CC BY
384
Н. П. Крохина
Шуйский филиал Ивановского государственного университета
Т. Н. Волкова
Шуйский филиал Ивановского государственного университета
Л. В. Ершова
Шуйский филиал Ивановского государственного университета
М. М. БАХТИН О ДИАЛОГИЧНОСТИ СЛОВА И КУЛЬТУРЫ
В статье выявляется связь бахтинской идеи диалогичности слова с дискурсами Серебряного века, созвучность идей Бахтина гуманитарной мысли второй половины ХХ века. Анализируется бахтинская типология двуголосого слова Достоевского, связь диалогического начала с карнавальной традицией и сущностью романного мышления.
Ключевые слова: диалог, слово, понимание, контекст культуры, карнавальная традиция, полифония.
N. P. Krokhina
Shuya branch of Ivanovo State University
(Shuya, Russia)
T. N. Volkova
Shuya branch of Ivanovo State University
(Shuya, Russia)
L. V. Ershova
Shuya branch of Ivanovo State University
(Shuya, Russia)
M. M. BAKHTIN ON THE DIALOGIG NATURE OF WORD AND CULTURE
The article reveals the connection of the Bakhtin idea of dialogicity of the word with the discourses of the Silver Age, the consonance of Bakhtin's ideas with humanitarian thought of the second half of the 20th century. The Bakhtin typology of the two-voice Dostoevsky word, the connection of the dialogical principle with the carnival tradition and the essence of novel thinking are analyzed.
Keywords: dialogue, word, understanding, cultural context, carnival tradition, polyphony.
DOI 10.22405/2304-4772-2019-2-4-58-69
Бахтинская идея диалогичности слова укоренена в дискурсах Серебряного века, как и идея космичности (онтологичности) слова. Если идея космичности слова связана со становлением русского космизма, идея диалогичности слова отражала процесс становления экзистенциального сознания в эпоху модернизма с её обращённостью к внутреннему миру
человека, интересом к сознанию и подсознанию. Утверждая диалогизм слова, Бахтин стремился к преодолению монологической модели мира. Разумеется, наиболее чутким из русских писателей XIX века к этому глубинному диалогизму слова был Ф. М. Достоевский, о котором Вяч. Иванов писал, что он «сделал сложными нашу душу, нашу веру, наше искусство». Уже Вяч. Иванов писал о коперниканском повороте Достоевского к внутреннему миру человека: «душа кажется самой себе необычайно многострунной и всё вмещающей; всем переживаниям чужого я она, мнится, находит в себе соответствующую аналогию и ... может воссоздать в себе любое состояние чужой души» [1, с. 283, 293]. Монолог глух к чужому ответу, не ждёт другого ответа, претендует быть последним словом. Монологизм в пределе отрицает наличие вне себя «другого равноправного и ответно-равноправного сознания», доступного диалогическим отношениям, которые утверждал Бахтин в своих работах [2, с.
336]. Не объектное, а субъектное отношение к другому сознанию вводит в русскую литературу Достоевский. Как писал Вяч. Иванов, «его проникновение в чужое я, его переживание чужого я, как самобытного, беспредельного и полновластного мира содержало в себе постулат Бога как реальности, реальнейшей всех этих абсолютно реальных сущностей, из коих каждой он говорил всею волею и всем разумением: «ты еси» [1, с. 295]. Или, по мысли Бахтина, открытием Достоевского явилось «открытие человека-личности и его сознания. Вещная модель мира сменяется моделью диалогической. Каждая мысль и каждая жизнь вливаются в незавершимый диалог» [2, с. 336-337]. В сущности, концепция Бахтина явилась развёртыванием тезиса Вяч. Иванова: «личность для Достоевского антиномична, - не только вследствие противоречивой сложности своего внутреннего состава, но и потому, что она одновременно и отделена от других личностей, и со всеми ими непостижимо слита; её границы неопределимы и таинственны» [1, с. 307]. Бахтин утверждал диалогическую природу человеческой жизни: «Жизнь по природе своей диалогична. Жить - значит участвовать в диалоге: вопрошать, внимать, ответствовать, соглашаться и т.п. В этом диалоге человек участвует весь и всею жизнью: глазами, губами, руками, душой, духом, всем телом, поступками» [2, с.
337]. Бахтин подчёркивает, что диалог не сводим к спору, полемике, борьбе. Это может быть приятие, согласие, ученичество. Диалогические отношения не совпадают с репликами реального диалога. Два высказывания, отдалённые друг от друга во времени и пространстве, могут вступать в диалогические отношения, если содержат общность темы или точки зрения. Как символисты открывали символичность искусства, так Бахтин утверждает диалогичность человеческого слова: «слово.межиндивидуально... отношение к смыслу всегда диалогично» [2, с. 317].
После Бахтина очевидно, что гуманитарное мышление как встреча двух авторов, двух субъектов, двух текстов - всегда диалог. «Увидеть и понять автора произведения - значит увидеть и понять другое, чужое сознание и его мир» [2, с. 306]. Чтобы понять - нужно вступить в диалог. Ставя проблемы понимания и глубины понимания текста и контекста, Бахтин разрабатывал
герменевтический метод. В его работах выстраивается цепочка смыслов, определяющих этот герменевтический подход к литературе и искусству: автор - понимание - глубина понимания - текст и контекст - большое время -диалог. Проблема, поставленная учёным в начале 1970-х гг., по-прежнему актуальна: анализ литературного произведения в контексте культуры, целостном контексте культуры данной эпохи, а также в большом времени. Писателю дан дар слышать многоголосие своей эпохи, а также вступать в бесконечный диалог с другими смыслами. «Большое время - бесконечный и незавершимый диалог, в котором ни один смысл не умирает». Культура с точки зрения диалогической природы слова предстаёт как незавершимый диалог. Отсюда - знаменитое суждение Бахтина: «у каждого смысла будет свой праздник возрождения» [2, с. 392-393]. Бахтинская концепция диалогичности слова раскрывает специфику поэтики автора, индивидуально-творческого художественного сознания, которое определяет современную художественную культуру, начиная с романтизма и реализма [См.: 3]. В современном понимании текст живёт, только соприкасаясь с другим текстом, вступая с ним в сложные диалогические отношения. Произведение уходит корнями в далёкое прошлое, черпает смыслы в этом прошлом. И, разбивая границы своего времени, вступает в диалог с будущим, «в процессе своей посмертной жизни они (великие произведения) обогащаются новыми смыслами» [2, с. 150]. Как писал А. Белый, «в порыве создать новое отношение к действительности путём пересмотра серии забытых миросозерцаний - вся сила, вся будущность так называемого нового искусства...Мы ныне как бы переживаем всё прошлое» [4, с. 26]. Или О. Мандельштам, вслед за символистами размышлял о «синтетическом поэте современности», который говорит «на языке всех времён, всех культур», наследник XIX века, «века всепонимания - века релятивизма, с его чудовищной способностью к перевоплощению» [5, с. 171 -172, 200]. В этом диалоге самое прошлое непрерывно пребывает в процессе становления и обновления. Как писал Г. Д. Гачев, один из продолжателей и учеников Бахтина, нет умерших культурных миров: «ни один Космо-Психо-Логос ещё не завершён». Даже вроде бы завершённые, как Эллада, Рим или древнеегипетская цивилизация, «продолжают жить в человечестве, переуясняются и, значит, - тоже не завершённые, по Бахтину: последнее слово о них не может быть произнесено». Таким образом, история человечества превращается в «полилог» национальных элементов, «происходит наложение и пересечение национальных полей разного типа, мощности и уровня» [6, с. 475]. Интерес к иному способствует обогащению своего. Общей ценностью становится «возлюбленная непохожесть», как говорит учёный, «ценить надо то, что восполняет» [7, с. 5]. Так в исследованиях Гачева обретает новую жизнь бахтинская диалогическая традиция. Г. Померанц в своих работах подчёркивает: «Два слова приобретают всё большее значение в современной культуре: диалог и Целое». Они внутренне связаны. «Подлинный диалог возможен только под образом Целого. А согласие в духе Целого невозможно
без диалога» [8, с. 216]. Диалогический дискурс, без которого немыслимо современное гуманитарное знание, и стал разрабатывать Бахтин.
Отвергая монологизм, Бахтин отвергает догматическое, авторитарное мышление во всех его формах. Учёного интересует диалогическое взаимодействие сознаний. Категория диалогичности открывает современный художественный дискурс с его интертекстуальностью, плюралистичностью («мир Достоевского плюралистичен» [9, с. 41]), релятивностью. Как отмечает В. П. Раков, история «релятивистской поэтики», поэтики неклассического типа с её интересом к иррациональному и хаотическому начинается трудами М. М. Бахтина [6, с. 95]. Высшим проявлением диалогизма в литературе является, по Бахтину, новый тип романа Достоевского. Его художественная модель мира равноправна современному научному сознанию: «вероятностной вселенной» с её неопределённостью, «эйнштейновскому миру с его множественностью систем отсчёта» [9, с. 410]. Достоевский - «творец полифонического романа», с его «множественностью самостоятельных и неслиянных голосов и сознаний, подлинной полифонией полноценных голосов», с его «утверждением чужого сознания как полноправного субъекта» [9, с. 9, 15]. У Достоевского «человек никогда не совпадает с самим собой» [9, с. 89]. Самосознание становится доминантой построения образа героя. Центральными в исследовании Бахтина являются главы о типологии слова в романе Достоевского и его жанровых и сюжетно-композиционных особенностях.
Поскольку в романе Достоевского, как отмечал ещё Н. А. Бердяев, «нет ничего, кроме человека и человеческих отношений» [11, с. 216], постольку автор от объектного слова переходит к двуголосому слову: «У Достоевского почти нет слова без напряжённой оглядки на чужое слово». Бахтин подчёркивает постоянное и резкое чередование различных типов слова: «Резкие и неожиданные переходы от пародии к внутренней полемике, от полемики к скрытому диалогу, от скрытого диалога к стилизации успокоенных житийных тонов, от них опять к пародийному рассказу и, наконец, к исключительно напряжённому открытому диалогу - такова взволнованная словесная поверхность этих произведений» [9, с. 307]. Здесь невозможна последняя смысловая инстанция автора, доминирование авторских оценок. Уже в своём первом произведении «Бедные люди» Достоевский, как пишет Бахтин, «вырабатывает столь характерный для всего его творчества речевой стиль, определяемый напряжённым предвосхищением чужого слова» [9, с. 310]. «Оглядка на социально чужое слово» определяет стиль и тон речи Макара Девушкина и самую манеру мыслить и переживать. По Бахтину, «установка человека по отношению к чужому слову и чужому сознанию является, в сущности, основной темой для всех произведений Достоевского» [9, с. 313]. В каждом элементе сознания скрещиваются два сознания, две точки зрения, две оценки. Потому все существенные самовысказывания героев писателя могут быть развёрнуты в диалог: диалог Ивана Карамазова с чёртом. «Второй голос Голядкина (героя «Двойника»), уверенный и спокойно-самодовольный, никак не может слиться с его первым голосом - неуверенным и робким» [9, с. 322].
Это внутреннее многоголосие превращается в систему двойников для главных героев в романах Достоевского. «Все лазейки мысли Ивана, все его оглядки на чужое слово и на чужое сознание, все его попытки обойти это чужое слово, все оговорки его совести. сгущаются в законченные реплики чёрта» [9, с. 336]. «Слово с оглядкой» дополняется «словом с лазейкой»: «лазейка - это оставление за собой возможности изменить последний, окончательный смысл своего слова» [9, с. 353]. Оно присуще, по Бахтину, всем исповедальным самовысказываниям героев Достоевского (образец - исповедь Ипполита). «Лазейка делает зыбкими все самоопределения героев, делает двусмысленным и неуловимым героя и для самого себя». Почти на одном этом мотиве построен весь образ Настасьи Филипповны, создавая его внутреннюю двойственность [9, с. 355]. Ещё один тип внутренне диалогизированного слова в мире Достоевского - «проникновенное слово», предвосхищающее события, угадывающее другое сознание. Князь Мышкин «боится своих мыслей о другом, своих подозрений и предположений» [9, с. 367]. Алёша в диалоге с Иваном и проникновением в его мысли: «не ты убил». Для всех героев Достоевского характерны «двойные мысли» [9, с. 375]: скрытое желание Ивана Карамазова смерти отца. Ещё одна разновидность слова у Достоевского, выделяемая Бахтиным, - стилизованное «житийное слово» - в речах Хромоножки, Макара Долгорукого и старца Зосимы.
Но не примирение, а «полифония голосов борющихся и внутренне расколотых» определяет роман Достоевского [9, с. 379]. Это ведёт к тому, что авторское слово не может завершить извне героя и его слово. «В произведениях Достоевского нет окончательного, завершающего, раз и навсегда определяющего слова» [9, с. 381]. Самосознание героя можно дать только в диалоге. Достоевский - величайший мастер диалога, изображающий человека в общении, во взаимодействии с другим человеком. Обязательный момент во всех существенных диалогах Достоевского - это «глубокая существенная связь или частичное совпадение чужих слов одного героя с внутренним и тайным словом другого героя» [9, с. 387]. Перебойным сочетанием двух голосов полны речи героя Достоевского - Настасьи Филипповны, Ставрогина, Ивана Карамазова. Реальные голоса Мышкина и Рогожина переплетаются и пересекаются с голосами внутреннего диалога Настасьи Филипповны. «Повсюду - пересечение, созвучие или перебой реплик открытого диалога с репликами внутреннего диалога героев» [9, с. 404]. Вершиной мастерства Достоевского в «диалоговедении» Бахтин называет диалоги Ивана Карамазова со Смердяковым [9, с. 393-396]. Последний улавливает скрытое желание Ивана смерти отца при явном желании быть непричастным к нему. Аналогично отношение Шатова, Кириллова и Петра Верховенского к Ставрогину, каждый из которых принимает Ставрогина за учителя. Особый тип диалога - диалоги Раскольникова с Порфирием Петровичем. Цель Порфирия - заставить прорываться внутренний голос Раскольникова. Бахтин подчёркивает огромное значение «исповедального диалога» у Достоевского. Наиболее чистый образец - диалог Ставрогина с Тихоном, с которым «говорят как бы два человека» [9, с.
400]. Общение в романах Достоевского выходит за пределы всех реальных и конкретных социальных форм и содержит, в определении Бахтина, «выход в карнавально-мистерийное пространство и время» [9, с. 403], ибо Бог и Дьявол борются за душу человека.
Образцом анализа произведения в контексте большого времени является соотнесение романа Достоевского с «весёлой относительностью карнавального мироощущения» [9, с. 159]. Карнавальное начало и его проникновение в литературу - её карнавализацию Бахтин именует проявлением диалогического начала в традиционной культуре, способом выхода за пределы риторических норм и правил. Истоки диалогического сознания восходят, по Бахтину, к сократическому диалогу как карнавализованному жанру, который сопоставляет различные точки зрения на определённый предмет, а также содержит способы «вызывать, провоцировать слова собеседника» [9, с. 164]. Важнейшей вехой в историческом становлении диалогического сознания, по Бахтину, является Мениппова сатира, или мениппея, образцами которой учёный называет «Сатирикон» Петрония, «Метаморфозы» Апулея, произведения Лукиана, Варрона. Мениппея построена на сочетании несочетаемого - «фантастики, символики и - иногда - мистико-религиозного элемента с крайним и грубым трущобным натурализмом» [9, с. 171]. Жанру свойственны философский универсализм, изображение безумий, скандалов. «Мениппея любит играть резкими переходами и сменами, верхом и низом, подъёмами и падениями, неожиданными сближениями далёкого и разъединённого, мезальянсами всякого рода» [9, с. 176]. Родственный жанр - «солилоквиум» - беседа с самим собою, открытие внутреннего человека (Эпиктет, Марк Аврелий, Августин). Так выстраивается память жанра, предыстория катастрофического романа Достоевского.
Важнейшим проявлением предыстории диалогического начала в традиционной культуре является для Бахтина карнавальная традиция, которую он подробно описал, а также её влияние на литературу в книге о Ф. Рабле и народной смеховой культуре средних веков и Ренессанса. Карнавальная жизнь - «жизнь наизнанку», «мир наоборот». Она отменяет иерархический строй, всякую дистанцию между людьми, заменяя её вольным фамильярным контактом. Бахтин описал важнейшие категории карнавального мироощущения: фамильяризация, эксцентричность, профанация, шутовское увенчание и развенчание карнавального короля, пафос смен и перемен, смерти и обновления [9, с. 184-186]. «Карнавал сближает, объединяет, обручает и сочетает священное с профанным, высокое с низким, великое с ничтожным, мудрое с глупым и т.п.» [9, с. 184]. И, разумеется, имеет древние мифопоэтические истоки. Бахтин подчёркивает амбивалентную природу карнавальных образов и карнавальную природу пародии. «Почти каждый из ведущих героев романов Достоевского имеет по нескольку двойников, по-разному его пародирующих» [9, с. 191]. В лоне пародии зародился один из величайших и «карнавальнейших», по Бахтину, романов, высоко ценимый Достоевским, - «Дон Кихот» Сервантеса. Бахтин анализирует
карнавализованные сцены скандалов и развенчаний в произведениях Достоевского. Карнавализация предстаёт как одна из важнейших особенностей полифонического романа, которая «исключает всякую односторонность, догматическую серьёзность, не даёт абсолютизироваться ни одной точке зрения» [9, с. 250]. Диалог с Сервантесом порождает один из самых карнавализованных романов Достоевского «Идиот» [9, с. 262-266]. Вокруг двух центральных фигур романа - «идиота» и «безумной» Настасьи Филипповны вся жизнь карнавализуется, превращается в «мир наизнанку». «Всё в его мире живёт на самой границе со своей противоположностью» [9, с. 268]. Карнавализация «раздвигает узкую сцену частной жизни определённой ограниченной эпохи до предельно универсальной и общечеловеческой мистерийной сцены» [9, с. 270]. За проблемой карнавализации с её амбивалентностью и антиномичностью стоит проблема мифопоэтики и неомифологизма.
Один из примеров творческого развития и углубления идей Бахтина предстаёт в работах В. К. Кантора. Карнавализация в новоевропейский период, когда «народно-карнавальная жизнь идёт на убыль» [9, с. 195], проявляет себя не как освобождающая, но как хаотизирующая сила. В романе Достоевского, по мысли В. К. Кантора, мы видим «карнавально-бесовское начало», «карнавал как образ жизни»: «русский карнавал не знает временных границ», здесь «размыты все нравственные понятия» [12]. Такой карнавализованный хронотоп и порождает новый тип человека, открытый Достоевским, - «карамазовский человек», который пришёл на смену фаустовскому, в нём добро и зло неразрывно слиты, «непредсказуемый человек будущего» (но уже существующий в настоящем), которого описал Г. Гессе, «способный основать царство Божье так же, как царство Дьявола» 13, с. 109]. В сущности это «человек Апокалипсиса» (Н. А. Бердяев). Для Гессе Достоевский - пророк хаоса [прим. 1]. В 1919-1921 гг. он размышлял: наше время «пребывает под знаком хаоса». Задача писателя - понять этот хаос, вжиться в него. Это «принятие хаоса» Гессе связывает с «магическим мышлением», сравнивая музыку романов Достоевского с Бетховеном: «через этот ад нужно пройти», «из глубины горя излучается.предчувствие избавления» [13, с. 142-145, 119]. В русской литературе подобной двойственностью пронизана поэзия А. Блока (см. далее).
Бахтин в своем исследовании не мог ссылаться на работы Н. А. Бердяева о Достоевском. Достоевский - «великий антрополог», «человеческая природа полярна, антиномична и иррациональна» [14, с. 31, 34]. В полифоническом романе Достоевского появился двоящийся человек, столь характерный для эпохи Серебряного века, «человек Апокалипсиса» и двоящейся дионисийской стихии. Потому Достоевский - и самый христианский, и самый дионисийский писатель, открывший «огненно-страстную русскую стихию» [11, с. 233], «метафизическую истерию русской души, её исключительную склонность к одержимости и беснованию» [14, с. 12]. Литература Серебряного века, вслед за Достоевским, будет исследованием двоящейся природы современного
человека, с её равным притяжением к двум противоположным полюсам, раздвоением и антиномичностью, столкновением Запада и Востока, Христа и Антихриста: Д. С. Мережковский «Христос и Антихрист», А. Белый «Петербург», В. Брюсов «Огненный ангел», проза В. Розанова, А. М. Горький «Жизнь Клима Самгина». Полифония входит в драматургию (А. М. Горький «На дне»), и в поэзию - творчество А. Блока. Как писал Бердяев, «мы -духовные дети Достоевского» [14, с. 165]. В сущности, речь идёт о влиянии романного полифонического мышления на все роды литературы. Этого влияния не отвергал и Бахтин: «можно говорить об особом полифоническом художественном мышлении, выходящем за пределы романного жанра». Этому мышлению доступны «мыслящее человеческое сознание и диалогическая сфера его бытия, которые не поддаются художественному освоению с монологических позиций» [9, с. 407].
Как пишет З. Г. Минц, «полифоничность, «многоголосие» в зрелом творчестве Ал. Блока выявляются, как правило, не через столкновение разных точек зрения на мир, выражаемых разными персонажами. Чаще всего художественный эффект полифонии возникает от столкновения генетически и функционально различных кусков текста в рамках одного и того же цикла, стихотворения» [15, с. 182]. Двойственность мироотношения становится важнейшим принципом творчества Блока. Архетипом нового типа двоящихся образов стала для современников блоковская Незнакомка. К. Чуковский писал: «Стихи о Незнакомке наше поколение сделало своим символом веры именно потому, что в них набожная любовь к этой Женщине Очарованных Далей сливается с ясным сознанием, что она просто публичная женщина. Такой двойственности еще не было в русской поэзии» [16, с .44]. В пути поэта -апокалиптика свет и тьма, спасение и гибель антиномически сближены. Есть «непроглядный ужас жизни», но «в тайне мир прекрасен», реальны и «жизни сон глухой», и «несбыточная явь», мир «страшный» и мир «странный», душевная опустошённость и озарённость, забвение и память, дантевский «путь из мрака к свету» [17, т. 1, с. 28] и любовь к гибели. «Удесятёренная жизнь» в мире Блока состоит в постоянном качании маятника. Душа падает в «бездны отчаяния», «готовая умереть, она чудесно возрождается; готовая к полету, срывается в пропасть, израненная - поёт... Истоптанная - возносится к прозрачной синеве...» [17, т. 2, с. 3]. Эта поэзия знает мрак и нищету мира и равно знает «мира восторг беспредельный». Поэзия Блока акцентирует мировую антиномичность. Всё двулико, всё двойственно в поэтическом мире Блока. Всё жизненно-ценное в этом мире поставлено под знак трагически-двойственного отношения к явлению: история, родина, культура, творчество, страсть. По мысли С. Н. Бройтмана, «выражением принципа диалогической дополнительности» становится в неклассической поэтике А. Блока его знаменитая формула «трагическое сознание неслиянности и нераздельности всего» [17, т. 3, с. 296]. Её праисточником следует считать древние мифологические представления. В этой формуле «демоническая амбивалентность» заключает «признание исходного единства с миром и Богом
и одновременно трагического разрыва с ними» [18, с. 154-157]. Амбивалентная двойственность мироотношения и порождает мифопоэтику Блока - его мифы о Вечной Женственности, которая должна внести в мир гармонию, падение вестника в «сине-лиловый сумрак» «страшного мира», мифологемы «сораспятия» и «невоскресшего Христа», гибели лирического героя в «страшном мире» («Донна Анна в смертный час твой встанет»); мифологемы возмездия и полёта, мифология двойственной мировой и народной души, спящей царевны, спасение которой связано с подвигом, мифология софийной и стихийной героини. И мифология творческой души, её способность слышать и передавать мировую музыку, сочетающую все полярности. Полифоничен образ России в поэзии Блока - нищая, богомольная, мятежная, метельная, роковая, святыня, «созданная из бед и погибелей» [16, с. 72], «манящая бездна», по слову М. Эпштейна [19, с. 111]. Полифоничен образ Христа в поэме «Двенадцать»: единственно-возможное «заклятие» бесовского разгула стихии [20, с. 129-130]. В разгуле стихии Блок увидел незримого Христа, осиянного белым цветом, Христа второго пришествия. И, наоборот, в своей трагической двойственности и двусмысленности этот образ воплощает «крестный путь на Голгофу и приход Антихриста» [21, с. 364] - «антихрист, надевший личину Христа» (А. Лавров - 22, с. 201]).
Для Бахтина как исследователя романного мышления диалогизм, и полифония, прежде всего, связаны с романом. Роман для Бахтина «единственный становящийся жанр», рождённый и вскормленный новоевропейской эпохой мировой истории. «Всякий роман в большей или меньшей мере есть диалогизированная система образов, языков, стилей» [23, с. 393, 361]. Бахтинское понимание романа очень близко современной теории романа М. Кундеры: «все великие экзистенциальные темы...освещены четырьмя веками европейского романа». Мир романа - «двойственный и относительный» не зависит от идеологических догм. «Романист не историк, не пророк: он исследует существование». «Это территория, где никто не является носителем истины». Все истинные романисты слышат «надличностную мудрость романа» [24, с. 14, 27, 68, 211-212, 215], которая исключает всякий монологизм. Поэзия бытия - в непредсказуемости.
Примечания
Гарин И. И. Гл.10. Карамазовский человек // Многоликий Достоевский. М., 1997.
Литература
1. Иванов Вяч. Родное и вселенское. М.: Республика, 1994. 427 с.
2. Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1986.
444 с.
3. Категории поэтики в смене литературных эпох / С. С. Аверинцев [и др.] // Историческая поэтика: Литературные эпохи и типы художественного сознания. М., 1994. С. 3-38.
4. Белый А. Символизм как миропонимание. М.: Республика, 1994.
525 с.
5. Мандельштам О. Соч. В 2 т. Т. 2: Проза. Переводы. М.: Худож. лит., 1990. 463 с.
6. Гачев Г. Д. Национальные образы мира. Космо-Психо-Логос. М.: Прогресс-Культура, 1995. 479 с.
7. Гачев Г. Д. Национальные образы мира: Курс лекций. М.: Академия, 1998. 430 с.
8. Тринитарное мышление и современность: сб. ст. / Г. Померанц, М. Курочкина. М., 2000. 316 с.
9. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. СПб.: Азбука-Аттикус, 2015. 412 с.
10. Раков В. П. Релятивистская поэтика Серебряного века // Потаенная литература: Исследования и материалы. Вып. 2. Иваново, 2000. С. 77-97.
11. О Достоевском: творчество Достоевского в русской мысли 18811931 г.: сб. ст. М., 1990. 432 с.
12. Кантор В. К. Карнавал и бесовщина // Вопросы философии. 1997. № 5. С. 44-57.
13. Гессе Г. «Братья Карамазовы», или Закат Европы и др. // Письма по кругу: Художественная публицистика. М., 1987. С. 104-115;
14. Бердяев Н. А. Миросозерцание Достоевского. М.: Захаров, 2001.
171 с.
15. Минц З. Г. Блок и русский символизм. Поэтика Александра Блока : избр. тр. В 3 кн. СПб.: Искусство - СПб, 1999.
16. Чуковский К. Книга об Александре Блоке. Берлин: Эпоха, 1922. 169
с.
17. Блок А. А. Собр. соч. В 8 т. М.-Л.: ГИХЛ, 1960-1963.
18. Бройтман С. Н. Поэтика русской классической и неклассической лирики. М.: изд. центр РГГУ, 2008. 484 с.
19. Эпштейн М. Н. Парадоксы новизны: о литературном развитии XIX-XX вв. М.: Сов. писатель, 1988. 414 с.
20. Магомедова Д. М. Александр Блок // Русская литература рубежа веков (1890-е - начало 1920 г.). Кн. 2. М., 2001. С. 89-144
21. Щукина Д. А. Мифологизация пространства у Блока и Булгакова // Александр Блок и мировая культура: материалы науч. конф. В. Новгород, 2000. С. 357-368
22. Финал «Двенадцати» - взгляд из 2000 г. // Знамя. 2000. № 11. С. 190-206.
23. Бахтин М. М. Литературно-критические статьи. М.: Худож. лит., 1986. 541 с.
24. Кундера М. Искусство романа: эссе. СПб.: Азбука-Аттикус, 2013.
218 с.
References
1. Ivanov Vyach. Rodnoye i vselenskoye [Native and universal]. Moscow: Respublika, 1994. 427 p.
2. Bakhtin M. M. Estetika slovesnogo tvorchestva [Aesthetics of Verbal Art]. Moscow: Iskusstvo, 1986. 444 p.
3. Kategorii poetiki v smene literaturnykh epokh [Categories of poetics in the change of literary epochs] / S. S. Averintsev [et al.] // Istoricheskaya poetika: Literaturnyye epokhi i tipy khudozhestvennogo soznaniya [Historical poetics: Literary epochs and types of artistic consciousness]. Moscow, 1994. Pp. 3-38.
4. Bely A. Simvolizm kak miroponimaniye [Symbolism as a worldview]. Moscow: Respublika, 1994. 525 p.
5. Mandelstam O. Sochineniya [Works]. In 2 vols. Vol. 2: Proza. Perevody [Prose. Translations]. Moscow: Khudozh. lit., 1990. 463 p.
6. Gachev G. D. Natsional'nyye obrazy mira. Kosmo-Psikho-Logos [National images of the world. Cosmo-Psycho-Logos]. Moscow: Progress-Kul'tura, 1995. 479 p.
7. Gachev G. D. Natsional'nyye obrazy mira. Kurs lektsiy [National images of the world. Lecture course]. Moscow: Akademicheskiy Proyekt publ, 1998. 430 p.
8. Pomerants G. Razgovor pod obrazom Tselogo [Conversation under the image of the Whole] // Trinitarnoye myshleniye i sovremennost' [Trinitarian thinking and modernity]: coll. of art. / G. Pomerants, M. Kurochkina. Moscow, 2000. 316 р.
9. Bakhtin M. M. Problemy poetiki Dostoyevskogo [Problems of Dostoevsky's Poetics]. Saint-Petersburg: Azbuka-Attikus, 2015. 412 p.
10. Rakov V. P. Relyativistskaya poetika Serebryanogo veka [Relativistic poetics of the Silver age] // Potayennaya literatura: Issledovaniya i materialy [Secret literature: Research and materials]. Issue 2. Ivanovo, 2000. Pp. 77-97.
11. O Dostoyevskom: tvorchestvo Dostoyevskogo v russkoy mysli 18811931 g. [About Dostoevsky: works by Dostoevsky in the Russian thought of 18811931]: collection of articles. Moscow, 1990. 432 р.
12. Kantor V. K. Karnaval i besovshchina [Carnival and devilry] // Voprosy filosofii [Issues of Phylosophy]. 1997. No. 5. Pp. 44-57.
13. Hesse H. «Brat'ya Karamazovy», ili Zakat Yevropy i dr. [The Brothers Karamasov or The Downfall of Europe] // Pis'ma po krugu: Khudozhestvennaya publitsistika [Letters in a circle: Artistic journalism]. Moscow, 1987. Pp. 104-115; Berdyaev N. A. Mirosozertsaniye Dostoyevskogo [Dostoevsky's Worldview]. Moscow: Zakharov, 2001. 171 p.
14. Mintz Z. G. Blok i russkiy simvolizm. Poetika Aleksandra Bloka [Blok and Russian symbolism. Poetics of Alexander Blok]: fav. works. In 3 books. Saint-Petersburg: Iskusstvo-St. Petersburg, 1999.
15. Chukovsky K. Kniga ob Aleksandre Bloke [Book about Alexander Blok]. Berlin: Epokha, 1922. 169 p.
16. Blok A. A. Coll. Op. In 8 vols. Moscow, Leningrad: GIKhL, 1960-1963.
17. Broytman S. N. Poetika russkoy klassicheskoy i neklassicheskoy liriki [Poetics of Russian classical and non-classical poetry]. Moscow: ed. Center of Russian State Humanitarian University, 2008. 484 p.
18. Epshtein M. N. Paradoksy novizny. O literaturnom razvitii XIX-XX vekov [The Paradoxes of Innovation: On the Development of Literature in the 19th and 20th Centuries]. Moscow: Sov. pisatel', 1988. 414 p.
19. Magomedova D. M. Aleksandr Blok [Alexander Blok] // Russkaya literatura rubezha vekov (1890-ye - nachalo 1920 g.) [Russian literature of the turn of the century (1890s - early 1920s)]. Book 2. Moscow, 2001. P. 89-144
20. Shchukina D. A. Mifologizatsiya prostranstva u Bloka i Bulgakova [Mythologization of space by Blok and Bulgakov] // Aleksandr Blok i mirovaya kul'tura [Alexander Blok and world culture]: conference proceedings. Veliky Novgorod, 2000. P. 357-368
21. Final «Dvenadtsati» - vzglyad iz 2000 g. [The final of the "Twelve" - a look from 2000] // Znamya. 2000. No. 11. Pp. 190-206.
22. Bakhtin M. M. Literaturno-kriticheskiye stat'i [Literary critical articles]. Moscow: Khudozh. lit., 1986. 541 p.
23. Kundera M. Iskusstvo romana [The Art of the Novel]: essay. Saint-Petersburg: Azbuka-Atticus, 2013. 218 p.
Статья поступила в редакцию 21.10.2019 Статья допущена к публикации 30.11.2019
The article was received by the editorial staff 21.10.2019 The article is approved for publication 30.11.2019
