CC BY
49
ББК 83.3.(2=Рус)5 YAK 821.161.1
Н.В. ПРОДАНИК
СМЕРТЬ ПОЭТА КАК ЛИТЕРАТУРНО-БИОГРАФИЧЕСКИЙ МИФ В РУССКОЙ СЛОВЕСНОСТИ XIX ВЕКА
N.V. PRODANIK
THE DEATH OF THE POET AS THE LITERARY BIOGRAPHICAL MYTH TO THE RUSSIAN LITERATURE OF THE XIX CENTURY
В статье рассматривается процесс зарождения в русской словесности и биографической прозе первой половины XIX века особенного текста - литературно-биографического мифа о смерти поэта. При формировании данного мифа фактографическое начало редуцируется, а последние часы жизни авторов: А.С. Пушкина и его «дяди на Парнасе» - В.Л. Пушкина, осмысляются современниками в контексте мировой литературы и авторской поэтики.
The article is devoted to the process of the origin of the special type of the text to the Russian philology and biographical prose of the first part of the XIX century, the literary biographical myth about the death of the poet. Creating the myth the real beginning is reduced. But the last hours of the authors, A.S. Pushkin and his «uncle at Parnass» - W.L. Pushkin, is interpreted in the context of the world literature and the author's poetics.
Ключевые слова: литературно-биографический миф, история литературы, контекст творчества, контекст культуры, сюжет прощания с книгой.
Key words: a literary biographical myth, history of literature, context of creation, context of culture, a story of farewell with a book.
Становление биографии как особого историко-литературного жанра началось в культуре Древней Греции: здесь эпизодические биографические сведения можно найти у Геродота, Демосфена, но первым подлинным биографом называют Аристоксена, который «...ограничил предмет повествования биографическим преданием о реальном лице, поставив пределами фабулы пределы жизни и сделав содержанием сюжета течение жизни.» [16, с. 161]. Поскольку исходно героями этого жанра в античности были философы, то в древнегреческой культуре формируется философско-биографический миф, в котором пренебрегается фактическим материалом ради создания смыслового целого жизни мудреца. Особым значением в этой связи наделяются предсмертные слова, выступающие демонстрацией философских убеждений и образующие смысловую рамку сюжета жизни. В более ранних текстах - древнегреческой лирике (вспомним для примера творчество Анакреонта) тоже появляются попытки конструирования витально-поэтического целого: иначе говоря, жизнь Анакреонта выстраивается в соответствии с заявленными поэтическими принципами, а поэзия выступает лирическим дневником Жизни, где немаловажным предстаёт прогнозирование её танатологического, финального сюжета.
Через несколько столетий уже в русской культуре XIX века, активно усваивавшей мировые традиции, тоже будет создаваться литературно-биографический миф о жизни и смерти поэта. Немало тому поспособствуют сами авторы и близкие к литературному кругу биографы, а в качестве цити-
руемых танатологических сюжетов будут припоминаться, в том числе, и сюжеты античности. Так, к примеру, смерть известного арзамасца, дяди Александра Сергеевича Пушкина - Василия Львовича - намеренно, несмотря на факты, будет конструироваться как биография острослова-поэта до последних мгновений жизни участвовавшего в литературно-критических баталиях. И чрезвычайно важен окажется в этом сюжете особый - греко-спартанский колорит.
Василий Львович скончался 20 августа 1830 года, незадолго до того к нему приехал П.А. Вяземский, о чем последний неоднократно потом упоминал в записках, варьируя подробности с течением лет. Приведём сначала более ранний вариант воспоминаний: «Бедный Василий Львович скончался 20 числа в начале третьего часа пополудни. Я приехал к нему часов в одиннадцать. Смерть уже была на вытянутом лице и в тяжёлом дыхании его. Однако ж он меня узнал. Протянул мне уже холодную руку свою и на вопрос Анны Николаевны: рад ли он меня видеть ... отвечал он слабо, но довольно внятно: «очень рад». После того, кажется, раза два хотел он что-то сказать, но звуков уже не было. Испустил он дух спокойно и безболезненно, во время чтения молитвы при соборовании маслом» [6, с. 192]. Как справедливо заметила Е.Г. Рабинович, если вчитаться в текст записки Вяземского, то последними словами В.Л. Пушкина было обращение к приехавшему гостю [16, с. 173]. Однако Пушкин-племянник создаёт иной биографический миф, который воспринимается и подхватывается знакомцами Василия Львовича как более органичный всей жизни дяди, а исходная версия Вяземского отходит на второй план и постепенно забывается самим автором.
Более точно и полно эта версия излагается в пушкинском письме к Плетнёву от 9 сентября 1830 года: «Бедный дядя Василий! Знаешь ли его последние слова? приезжаю к нему, нахожу его в забытьи, очнувшись, он узнал меня, погоревал, потом помолчав: как скучны статьи Катенина! и более ни слова. Каково? Вот что значит умереть честным воином, на щите, le cri de guerre a la bouche» [14, с. 334]. Смерть «на щите» и французское изречение «с боевым кличем на устах» отсылают сразу ко многим известным культурным контекстам: вспоминается греческий обычай выносить павшего на щите с поля боя, спартанское выражение «со щитом или на щите», французский клич, приписываемый генералу Камбронну («Гвардия умирает, но не сдается!») - все они передают значение «славной смерти» на ратном поприще [4, с. 72, с. 324). Акцентирует «историческое звучание» пушкинских слов все тот же Вяземский, он процитированную выше записку о Василии Львовиче завершит фразой: «Накануне был уже он совсем изнемогающий, но увидя Александра, племянника, сказал ему: «как скучен Катенин!» Перед этим читал он его в Литературной газете. Пушкин говорит, что он при этих словах и вышел из комнаты, чтобы дать дяде умереть исторически» [6, с. 192].
События последних дней и часов жизни Василия Львовича неоднократно варьировались в воспоминаниях Вяземского, однако неизменно всякий раз упоминалась важность этого исторического момента. В одном случае Пётр Андреевич даже сделает себя непосредственной причиной рождения важных слов, в журнале «Москвитянин» за 1854 год (Москвитянин. 1854, 6, отд. IV, с. II) он напишет: «В.Л. Пушкин, за четверть часа до кончины, видя, что я взял в руки «Литературную газету», которая лежала на столе, сказал мне задыхающимся и умирающим голосом: «Как скучен Катенин» - который в то время печатал длинные статьи в этой газете» [10, с. 205]. В словах Пушкина и Вяземского о смерти Василия Львовича скрыты несколько значимых литературно-биографических реминисценций: образ дяди прочитывается как образ воина-спартанца, поэта-острослова, достойно погибающего прямо на литературном поприще, но нельзя не заметить, что даже смерть его вос-примется по-арзамасски иронически.
Впрочем, образ дядюшки - острослова-бойца, родился в поэтическом сознании племянника задолго до последнего прощания. Уже в юношеских посланиях Пушкина «дядя на Парнасе» выступает ратником, храбрым и
опасным для врагов подлинного вкуса, этому находим подтверждение в лирических строчках письма Александра Сергеевича, датированного декабрём 1816 года:
Тебе, о Нестор Арзамаса, В боях воспитанный поэт, Опасный для певцов сосед На страшной высоте Парнаса, Защитник вкуса, грозный Вот!
А.С. Пушкин. «Тебе, о Нестор Арзамаса...», 1816 г. [14, с. 10].
Арзамасская слава Василия Львовича-полемиста была довольно прочна, лишь однажды его грозно-боевое прозвище «Вот» было снято по причине «мягкости» сатирического стиха, но впоследствии возвращено с ещё более воинственным акцентом - «Вот я Вас!». Причём внутри «Арзамаса» именно сатирически-острый стих воспринимался как достойное оружие бойца. «Я злого Гашпара убил одним стихом», - утвердит Василий Львович, имея в виду выигранное им сражение против бездарной поэмы А.А. Шаховского «Расхищенные шубы» и главного героя этой поэмы - Гашпара: Вы вспомните о том, что первый, может быть, Осмелился глупцам я правду говорить; Осмелился сказать хорошими стихами, Что Автор без идей, трудяся над словами, Останется всегда невеждой и глупцом; Я злого Гашпара убил одним стихом, И, гнева не боясь Варягов беспокойных, В восторге я хвалил писателей достойных!
В.Л. Пушкин. «К***», 1816 г. [15, с. 39].
Вся жизнь В.Л. Пушкина в «Арзамасе» воспринималась и вышучивалась как жизнь храброго и удачливого воина на литературном поприще, об этом писал и Вяземский на одном из собраний литературного общества, называя себя преемником Василия Львовича: «Непостижимы приговоры Провидения! Я, юный ратник на поле жизни, младший на полях Арзамаса, приемлю кого? Героя, поседевшего в бурях житейских, прославившегося давно под знамёнами вкуса, ума и Арзамаса. Того, который первый водрузил хоругвь независимости на башнях халдейских, первый прервал безмолвие робости, первый вырвал перо из крыла безвестного ещё тогда арзамасского гуся и пламенными чертами написал Манифест о войне с противниками под именем Послания к Светлане и продолжал после вызывать врагов на частые битвы, битвы трудные, но всегда увенчавшие стены арзамасской крепости новою славою, новыми трофеями, новыми залогами победы» [3, с. 339]. Даже в круг арзамасцев Василия Львовича принимали по-особенному - его посвящали в рыцари Вкуса, иронии присутствующим достало и тут: Пушкину-старшему в руки дали лук и стрелы и велели поразить чучело, стоявшее посередине, представлявшее «Дурной вкус». Пушкин натянул лук, выпустил стрелу -и вдруг грянул настоящий выстрел! В это время мальчик, спрятанный за простыней, выстрелил холостым зарядом из пистолета. Бедный Пушкин от неожиданности упал, его подняли, поставили за занавеску, продолжив полуимпровизированный спектакль с мёрзлым арзамасским гусем и долгими речами [7, с. 82-83].
Вспомнил ли об этом Вяземский у постели умирающего Василия Львовича или просто подхватил и повторил удачную идею Александра Сергеевича неизвестно, но ими был создан своеобразный миф, в котором жизнь ярого участника литературно-сатирических баталий была встроена в полусерьёзную-полуироническую «рамку» его достойной смерти на «поле боя». Смерть арзамасца требовала именно шутливого тона, и Пушкин его
идеально выдержал, не дав дяде умереть просто-бытово, а придав его кончине иронически-исторический аспект, прочитываемый через арзамасскую же традицию. Актуализировала перевод смерти в исторический аспект сама культурная эпоха: «.самосознание эпохи соединяло представление о значимом, «высоком», «историческом» поведении как о поведении первого рода. И в этот высокий образцовый план переводилась смерть героя, в ней скрадывалось все негероическое» [10, с. 205], или, дополним Лотмана, на арзамасский манер событие жизни театрализовалось, иронически обыгрывалось, а героический сюжет высмеивался.
Несколько иную литературную проекцию задал смерти В.Л. Пушкина П.В. Анненков, он, передавая слова «кого-то из близких знакомых Василия Львовича», утвердил, что умер тот за чтением песен Беранже: «Самая смерть его, последовавшая в тот же год, имела одинаковый характер с его жизнью. Нам рассказывал один из близких его знакомых, что раз, утром, больной старик поднялся с постели, добрался до шкапов огромной своей библиотеки, где книги стояли в три ряда, заслоняя друг друга, отыскал там Беранже, и с этой ношей перешёл на диван залы. Тут принялся он перелистывать любимого своего поэта, вздохнул тяжело и умер над французским песенником» [2, с. 18]. Смерть за чтением французского песенника для поэта становится знаковой уже хотя бы потому, что является закономерным итогом всей биографии: о Василии Львовиче Анненков писал как о юноше, получившем «полное французское воспитание», знавшем много умных изречений и острых слов из старого и нового периода французской литературы [2, с. 16]. Сюжет ухода из жизни в данном случае становится изоморфен сюжету всей жизни Василия Львовича и открывает перспективу в большое измерение - в историю мировой литературы, где смерть над книгой - один из лучших танатологических сюжетов для творческой личности; как известно, в частности, о нем мечтал Петрарка. Итальянский поэт в одном из писем признавался: «И, если скоро придёт мой конец . я хотел бы, признаться, чтобы смерть застала меня, как говорится, изжившим жизнь до конца. Но, поскольку я не надеюсь на это, желаю, чтобы смерть меня застала читающим или пишущим или же, если будет угодно Христу, слёзно молящимся» [5, с. 113]. Умер Петрарка именно в работе над книгой, занимаясь переложением «Одиссеи». Поэтично об этом сказал Ян Парандовский: «Его ждала «Одиссея». С пером в руке он продирался сквозь текст несчастного Леонтия, ища «аромата и вкуса» великой поэзии. Как раз начинал свою речь Лейокритос...когда перо выпало из рук Петрарки и тоненькой полоской начертило на белом листе бумаги свой последний путь.
Так нашли Петрарку на следующий день, 19 июля 1374 года, в канун его семидесятилетия, - голова поэта лежала на раскрытой книге. Это было мечтой всей его жизни - умереть над книгой с пером в руке» [11, с. 442]. Как замечает Л.М. Баткин, у итальянского поэта «.подозрительно много всяких хронологических округлений, многозначительных совпадений в датах.»: «Петрарка сумел умереть в аккурат через семьдесят лет после своего рождения, т.е. на тогдашнем топосном рубеже . «старости» и «дряхлости». Как Сократ. И, что ещё удачнее, он умер почти в день своего рождения -подобно, если верить легенде, Платону..Пусть это дань символизирующей литературности . но Петрарка всё-таки не дотянул до 20 июля 1374 года немногим более суток ... умер «не точно так же», как Платон или Сократ, а «почти так же». .Похоже, но всё-таки . по-своему, в согласии с собственным стилем. Это не украдено ненароком . но умело чуть-чуть подправленное и, стало быть, если следовать поэтике Петрарки, личное независимое заимствование.» [5, с. 148]. Русский же поэт-арзамасец, осваивающий в своём творчестве традиции европейской поэзии, апофеозно утверждает их и в самом событии умирания, он умирает почти как Петрарка, вчитываясь в текст любимой книги. Поэт, умирающий за чтением стихов - это тоже, своего рода, боец, погибающий на литературном поприще.
Как оказалось, смерть Петрарки не только сама строится как неточная цитата античной танатологии, но и неоднократно становится моделью для припоминания её русскими биографами и поэтами. Эхом она отзывается и в смерти Александра Сергеевича Пушкина. В.А. Жуковский, излагая события последних дней жизни поэта после роковой дуэли, в письме к С.Л. Пушкину скажет: «Домой возвратились в шесть часов. Камердинер взял его на руки и понёс на лестницу. «Грустно тебе нести меня?» - спросил у него Пушкин... Его внесли в кабинет ... Шольц осмотрел рану ... он наложил новый компресс. «Не желаете ли видеть кого из ваших ближних приятелей?» - спросил Шольц. «Прощайте, друзья!» - сказал Пушкин, и в это время глаза его обратились на библиотеку (курсив мой. - Н.П.). С кем он прощался в эту минуту, с живыми ли друзьями или мёртвыми, не знаю» [8, с. 500-501]. Фраза «Прощайте, друзья!» звучит многосмысленно, и тем проявляется её пушкинский характер, его творчество тоже полифонично, и в этой связи вполне допустимо говорить о припоминаемом Пушкиным сюжете прощания поэта с книгой.
Сюжет прощания с книгой издавна известен мировой культуре, он восходит к творчеству Горация, а один из первых русских переводов, воспроизводящих этот сюжет, принадлежит Антиоху Кантемиру (см. его практически дословный перевод текста римского поэта в «Письме ХХ. К своей книге») [9, с. 324-325]. О том, что перед нами не исключительное событие, а, скорее, общая духовная настроенность эпохи - желание при завершении литературного труда по-отечески тепло с ним расстаться, говорит тот факт, что и В.К. Тредиаковский заключает свои сочинения стихотворением «Издатель к обеим своим Книжкам» [17, с. 339]. Здесь авторы дают напутствие своему труду, по-отечески заботятся о книге-ребёнке, опасаясь за его будущую судьбу; пытаются предостеречь текст на пути к славе, уберечь его от невдумчивых читателей.
В русской культуре начала XIX в. между автором и книгой (книгой собственной и чужой) устанавливается особенная, сокровенно-дружеская связь, теперь к ней относятся как к приятелю, доброму знакомому, способному утешить в трудные минуты и разделить веселье дней: «Один я не скучаю / И часто целый свет / С восторгом забываю. / Друзья мне - мертвецы, / Парнасские жрецы; / Над палкою простою / Под тонкою тафтою / Со мной они живут» (А.С. Пушкин. «Городок», 1815) [12, с. 335]. Эта цитата из пушкинского стихотворения «Городок» напрямую восходит к посланию К.Н. Батюшкова «Мои пенаты», где автор тоже говорит о своих любимых друзьях-книгах, друзьях-авторах, включая в этот круг и своих современников - Крылова, Дмитриева.
В 1830 году Пушкин пишет стихотворение «Труд», здесь он буквально повторит некоторые горацианские мотивы прощания с книгой: непонятная грусть тревожит автора по завершении сочинения, у него появляется ощущение пустоты вне творческого импульса. Эпиграмма «Труд» (а её Пушкин определяет как «анфологическую эпиграмму», т.е. текст, восходящий к античной культуре) свидетельствует, что Пушкин знал о горацианском сюжете прощания с книгой, наверняка ему знакомы были тексты Кантемира и Тре-диаковского:
Миг вожделенный настал: окончен мой труд Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?.. Или жаль мне труда, молчаливого спутника ночи, Друга Авроры златой, друга пенатов святых?
А.С. Пушкин. «Труд», 1830 [13, с. 232].
Появление «анфологической эпиграммы» «Труд» связано с окончанием работы над «Евгением Онегиным», за годы его создания текст успел стать спутником жизни автора, другом его дома, и миг прощания с романом предстаёт одновременно и желанным - «вожделенным», и опустошённо грустным: сердце поэта ещё не откликнулось на иные темы. Как видим, последнее пушкинское прощание с книгами, прощание, о котором оставил запись
В.А. Жуковский, выглядит как своеобразная автоцитата и цитата известного Пушкину литературно-биографического сюжета, оно предстаёт логичным завершением жизненного пути Поэта, завершением труда Жизни.
Если для Горация, Кантемира, Тредиаковского сюжет прощания с книгой вписан в продолжающееся течение жизни, то для Петрарки слова прощания со своим эпистолярным трудом звучат на границе Жизни, в предчувствии скорой смерти. Завершая эпитолярий с друзьями, отказываясь более тратить время быстро иссякающей жизни на многословные письма, Петрарка восклицает: «Прощайте, друзья, прощайте, письма!». Он и ранее неоднократно повторял, что «перестанет писать тогда же, когда перестанет жить», «один конец писательству и жизни» [5, с. 146-147]. А через несколько веков слова Петрарки словно «эхом» отзываются в пушкинской предсмертной фразе - «Прощайте, друзья»; для итальянского поэта расставание с письмами, а для русского - с книгами означает предчувствие скорой смерти, подведение витального итога. Насколько достоверна эта пушкинская фраза - «Прощайте, друзья» - сказать трудно, Жуковский её записал со слов присутствовавших, сам он явился в дом Пушкина позднее, нет этой фразы и на последних страницах книги Анненкова [1, с. 380-381]. Однако дело вовсе не в достоверности, а в том, что в русской литературе и биографической прозе XIX века формируется миф о смерти русского поэта, в котором фундаментом осознания ухода из жизни становится творчество (сюжет смерти подчас является цитатой авторских текстов) и, родственный этому творчеству, контекст мировой культуры.
Литература
1. Анненков, П.В. Материалы к биографии А.С. Пушкина [Текст] / П.В. Анненков. - М. : Современник, 1984. - 476 с.
2. Анненков, П.В. Пушкин в Александровскую эпоху [Текст] / П.В. Анненков. -Минск : Лимариус, 1998. - 360 с.
3. Арзамас [Текст] // Сб. : в 2 кн. - М. : Худож. лит., 1994. - Кн. 1 : Мемуарные свидетельства; Накануне «Арзамаса»; Арзамасские документы. - 606 с.
4. Ашукин, Н.С. Крылатые слова: Литературные цитаты; Образные выражения [Текст] / Н.С. Ашукин, М.Г. Ашукина. - М. : Худож. лит., 1988. - 528 с.
5. Баткин, Л.М. Петрарка на острие собственного пера: Авторское самосознание в письмах поэта [Текст] / Л.М. Баткин. - М. : Изд-во РГГУ, 1995. - 182 с.
6. Вяземский, П.А. Записные книжки [Текст] / П.А. Вяземский. - М. : Изд-в АН СССР, 1963. - 513 с.
7. Гиллельсон, М.И. Молодой Пушкин и арзамасское братство [Текст] / М.И. Гиллельсон. - Л. : Наука, 1974. - 228 с.
8. Жуковский, В.А. Сочинения : в 3 т [Текст] / В.А. Жуковский. - М. : Худож. лит., 1980. - Т. 3. - 621 с.
9. Кантемир, А. Собрание стихотворений [Текст] / А. Кантемир. - Л. : Сов. писатель, 1956. - 546 с.
10. Лотман, Ю.М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII - начало XIX века) [Текст] / Ю.М. Лотман. - СПб. : Искусство, 2001. - 415 с.
11. Парандовский, Я. Алхимия слова. Петрарка. Король жизни [Текст] / Я. Па-рандовский. - М. : Правда, 1990. - 656 с.
12. Пушкин, А.С. Стихотворения 1813-1824 годов [Текст] // Собр. соч. : в 10 т. / А.С. Пушкин. - М. : Худож. лит., 1974. - Т. 1. - 744 с.
13. Пушкин, А.С. Стихотворения 1825-1836 [Текст] // Собр. соч. : в 10 т. / А.С. Пушкин. - М. : Худож. лит., 1974. - Т. 2. - 688 с.
14. Пушкин, А.С. Письма 1815-1830 годов [Текст] // Собр. соч. : в 10 т. / А.С. Пушкин. - М. : Худож. лит., 1977. - Т. 9. - 462 с.
15. Пушкин, В.Л. Стихи. Проза. Письма [Текст] / В.Л. Пушкин. - М. : Сов. Россия, 1989. - 368 с.
16. Рабинович, Е.Г. Риторика повседневности: Филологические очерки [Текст] / Е.Г. Рабинович. - М. : Издательство Ивана Лимбаха, 2000. - 240 с.
17. Тредиаковский, В.К. Сочинения и переводы как стихами, так и прозою : в 2 т. [Текст] / В.К. Тредиаковский. - СПб. : Наука, 2009. - Т. 2. - 671 с.
