CC BY
23ВЯЗЕМСКИЙ Петр Андреевич (1792-1878)
50-летие со дня смерти поэта было отмечено в эмиграции публикацией статьи В.Ходасевича "Щастливый Вяземский" (В. 1928. 22 нояб.). Взятая в название цитата из наброска к стихотворению Пушкина определяет характер работы. Во-первых, критик сразу отмечает, что биография В. - "одна из немногих, слишком немногих, счастливых биографий в русской литературе", во-вторых, определение места поэта в литературном процессе эпохи тесно увязано с той ролью, которую он играл в формировании поэтического гения своего младшего современника. "Он стал не только одним из виднейших, образованнейших и проницательнейших наших критиков, но и главным поборником того нового литературного движения, во главе которого стоял Пушкин и которое они с Пушкиным условились называть романтизмом... Они стали ближайшими союзниками в литературных боях и схватках." Кроме того Ходасевич полагает, что на долю В. выпало великое счастье быть одним из немногих, зато вернейших друзей Пушкина: "Я бы решился сказать, что Вяземский был достойнее всех этой дружбы." Касаясь собственно литературного творчества В., автор статьи обращает внимание на работу поэта по созданию новой поэтической школы, хотя навыки старой школы все еще тяготели над ним, и не все ему удалось преодолеть. Ходасевич не согласен с распространенным в русском литературоведении мнением о том, что "сатиродидактический тон" сделался навсегда основной чертой его поэзии, полагая, что в ней сохранились лишь его отголоски. Оставляя следующее за Пушкиным место в поэзии пушкинской поры за В., автор видит причину этого не только в очевидной разнице дарований, но и в семилетней разнице в возрасте, что для того времени составляло целую эпоху. Вместе с тем за стихами признается ряд достоинств. "В них есть независимый ум, умение, часто и мастерство. А мастерство есть необходимое условие таланта и верный его показатель." Ходасевич высказывает мнение, что Вяземскому, а не Пушкину принадлежит первенство в мастерстве эпиграммы, он видит в нем истинного преобразователя жанра: "До Вяземского эпиграмма была растянута, скучна и беззуба. Она вращалась все вокруг одних и тех же тем: усыпительные поэты, незадачливые драматурги были ее излюбленными героями... Именно Вяземский научил эпиграмму быть конкретной, зубатой и
метить не в бровь, а в глаз. Пушкин и Баратынский были его учениками, но, пожалуй, они не всегда достигали той безошибочной меткости, какая была присуща Вяземскому." Ходасевич видит самое счастливое в истории жизни поэта, полной радости, богатства, дружбы, почестей, в том, что ему суждено было стать частью "русской легенды", что ему посчастливилось войти не только в историю России, но и в ее миф. "Все можно вырвать иль выжечь из нашей памяти, но Медного Всадника, но украинской ночи, но Тани Лариной мы не забудем. Не забудем и того, что, когда "бедная Таня" очутилась в Москве, всем чужая и одинокая, —
У скучной тетки Таню встретя,
К ней как-то Вяземский подсел
И душу ей занять успел <"Евгений Онегин". Гл.7. XLIX>.
Он вошел в самое задушевное из русских преданий. В русской истории он является рука об руку с самым реальным и самым милым из ее призраков."
В статье "Похвала российской поэзии" Ю.Иваск обращает внимание на особенности восприятия творчества Вяземского его современниками и значение его поэзии для последующих поколений. "Некоторые его эпиграммы едкие и есть прелесть в его романсной "Простоволосой головке". Пушкину нравился "Первый снег". Ампирной чеканки недоставало Вяземскому и его, стихотворца, забыли. Гоголь видел истинное призвание Вяземского в истории, и ему очень удалась монография о Фонвизине, где дается живописный исторический портрет всей Екатерининской эпохи. Но лучшее из его обширного литературного наследства "Записные книжки", вернее же замечательный, но слабо реализованный замысел этих записей. Хотелось ему составить по кусочкам павую "Россияду", не героическую, не в подрыв Херасковской, а "Россияду" домашнюю, обиходную". Включил бы он в свои записи как можно больше мелочей жизни, — дробей. Это "разбросанные заметки, куплеты, газетные объявления", "сплетни, сказки, и не сплетни и не сказки". В другом месте он называет свою "Россияду" плевательником. Так, пусть и сбивчиво, Вяземский предвосхищает жанр гениального Розанова в "Уединенном", "Опавших Листьях", "Мимолетном". Но Розанов, кроме бытовых дробей, "выплевывал" недоступную поверхностно-скептическому Вяземскому метафизику и вообще далеко позади себя оставлял своего предшественника
светского острослова" (НЖ. 1983. № 150. С. 99-100).
В.В.Сорокина
ГАРШИН Всеволод Михайлович (1855-1888)
Творчество Г. не нашло широкого обсуждения среди писателей первой эмиграции. В статье "Забытые юбилеи", приуроченной к столетию со дня рождения Г., Г.Петров писал: "Трудно говорить о талантливом, но не состоявшемся, о больше обещавшем, чем сделавшем. И все-таки о Гаршине забывать не следует. Ведь забываем мы его только за то, что он старомоден, за то, что он шел как раз по той, фаворитизированной раньше дорожке "гражданской скорби". Но ведь это не полная правда. И некая - хотя и не полная - правда была и в этой самой душевной скорби, гражданской слезе. Была большая правда морального пафоса, горения, самоотверженной отдачи себя..." (Грани. 1955. № 27-28. С.188). Автор статьи "Гаршин и его время" (подписанной буквой С.) отмечает: "Его обыкновенно считают представителем "больного поколения", и оценка его творчества делалась часто при свете его личной судьбы и особенно того трагического финала - самоубийства в состоянии нервного расстройства, каким закончил он свою жизнь. В этой оценке есть много верного. Но, вместе с тем, Гаршин был и ярким представителем своей эпохи, и его творчество очень созвучно идейным и художественным течениям этого переломного времени" (ПН. 1937. 2 сент.).
Р.Словцов подчеркивал: "Гаршин, действительно, был человеком обреченным и притом на очень страшную судьбу -безумие, полученное по наследству" (Словцов Р. Гаршин // ПН. 1939. 16 марта). "Но в то же время, - писал Ю.Айхенвальд, - он разумен и здоров, его очерки не судорожны и нервны, и в стиле их совсем нет той болезненности и безумства, которые характеризовали самого автора как личность. Гаршин прост и прозрачен, доступен юмору, не любит затейливых линий. Он рассказывает о тьме, но рассказывает о ней светло. У него - кровь, убийство, самоубийство, ужас войны, ее страшные "четыре дня", ее бесчисленные страшные дни, исступление, сумасшествие, но все эти необычайности подчинены верному чувству меры. У Гаршина - та же стихия, что и у Достоевского; только, помимо размеров дарования, между ними есть и та разница, что первый, как писатель, - вне своего безумия, а
