CC BY
98УДК 830 Гессе: 882 Д
Герман Гессе - читатель Ф.М. Достоевского
А.Е. Плохарский
Хотя Гессе ни разу не был в России и не проявлял особого интереса к революционным потрясениям в нашей стране, хотя среди его близких друзей, знакомых и корреспондентов трудно встретить русских или выходцев из Россиии, все же статьи, письма, произведения писателя свидетельствуют о том, что русская тема волновала его, а русская литература, в особенности Достоевский, была не только знакома, но и находилась в поле его пристального внимания.
Тургенев, столь взволновавший Западную Европу своим «нигилизмом», стал первым русским писателем, которого Гессе открыл для себя. В письме своему другу Теодору Рюмелину (май 1895 г.) он писал: «Я не люблю этих современных славян за исключением, быть может, Тургенева, от восьми до десяти книг которого я уже прочитал. Со времен Пушкина и Лермонтова русские не создали ничего подлинно великого, лишь этот пессимистически нигилистический натурализм». В другом письме он размышляет (опять-таки в связи с Тургеневым) о сходстве и различии германского и славянского типов, которые внешне представляются ему родственными. Но важнее другое: «У обоих одна и та же склонность к мечтательности и мировой скорби. Но славянину недостает веры в свою мечту, в свое дело и прежде всего в самого себя»
[1, с. 14].
События Первой мировой войны заставили Гессе по-иному взглянуть на Россию и русскую литературу. Рецензируя книгу Карла Нетцеля «Современная Россия» (1915 г.), Гессе задается главным для него вопросом: что отличает русских от западноевропейцев? Он пишет о том, что Россия, не знавшая в Средние века борьбы христианства с античностью и не пережившая позднее эпоху Возрождения, значительно отдалилась от Западной Европы. И потому лишь в самое недавнее время (конец Х1Х в. - А.П.) смогла явить миру «столь мощный прилив душевности, древнехристианской любви и по-детски незамутненной потребности искупления, что наша европейская литература неожиданно оказалась мелкой и узкой перед этим душевным натиском и потоком внутренней непосредственности» [1, с. 14].
Русская душа, особый русский тип (интуитивно-чувственный или благочестиво-набожный) как полная противоположность западному рационализму; терпеливый русский народ - «богоносец», чья великая миссия заключается якобы в том, чтобы явить однажды потрясенному Западу свой просветленный лик, - такую Россию искали и рисовали в своем воображении многие западноевропейские мыслители и художники конца Х1Х - начала ХХ веков. Решающую роль в распространении подобных представлений играли произведения русской литературы. Русская литература Х1Х в. была всегда больше, чем литература, ибо приняла на себя гораздо более обширные общественные и идеологические функции. Современник и близкий друг Гессе Томас Манн, пытаясь определить ее своеобразие в ряду других великих литератур - немецкой, французской, английской, итальянской, - назвал ее святой. Высокое звание, которое зависит не только от таланта, но и от способности выразить в произведении страдание и высшее предназначение своего народа. Именно с той «первозданной любовью», которую, по мнению Гессе, сумели вдохнуть Толстой и Достоевский в западноевропейский «методический и организованный мир», связывает он надежду на духовное обновление Европы после окончания Первой мировой войны.
«Мы, европейцы, - подчеркивает писатель, - должны прислушаться к этой «потаенной, внутренней» России. Ибо все, что есть в России «европейского», получено от Запада; но «во всем, что касается пассивных, азиатских и мало ценимых ныне добродетелей, русским еще предстоит быть нашими учителями вплоть до вопросов политики». Современник и друг Гессе французский писатель Андре Жид заметил: «.. .Нет другого писателя (Достоевского. - А.П.), который явился бы столь национально-русским и в то же время универсально-европейским. Лишь будучи столь специфически-русским, он и может быть столь общечеловеческим и может тронуть каждого из нас так своеобразно» [2, с. 359].
Россия Достоевского была ведь и Европой, а Европа, как он сам чувствовал, его второй родиной; поэтому действительно русское, действительно национальное лицо его необычайного по страсти и размаху искусства не показалось бы зарубежным европейцам таким диковинным, если б они к тому времени не разучились узнавать в этом искусстве исходные черты собственной духовности.
Здесь нельзя не упомянуть размышления немецкого философа О. Шпенглера из его культового труда «Закат Европы»: «.слово Европа с пребывающей под его влиянием совокупностью идей связало в нашем историческом сознании Россию с Западом в одно ничем не оправданное единство. Здесь, среди воспитанной на книгах читательской культуры, чистой воды абстракция привела к колоссальным последствиям в реальности. Эти читатели в лице Петра Великого на столетия подменили историческую тенденцию примитивной народной массы, притом, что русский инстинкт справедливо и глубоко - с нашедшей свое воплощение в Толстом, Аксакове и Достоевском враждебностью - ограничивает «Европу» от «матушки России» [3, с. 35]. При некоторых аналогиях и даже сходстве самих названий работ - «Закат Европы» О. Шпенглера, два тома которой вышли в 1918 и 1922 гг., и «Братья Карамазовы» или «Закат Европы» (написана в 1919 г., вошла в книгу «Взляд в хаос» (1920 г.)) - они отличны. В рецензии 1924 г. на сочинение Шпенглера Гессе отмежевался от выраженной в нем пессимистической концепции развития человечества.
Главное, чем насыщена статья Гессе 1919 года о Достоевском, - это ощущение великого духовного кризиса, охватившего западный мир. Война и революции привели Европу к анархии и распаду. Европейской цивилизации наступает конец. Близится новая эпоха торжества хаоса. Хотя трепетно ожидаемый хаос уже гнездился в самой «европейской душе», понадобилась - как это уже не раз бывало на путях культурной истории - апелляция к первозданной силе чужеземца, чтобы снять ставшие обременительными старые табу. Пророком этого грядущего хаоса и выступает у Гессе автор «Идиота» и «Братьев Карамазовых». Образ Достоевского - разрушителя, зачинщика авангардных штурмов - свидетельствует о подспудном самоотрицании западноевропейской культуры, теряющей классическую гармонию.
«В том факте, что именно в Достоевском - не в Гете и даже не в Ницше - европейская, в особенности немецкая, молодежь видит теперь своего величайшего писателя, я нахожу что-то судьбоносное» [4, с. 76]. Суждения Гессе о современности Достоевского согласуются по содержанию, глубине определения значения Достоевского как писателя, философа, более того - пророка, со статьями Д.С. Мережковского, написанными еще раньше - в 1890, 1906 годах [5, с. 108 - 126]. Дело не в совпадении, а именно в согласованности оценок Достоевского как писателя так называемого «текущего момента», но увидевшего за «текущим» вечные темы и вечные опасности для всего человечества - и закат Европы, и «Грядущего Хама», и «Грядущего Христа» [6, с. 345].
У Гессе пять работ непосредственно связаны с именем Достоевского, они написаны и опубликованы в разных немецких журналах с 1914 по 1925 годы, чрезвычайно сложные для Германии, пережившей Первую мировую войну, по национальному
состоянию, по переменам в сознании, по усилившейся индивидуализации, которая означает процесс становления личности в результате усвоения ее сознанием личного и коллективного бессознательного «как путь к себе, как самореализацию» [7, с. 126]. И всякий раз Гессе обращается к Достоевскому как писателю судьбоносному, предсказавшему закат Европы.
Гессе увидел в «Братьях Карамазовых» «древний, оккультный идеал», в котором - «возвращение к праматери, возвращение в Азию, к источнику всего, фаустовским «матерям» [4, с. 76]. И то, что этот азиатский идеал, ведущий, как всякая смерть на Земле, к новому рождению, начинает становиться европейским, начинает пожирать дух Европы, намерен завоевать Европу, ибо привлекает молодых новизной, будущим.
Гессе пытается определить содержание азиатского идеала, выраженного Достоевским в «Братьях Карамазовых» с такой силой, с такой мощью художника мирового значения, что «странно думать о том, какие художники считались великими европейскими писателями в ту пору, когда Достоевский уже писал свои произведения» [4, с. 87].
Подчеркивая всемирность гения Достоевского, Гессе замечает при этом: «...чем менее такая, мирового значения книга, является произведением искусства, тем, может быть, истиннее заключенное в ней пророчество», доказывая, что Достоевский поднимается над искусством, над литературой в область подсознания, ясновидения, прорицания, такого «знающего», что в нем народ, эпоха, страна или континент выработали в себе орган, «некие щупальца, редкий, невероятно благородный, невероятно хрупкий орган.». Он толкует свои видения не сам; «кошмар, его угнетающий, напоминает ему не о собственной болезни, но о болезни и смерти общего» [4, с. 88].
По мнению Гессе, «новый идеал» давно нашел пристанище на русской почве и сквозь покров безудержной карамазовщины, то есть вседозволенности, безоглядности, «представляется совершенно аморальным образом мышления и чувствования, способностью прозревать божественное, необходимое, судьбинное и в зле и в безобразии, способностью чтить и благословлять их» [4, с. 78].
Гессе прав в оценке карамазовщины как социально опасного наследия, как проклятия, от которого не могут избавиться сыновья Карамазова, ибо они всякий раз узнают и ощущают в себе отца. Гессе определяет Карамазова как русский тип, как «русского человека», наделяя его противоречивыми свойствами: опасный, трогательный, безответственный, хотя и ранимый совестью, мягкий, мечтательный, свирепый, глубоко ребячливый.
«Русский человек» - это Карамазов, утверждает Гессе, находя в одном всех четверых героев романа, как бы они ни отличались друг от друга. Основной особенностью его является совмещение несовместимого: внешнего и внутреннего, добра и зла, Бога и сатаны. Основная жажда такого человека - жажда высшего символа - Бога, который одновременно был бы и чертом, не поддающимся познанию.
Гессе видит опасность для Европы в «тайне» Карамазовых, в людях «катастрофы», которые определяются не какими-либо свойствами, но готовностью в любое время перенять любые свойства. «Тайна» их в том, что они столько же живут внутри себя, сколько вовне, что у них вечные проблемы с собственной душой. Они способны на любое преступление. Но это грозит Европе не революциями, общественными катаклизмами, а самым страшным - пробуждением в человеке внутреннего зверя, инстинктов, особенно в периоды, когда «шатается культура».
И закат Европы, по мнению Гессе, состоит в том, что этот русский человек - бог и дьявол одновременно, Карамазов - убийца и судья, буян и нежнейшая душа, законченный эгоист и герой совершеннейшего самопожертвования - намерен стать человеком европейским, грядущим, приближающим «человека европейского кризиса» [4,
с. 78]. Гессе, одновременно переживавшему и величие, и хрупкость европейской культуры, почудилась в образах Достоевского новая «грозная святость», опасно равнодушная к добру и злу, к закону и обычаю, но близкая к первозданному хаосу, источнику будущих миров.
Хаос, с одной стороны, - это сдвиг и крушение ценностей: государственных, моральных, культурных, религиозных. «Хаотичное» становится у Гессе в один ряд с такими понятиями, как «азиатское», «варварское», «опасное», «аморальное». Все это образует для писателя «дух Достоевского»: русский или карамазовский элемент, который не измеряется категориями «хороший» или «плохой», ибо являет совершенно другой, отличный от европейского, тип сознания. «Братья Карамазовы» - это мир русского хаоса и попыток наметить пути его преодоления. О самих Карамазовых Алеша говорит: «Тут земляная карамазовская сила. земляная и неистовая, необделанная» [8, с. 201]. «Необделанная» карамазовская сила прямо указывает на хаос, но и одновременно на связь с землей, которая подает надежду на преодоление хаоса. Сама земля мыслится и как некоторое хаотичное начало, и как национальная почва, столь дорогая Дмитрию Карамазову и самому Достоевскому.
С другой стороны, хаос - это некая подвижная стихия, соединяющая и растворяющая в себе любые противоречия: зло и добро, порок и добродетель. Хаос - момент позитивный. Тема творящего хаоса - одна из главных у романтиков. В хаосе заложены обещание обновления, протест против правил. «Романтическое. выражает тайное тяготение к хаосу, который в борьбе создает новые и чудесные порождения, - к хаосу, который кроется в каждом организованном творении, в его недрах. Животворный дух изначальной любви здесь снова носится над водами.», - утверждал А.В. Шлегель [9, с. 133].
Идущая от романтиков мысль о том, что творческая личность отличается прежде всего «чутьем к хаосу» (Шеллинг) и во внешнем, и во внутреннем мире нашла благодатное продолжение и у Достоевского, и у Гессе. Книги Гессе создавались, как он однажды сказал, сам «на краю у всех бездн и пропастей». В данном контексте кажется важной трактовка хаоса В. Н. Топоровым: «Хаос представляется как величественный, трагический образ космического первоединства, где расплавлено все бытие, из которого оно появляется и в котором оно погибает; поэтому хаос есть универсальный принцип сплошного и непрерывного, бесконечного и беспредельного становления» [10, с. 581].
Мотив «мужественного сошествия в хаос» - один из важнейших и в романе Г. Гессе «Степной волк» (1927 г.). Хаос, как замечает Н.С. Павлова, «соотнесен писателем и с сознанием современных людей (например, с сознанием Гарри Галлера из «Степного волка»), и с кризисом эпохи. При этом хаос означает не только распад; он понимается как беспорядок, не исключающий возможности нового творчества. Если человек не мог опереться на неколебимые нравственные заповеди, если таковых для него больше не было, то, отдав себе полный отчет о хаосе в мире и в собственной душе, он должен был искать новую опору» [11, с. 10].
«Человековолк» Гарри Галлер - истинное порождение ХХ века: он амбивалентен, раздвоен между темными силами, бурлящими в глубине его существа, и привязанностью, зачастую внешней, к настоящему порядку вещей. Если романтики страдали от «мировой скорби», этой болезни века, то «Степного волка» и Гессе поражает новый недуг. Он, возможно, не столь космических масштабов, но столь же изнурительный: «болезнь от культуры». Она выражается в нарушении взаимоотношений между личностью и обществом в период больших культурных и духовных сдвигов; которыми сопровождается зарождение новой системы ценностей. Даже в большей степени, чем кризис социальный, болезнь эта представляет собой кризис и распад личности. Такова экзистенциальная тоска Гарри Галлера, человека-волка, зверя, который забрел в
чужой непонятный мир и не находит себе ни родины, ни пищи, ни воздуха. Познав все злые и преступные бездны в самом себе, герой приходит к способности это преодолеть, к самоочищению. «Это была не простая художественная иллюстрация к идеям 1918 - 1919 гг., но и шаг. к окончательному его разрыву с настроениями ницшеанского аморализма, от власти которых Г. Гессе ещё не вполне освободился в статьях о Достоевском.» [12, с. 135].
Гессе называет роман «Братья Карамазовы» мифом, сном человечества, в котором чувствуются и угадываются «богатые возможности нового» - разговор человека (Ивана) с собственным подсознанием (живущим внутри него чертом). У Достоевского черт говорит Ивану Карамазову: «Все, что у вас есть, есть и у нас, это я уже тебе по дружбе одну тайну нашу открываю, хоть и запрещено» [8, с. 78]. Подобное демоническое удвоение и снижение серьезного смехом, любви - вожделением, музыки «бессмертных» - джазом - сквозная тема «Степного волка». «Сомнительная Герми-на, несущая маску распутства и вульгарности, оказывается путеводительницей души Галлера, его музой, его благой Беатриче. Легкомысленный джазист Пабло таинственно тождествен Моцарту» [13, с. 22]. Концепция Юнга об архетипах - множественных «голосах», как бы оспаривающих один у другого душу человека, - нашла в романе Гессе весьма впечатляющее литературное соответствие.
Увиденные Гессе в романе Достоевского «Братья Карамазовы» акценты на подсознание приведут к закату Европы, который будет разыгрываться «в душевных недрах поколений». Если Карамазовы - разрушающее, хотя и безвинное начало, то Мышкин (статья Гессе «Размышления об «Идиоте» Достоевского», 1920 г.), будучи грозным разрушителем, врагом порядка, не знает запрета, живет по законам своей совести и доброты. Мышкин - это дитя природы, князь Христос, по Достоевскому, «вводит матриархат бессознательно, упраздняет культуру» [4, с. 93]. Мышление Мышкина Гессе называет «магическим». Достоевский предвосхищает так развившуюся потом психологию бессознательного. «Его (Мышкина. - А.П.) не только посещают редкие мысли. он оказывается на той таинственной грани, за которой верна не только данная мысль, но и мысль, ей противоположная» [4, с. 92].
Путь к будущему, то есть к новому душевному строю, ведет через Мышкина. Это принятие хаоса, возврат к бессознательному, к началу начал не для того, чтобы «стать первозданной материей, но чтобы приобрести новые ориентиры, чтобы у корней нашего бытия отыскать забытые инстинкты и возможности развития, чтобы вновь приняться за созидание, оценку, разграничение нашего мира» [4, с. 95]. Там, где обесцениваются одни истины, констатировал Гессе, возникают другие, новые. «Все носители нового, устрашающего, неизвестного будущего, все предвестники уже ощущаемого хаоса - у Достоевского больные, подозрительные, отягощенные чем-то люди: Рогожин, Настасья Филипповна, позже четверо Карамазовых» [4, с. 94]. Важно, по Гессе, то, что в последние три десятилетия (1890 - 1920 гг.) молодежь Европы все сильнее чувствует значительность и пророческий смысл этих книг, а в их героях находит нечто родственное, сходное с собой. Гессе настаивает: «Нет, мы видим в Мышкине и других подобных ему фигурах не образец для подражания: «Таким ты должен стать!» - но неизбежность: «Через это мы должны будем пройти, это наша судьба» [4, с. 94].
В статье «О Достоевском» (1925 г.) Гессе называет его писателем вечно новых тайн и загадок и оттого столь притягательным, страшным и прекрасным. Магическая сила этого мастера оказывается доступной тогда, по мнению Гессе, когда мы воспринимаем жизнь как одну-единственную пылающую огнем рану и подготовленные собственным страданием можем сами становиться героями Достоевского и братьями.
Как великого романтика, стремящегося к познанию бесконечного, Гессе потрясает объемность, глубина музыки Достоевского, сближающая его с великим Бетхове-
ном. У них он слышит два голоса: голос безнадежного отчаяния, смерти и голос совести - тот путь, который выводит человека к Богу. «.Из глубины горя и отрешенности излучается что-то бесконечно трогательное, по-детски нежное - предвосхищение смысла, предчувствие избавления» [4, с. 115]. Основной добродетелью любого человека названа совесть, которая не исключает соприкосновения с грязью, преступностью и несправедливостью мира, т. е. со злом, но и выводит за пределы этого зла. «Если в Карамазовых, - по тонкому наблюдению А.Г. Березиной, - Гессе прежде ужасало приятие зла в идее, то теперь оно включено в понятие «совесть» [14, с. 236]. Идея внутренней борьбы и единства противоречивых начал жизни, столь важная у романтиков, - одна из основных в творчестве Гессе. Гессе внимательно всматривается в трагические художественные миры романтизма, поскольку «болезнь» обозначилась уже тогда, и неспроста через сотню лет искусство, ощутившее себя в стадии «упадка», апеллирует прежде всего к этой традиции - либо непосредственно к романтикам, либо к их прямым наследникам и продолжателям, какими были Шопенгауэр и Ницше, и, я убежден, Достоевский во многих отношениях тоже.» [15, с. 277].
Достоевского, к чьему творчеству Гессе обращался неоднократно в разные периоды своей жизни, он включает в составленную им библиотеку всемирной литературы [16, с. 96] в ряду великих русских классиков, обогативших XIX век. В оценке Гессе Достоевский поднят на пьедестал человека, который, «сойдя с эшафота, обрел взор пророка» [16, с. 95].
Литература
1. Чумаков О. Герман Гессе и тайны русской души // Литературная газета. 2002. № 33.
2. Жид А. Собр. соч.: В 7 т. - М., 2002. Т. 6.
3. Шпенглер О. Закат Европы: В 2 т.- М., 2003. Т. 1.
4. Гессе Г. Собр. соч.: В 8 т. - М., Харьков, 1998. Т. 8.
5. МережковскийД.С. Достоевский //МережковскийД.С. Акрополь. - М., 1991.
6. Мережковский Д.С. Пророк русской революции // Мережковский Д.С. В тихом омуте. - М., 1991.
7. Юнг К.Г. Либидо, его метаморфозы и символы. - СПб., 1994.
8. Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т.- Л., 1972 - 1991. Т. 14.
9. Шлегель А.В. Чтения о драматическом искусстве и литературе // Литературные манифесты западноевропейских романтиков. - М., 1980.
10. Топоров В.Н. Хаос // Мифы народов мира. Энциклопедия: В 2 т. - М., 1992. Т. 2.
11. Павлова Н.С. Предисловие // Гессе Г. Избранное. - М., 1991.
12. Фридлендер Г.М. Достоевский, немецкая и австрийская проза ХХ в. // Достоевский в зарубежных литературах. - Л., 1978.
13. Березина А.Г. Достоевский в восприятии Г. Гессе // Достоевский, немецкая и австрийская проза ХХ в. // Достоевский в зарубежных литературах. - Л., 1978.
14. Аверинцев С.С. Путь Германа Гессе // Гессе Г. Избранное. - М., 1977.
15. Карельский А.В. Немецкоязычная литература начала ХХ века в общеевропейском духовном контексте // Диалог культур - культура диалога. - М., 2002.
16. Гессе Г. Магия книги. - М., 1990.
