задачи.

Освещая герменевтическую проблему взаимоотношения участников переводческого процесса, важно отметить, что Шлейермахер, будучи уверенным в изначальной ценности оригинала, относился к нему (и соответственно к автору), как свидетельствуют его современники-учёные и ученики, с огромным уважением, граничащим с преклонением. Поэтому переводчик, по его мнению, должен естественным образом призывать читателя-интеллектуала стать богаче в нравственном и эстетическом плане, ознакомившись с оригинальным текстом. Перевод — это как бы повод обратить внимание интеллектуального читателя на достоинства исходного текста (оригинала).

Рассуждая о теоретически оптимальном переводе, Шлейерма-хер высказывает гипотезу о том, что в принципе переводить надо

было бы «так, как бы перевёл сам автор, зная язык перевода», или «так, как бы написал сам автор на языке перевода, если бы этот язык был бы для него родным». В западноевропейской переводовед-ческой литературе, отмечает Н.М. Нестерова, «эти два метода именуются соответственно "alienating" и "naturalizing", или "foreigni-zation" и "domestication"» [Нестерова, 2012, вып. 22, с. 3].

Анализируя достоинства и недостатки переводческих методов — «парафразы» и «пересказа», т.е. «вольного/свободного переложения», — он призывает при использовании последнего не пренебрегать различиями в языках, обычаях, образовании и стремиться к тому, «чтобы для своего читателя произведение стало по возможности тем, чем был оригинал для первоначального читателя», а «для того чтобы сохранить единство впечатления, надо пожертвовать точностью соответствия». При этом «автор пересказа не собирается соединять читателя с писателем, так как не видит возможности установить между ними непосредственный контакт; он хочет лишь создать у читателя впечатление, похожее на то, которое получил от оригинала современник и соотечественник автора» (здесь и далее курсив наш. — Э.М.).

Философ считает, что «парафраза используется больше в научной литературе, пересказ — в сфере искусства». Но, сожалеет далее Шлейермахер, «ни один из этих методов не удовлетворит того, кто, проникнувшись ценностью чужого произведения, стремится донести его до читателя на своем языке и имеет при этом более строгие представления о переводе». И наконец, упомянем центральный постулат Шлейермахера о соединении фактически несоединимых принципов взаимозависимости всех участников процесса: «Теперь о переводчике, который действительно стремится сблизить читателя и писателя, не принуждая последнего покинуть сферу своего родного языка и обеспечив ему полное наслаждение произведением. Каков должен быть его путь? Я считаю, путей только два. Либо переводчик оставляет в покое писателя и заставляет читателя двигаться к нему навстречу, либо оставляет в покое читателя, и тогда идти навстречу приходится писателю. Оба пути совершенно различны, следовать можно лишь только одним из них, всячески избегая их смешения, в противном случае... писатель и читатель могут вообще не встретиться». В первом случае, комментирует Шлейермахер, «переводчик стремится компенсировать незнание читателем иностранного языка. Он старается передать ему те же образы, те же впечатления, которые получил сам, знакомясь с произведением на иностранном языке, заменяя и вытесняя то, что для читателя было бы чуждо». В другом случае принцип перевода заключается в превращении читателей в «знатоков и современников автора, так что перевод стал бы для них

оригинальным произведением». Другими словами, автора надо переводить так, как если бы он сам писал на языке читателя.

Обобщая, философ следующим образом формулирует общие для переводчика принципы и задачи перевыражения оригинала:

— довольствоваться «старым», «захватанным» словом для передачи «свежего» и «нового» слова оригинала, если оно пригодно для передачи точного смысла;

— довольствоваться мыслью, что «в других местах, где автор употребил старые, затёртые слова, переводчик сможет наверстать упущенное и в целом достичь того впечатления, которое не удалось ему в частностях»; переводчик «должен быть доволен, если в отдельных частях ему удалось то, что не получается в целом»;

— помнить, что «использование языка переводчиком не может быть столь же естественным, как у писателя»;

— читатели (в том числе и критики. — Э.М.) «не будут оценивать его работу так строго, как оценивали бы оригинал, а ещё похвалят за то, что в одном произведении или даже в отдельных его частях ещё удалось достичь равновесия, что слово не отягощено посторонними смыслами и гармония формы оригинала не обернулась в переводе пёстрой мешаниной»;

— переводчик должен сохранить «то, что для читателя оригинала составляет своеобразие произведения — то, что воздействует на состояние духа, определяет мимический и музыкальный образ речи»;

— помнить, что «часто... верность ритма и мелодия приходят в противоречие с грамматикой и смыслом»;

— переводчик, «мучительно решая, чем пожертвовать» не должен «впадать в несуразицу»: нецелесообразно «следовать упрямо своей склонности, отдавая предпочтение какому-то одному элементу искусства»; «если в художественном произведении его интересует этическая сторона и её воплощение», то он может не уделить «достойного внимания ритму и музыкальной форме», а если же переводчик — музыкант и стихотворец, он не должен «пренебрегать логическим элементом, чтобы полностью овладеть музыкальной стороной», ибо за «деталями исчезает целое, ибо попытка добиться реального сходства в тональности и ритме, естественных для одного языка и требующих тяжеловесных и неудобных оборотов в другом, только усугубит разительное несходство общего впечатления»;

— думая о том, «какое место его перевод займёт в ряду других произведений родной словесности», он должен прежде руководствоваться целью — дать читателю возможность почувствовать «пусть отдаленно, природу чужого языка и то, чем обязано ей произведение. Это отчасти компенсирует читателю то, чего он не зна-

ет <...> он должен уметь опознать то чужое, с которым столкнулся, а это возможно лишь в том случае, если ему есть с чем сравнивать; читатель перевода должен почувствовать «не только дух языка, но так же своеобразный дух автора, отразившийся в его произведении»;

— всегда помнить о том, что «заставить автора говорить на языке перевода так, как будто это его родной язык, — задача недостижимая и нелепая»;

— переводчик не должен забывать, что читатель в соответствующих ситуациях всегда помнит, «что автор жил в иную эпоху и писал на другом языке» и что его задача заключается в том, чтобы дать лаконичное и ёмкое представление о чужом мире, стараясь тем не менее сохранить легкость и естественность оригинала».

Ф. Шлейермахер ратовал за то, чтобы переводы в цивилизованных культурных странах получили массовый характер. Соответственно в мире будет появляться всё больше и больше разных школ перевода, каждая из которых имела бы своих приверженцев среди публики, и хотя в основе лежит одно и то же намерение, произведение при этом может перелагаться по-разному, и нельзя утверждать, что один способ лучше другого, потому что одни ценят близость к языку оригинала, а другие — близость к родному языку; и та и другая оценка соотносительна и субъективна и не может считаться окончательной». Тем не менее «в языке, на который много переводят, формируется особая область, где переводчику обеспечено право на вольность», но ему не следует злоупотреблять этим правом.

В целом же, подчеркивает Ф. Шлейермахер, «не надо забывать, что много прекрасного и выразительного в языке либо появилось, либо было извлечено из забвения именно благодаря переводу <...> и перевод немало способствует возвращению речи её весомости», ибо «мы редко говорим и слишком много болтаем» (см. публикации данной работы: [Шлейермахер, 2000, с. 127—145; Schleiermacher, 2012, S. 1—20]).

4.2. Через сто с небольшим лет в 1923 г. появляется эссе «Задача переводчика» ("Die Aufgabe des Übersetzers"), написанная Вальтером Беньямином (Walter Benjamin) в качестве предисловия к своему переводу на немецкий язык стихов Ш. Бодлера «Парижские картины» из цикла «Цветы зла». Работой заинтересуются в 70-е годы XX в., когда деконструктивисты и постмодернисты усмотрят в нём «предтечу» своим идеям и концепциям нигилизма, а его труды, изданные в 7-томном собрании сочинений (1972—1989), будут расцениваться как «пролог» к сокрушению чаяний любителей «классического искусства», ибо «ни одно стихотворение не предназначено читателю, ни одна картина — зрителю, ни одна симфония — слушателю» [Беньямин, 1923, с. 1].

В. Беньямин (1892—1940) — это немецкий философ, культуролог, литературный критик и переводчик. В работах, «посвящённых взаимосвязи духа и языка <...>, ощутимо, наряду с немецкой романтической традицией, воздействие иудаизма». Интересовался идеями марксизма, связанными с теорией классов, концепцией базиса и надстройки. «Покончив с Россией», учёный увлекся проблемами философии искусства <. >, а также каббалой и еврейским мессианизмом». Что касается проблем перевода, то, по мнению исследователей, его посыл о необходимости дословного перевода и воспроизведения грамматических форм оригинала «повлиял на теорию и практику перевода» [Беньямин, Электрон. еврейская энц., 2012, с. 1—2].

Известно, что Дж. Стейнер в своей периодизации истории перевода «связывает начало четвёртого периода с распространением идей экзистенциализма, а также открытием статьи о переводе Вальтера Беньямина. Новый период Стейнер определяет как герменевтический» [Костикова, 2011, с. 16].

В. Беньямин видел идеал в тексте, составленном только из цитат. Выстроенные так, чтобы «они сами иллюстрировали друг друга и были способны отстоять своё право на существование именно в таком, свободно плавающем виде». Этот «сюрреалистический монтаж» при необходимости можно сопроводить пояснительным текстом при условии, что он не мешает «проникать в глубины языка и мысли. бурением, а не рытьём, т.е. не разрушая исследуемого объяснениями, которые-де должны обеспечить причинную или системную связь» [Грицанов, 2007б, с. 48—49; Арендт, 2003, с. 7].

Мы воспользуемся данной «экспериментальной методой», уходящей своими корнями в «еврейскую талмудическую традицию, основанную на цитировании и комментировании» [Беньямин, Электрон. еврейская энц., 2012, с. 2], соберём воедино доступное нам количество цитат из трудов учёных, занимавшихся творчеством Беньямина, позволив себе «связующие реплики» для цементирования «цитатного дискурса».

Фигура В. Беньямина начинает приобретать значимые контуры в отечественной науке о переводе в 90-е гг. XX в. Он ещё не стал «хрестоматийным лицом» в монографиях и учебных пособиях по переводоведению. Обсуждение его идей проходило в докладах, статьях и других «малых формах» научных произведений. Комплексный философско-культурологический и историко-лингви-стический анализ взглядов В. Беньямина ещё ждёт своих исследователей. В настоящей работе мы, опираясь на доступные нам разработки отечественных и зарубежных учёных по данной проблеме, попытаемся очертить наиболее существенные для современного герменевтического переводоведения идеи и дать им первичное критическое толкование.

Указывая на популярность идей В. Беньямина в среде западноевропейских и американских деконструктивистов, Н.М. Нестерова цитирует остроумное (ироническое. — Э.М.) замечание бельгийско-американского философа Поля де Мана (1919—1983): «"Задача переводчика" относится к числу хорошо известных — как потому, что её повсюду читают, так и потому, что в нашем деле ты никто, пока не сказал что-нибудь об этом эссе» [Нестерова, 20056, с. 236].

В. Беньямин, на наш взгляд, представляет собой тот тип классического учёного-эклектика конца XIX — начала XX в., который пытается всемерно расширить круг своих научных интересов, но в итоге возвращается к своему «любимому коньку» — основной, обычно первой специализации. Таковой у него была, несомненно, «философия искусства». Весьма проникновенно о личности В. Беньямина-учёного написала исследовательница его творчества Ханна Арендт (Arendt, 1906—1975): «...чтобы описать Беньямина и его произведения в привычной нам системе координат, не обойтись без великого множества негативных суждений. Он был человеком гигантской эрудиции, но не принадлежал к учёным; он занимался текстами и их истолкованием, но не был филологом; его привлекала не религия, а теология и теологический тип интерпретации, для которого текст сакрален, однако он не был теологом и даже не особенно интересовался Библией; он родился писателем, но пределом его мечтаний была книга, целиком составленная из цитат; он первым в Германии перевёл Пруста (вместе с Францем Хесселем) и Сен-Жон Перса, а до того — бодлеровские "Tableaux parisiens", но он не был переводчиком; он рецензировал книги и написал немало статей о писателях, живых и умерших, но не был литературным критиком; он создал книгу о немецком барокко и оставил огромную незавершённую работу о Франции девятнадцатого века, но не был историком ни литературы, ни чего бы то ни было ещё; я надеюсь показать, что он был мастером поэтической мысли, притом что ни поэтом, ни философом он тоже не был» [Новейший философ. словарь. Постмодернизм, 2007, с. 46].

В первой четверти XX в. сущность перевода, как известно, была переосмыслена модернистами с позиций теоретических спекуляций и формалистических новшеств. Муссируется статус перевода как автономного, независимого от оригинала текста. В. Беньямин в своей статье «Задача переводчика» описывает перевод как «по-слежитие» " berleben" (Ж. Деррида) иностранного текста. Он считает, что при переводе не только передаются сообщения, но и воссоздаются ценности оригинального текста, а перевод в конечном счёте передаёт философскую концепцию «чистого языка», создавая ощущение того, что «взаимоисключающие различия между языками сосуществуют с «дополнительными коммуникативными функциями» [В.Беньямин | ТрансЕвропа, 2012, с. 1; Деррида, 1985, с. 8].

В. Беньямин, позаимствовав у Шлейермахера (при этом нигде, к великому изумлению переводчика его работы Е. Павлова, не упоминая об этом [Павлов, 2012, с. 8]) идеи «возвышенного отношения к оригиналу» [см. 4.1.], максимального приближения «читателя к писателю» и др., пишет: «.еще одна отличительная черта плохих переводов: её можно определить как неточную передачу несущественного содержания. От неё не избавиться, покуда перевод выражает свою готовность служить читателю. Однако если бы перевод предназначался читателю, то же самое было бы справедливо и в отношении оригинала. Если же оригинал существует не ради читателя, то как в таком случае следует понимать перевод?» [Беньямин, 1923, с. 1].

Философско-мистический стиль изложения переводческой проблематики и путей её разрешения крайне затрудняет понимание авторской логики интерпретации, а потому побуждает читателя «выхватывать» из контекста отдельные пассажи и давать им более или менее однозначное истолкование, насколько это возможно. Такой приём мы применим в отношении одной ярко выраженной «сквозной» идеи Беньямина — «вновь обрести чистый язык, сформированный в языковом потоке», усматривая в этом «всеподавля-ющую и единственную способность перевода». Что такое «чистый язык»? В чём же следует «искать родство двух языков, если рассматривать его не как родство историческое?» Ответ автора: «Разумеется, не в сходстве литературных произведений или их слов. Скорее любое надисторическое родство языков заключается в том, что в основе каждого в целом лежит одно и то же означаемое, которое, однако, недоступно ни одному из них по отдельности, но может быть реализовано лишь всей совокупностью их взаимно дополняющих интенций. Это означаемое есть чистый язык» (курсив наш. — Э.М.). Как достичь искомого поворота в судьбах языков мира? Ответ Беньямина парадоксален: «. всякий перевод — всего лишь некое предварительное средство преодоления чуждости языков друг другу. Иное разрешение этой чуждости — не временное и предварительное, но мгновенное и окончательное — остаётся вне досягаемости человека; по крайней мере, оно недоступно напрямую. Опосредованно, однако, рост религий обеспечивает вызревание в глубине языков скрытого семени их высшего прототипа» (курсив наш. — Э.М.).

В качестве комментария к вышепривёденному пассажу предлагаем авторитетное мнение П. Рикёра: «. страстная ностальгия по праязыку не обошла стороной и Вальтера Беньямина, отдавшего свой долг этой теме в работе "Задача переводчика", где "совершенный язык", "чистый язык". видится как мессианская перспектива в области перевода, и в ней тайно сольются все идиомы,

вознесённые к вершине поэтического творения. К сожалению, практика перевода не находит для себя никакой пользы в этой ностальгии, питающейся эсхатологическими ожиданиями. По-видимому, уместнее было бы сразу же поставить крест на мечтах о совершенстве и взяться за "задачу переводчика" с трезвостью и холодным расчётом» [Рикёр, 1998, с. 4].

Несомненно, что рефлексии Беньямина по поводу «чистого языка»-посредника между ИЯ и ПЯ явно навеяны успехами компаративистики XIX в., длительное время владевшей умами интеллектуальной элиты Европы. Её достижения направляли по мере развития данной лингвистической парадигмы к реконструкции «зримого праязыка» — то древнееврейского, то санскрита и т.д., пока не удалось апроксимативно локализовать иное место для индоевропейского праязыка [Гамкрелидзе, Иванов, 1984]. Беньямин идеей праязыка увлекается, но, по своему обыкновению, «декон-струирует» и «мистифицирует» её на свой лад. Ж. Деррида пишет, что «Беньямин, который часто рассуждает о родстве языков, никогда не делает этого на манер компаративиста или историка. Он меньше интересуется языковыми семьями, нежели более существенным и более загадочным установлением родственных отношений, сродством, про которое он не уверен, что оно предшествует черте или договору на перевод» [Деррида, 1985, с. 11].

Мечта Беньямина о «чистом языке» — это жалоба на разноголосие языков в мире. Однако роптать по поводу асимметрии идиом, «мешающей» чистоте переводов, — это примерно то же самое, что сетовать на разномыслие философов, говорящих на разных языках.

Перевод — это «дом бытия» реципиентов-инофонов, «вторгающихся» в концептосферы разноликих мировых культур из-за жажды познания «чужого», проникновения в глубины исторического бытия человечества, овладения инновационными технологиями, а то и просто из интереса к социально-культурному и духовно-космическому инакомыслию соседей и далеко отстранённых «аборигенов».

Беньямин, несомненно, прав в своём постулате, гласящем, что «история великих произведений искусства несёт в себе знание источников, в которых они берут своё начало, формы их реализации в эпоху автора и, наконец, их потенциально вечной жизни в последующих поколениях. Там, где обнаруживает себя этот последний момент, он именуется славой. Переводы, являющие собой нечто большее, чем передачу содержания, возникают на свет именно тогда, когда пережившее своё время произведение достигает периода славы <...> такие переводы не находятся в услужении у произведения, а скорее обязаны ему своим существованием. Жизнь оригинала каждый раз достигает в них ещё более полного расцвета» [Беньямин, 1923, с. 2].

Теоретики перевода небезуспешно пытаются разрешить вопрос о сущности «эквивалентности перевода» и способах её достижения, но в конечном итоге всё время попадают в заколдованный круг проблемы «непереводимости», стоящей «непробиваемой стеной» на пути самых изящных концептуальных схем «переводимо-сти», которые в принципе не приемлют максимы, звучащие, по версии Беньямина, следующим образом: «И даже если при передаче содержания выделить из ядра (т.е. инварианта. — Э.М.) всё возможное, а затем перевести, то и тогда предмет устремлений настоящего переводчика останется нетронутым <...> его нельзя передать, потому что отношение содержания к языку в оригинале совершенно иное, нежели в переводе» [там же, с. 4].

Каков же выход из этого онтологического тупика? Думается, что, во-первых, всем играющим сторонам триады «автор — переводчик — читатель» следует осознать, что «потаённый демиург» перевода — уяснённый в своей первооснове «чистый смысл» оригинала и его контент — представляют собой ассоциативно-концептуальное поле, которое необходимо расчленить на рабочие единицы перевода и соотнести их с фреймовыми структурами ПЯ, и, во-вторых, облечь последние в доступные для восприятия реципиентом знаково-символические и образно-смысловые языковые матрицы, которые пошагово погружают его в переводной контент, имитирующий содержание оригинала, в виде «форенизирующих намёков» на сопряжённость с первоисточником. Вместе с тем переводной континуум не должен вызывать у реципиента чувства узусно-стилистического отторжения «речевой нескладицы».

У перевода есть своя «аркада» доступа ПТ к «истинному, чистому смыслу» ИТ — его «реабилитирующий ресурс» потенциальной повторяемости, заключающийся в оптимально модифицирующихся многократных перелаганиях одного и того же произведения одним или разными переводчиками на один и тот же или разные языки. Благодаря поливариативности перевыражения подлинника переводы становятся всё глубже и тоньше смысловоспроизводящими, лучше и органичнее формовоспринимаемыми.

Как конкретно, по мнению Беньямина, должен выполняться перевод? Изучая метафорическую проблему перевода способом «прозрачного/зеркального стекла», О.И. Костикова в этой связи цитирует нашего автора, полагавшего, что «настоящий перевод прозрачен, он не заслоняет собой оригинал, не закрывает ему свет, а, наоборот, позволяет чистому языку, как бы усиленному его опосредованием, сообщить оригиналу своё сияние всё более полно. Это достигается прежде всего благодаря дословности в передаче синтаксиса: она доказывает, что именно слово, а не предложение есть первичный элемент переводчика Ибо если предложение —

стена перед языком оригинала, то дословность — аркада» [там же, с. 6]. Комментируя этот постулат, О.И. Костикова справедливо подчёркивает, что «прозрачный перевод в понимании Беньямина «дословен», и дословность эта не есть ошибка переводчика, а его сознательная стратегия, которая зачастую деформирует язык перевода, но именно в этом его (переводчика) цель» [Костикова, 2010, с. 45—46].

Для Беньямина «перевод есть форма», однако он понимает, «насколько точное воспроизведение формы затрудняет точность передачи смысла», а поэтому «требование дословности (курсив наш. — Э.М.) не может быть продиктовано интересами его сохранения». Тем не менее он, образно выражаясь, пытается отстоять своё формалистское понимание перевода: «Подобно тому, как для сочленения черепков сосуда нужно, чтобы их последовательность была соблюдена до мельчайшей детали, а сами они не обязательно должны походить друг на друга, так и перевод, вместо того, чтобы добиваться смысловой схожести с оригиналом, должен любовно и скрупулезно создавать свою форму на родном языке в соответствии со способом производства значения оригинала, дабы они были узнаваемы как обломки некоего большего языка, точно так же, как в черепках узнаются обломки сосуда» [Беньямин, 1923, с. 6].

Беньямин в своё время пытался преодолеть своей трактовкой перевода «тяжеловесное преобладание смысла», которое, по его мнению, «не служит рычагом совершенствования перевода». Его влекут идеи Р. Панновица, почитаемого за призыв к «форениза-ции» немецкого языка в переводах, к примеру, с хинди, греческого, английского. Он согласен с его мнением о том, что переводчик «обязан расширять и углублять свой язык посредством чужого» и что «при переводе с языка, очень далекого его собственному, он должен возвращаться к первичным лингвистическим элементам и проникать туда, где слово, образ и звук сливаются воедино. Он обязан расширять и углублять свой язык посредством чужого». Идеал перевода в виде подстрочника он видит только при перевыражении Священного Писания на разные языки, так как, по его убеждению, только в нём «смысл перестает быть водоразделом потоков языка и откровения». Он мистически верит, что «от перевода требуется настолько безграничное доверие к этому тексту, что совершенно также, как язык сливается с откровением в оригинале, дословность и свобода перевода должны без всяких усилий соединяться в форме подстрочника. Ибо в какой-то степени все великие тексты — а превыше всех священные — содержат между строк свой потенциальный перевод. Подстрочник Священного Писания есть прообраз или идеал любого перевода» [там же, с. 7].

С религиозными убеждениями человека спорить бесполезно и не нужно. Ответ на эти сентенции мы находим в разнообразных практиках многочисленных переводов Библии более чем на две с половиной тысячи языков.

В переводоведческих взглядах Беньямина постмодернистов и деконструктивистов привлекли его суждения о сущности соотношения оригинала и его переводов. Он, в частности, выдвинул постулат о том, что «оригинал существует не ради читателя» и что «ни один перевод, каким бы хорошим он ни был, не имеет никакого значения для оригинала», и хотя «в силу переводимости последнего тот и другой находятся друг с другом в теснейшей связи <...> перевод для оригинала совершенно не важен». Очевидно, что «перевод выходит из оригинала», так как «перевод рождается после оригинала». Но «жизнь оригинала каждый раз достигает в них ещё более полного расцвета». Наконец, следует умозаключение, что «перевод был бы невозможен, если бы его глубинной сущностью было стремление к схожести с оригиналом», так как впоследствии «оригинал претерпевает изменения» и так как «то, что в эпоху автора могло являться особенностью его поэтического языка <...> что однажды звучало свежо, может позже превратиться в штамп; то, что ранее было употребительно, с течением времени устаревает». И здесь следует великолепный образ соотнесенности оригинала и перевода: «В то время как в оригинале содержание и язык образуют некое единство по типу фрукта и кожуры, язык перевода объем-лет своё содержание, как королевская мантия с широкими складками», а потому «задача переводчика состоит в нахождении той интенции в отношении языка перевода, который будит в нём эхо оригинала» [там же, с. 5].

По поводу постулатов Беньямина приведём одно интересное наблюдение Х. Арендт, по мысли которой «проблема истины с самого начала представлялась Беньямину откровением, которое <...> относится к сфере метафизического слуха. Поэтому язык для него есть в первую очередь не дар речи, отличающий человека от прочих существ, а, напротив, сущность мира. из которой возникает сама речь. Это язык истины, который в тишине и спокойствии хранит все высшие тайны, над чьим раскрытием бьётся человеческая мысль, и это именно тот истинный язык, который мы невольно подразумеваем, переводя с одного языка на другой» [Новейший философ. словарь..., 2007, с. 49].

Мистико-поэтический полёт мысли Беньямина захватил и Ж. Деррида, который, как известно, начинал свой творческий путь как профессиональный переводчик трудов Э. Гуссерля, а закончил как последний представитель французской великой когорты философов 60-х гг. XX в., явивших миру концепцию деконструкции

философии искусства, самой философии, истории, языка и перевода. Однако, поддаваясь метафоричности языка Беньямина, он сам в духе последнего пишет: «Язык перевода облачает его [текста] содержание, как королевская мантия с обширными складками <...> У Короля конечно же имеется тело (и здесь это не оригинальный текст, но то, что составляет содержание переведённого текста), но тело это лишь обещано, заявлено и сокрыто переводом. Одеяние к лицу, но не охватывает достаточно туго королевскую особу <...> напоминает эту королевскую мантию и наилучший перевод. Он остаётся отдалённым от тела, с которым, однако, соединяется, облегая, сочетаясь с ним, не брачуясь». Ж. Деррида в «собственном контексте» вполне вразумительно расставляет все точки над «1», определяя сущность перевода и реальные задачи переводчика: «Переводы суть произведения, которые оригинальны только выражением <...> если первое следствие вполне благоприятно, поскольку именно эта форма и определяет оригинальность перевода, другое следствие могло бы оказаться разрушительным, ибо оно должно было бы привести к отказу от того, что отличает оригинал от перевода, если за исключением выражения вернуться к глубинному разграничению содержания». И далее указывает, что «переводчик демонстрирует оригинальность в выборе выражений, наилучшим образом передающих на одном языке смысл текста на другом языке <...> так что в действительности перевод не является результатом автоматического процесса; выбором, который он осуществляет между несколькими словами, несколькими выражениями, переводчик совершает умственную работу, но, естественно, ему не под силу модифицировать композицию переводимого произведения, ибо он обязан блюсти верность этому произведению» [Деррида, с. 14—17].

Относительно общетеоретической и практической оценки значимости эссе Беньямина в трудах отечественных учёных, то разброс мнений здесь достаточно велик. Так, И.С. Алексеева, выступившая в числе первых переводчиков данной статьи на русский язык, считает, что в своей герменевтической модели В. Беньямин «трактует перевод как прорыв к "чистому языку". видя в тексте оригинала определённый порядок. созданный на основе хаоса исходного языка <...> Автор модели видит в переводе динамику нарастания упорядоченности, рассматривает его как средство преодоления хаоса; перевод для него средство обнаружения, вскрытия вечного порядка» [Алексеева, год? б, с. 3].

Разделяя мнение автора том, что перевод не есть копия оригинала и что переводы продлевают их жизнь, мы не можем согласиться с её одобрительным отношением к мифологемам Беньямина о «чистом языке», разделяя скорее трезвый взгляд на проблему

П. Рикёра. Не следует преувеличивать роль перевода как некоего демиурга по «вскрытию вечного порядка» и преодолению «хаоса исходного языка». Здесь следует пояснить, что термин «хаос» в постмодернистской трактовке означает плюрализм интерпретаций исходного текста. Далее — в эссе, по нашему мнению, нет никакой «модели перевода» Беньямина. Его работа содержит ряд интересных для философии перевода идей, носящих, однако, противоречивый характер и не образующих цельное, системно-структурное образование — модель, комплексно отражающую стратегию и тактику переводческого процесса. Принципы перевода Беньямина позволяют положить их в основание минимум двух умозрительных моделей — «дословно-формалистической» (пригодной, например, для перевода Священного Писания) и «интерпретационно-смысловой» (пригодной для перевода философских текстов).

Оценивая же работу «раннего» Беньямина как заметный след в истории перевода, мы согласны с общим выводом Алексеевой, гласящим, что «концепты хаоса и порядка в их научно-парадигматическом применении позволяют уточнить уже существующие процессуальные модели перевода, увидеть их не просто в динамике, но и в однонаправленном потоке времени, сделав новый шаг в бесконечном процессе познания» [там же, с. 5].

Настраиваясь на метод умопостижения Беньямином сути перевода и роли переводчика в этом виде языковой игры, И.М. Чуба-ров в блестящем эссе «Перевод как опыт нечувственных уподоблений» фактически осуждает своего героя за то, что тот «не очень-то жалует фигуру переводчика», характеризуя последнего в духе Кафки, который повествует о «великом пловце, не умевшем плавать».

Мистический переводчик у Беньямина на «язык божественный» переводит неважно. Да и сам он лично, напоминает нам Чубаров, постоянно подвергался нападкам со стороны каждого, кому «не лень было критиковать [его] за [плохие] переводы Бодлера и Пруста» [Чубаров, 2011, с. 251—252].

От себя добавим: Беньямин — неудачливый переводчик — заимствует ряд переводоведческих идей у профессионалов, но облекает их толкования в сложную образно-метафорическо-мисти-ческую «кожуру», не сродни, однако, «королевской мантии». Его «школьный пример» о несводимости понятий французского "pain" и немецкого "Brot" к обычной «буханке хлеба» погружается в полумистический контекст, провозглашающий миру, что «не существует языка (кроме языка Бога, который нам неизвестен), на котором можно было бы уловить различие способов выражения этого банального значения на национальных языках и оценить их дистанцию по отношению к подлинному смыслу означаемого». Вот уж воистину — заявленные в работе Беньямина постулаты

«принесли в переводческую среду не столько мир и согласие, сколько меч и раздор» [там же, с. 238]. Можно, конечно, за давностью лет быть не столь критичным к «переводоведческой фантастике» Беньямина, но вся беда заключается в том, что его идеи неосмысленно тиражируются в наше время в трудах некоторых доверчивых ученых. Так, например, в работе Е.Д. Богатыревой читаем: «Создание единого (т.е. «чистого языка». — Э.М.) обозначает достижение взаимопонимания, которое осуществляется в переводе, если избежать двух крайностей: понимать только автора или понимать только себя» [Богатырёва, 2007, с. 8].

В этой связи также заметим, что вряд ли нам стоит безоглядно принимать конкретную рекомендацию Н.С. Автономовой — следовать сразу за всеми «философскими звёздами» на переводовед-ческом небосклоне, в том числе «вслед за Беньямином, Рикёром или Деррида, за многими другими». Весьма опасно совмещать несовместимое — однозначное неприятие Рикёром идей Беньямина или совмещение его плодотворной идеи о «языковом гостеприимстве» со схоластическими рассуждениями Дерриды об «оригинале, вопиющем и молящем о переводе». Мысль последнего просто и чётко формулируется Н.С. Автономовой: «...одного-единственного перевода, который бы удовлетворял всех переводчиков и всех читателей, быть не может» [Автономова, 2008, с. 146, 399].

5.0. В западноевропейской философии и культурологии решение проблемы функционального взаимодействия членов триады, как известно, решается по-разному. Однако в отношении категории «автор» мнения практически единодушны — «автор смертен», а его место в диалоге с читателем занимает «текст». Читатель должен толковать текст без апелляции к личности творца. «Живучесть» читателя — тоже относительна. Ряд наиболее последовательных постструктуралистов и деконструктивистов рассматривают фигуру читателя на начальном этапе анализа как «активного интерпретатора» и даже как «источника смысла». Тем не менее в конечном счёте читатель дезавуируется, так как он, по Р. Барту, «человек без истории, без биографии, без психологии, сводящий лишь воедино «все те штрихи, что образуют письменный текст». Что касается личности переводчика, то он представляется либо как «технический сотрудник», то как «интерпретатор» и даже как «соавтор, соперник» создателя оригинала [системный анализ — см.: Мишкуров, 2013б].

В сугубо переводческом плане роли членов триады трактуются Н.К. Гарбовским следующим образом: «.текст — это некоторая открытая сущность, которая утрачивает всякую связь с автором тотчас, как оказывается достоянием читателя, что каждый читатель, естественно, видит в тексте то, что видит, а вовсе не то, что видел автор, создаётся впечатление, что переводчик — это тоже простой

читатель, который может видеть в тексте оригинала то, что он видит, основываясь на своём когнитивном опыте. Встав на такую позицию, придется признать, что перевода как такового не существует, так как каждый переводчик будет создавать своё собственное произведение, в силу ума и таланта, лишь отчасти напоминающее то, что было в оригинальном произведении». И далее: «Вправе ли переводчик приравнивать себя к простому читателю <...> Переводчик и читатель суть категории разные. Переводчик не может только руководствоваться «простым» впечатлением от текста. Его прочтение — это глубочайший лингвистический, культурологический, исторический, эстетический, философский и какой хотите иной анализ текста. Переводческое прочтение оригинала — это истинная герменевтическая деятельность (курсив наш. — Э.М.) <...> Второй, не менее тяжкий, этап переводческого труда — это этап реконструкции текста на языке перевода иными средствами выражения» [Гарбовский, 2004б, с. 52].

В контексте настоящего исследования подробнее остановимся на вопросе о метафорической представленности личности переводчика в процессе перевыражения ИТ знаками ПЯ — то как «стекла прозрачного», то как «стекла зеркального».

Как пишет О.И. Костикова, онтологический спор вокруг понятия «прозрачный перевод» в настоящее время «интерпретируется как спор между «оригиналистами», т.е. приверженцами максимальной близости текста перевода тексту оригинала, и «целевиками», т.е. сторонниками социальной адаптированности текста перевода целевой аудитории в принимающей культуре». Развивая метафорический образ «стекловидного перевода», критики подразделяют переводные тексты на сугубо «прозрачные», т.е. «тексты, в которых ничто не выдаёт их переводного характера», и «цветные», т.е. тексты, в которых перевод носит дословный характер и которые созданы в соответствии с нормами языка перевода» и постоянно привлекают внимание читателя «к палитре эпохи, культуры и языка оригинала». Стратегия «цветового перевода» верифицирует перевод не как «простое посредничество, а процесс, в котором идёт постоянное взаимодействие с «иным», «другим» его менталитетом, эстетикой, культурой, что связано не только с языковой или литературной перспективой, но и с антропологией» [Костикова, 2010, с. 42—44].

Философско-герменевтические идеи немецкой (йенской) школы романтизма, несомненно, обогатили теорию и практику перевода, введя в научный оборот категорию «своего» в «чужом» и «чужого» в «своём» как инструмент с большой объяснительной силой в толковании смыслов текстов-источников и их отражении в текстах принимающего языка.

Любопытную аргументацию в пользу «прозрачности» переводчика и результатов его труда приводит Д.М. Бузаджи: «Сохранить при переводе прозрачность труднее, чем не сохранить. Чтобы добиться прозрачности, переводчик должен обладать обширными знаниями из области общей и частной теории перевода, должен знать и уметь выявлять нюансы узуса иностранного языка и постоянно работать над совершенствованием своего владения родным языком; должен пополнять свой словарный запас и развивать чувство языка; должен иметь представление об особенностях исходного и переводящего языков в разные эпохи, в разных регистрах, сферах коммуникации и т.д.». Разумеется, никто не станет возражать против такой постановки вопроса относительно оптимального содержания «портфолио компетенций» профессионального переводчика. Нас смущает только контраргумент учёного: «Проявить же непрозрачность переводчик способен и не обладая этими знаниями и умениями». И хотя он оговаривается, что «переводческая непрозрачность не всегда следствие низкой квалификации переводчика», тем не менее настаивает на первичном тезисе, ибо, по его мнению, «отличить непрозрачность принципиальную от непрозрачности вынужденной не всегда возможно» [Бузаджи, 2009, с. 36].

Уважая авторское радение за высокий престиж переводческой профессии, приведём здесь только частный контраргумент: качество переводов знаковых произведений по степени их «прозрачности — непрозрачности» и «принципиальной непрозрачности — вынужденной непрозрачности» нетрудно выявить при сопоставлении поливариативных переводов одного и того же произведения. Борьба же с некачественными переводами — это скорее не проблема выбора методов, а целенаправленная критическая деятельность профессионального сообщества и безусловная обструкция переводческой халтуре, успешный образчик которой приводится ниже.

Несомненно, теория «прозрачности» имеет свои определённые достоинства. Однако любая теория всегда имеет свои ограничительные рамки. О.И. Костикова верно подмечает, что «образ прозрачного стекла», который воспринимается рядом критиков как «некий предел переводческого совершенства», на самом деле далеко не всегда «точно отражает специфику переводческой деятельности». Действительно, «прозрачность как свойство перевода может предполагать разные стратегии переводчика» [Костикова, 2010, с. 46].

Труднее тем не менее дать однозначный ответ на вопрос — какие обстоятельства побуждают переводчика прибегать к выбору той или иной стратегии?

Теории «прозрачного стекла» критики перевода противопоставляют метафору «зеркала», обладающего феноменологическим свойством двустороннего отражения первоисточника и его пере-

водческого перевоплощения. А каково будет это «зеркальное отражение» — правдивое, искажённое, обманчиво красивое или беспардонно перевранное и т.п. зависит «от личности переводчика, от концепции, предопределяющей его отношение к "своему" и "иному", от его умения интерпретировать "иное", от его мастерства в использовании форм переводящего языка, от его литературного и переводческого дара» [там же, с. 47].

5.1. Идея сравнения различных методов перевода, сопоставительного осмысления их сильных и слабых сторон, а также критический анализ объекта (оригинального текста) и его отражения (текста перевода) отчётливо выражена в переводоведческой концепции Ф. Шлейермахера, который при этом подчёркивал, что «так как перевод — это искусство, то встречая в переводимом нечто значительное в своей простоте или исключительно яркое, что трудно передать на другом языке, переводчик может пренебречь всеми правилами, согласно которым ему следовало бы представить, как автор выразил бы то же самое на языке перевода; поскольку мало существует двуязычных писателей, творчество которых переводчик мог бы принять за образец, ему остаётся полагаться исключительно на своё воображение, если только речь не идёт о деловом или светском стиле» [8сЫе1егтасИег, 2012, р. 18].

Итак, на поставленный выше вопрос философ-герменевтик-переводчик даёт подсказку, которую в современной терминологии можно сформулировать следующим образом: при выборе стратегий и тактик перевода следует как минимум руководствоваться нижеперечисленными исходными максимами: а) определите тип, вид, жанр исходного текста; б) уточните тип когнитивно-интерпрета-тивной рефлексии — научный, производственно-технологический, деловой, образно-эмоциональный (художественный), канцелярский и т.п. или их адекватно-прагматическое совмещение, — которые следует выбрать переводчику для осмысления и знаково-символи-ческого перевыражения его формально-семантической структуры на принимающем языке; в) идентифицируйте степень сходства и различия «концептуальных» языков рабочей пары идиом в синхронно-диахроническом плане; г) выясните «дискурсивно-пере-водческую историю» исходного текста — «нулевая»/«поливари-антная»; д) согласуйте «социальный заказ» на способ, форму и характер перевода и т.д.

На выбор соответствующей методы переложения — «прозрачной», «зеркальной» или «смешанной» — часто влияет «общественный заказ», диктуемый требованиями «высшей целесообразности» — политической, социальной, сакральной и т.п. Обратимся к практике «классиков» древних и средневековых сакральных (в отличие от историко-филологических) переводов Священного Писания.

«Переводчики, — замечает М.И. Рижский, — сочли вполне целесообразным и допустимым. вносить соответствующие изменения в Священное Писание <...>В еврейской Библии написано о Боге, что «Праведного и злодея губит». В контексте смысл этого совершенно ясен: Иов бросает Богу в лицо упрёк в несправедливости — Бог одинаково расправляется со всеми людьми независимо от их поведения, дурного или хорошего. Перевод Септуагинты даёт совершенно иной смысл: «Великого и сильного губит гнев». Когда ветхозаветный дискурс в грекоязычной версии, выполненной в 111—11 вв. до н.э. и получившей название «Септуагинта», стал использоваться в интересах молодой христианской религии, иудейские законоучители предпочли позже создать другой, более близкий к еврейскому тексту перевод Ветхого Завета на греческий язык. Такой перевод осуществил в первой четверти II в. Аквила (или Акила), который старался в своём переводе достигнуть максимальной близости к оригиналу, даже буквализма, вплоть до сохранения числа и порядка слов еврейского текста. Естественно поэтому, что перевод Аквилы много потерял в литературном отношении, но зато выиграл в точности.

Естественно, что такая версия перевода не могла быть принята христианской церковью, так как она рушила догматику учения о Христе и непорочном его зачатии.

А когда св. Иероним (340—420) по поручению Папы Римского Дамасия переводил с греческого языка на латинский Новый Завет, а Ветхий Завет — непосредственно с древнееврейского, то он старался, по его же заверениям, «ни в чём не изменить еврейской истине». Перевод св. Иеронима в самом деле достаточно близко отражает еврейский оригинал, но «только до тех пор, пока не затрагивалась христианская догматика». В этих случаях для перевода избирались требуемые фрагменты из Септуагинты, позволявшие не нарушать христианскую экзегетику. В латинский перевод было перенесено слово «Христос» (помазанник) без перевода, позволяющее воспринимать его как имя собственное. Сохраняет св. Иеро-ним и «деву» Исайи, переводя это слово латинским вирго, которое, как и греческое партенос, в переводе Септуагинты означает «девственница». Перевод Библии св. Иеронимом, объявленный вначале «еретическим» за его отклонения от Септуагинты, в 1546 г. признается Тридентским собором «богодухновенным» и имеющим достоинства подлинного и «совершенно достоверного».

Разобрав несколько примеров «консонантных игр» с древнееврейской Библией в Септуагинте, О.М. Лазаренко подчеркивает, что переводчики достаточно свободно обращались с сакральным текстом и что им «явно не было свойственно такое буквалистиче-ское понимание богодухновенности, как в исламе или в некоторых

видах современного протестантизма <...> Парадоксальным образом в древних переводах библейского текста уживаются трепетное отношение к букве и содержанию оригинала со смелым переистолкованием первоначального смысла или даже заменой его новым смыслом» [Мишкуров, 2010, с. 126—127].

Воистину права Н.С. Автономова в своем утверждении, что «перевод — антропологическая константа человеческого бытия <...> сфера страстей и столкновений» [Автономова, 2008, с. 2].

Следует подчеркнуть, что в зависимости от переводческой кон-ситуации, а также типа, вида и жанра текста-источника (оригинала) ГПП прибегает к методе как «дизъюнктивной» (разделительной) — либо «прозрачное», либо «зеркальное» перелагание, — так и «конъюнктивной» (соединительной) — и «прозрачное», и «зеркальное» перелагание. Очевидно, что длинный ряд «специальных», профессионально ориентированных видов перевода — научного, научно-технического, военного, юридического, медицинского и т.п. — должны «прозрачно» отражать оригинал, как, выражаясь фигурально, тайный истинный портрет Дориана Грея (в одноименном романе Оскара Уайльда) воспроизводил его реальный образ в момент очередного грехопадения.

Посмотрим, как эту проблему трактуют авторитетные теоретики и практики перевода.

Видный специалист в области научно-технического перевода Б.Н. Климзо (1930—2008) считал, что «профессиональному письменному техническому переводчику приходится иметь дело с добротным, полноценным, словарным и интралингвистическим видами перевода». Без псевдонаучной зауми автор характеризовал их следующим образом: «Добротный перевод не содержит ошибок по существу исходного текста, искажений мысли автора, переводческой отсебятины и написан с соблюдением грамматических и стилистических норм языка перевода <...> В полноценном переводе соблюдены все требования, предъявляемые к добротному переводу, и, кроме того, выполнена дополнительная работа по обоснованному устранению ошибок и алогизмов автора исходного текста, уточнению автора, построению эквивалентов отсутствующих в словарях терминов, пересчёту разномерностей <...> Словарный перевод — это перевод, выполняемый только с опорой на словари, когда переводчик по тем или иным причинам лишён возможности использовать справочники, монографии, статьи, документы и консультации со специалистами. Словарный перевод близок по качеству к добротному переводу и в переводческой практике встречается довольно часто <...> Привычный для всех перевод с одного языка на другой лингвисты называют интерлингвистическим, а передачу со-

держания «в других словах и выражениях того же языка» — ин-тралингвистическим переводом. Перефразировка, описательный перевод термина — это операции интралингвистического перевода чисто языкового характера. Но есть операции и иного характера, например прагматического. К ним можно отнести предшествующее переводу на иностранный язык редактирование исходного текста с ведома автора, в процессе которого устраняются невнятные, нелогичные, рыхлые места.

К интралингвистическому переводу можно, по-видимому, отнести операции, которые иногда называют «локализационным переводом» (или «локализацией») и которые выполняются с учётом традиций и реалий, существующих в технике или в стране перевода. Например, «если в исходном тексте написано "batteries of 1.5 V-DC", то рекомендуют в переводе упоминание о постоянном токе опустить, так как батареек переменного тока не бывает» и т.д. [Климзо, 2006, с. 452—453].

Напомним, что Шлейермахер, говоря о взаимоотношениях автора и читателя, имел в виду, что переводчик в зависимости от обстоятельств диалога участников переводческого процесса то приближает читателя к автору, то, наоборот, подтягивает автора к читателю. Проиллюстрируем этот постулат следующим интересным казусом, о котором поведал В.Г. Гак в статье «О внятности перевода».

Известный французский поэт Средневековья Ф. Вийон (1431/32 — дата смерти неизвестна: после 1463, но не позднее 1491) в своей «Балладе о дамах былых времен» рассказал о злоключениях знаменитого французского философа и поэта П. Абеляра (1079—1142), суть которых следующая: Абеляр состоял в любовной связи со своей ученицей Элоизой, позже он тайно с ней обвенчался и, желая оградить жену от оскорблений дяди, укрыл её в монастыре. Дядя же в отместку нанял людей, которые ночью оскопили спящего Абеляра, и он вынужден был стать монахом и скитаться по монастырям. Вийон в первом четверостишии второй строфы пишет:

Où est la très sage Hellois Pour qui chastré fut et puis moyne Pierre Esbaillart a Saint Denis? Pour son amour ot ceste essoyne.

Буквально сказано: «Где мудрая Элоиза, / Из-за которой был оскоплён и стал монахом / Пьер Абеляр в Сен-Дени? / Из-за любви к ней он претерпел такое несчастье».

Расположим семь вариантов перевода на русский язык в хронологическом порядке (отступив от схемы В.Г. Гака), так как не исключено, что переводчики изучали версии своих предшественников, с комментариями автора:

Перевод Н.С. Гумилёва (1913): И Элоиза где, вдвойне Разумная в теченье спора? Служа ей, Абеляр вполне Познал любовь и боль позора.

Сам Абеляр писал, что он не так страдал от самой раны, сколько от позора, которому он подвергся. Но откуда взялось чувство позора — неясно. Ни одно из двух несчастий, отмеченных в стихе Вийона, не обозначено в переводе.

И.Г. Эренбург (1916) посвятил истории с Абеляром всего две строчки (вместо четырёх в подлиннике), что, по-видимому, не позволило ему ясно рассказать, в чём было дело:

Где Элоиза, из-за коей век Окончил Пьер под схимой отречений?

Перевод В.Я. Брюсова (1913): Где Элоиза, всех мудрей, Та, за кого был дерзновенный Пьер Абеляр лишён страстей И сам ушёл в приют священный?

В данном случае переводчик упоминает об обоих бедствиях Абеляра, но в отличие от автора, который называет их прямо (был оскоплён, потом стал монахом), он заменяет прямые обозначения метонимическими (лишён страстей, ушёл в приют священный), что не прибавляет ясности для читателя, тем более что обе метонимии сами по себе невнятны.

Перевод С. Пинуса (1914): Но где она, скажите мне, Где Элоиза? К ней — в сутане, От страсти всё ж горя в огне, — Слал Абеляр листы посланий.

Здесь говорится, что Абеляр стал монахом (хотя в сутане мог бы быть и священник), но нет и намёка на основное событие, которое побудило Вийона упомянуть его в строфе, посвящённой страданиям мужчин из-за любви к женщине. С другой стороны, автор сообщает известные переводчику, но не упоминаемые в балладе факты биографии Абеляра (его переписку с Элоизой). Вместе с тем всё ж намекает на нечто такое, отчего страсти Абеляра должны были бы прекратиться.

Перевод Ф.Л. Менделсона (1963): Где Элоиза, объясни, Та, за кого принял мученья Пьер Абеляр из Сен-Дени, Познавший горечь оскопленья.

Самое важное здесь обозначено точно, так что читатель, ничего не слышавший об Абеляре, поймёт суть дела. Здесь, правда, не говорится о его другом бедствии — вынужденном пострижении в монахи, а это не менее важно.

Перевод Ю.Б. Корнеева (1983): Где Элоиза, с кем был раз Застигнут Абеляр нежданно, Из-за чего он и угас Скопцом-монахом слишком рано.

В этом переводе впервые (в нашем изложении) прямо обозначено, что случилось с Абеляром. Но прочий текст показывает, что переводчик совершенно не знаком с тем, что произошло на самом деле, он не прочитал «Историю моих бедствий» Абеляра или хотя бы какую-нибудь биографию философа. Трагические события он превращает в вульгарный анекдот наподобие того, который рассказывается в «Хвастливом вине» Плавта, где двое друзей, застигнув с поличным прелюбодея, тащат его, угрожая кастрацией в соответствии с обычаями того времени.

Оставляя в стороне спорный вопрос о художественных достоинствах переводов и «вольностях» переводчиков как «соперников» автора оригинала, обратим внимание на справедливые претензии В.Г. Гака к ряду переводов, в которых, несмотря на то, что «суть ситуации у Вийона выражена прямо и понятно, в большинстве русских переводов. остаётся совершенно непонятным, что всё же случилось с Абеляром», а «внятность описания самого события» явно страдает по нескольким причинам: переводчик либо не компетентен в исторической фактуре, либо сводит всё к «вульгарному анекдоту» и т.д. И если «только два перевода из семи дают прямую номинацию событию, то в четверостишии Ф.Л. Мендельсона опущена информация о вынужденном пострижении в монахи, а «перевод Корнеева отягощён неточностями, искажающими смысл». Очевидно, что проблема сближения «автора» и «читателя» только частично решается самим переводчиком, в иных случаях «понимание обеспечивается не самим текстом, а культурой самого читателя, его предварительными знаниями о факте». Поэтому В.Г. Гак

Перевод В.Г. Дмитриева (1983): Где Элоиза, что вполне Затмила всех, умом блистая? Несчастный Абеляр, вдвойне Ты пострадал.

Переводчик точно указывает, что Абеляр вдвойне пострадал (он был оскоплён и вынужден был стать монахом), но в чём заключаются эти беды Абеляра, из перевода не видно. Переводчик сохранил «количество» бедствий, но не разъяснил их «качество».

в начале своей работы солидаризируется с В. Набоковым, который, классифицируя ошибки и недостатки в ряде переводов, указывает, что иные пропуски и искажения возникают вследствие того, что переводчик упускает и заменяет те слова, «в смысл которых он не потрудился вникнуть, или же те, что, по его мнению, могут показаться непонятными или неприличными смутно воображаемому читателю» [Гак, 2000, с. 44—46].

Таким образом, в духе поэтико-метафорической интерпретации переводческих стратегий в виде «прозрачного» или «зеркального» стекла, очевидно, что они могут взаимопересекаться, а случаи «мутноватого» или «искривлённого» отражения оригинала не так уж редки. Не обеспечив дискурсивную эквивалентность оригинала и перевода, «перелагатель» неизбежно терпит творческое фиаско.

5.2. Итак, материал, из которого можно «лепить» образ архетипа профессионального переводчика, — это либо «прозрачное», либо «зеркальное» стекло. Если определять статус переводчика по Жуковскому, то это либо «раб оригинала», либо «творец, соперник» автора текста-источника. Важно также прийти к консенсусу — к какой социальной страте по характеру своей функциональной деятельности относится переводчик: к «высоколобым интеллектуалам» или «техническому обслуживающему персоналу»?

Ответить на эти и другие подобные вопросы в однозначном виде достаточно сложно. У каждого исследователя, несомненно, найдётся, что сказать pro et contra относительно любой статьи этого вопросника. В какой-то мере косвенные ответы на некоторые вопросы мы пытаемся дать в нижеследующей аппроксимативной модели личности переводчика-герменевтика, его «портфолио профессиональных компетенций»:

1) виртуозное владение методологией филолого-герменевтиче-ского анализа на стадиях предпонимания, понимания и интерпретации ИТ на уровнях его хронотопной, функционально-стилистической, образно-смысловой, знаково-символической, этнолингвокультурологической и иной специфики; знакомство с основами философской и психологической герменевтики;

2) профессиональная начитанность в области современной теории и практики перевода; знакомство с исторической и критико-библиографической стороной науки о переводе;

3) понимание объективных и субъективных причин поливариативности переводов; знание переводческой предыстории рабочего текста; осознание исторической и онтологической релятивности и ограниченности любых теоретико-методологических концепций перевода и уместность их реализации по принципу функциональной дополнительности, взаимопересечения и взаимоограничения;

4) профессионально-психологическая устойчивость при конфликте интерпретаций в переводческом сообществе (при коллек-тивном/«хоровом» переводе, при сотрудничестве с редактором или разногласиях с «цеховой» критикой и т.д.); изучение знаковых «образцовых» переводов в соответствующей отраслевой области;

5) образцовое владение методами корпусной лингвистики и современными «электронными ресурсами переводчика»; восприимчивость к инновациям в концептуальном языке своей специализированной сферы деятельности;

6) оптимальное «врастание» в языковую картину мира и профессиональную концептосферу носителей рабочего иностранного языка; достижение акме-уровня билингва в использовании «обыденного языка» его носителей, безукоризненное владение всеми профессионально необходимыми ресурсами родного языка в письменной и устной формах речи.

Известно, что существенное возрастание социальной роли перевода в современном мировом сообществе потребовало коренного пересмотра стандартов подготовки профессиональных переводчиков, обеспечивающих разнообразные сферы межкультурной коммуникации. К сожалению, приходится констатировать, что гер-меневтико-переводческая составляющая программ ряда ведущих отечественных вузов, выпускающих соответствующие кадры по специальности «Перевод и переводоведение», представлена в них крайне слабо или не представлена вовсе. Основной причиной такого положения дел является, на наш взгляд, крайне медленный «разворот» отечественной транслатологии в сторону «герменевтического поворота» в современной теории и практике перевода [О стандартах профподготовки переводчиков см.: Емельянова, 2010; Мишкуров, 2011; Тарнаева, 2011].

Прогнозируемым итогом любого переводческого акта является достижение дискурсивной эквивалентности как коммуникативной рядоположенности оригинала и его перевода, предназначенного для «целевого читателя», обладающего способностью к апперцепции «чужих смыслов» в этнопсихоречевых формах родовой или видовой идиом (языка, наречия, диалекта, койне и т.п.). При сближении читателя с автором первый должен осознать событийность «языкового гостеприимства» и «привкус чужой речи», понимать, что он воспринимает высококачественный, но всё-таки перевод произведения иноязычного автора — носителя другой культуры, менталитета, нравов и обычаев и т.д. «Стерилизованные» переводные поделки ныне воспринимаются как «ремесленные пустышки».

Д.М. Бузаджи безусловно прав, когда утверждает, что «вряд ли по-настоящему квалифицированный читатель согласится с тем, чтобы переводчик откровенно навязывал ему свое видение ориги-

нала, даже если оно идёт вразрез с авторской идейной позицией, художественными методами, идиостилем и т.д.». Но он напрасно преувеличивает опасность концепции «переводческой непрозрачности», усматривая её в том, что «переводоведение всё больше будет отходить от собственно переводоведческих и лингвистических проблем в такие области, как литературоведение, культурология, психология, политика, социология, религия и философия». Автор полагает, что такой поворот может привести к тому, что «практический аспект переводческой деятельности будет учитываться всё меньше, и личность переводчика будет играть всё более заметную роль» [Бузаджи, 2009, с. 38].

По сути выводов автора цитируемой статьи заметим следующее. Боязнь переводческой отсебятины, пиарящихся «перелагателей», «которая облегчает не наделённому литературным талантом человеку путь к писательской славе» [там же, с. 36] — ещё не повод отвергать «междисциплинарный поворот» в современной теории и практике перевода, за который, кстати говоря, на склоне своей профессиональной деятельности настойчиво ратовал один из классиков отечественной «лингвистической школы перевода» А.Д. Швейцер3. А что касается жаждущих добиться незаслуженной славы любой ценой, то время и критика все расставят по своим местам, и эти лица скорее всего «о-славятся», чем «про-славятся» в профессиональном сообществе и у читательской аудитории. Примерам подобного рода в истории перевода несть числа. Подобное «невезение» постигло, мягко выражаясь, неквалифицированные переводы И. Гречухиной с немецкого языка на русский научно-исследовательских трудов доктора Т. Шнайдера о творчестве Э.М. Ремарка, а также ряд рассказов последнего.

Р.Р. Чайковский в своей статье, посвящённой обстоятельному анализу вышеуказанных переводов, вынес убийственный приговор некомпетентности и полной профессиональной несостоятельности переводчицы, которая не потрудилась ознакомиться с работами своих предшественников, проявила языковую безграмотность в обоих рабочих языках, а также общий низкий уровень своей литературной и общекультурной подготовки. Приведём только несколько замечаний критика:

— переводчица своевольно нарушает традицию наименования ранее переведённых работ, например: «заглавие романа Ремарка "Liebe Deinen Nächsten", существующее в четырёх русских переводах <...> как «Возлюби ближнего своего» — в точном соответствии

3 Разбор одной из последних работ А.Д. Швейцера в заданном ракурсе «Междисциплинарный статус теории перевода» см. в учебнике Н.К. Гарбовского «Теория перевода» [Гарбовский, 2004, с. 202].

с церковнославянским вариантом одной из христианских заповедей <...> И. Гречухиной передано как «Люби ближнего твоего»;

— переводчица не улавливает разницу между авторским "Pat" (сокращение от имени «Патриция») и "Patt" (рус. «пат» — шахматный термин), используя значение последнего как первоначальное название соответствующего романа; слово "Niederschrift" переведено как «издание», что приводит к искажению смысла: роман «На Западном фронте без перемен» был «написан», а не «издан» в 1927 г.;

— переводчица не знает, что Ремарк писал «юмористические стихи» ("humoristische Lyrik"), а не «юмористические рассказы» и т.д.

Для удобочитаемости мы привели лишь некоторые простейшие примеры нелепостей в переводах Гречухиной. Полагаем, что в курсе частного перевода в немецко-русской паре языков данная статья заслуживает самого обстоятельного изучения и тщательного дидактического разбора [Чайковский, 2013].

По существу других «фобий» Д. Бузаджи наше мнение однозначно:

1) без «фоновых знаний» никакой стоящий герменевтический анализ и интерпретация подлинника, как правило, невозможны, и, следовательно, явленный перевод будет некомпетентным;

2) применение методик «прозрачности» и «зеркальности» взаимообусловлено характером текстотипов — их разумные сочетания даёт необходимый коммуникативно-прагматический эффект;

3) переводчик отныне и навеки (по крайней мере, до наступления «робото-эры» в переводе) перестал быть «вторичной личностью» в межъязыковом общении; его труд представляет собой мощный творческий, «рефлексивный, по выражению Н.С. Автономовой, ресурс понимания» произведений инокультуры, который всеми доступными переводчику средствами должен быть донесён до современного читателя; в идеале профессиональный переводчик высшей категории кратно может превосходить монокультурных «фланговых игроков» в триаде «автор — переводчик — читатель», являя собой как минимум носителя двух сопрягаемых культуросфер.

* * *

Общетеоретический и историко-библиографический контур исследуемого герменевтико-переводческого пространства, абрис-но намеченного в частях I и II разрабатываемого проекта, обусловливает дальнейшее пошаговое рассмотрение важнейших объектов ГПП, в частности таких, как «текст», «дискурс» и их категориальной и транслатологической характерологии в междисциплинарном плане. Решению данных задач предполагается посвятить часть III проекта.

Список литературы

Автономова Н.С. Познание и перевод. Опыты философии языка. М.: РОССПЭН, 2008. 704 с.

Алексеева И.С. Введение в переводоведение. СПб.; М.: Академия, 2004а. 352 с.

Алексеева И.С. Хаос девербализации и перевод как вторичный порядок / bookofinder.ru>autor/69067/. 6 c.

Арендт Х. Вальтер Беньямин (1892—1940). Люди в темные времена. М.: МШПИ, 2003. http://krotov.mfo/libr_mm/01_a/re/ndt_17.htm. 37 с. (дата обращения: 14.01.2013).

Барт Р. Смерть автора. http://kolonna.mitin.com/archive.php?address=http:// ko... (дата обращения: 28.11.2012). С. 1—2.

Беньямин Вальтер / Электрон. еврейская энциклопедия. http://www.eleven. co.il/article/10524. 2 с. (дата обращения: 02.12.2012).

Вальтер Беньямин | ТрансЕвропа. http://transeurope.ru/vyidayushhiesya-perevodchiki-i-lin... (дата обращения: 02.12.2012). С. 1.

Беньямин В. (1923). Задача переводчика. Предисловие к переводу «Парижских картин» Бодлера. http://wwh.nsys.by:8101/klinamen/fila10.html. 10 c. (дата обращения: 04.11.2012).

Беньямин Вальтер // Новейший философский словарь. Постмодернизм. Минск: Современ. литератор, 2007.

Богатырёва Е.Д. Художественный перевод как интерпретация (на материале французских переводов поэмы А. С. Пушкина «Медный всадник»): Автореф. дисс. ... канд. филол. наук. М., 2007. http://www.imli. ru/nauka/ds/002_209_02/boganyryova.php

Бузаджи Д.М. Переводчик прозрачный и непрозрачный // Мосты. 2009. № 2 (22). thinkaloud.ru/feature/buz-transparent.pdf.

Венути Л. Из книги «Переводчик как невидимка» (Venuti L. The Traslator's invisibility. A History of Translation. L.; N.Y., 1995 (Ch. "Nation"). rudocs. exdat.com>docs/index 571177.html (дата обращения: 04.11.2012). 10 c.

Витгенштейн Л. Философские исследования. М.: АСТ: Астрель, 2011.

Воротова А.В. Концепт перевода в философской герменевтике Г.-Г. Гада-мера // Вестн. Томского гос. ун-та. 2011. № 351.

Гадамер Г.-Г. Актуальность прекрасного. М.: Искусство, 1991. 367 с.

Гак В.Г. О внятности перевода // Мир перевода. 2000. № 1 (3).

Гамкрелидзе Т.В., Иванов Вяч.Вс. Индоевропейский язык и индоевропейцы. Реконструкция и историко-типологический анализ праязыка и прото-культуры. Тбилиси: Изд-во Тбил. ун-та, 1984. 1328 с.

Гарбовский Н.К. Теория перевода. М.: Изд -во Моск. ун-та, 2004а. 544 с.

Гарбовский Н.К. Теория перевода во Франции: история и современность // Вестн. Пятигор. гос. лингв. ун-та. 2004б. № 2—3.

Герменевтика/Герменевтика | ТрансЕвропа. http://transeurope.ru/publications/ germenevtika.html (дата обращения: 10.12.2012). С. 1.

Грицанов А.А. Смерть автора / Новейший философский словарь. Постмодернизм. Минск: Современ. литератор, 2007а. С. 615—618.

Грицанов А.А. Беньямин (Benjamin) Вальтер // Новейший философский словарь. Постмодернизм. Минск: Совр. литератор, 2007б.

Деррида Ж. Вокруг Вавилонских башен / Пер. с фр. В. Лапицкого (Derrida J. Des tours de Babel // Difference in Translation. Cornell Univ. Press, 1985). http://www.belpaese2000.narod.ru/Trad/derrida.htm. 20 c. (дата обращения: 03.01.2013).

Емельянова Я.Б. Лингвострановедческая компетенция переводчика: теория и практика. 2-е изд. Н. Новгород: Стимул-СТ, 2010. 201 с.

Климзо Б.Н. Ремесло технического перевода. Об английском языке, переводе и переводчиках научно-технической. 2-е изд. М.: Р. Валент, 2006. 508 с.

Комиссаров В.Н. Общая теория перевода. М.: ЧеРо, 1999. 136 с.

Костикова О.И. История перевода: предмет, методология, место в науке о переводе // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 22. Теория перевода. 2011. № 2.

Костикова О.И. Переводческая критика: «прозрачность» vs «зеркальность» // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 22. Теория перевода. 2010. № 3.

Кузнецов В.Г. Герменевтика фактичности // Словарь философских терминов. М.: ИНФРА, 2007.

Мишкуров Э.Н. «Герменевтический поворот» в современной теории и практике перевода // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 22. Теория перевода. 2013а. № 1.

Мишкуров Э.Н. Полемические заметки о ролевых играх в триаде «автор — переводчик — читатель» в герменевтической парадигме перевода // Мат-лы III Междунар. науч.-практ. конф. «Русский язык в современном мире: традиции и инновации в преподавании русского языка как иностранного и перевода» (26 апреля — 1 мая 2013 г., Греция). М., 2013б.

Мишкуров Э.Н. Переводческая интроспекция «языковых игр» в поливекторных дискурсах // Русский язык и культура в зеркале перевода: Мат-лы III Междунар. науч.-практ. конф. (25—29 апреля 2012 г., Греция (Салоники)). М.: Изд -во Моск. ун-та, 2012а.

Мишкуров Э.Н. Язык, «языковые игры» и перевод в современном лингво-философском и лингвокультурологическом освещении // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 22. Теория перевода. 2012б. № 1.

Мишкуров Э.Н. Профессиональный переводчик как «акме» компетентного билингва // Русский язык в современном мире: традиции и инновации в преподавании русского языка как иностранного и в переводе: Мат-лы II Междунар. науч.-практ. конф. (25—28 апреля 2011 г.). М.: Изд-во Моск. ун-та, 2011.

Мишкуров Э.Н. Смысл перевода и перевод смыслов (социально-исторические, логико-философские и лингвокультурологические этюды) // Тр. Высшей школы перевода (факультета). Кн. 1. 2005—2010. М.: Изд-во Моск. ун-та, ИПО «У Никитских ворот», 2010.

Мишкуров Э.Н. История арабоязычной переводческой традиции: начало пути (VIII—XIII вв.) // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 22. Теория перевода. 2008. № 2.

Нелюбин Л.Л., Хухуни Г.Т. Наука о переводе (история и теория с древнейших времен до наших дней). М.: Флинта: МПСН, 2006.

Нестерова Н.М. Оригинал и перевод: проблема межтекстовых отношений // Languages & Literatures / Тюменский гос. ун-т (факультет романо-гер-манской филологии). № 22. http://frgf.utmn.ru/mag/22/41 (дата обращения: 16.11.2012). 9 с.

Нестерова Н.М. Наука о переводе: герменевтика vs деконструктивизм / УДК.801.73: Статья, представленная в редакцию журнала «Филологические науки» (дата обращения: 08.02.2005). С. 235—238.

Новейший философский словарь. Постмодернизм. Минск: Современный литератор, 2007. 816 с.

Ортега-и-Гассет Х. Нищета и блеск перевода (1930). http://www.pseudo-logy.org/Psyhology/Gasset/NischetaB... (дата обращения: 08.02.2013). 14 с.

Ортега-и-Гассет Х. | ТрансЕвропа / http://transeurope.ru/vyidayushhiesya-perevodchiki-i-lin... (дата обращения: 01.02.2013). 2 с.

Павлов Е. Момент непереводимости (заметки переводчика) / В. Беньямин. Задача переводчика. Предисловие к переводу «Парижских картин» Бодлера (1923). http://wwh.nsys.by:8101/klinamen/fila10.html (дата обращения: 04.11.12).

Рикёр П. Парадигма перевода. Лекция, прочитанная на факультете протестантской теологии в Париже в октябре 1998 г. / Пер. М. Эдельман. http:// www.belpaese2000.narod.ru/Trad/ricoeur.htm (дата обращения: 18.09.2012). 10 с.

Словарь философских терминов. М.: ИНФРА-М, 2007. 731 с.

Тарнаева Л.П. Обучение будущих переводчиков трансляции культурно-специфических смыслов институционального дискурса: Автореф. дисс. ... докт. пед. наук. СПб.: Росс. гос. пед. ун-т им. А.И. Герцена, 2011. 31 с.

Философия: Учебник / Под общ. ред. В.В. Миронова. М.: Норма: ИНФРА-М, 2011. 928 с.

Философия. Энциклопедический словарь. М.: Гардарики, 2006. 1072 с.

Чайковский Р.Р. Нищета перевода, или Нужно ли переводчику элементарное филологическое образование. http://www.em-remarque.ru/library/ perevod-i-perevodchi... (дата обращения: 08.02.2013). 5 с.

Чубаров И.М. Перевод как опыт нечувственных уподоблений. Причины неудач переводов «Задачи переводчика» Вальтера Беньямина на русский язык. http://www.intelros.ru/readroom/logos/15-2011/16591-pe. (дата обращения: 02.12.2012).

Шлейермахер Ф. О разных методах перевода // Вестн. Моск. ун-та. Сер. 9. Филология. 2000. № 2.

ЯЗЫК. Афоризмы, цитаты, мысли, фразы / http://www.aphorism.ru/640_5_7. shtml (дата обращения: 03.01.2013).

Arendt und Benjamin: Texte, Briefe, Dokumente / Ed. by D. Schöttker, E. Wizisla. 2006; Arendt Hannah. http://en.wikipedia.org/wiki/Hannah_Arendt. 7 p.

Benjamin W. The Task of the Translator (introduction to a Baudlaire translation, 1923 (this text translated by H. Zohn, 1968)), cf.: The antology "The Translation Studies Reader. Ed. Lawrence, Venuti. L.: Routlege, 2000. www. totuusradio.fi/wordpress/...Benjamin_The-Task-of-the-Translator.pdf. 11 p.

Schleiermacher F. Über die verschiedenen Methoden des Übersetzens. http://www. bible-researcher.com/schleiermacher.html (дата обращения: 10.12.2012).