CC BY
66светского острослова" (НЖ. 1983. № 150. С. 99-100).
В.В.Сорокина
ГАРШИН Всеволод Михайлович (1855-1888)
Творчество Г. не нашло широкого обсуждения среди писателей первой эмиграции. В статье "Забытые юбилеи", приуроченной к столетию со дня рождения Г., Г.Петров писал: "Трудно говорить о талантливом, но не состоявшемся, о больше обещавшем, чем сделавшем. И все-таки о Гаршине забывать не следует. Ведь забываем мы его только за то, что он старомоден, за то, что он шел как раз по той, фаворитизированной раньше дорожке "гражданской скорби". Но ведь это не полная правда. И некая - хотя и не полная - правда была и в этой самой душевной скорби, гражданской слезе. Была большая правда морального пафоса, горения, самоотверженной отдачи себя..." (Грани. 1955. № 27-28. С.188). Автор статьи "Гаршин и его время" (подписанной буквой С.) отмечает: "Его обыкновенно считают представителем "больного поколения", и оценка его творчества делалась часто при свете его личной судьбы и особенно того трагического финала - самоубийства в состоянии нервного расстройства, каким закончил он свою жизнь. В этой оценке есть много верного. Но, вместе с тем, Гаршин был и ярким представителем своей эпохи, и его творчество очень созвучно идейным и художественным течениям этого переломного времени" (ПН. 1937. 2 сент.).
Р.Словцов подчеркивал: "Гаршин, действительно, был человеком обреченным и притом на очень страшную судьбу -безумие, полученное по наследству" (Словцов Р. Гаршин // ПН. 1939. 16 марта). "Но в то же время, - писал Ю.Айхенвальд, - он разумен и здоров, его очерки не судорожны и нервны, и в стиле их совсем нет той болезненности и безумства, которые характеризовали самого автора как личность. Гаршин прост и прозрачен, доступен юмору, не любит затейливых линий. Он рассказывает о тьме, но рассказывает о ней светло. У него - кровь, убийство, самоубийство, ужас войны, ее страшные "четыре дня", ее бесчисленные страшные дни, исступление, сумасшествие, но все эти необычайности подчинены верному чувству меры. У Гаршина - та же стихия, что и у Достоевского; только, помимо размеров дарования, между ними есть и та разница, что первый, как писатель, - вне своего безумия, а
последний - значительно во власти своего черного недуга. Жертва иррациональности, Гаршин все-таки ничего больного и беспокойного не вдохнул в свои произведения, никого не испугал, не проявил неврастении в себе, не заразил ею других. Гаршин преодолел свои темы. Но не осилил он своей грусти. Скорбь не давит, не гнетет его, он может улыбаться и шутить, он ясен - и тем не менее в траур облечено его сердце, и тем не менее он как будто представляет собою живой кипарис нашей литературы" (Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей: В 3-х т. - Берлин, 1923. Т.3. С.9).
По мнению Ю.Мандельштама, созданию ореола вокруг имени Гаршина способствовало два обстоятельства: смерть в молодом возрасте и самоубийство. "Весьма возможно, - оговаривал он, - что человеческая личность Гаршина и впрямь была незаурядной. Писателем, тем не менее, он был, в лучшем случае, вполне второстепенным" (Мандельштам Ю. Гаршин: К пятидесятилетию со дня смерти // В. 1938. 26 авг.).
Определяя особенности военных рассказов Гаршина ("Четыре дня", "Трус", "Из воспоминаний рядового Иванова"), В.Архангельский писал: "Гаршин с большим талантом обрисовал мучительное чувство рефлексии и личной ответственности за то непоправимое зло, которое приносит человечеству война" (Архангельский В. От Гаршина до Ремарка // Воля России. 1930. № 78. С.679). "В своих поисках успокоения пред грозным ликом войны, -продолжает критик, - он не мог выбиться из того круга идей, которыми была охвачена интеллигенция его времени. Для народнической интеллигенции 70-х годов, сочетавшей культ личности с культом народа, в стихийно-народных процессах чудилась какая-то мистическая правда, в его страданиях слышались призывы к самопожертвованию, в слиянии с ним - залог осуществления великой мечты о народном благе, в растворении в великом народном потоке - разрешение мучительного чувства личной ответственности и личной вины за существующее зло. И, как это ни странно, но необычайно чувствительная, открытая для мучительных впечатлений жизни, нервно-психическая организация Гаршина, испытывавшего тяжкие настроения пред решением вопроса о своем личном участии в войне, тотчас же пришли в равновесие, как только Гаршин влился в массу, втянутую в войну. Исчезло и напряженное чувство своей личной ответственности и
своей вины. Пот-ребность "претерпеть" была завещана Гаршину всей историей многотерпеливой русской интеллигенции. В трудностях похода, в опасностях, разделяемых с солдатами, нашел он для себя разрешение страшного вопроса о войне. Под покровом неведомого, бессознательного, закрытого тайной слияния со стихийным движением солдатских масс почувствовал он себя примиренным и духовно цельным" (Там же. С.680-681).
"Характерное для гаршинских персонажей фатальное сочетание рефлексии и крови, - утверждал Ю.Айхенвальд, -проявляется не только на войне. Жизнь вообще богата элементами войны; здесь и там вдумчивая душа невольно кончает убийством, этой кульминацией дела, и совесть ведет к смерти... В этом финале смерти есть нечто роковое. Его не хотят, и к нему все-таки приходят" (Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей. С.13-14). При этом, замечает Ю.Мандель-штам, "пафоса социальности он <Гаршин> лишен. Конечно, в глубине его лиризма лежит сознание неблагополучия, но вряд ли социального. Скорее, это то ощущение "трещины в мире", которое и сблизило с ним символистов. В описаниях войны, насильственной смерти, чувство это прорывается у него сильнее всего" (В. 1938.
26 авг.)
Ю.Айхенвальд полагал, что "редкое сочетание спокойной простоты и помешательства, светлой формы и угнетающих сюжетов, эта непогрешимая целомудренность творчества, питающегося, однако, кровавыми соками красных цветов, дурманами алых маков, эта ничем не сокрушимая мягкая и привлекательная рационалистичность связана с тем, что Гаршин - одновременно и гуманист, и натуралист. Он интересуется не только человеком, но и природой. Мыслитель нравственных мыслей, идеолог человеческих идей, он - также и естествоиспытатель. У него много свежей стихийности, и дотла всю ее не может исчерпать, не может вдребезги разбить сверлящая работа соз-нания - в противоположность тому, что происходит с Гамлетом, олицетворенной рефлексией, в противоположность тому, что происходит с Достоевским. Достоевского отличает антропоцентризм; ему не надо теории всеобщего одушевления: душу он считает трагической монополией человека. Гаршин же, хотя он и писатель внутреннего мира с его муками, все же не замкнулся в последнем настолько, чтобы не
выходить из него в природу. И вот, он ее тоже наделил психическими состояниями, но этим не исказил ее, оставил ее такою, как она есть" (Айхенвадьд Ю. Силуэты русских писателей. С.20-21). Критик глубоко убежден, что "именно. от природы, которую Гаршин замечал так наблюдательно и ласково, и шли на него токи успокоения, целительная ясность и тишина. Они не могли внести в его сердце полной гармонии, совсем утешить и утишить его; но если жгучую проблему думы и дела, совести и поведения, решал он в тонах чистых и умиротворенных, то это как раз потому, что он был доступен для благих воздействий матери-природы. И недаром у него над головою безумца, пошедшего в крестовый поход против зла, сияют ласковые, тихие звезды. А самое помешательство его, этого Гамлета сердца, - не что иное, как благородное безумие великой совести, т.е. настоящая человеческая мудрость" (Там же. С.21). Позицию Ю.Айхенвальда оспаривал Ю.Мандельштам, утверждая, что лирика природы, как и лирика любви, занимает в творчестве Гаршина ограниченное место. "Лиризм у Гаршина был, но он не мог развиться, не имея ни точки приложения, ни цели, к которой был бы направлен. Идеологии у Гаршина не было, она и не была ему нужна" (В. 1938. 26 авг.).
Характеризуя творческую манеру писателя, В.Архангельский отмечал: "Литературное наследство Гаршина не велико, и приемы его художественного творчества весьма неравноценны. Временами он прибегал к примитивным антитезам, был недостаточно психологически убедителен в своих художественных зарисовках, злоупотреблял формой дневника и т.д. Но общая ткань его рассказов была пронизана напряженным переживанием разлитого в мире зла и мучительных ощущений своей личной ответственности за чужое человеческое страдание и горе. И это чувствовал читатель, мирился со всеми художественными недочетами и вместе с Гаршиным скорбел над изуродованной человеческой жизнью и искал выхода из трагических противоречий" (Архангельский В. От Гаршина до Ремарка. С.679-680).
Ю.Мандельштам назвал произведения Гаршина "писаниями просвещенного дилетанта". Наблюдения над поэтикой писателя привели его к заключению: "Цельности никакой в творчестве Гаршина нет. И первым делом потому, что за исключением аллегорических сказок и того же хрестоматийного "Сигнала", он
оставил нам одни отрывки. Все военные рассказы, которые все же лучшее из всего, что у Гаршина есть - откровенные наброски большого ненаписанного произведения; даже герои их - общие. Отрывочна и повесть "Художники", старающаяся и впрямь воспроизвести быт петербургской богемы того времени (впрочем, не только быт, но и духовные устремления художников - жалкие по своей отвлеченности и
приблизительности). "Надежда Николаевна" на первый взгляд -повесть законченная. Однако и ее отрывочность несомненна, ибо многие звенья в ней опущены, и Гаршин обращается не раз к форме дневника, не как к литературному приему, а чтобы как-нибудь рассказать нам о том, что произошло во время пробелов" (В. 1938. 26 авг.). "Вообще, - утверждает Ю.Мандельштам, - о форме Гаршина говорить не приходится: надо бы говорить тогда об отсутствии всякой формы и даже понятия о том, что она для чего-то нужна. Не стоит упоминать о стихах, не превосходящих гимназический уровень.. Проза Гаршина, конечно, несравнимо выше. Но прежде всего, она на редкость плохо построена. Он вводит лишние образы, лишние эпизоды, даже героев, не имеющих никакого отношения к повествованию, и одновременно - опускает события совершенно необходимые для понимания замысла и о которых ему потом приходится упоминать наспех и вскользь. Не менее сырой и сам стиль Гаршина, переходящий без особых оснований от объективного, протокольного реализма к лирическим излияниям или к философическим размышлениям. Обо всем этом Гаршин не заботится: ему бы лишь как-нибудь высказать свои мысли или ощущения". "Такое отношение к форме, - считает критик, -характерный признак дилетантизма. Но и по содержанию своему рассказы Гаршина вполне любительские. Напрасно стали бы мы искать в них одной общей темы или нескольких тем, проходящих сквозь них объединяющей нитью. Отсюда и та отрывочность, сюжетная случайность. Может быть, в жизни у Гаршина своя тема и была, какое-то свое мироощущение он даже несомненно воспитал -оно прорывается в его писаниях. Но о нем мы должны догадываться, ибо Гаршин не ставил себе целью его отчетливо выразить, эмоционально и творчески воссоздать". "Этим самым, - заключает Ю.Мандельштам, - он отказался от поисков своей личности, своего духовного пути, а в чисто литературной плоскости - своей формы и
своего стиля. И в результате... непредубежденный читатель найдет в его повестях разрозненные элементы значительного творчества, но самого творчества не найдет".
Говоря о литературном значении Гаршина, Г.Петров подчеркивал: "Не будем торопиться сбрасывать с нашего вооружения до надтреснутости приподнятый голос русской "гражданской" литературы. А у Гаршина мы найдем много и другого: великое сомнение в допустимости художественного творчества - не греховно ли оно по самой природе своей ("Художники")? Этот вопрос будет мучить многих - от Толстого до Блока, Клюева и Мандельштама. И снять его с повестки дня мы не имеем права. У Гаршина мы найдем превосходный рассказ "Медведи", хорошие военные психологические весьма тонкие зарисовки, найдем очень большую душевную чистоту и яс-нодушность прозы. Нет, не будем сбрасывать с нашего вооружения Гаршина!" (Грани. 1955. № 27-28. С.188).
Е.А.Калинин
