CC BY
135ФИЛОСОФСКИЕ, СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ И КУЛЬТУРОЛОГИЧЕСКИЕ ВОПРОСЫ ИСПОЛНЕНИЯ УГОЛОВНЫХ НАКАЗАНИЙ
PHILOSOPHICAL, SOCIOLOGICAL AND CULTUROLOGICAL QUESTIONS OF EXECUTION OF CRIMINAL PUNISHMENTS
УДК 316.014
Р. А. Юрьев
ФУНКЦИИ И ОСОБЕННОСТИ КРИМИНАЛЬНОЙ СУБКУЛЬТУРЫ
R. A. Yuriev
FUNCTIONS AND SPECIFIC FEATURES OF CRIMINAL SUBCULTURE
Cmаmья посвящена функциям и специфическим особенностям криминальной субкультуры.
The article is devoted to functions and specific features of criminal subculture.
Ключевые слова: криминальная субкультура, социология, антропология, пенитенциарная социология.
Key words: criminal subculture, sociology, anthropology, penal sociology.
Изучение криминального сообщества в исправительном учреждении — это изучение криминальной субкультуры внутри, говоря словами американского социолога Ирвина Гофмана — «тотального института», закрытой от внешнего мира организации со своим внутренним распорядком и «администрируемым циклом жизни». Действующие лица, к которым относятся и сотрудники администрации, и осуждённые, находятся в агрессивной и конфликтной среде, обладающей своими особенностями.
Нужно учитывать, что в изолированном от внешнего мира пространстве исправительного учреждения существуют как наиболее видимая формальная часть, куда можно отнести спланированную структуру, разделение функциональных прав и обязанностей, официально закреплённых в нормативных документах и инструкциях, так и более сложная для наблюдения неформальная часть социального взаимодействия. Очевидно, что неформальные взаимоотношения являются преобладающими в криминальной среде у осуждённых в том смысле, что распределение ролей, неписанных правил и структура, как правило, обладают для заключённых большей внутренней «принудительной силой», чем официальные инструкции.
Это происходит несмотря на то, что среди осуждённых присутствует так называемый «актив, оказывающий помощь администрации в организации самоуправления осуждённых», «нейтральные» и «пренебрегаемые»1. Заключённые, полностью идентифицирующие себя с преступным миром («отрицательной направленности»), входящие в последнюю категорию, помимо систематического нарушения законности и порядка отбывания наказания в исправительном учреждении, являются основными проводниками складывающихся внутри учреждения неформальных норм.
1 Ушатиков А. И., Казак Б. Б. Пенитенциарная психология. Рязань : Академия права и управления Минюста России, 2003. С. 319-320.
Изучением криминальной субкультуры и криминального лидерства «отрицательной направленности» в пенитенциарных учреждениях занимается такое специфическое направление социологии, как пенитенциарная социология. Данный сектор социологии отличается спецификой своего объекта и предмета исследования, который налагает отпечаток на любое социологическое исследование в этой области, в особенности на методологию. Объектом пенитенциарной социологии является уголовно-исполнительная система как социальный институт, а специфическим предметом выступают складывающиеся внутри него «социальные факты» (Э. Дюркгейм). К «социальным фактам» можно отнести нормы, особенности взаимодействия, представления, поведенческие рисунки, которые отличают этот социальный институт от многих других. Но методологически верно будет рассматривать данный социальный институт в контексте социокультурной среды, его окружающей.
Отсюда, исправительное учреждение является частью исправительной системы как социального института, а любая социальная система, помимо внутренней структуры и связей, обладает ещё и внешними связями. Поэтому принятый в научном познании принцип системности указывает на то, что невозможно плодотворно изучать социальные практики вне целостного историко-социального и культурного контекста, поскольку очевидно, что любые общественные трансформации, происходящие вне уголовно-исполнительной системы, воздействуют на параметры её жизнедеятельности.
Если, вслед за У. Рансименом1, и криминологию рассматривать как ответвление социологии и вынести за скобки проблему различия «объекта и предмета» данных наук и исходить из их растущей междисциплинарной составляющей, то в исследовательской литературе следует выделить многих зарубежных классиков социологии, которые внесли огромный вклад как в изучение фундаментальных общесоциологических проблем, так и проблем, связанных с изучением преступного поведения. Особенный вклад внесли работы Ч. Ломброзо, Э. Ферри, Э. Дюркгейма, М. Вебера, П. Сорокина, Т. Парсонса, Р. Мертона, А. Шюца, М. Фуко, Г. Зиммеля, И. Гофмана, П. Бурдье. Данные исследователи оставили в истории социологии значительное парадигмальное влияние, предложив свои собственные интерпретационные модели и методы анализа социальных действий.
В отечественной традиции подробное рассмотрение субкультуры криминального и пенитенциарного сообщества и криминального лидерства подробно рассматривалось в работах П. В. Агапова, Ю. М. Антоняна, В. М. Быкова, В. Л. Васильева, Б. Б. Казака, А. В. Шеслера, А. И. Ушатикова. Также стоит отметить вышедшую в 2004 году в Тбилиси монографию «Профессиональная преступность в Грузии (воры в законе)» Г. Глонти и Г. Лобжанидзе.
При изучении преступного мира и криминальной субкультуры продуктивно обращение к трудам и антропологическим изысканиям отечественных этнографов и антропологов - В. Кабо, Л. Самойлова, Г. Левинтона, Я. Гилинского, К. Л. Банникова. В исследованиях подобного рода делается акцент на использование сравнительного анализа архаических культур и субкультур конфликтного типа, к которым криминальная субкультура полностью относится. Интерпретационные
1 Runciman W. G. Social Science and Political Theory. Cambridge : Cambridge Univ. Press, 1962. P .1. Той же точки зрения придерживается Я. Гилинский, относящий криминологию к социологии девиантности. См. Гилинский Я. Социология девиантности: новеллы и перспективы / / СОЦИС. 2009. № 8.
модели этнографии и антропологии, связанные с анализом мифов, фольклора, обрядов и символов выступают здесь очень ценным ресурсом.
Наиболее признанными в пенитенциарной социологии методами исследования криминальной субкультуры и криминального лидерства являются количественные и качественные общесоциологические методы. Сюда входит опрос, анкетирование, интервью, документальный метод, метод наблюдения и биографический метод, эксперимент, социометрия. Сразу стоит оговориться, что у каждого метода есть своя собственная граница ввиду специфики изучаемого объекта. При изучении пенитенциарного учреждения исследователь сталкивается с тем, что сотрудники и сами осуждённые оплетены большим количеством норм как формального, так и неформального плана. Включённое наблюдение за пенитенциарным социумом может быть невозможным для социолога ввиду формальных ограничений, связанных с его пребыванием внутри исправительного учреждения, а также ввиду того, что такое пребывание в «естественной» среде может быть для него небезопасным. Выключенное наблюдение будет неэффективно ввиду того, что его присутствие будет влиять на анализируемую группу людей (например, сотрудников и осуждённых). Особая роль среди качественных методов отводится биографическим и документальным методам, методам формализованного и неформализованного интервью (так же со специфическими ограничениями). Так, в социологическом разделе данной статьи используются работы, созданные на основе биографического опыта (К. Л. Банников, В. Кабо), а также интернет-ресурсы, в которых описывается индивидуальный опыт различных авторов, побывавших в исправительных учреждениях.
Итак, любое общество разделено на группы и подгруппы, которые исповедуют различные культурные ценности. В социологической литературе это получило название «субкультуры». Можно принять следующее более чёткое и формальное определение: субкультура — это «система норм и ценностей, отличающих группу от большинства общества»1. Таким образом, криминальная субкультура — это система неформальных норм и ценностей, регулирующих поведение осуждённых в исправительных у учреждениях, а также отличающих особую группу людей, регулярно и профессионально занимающихся криминальной деятельностью.
Очевидно, что складывание криминальных субкультур в исправительных учреждениях является повсеместным фактом в пенитенциарных системах различных стран, особенно в тех, где распространена практика коллективного содержания заключённых. Фундаментальной социальной основой этого процесса выступает нахождение человека в замкнутых группах, принудительно собранных и лишённых прежних привычных социальных статусов и занятий. В таком случае свойственный человеку личностный запрос на понимание своего места в мире и характера взаимодействия с другими принимает новые формы: соперничество и конфликт, сотрудничество и обмен, представления о должном и недолжном наделяются новым содержанием.
Тем же образом, по мнению современного российского антрополога К. Л. Банникова, формируется и особая «армейская субкультура»2. В каком-то смысле складывание субкультур в таких условиях является «естественным»
1 Поправко Н. В., Рыкун А. Ю., Пирогов С. В., Бондаренко Л. Ю., Иванова В. С., Сыров В. Н., Южанинов К. М. Основы социологии / под ред. Н. В. Поправко. Томск : Курсив, 2003.С. 246.
2 См. Банников К.Л. Антропология экстремальных групп. Доминантные отношения военнослужащих срочной службы Российской Армии Москва: Институт этнологии и антропологии РАН, 2002.
процессом. Однако общественная опасность криминальной субкультуры заключается в особой роли в формировании рецидивной преступности. «Говорят, что тюрьма производит делинквентов; действительно, тюрьма почти неизбежно возвращает на судебную скамью тех, кто на ней уже побывал»1. При этом выработанные внутри пенитенциарных учреждений криминальные «законы» и «традиции» могут становиться в обществе («на свободе») основными регуляторами социальных связей между людьми. Достаточно вспомнить такое вошедшее в обиход понятие, как «криминогенный район».
Пребывание в «карцерных организациях» (Э. Гидденс), «тотальных институтах» (И. Гофман), таких, как психиатрические больницы, концентрационные лагеря, тюрьмы, казармы приводит к радикальной перестройке привычных схем социализации личности сообразно тем критическим условиям, в которые она попала.
Современный социолог Энтони Гидденс так рассказывает о двух процессах — десоциализации и ресоциализации человека в условиях концентрационного лагеря2: «Начальный момент заключения вызывал шок, поскольку людей безжалостно вырывали из семьи и круга друзей и перед помещением в лагерь нередко подвергали пыткам. Большинство новых узников пыталось противостоять влиянию лагерных условий, стремясь действовать в соответствии с опытом и ценностями предыдущей жизни; но это оказывалось невозможным. Страх, лишения и неопределённость вызывали распад личности узника. Некоторые узники превращались в то, что остальные называли muselmanner — «ходячие трупы», людей, лишённых воли, инициативы и какого-либо интереса к своей собственной судьбе. Такие мужчины и женщины вскоре умирали. Поведение других становились похожими на поведение детей, они теряли ощущение времени и способность «думать вперед», и их настроение сильно колебалось из-за тривиальных событий. <...> Большинство из тех, кто пробыл в лагерях больше года, — «старые узники» — вели себя совершенно иначе. Старые узники пережили процесс ресоциализации, в течение которого они справились со зверствами лагерного существования. Часто они не могли вспомнить имена, места и события их предыдущей жизни. Перестроенная личность старых узников развивалась путём имитации взглядов и манер поведения тех самых людей, которых они нашли такими отвратительными по прибытии в лагерь, — лагерной охраны»3.
Понятно, что пример, приведённый Э. Гидденсом, показывает процессы десоциализации и ресоциализации предельного характера. Тем не менее, отрывок свидетельствует о собственной логике формирования схем восприятия человеком социальной действительности. Поэтому, рассматривая складывание криминальной ментальности как особого рода «естественный» процесс в неестественных для человека условиях — условиях заключения, то можно выделить её следующие функции, которые являются взаимосвязанными:
1. функция упорядочения повседневной жизни;
2. функция мифотворчества;
3. компенсаторная функция;
4. ценностно-нормативная функция;
1 Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. Издательство «Ad Ма^тет», Москва, 1999. С. 372.
2 Десоциализация - это распад привычных схем восприятия социального мира, а ресоциализация - это формирование новых схем восприятия.
3 Гидденс Э. Социология. Едиториал УРСС. 1999. С. 87-88.
5. стратификационная функция.
Итак, начнём по порядку. Криминальная субкультура является выражением фундаментальной потребности в упорядочении повседневной жизни, особенно в условиях конфликтного и экстремального социума. «Деятельность профессионального преступника, — указывает А. В. Шеслер, — невозможна без его принадлежности к определённой криминальной среде. Эта принадлежность означает не только нахождение лица в окружении себе подобных, общении с ними, но и идентификацию себя с преступным миром. В этой среде преступник находит моральный стимул деятельности, поддержку и относительную безопасность. В общесоциальном смысле эта среда обеспечивает сохранение и воспроизводство криминального профессионализма»1.
Известный социолог прошлого века А. Шюц выделил два априорных, структурирующих любой опыт процесса сознательной жизни — это типизация и идеализация. Феноменологическая социология А. Шюца исходит из примата смысла индивидуального действия и является своего рода социологической методологией от «первого лица».
Механизмы типизации и идеализации исполняют у А. Шюца роль по рутинизации действительности, осуществления её в качестве понятной и непроблематичной. Типизация — это процесс «оповседневнивания» нового, привыкания и обживания «домашнего мира». Типически повторяемое образует пласт проверенного знания. «Мир, принимаемый как данность мы-группой, есть мир общей ситуации, в которой в общем горизонте рождаются общие проблемы, требующие типичных решений типичными средствами для достижения типичных целей»2. Типичность решения действовать таким-то образом в той или иной ситуации имеет свою рационализированную форму.
Э. Гидденс, ссылаясь на работы Флойда Финни, Дерека Корниша и Рональда Кларка, говорит, что в типических ситуациях, обладающие «криминальной ментальностью» «люди сами выбирают преступные действия, а не принуждаются к этому внешними влияниями. Они просто считают, что есть ситуации, в которых стоит пойти на риск. Люди с «криминальной ментальностью» — те, кто, несмотря на риск быть пойманными, видят преимущества, которые могут быть получены в ситуации нарушения закона. Исследования показывают, что значительная часть преступных действий, в частности, почти все мелкие преступления вроде краж без применения насилия, являются «ситуационными» решениями. Появляется некоторая возможность, которая слишком хороша, чтобы упускать её, — например, человек видит, что дом пуст, пробует открыть дверь и обнаруживает, что ему это удаётся. <...> Ситуативность преступлений против собственности показывает, насколько близки криминальные действия к нормальным повседневным решениям. Раз индивид в принципе готов заняться криминальной деятельностью (состояние ума, объяснить которое могли бы другие теории), многие преступные действия предполагают совершенно обычные процессы принятия решений (курсив мой - Р. Ю.). Решение взять что-нибудь в магазине, когда никто не видит, не слишком отличается
1 Шеслер А. В. Криминологическая характеристика и профилактика профессиональной преступности : учебное пособие. Тюмень : Тюменский юридический институт МВД РФ, 2004. С. 11.
2 Шюц А. Избранное: Мир, светящийся смыслом. М. : Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2004. С. 627.
от решения купить попавший на глаза товар — фактически, человек может сделать и то, и другое во время одного похода за покупками» 1
Типизированным и, тем самым, рационализированным действием могут являться нарочитое употребление таких слов, как «благодарю» вместо «спасибо», порой жестокие физические ответы заключённых на оскорбления («козёл», «петух», «чёрт» и проч.), сидение на «корточках», походка, положение рук. Эти типизации, во-первых, могут являться дополнительным источником криминалистической информации, а во-вторых, этим типизациям со стороны самих заключённых могут даваться вполне (с их точки зрения) рациональные объяснения.
Второй, связанный с типизацией, процесс идеализации представляет собой, по определению авторов «Основ социологии», следующее: это «придание своим и чужим действиям «идеологического» статуса, некоего высшего смысла. Так, представители преступного мира через особый этос (миф о «слове вора», например) и особую эстетику (блатные песни) придают своей жизни ореол особой романтики, бесшабашного свободолюбия, бесстрашия и т. п».2
Примем данную формулировку, хотя, строго говоря, А. Шюц понимает под идеализацией обобщённый типический образ действия референтного «Другого». Референтного «Другого» можно понимать как эталон, образец, норму, реальное или вымышленное лицо, обладающее сходной ролью, которое поступило бы точно таким, а не иным образом3. Отсюда, внутреннее распределение ролей внутри сообщества формирует горизонт ожиданий «аудитории» (или, в терминах А. Шюца, «членов мы-группы»), в котором действия их обладателей становятся понятными. «От обладателя такой социальной роли другие члены мы-группы ожидают, — пишет А. Шюц — что он будет действовать типичным способом, определённым этой ролью. В свою очередь, живя в соответствии со своей ролью, её обладатель типизирует самого себя; иными словами, он принимает решение действовать типичным способом, определённым той социальной ролью, которую он принял. Он решает действовать так, как, предположительно, должен был бы действовать бизнесмен, солдат, судья, отец, друг, главарь банды, спортсмен, приятель, славный парень, хороший мальчик, американец, налогоплательщик и т. д. Любая роль, таким образом, предполагает самотипизацию со стороны того, кто её принял»4. Более того, эффективное исполнение социальной роли зависит от наличия одобрения другими
1 Гидденс Э. Социология. М. : Едиториал УРСС, 1999. С. 131-132. См. Cornish D. B. and Clarke R. V. The Reasoning Criminal : Rational Choice Penpeetives on Offending. New York, 1986, Feeney F. Robbers as decision-makers. In: Derek B. Cornish and Ronald V. Clarke (eds). The Reasoning Criminal: Rational Choice Perspectives on Offending. New York, 1986.
2 Поправко Н. В., Рыкун А. Ю., Пирогов С. В., Бондаренко Л. Ю., Иванова В. С., Сыров В. Н., Южанинов К. М. Основы социологии / под ред. Н. В. Поправко. Томск : Курсив, 2003. С. 58.
3 А. Шюц на этот счёт пишет следующее (в отрывке приводится его определение «базисной идеализации»): «Подавляющая часть нашего знания образуется из опытов, которые пережили не мы, а наши собратья - современники или предшественники - и которые были нам сообщены, или переданы. Этот род знания мы назовём социально почерпнутым знанием. Но почему мы в него верим? Всё социально почерпнутое знание базируется на имплицитной идеализации, которую можно в общих чертах сформулировать следующим образом: «Я верю опыту моего собрата, поскольку если бы я был (или оказался) на его месте, я имел бы те же переживания, что и он, мог бы действовать точно так же, как и он, и имел бы в той же самой ситуации те же самые шансы или риски. Следовательно, то, что является (или было) реально существующим объектом актуального переживания для него, является как бы существующим объектом возможного переживания для меня». Шюц А. Избранное: Мир, светящийся смыслом. М. : Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2004. С. 569.
4 Шюц А. Избранное: Мир, светящийся смыслом. М. : Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2004. С. 628.
участниками «мы-группы». Это одобрение подкрепляется средствами социального контроля, к коим можно отнести нравы, особую мораль, ритуалы и правила.
Другими словами, постоянное исполнение социальной роли может приводить к её закреплению (интернализации) глубинным психологическим образом. Тогда можно говорить о наличии «подлинного конформизма», т. е. бесконфликтного внешнего и внутреннего согласия «с принятыми нормами, правилами, ценностными ориентациями, обычаями и традициями как результат действия механизма психической заразительности и повышенной внушаемости»1.
Интернализация типических действий реализуется не только внутренне-психически, но и выражается внешне-символически — единство того и другого у французского социолога Пьера Бурдье называется «габитусом»2. «Габитус» означает, что социальность проявляет себя как на уровне представлений, так и на уровне физическом и телесном.
Поясним суть дела. В повседневной жизни наше складывающееся понимание статусных характеристик происходит стихийно и спонтанно. В городской среде, люди, одетые определённым образом, или которые на улице сидят «на корточках» и «щелкают семачки», могут не относиться нами к лицам высокого социального статуса — вряд ли они являются «почётными гражданами города» или «известными учёными и артистами». В европейских городах, а также в крупных российских (Москва, Санкт-Петербург), где распространены радикальные молодёжные группировки, искушённый житель понимает, что ношение одежды определённых марок (Lonsdale, Dr. Martins, Thor Steinar), причёска могут выдавать символическую принадлежность к ним. Поэтому, помимо всего прочего, в «габитус» здесь могут быть включены ещё и походка, жестикуляция, социолект, гастрономические и эстетические пристрастия, татуировки определённого содержания, выбор социального окружения со сходным «габитусом». Например, по отношению к категории пренебрегаемых («опущенных») в исправительном учреждении, А. И. Ушатиков и Б. Б. Казак отмечают, что пренебрегаемые «стали адаптироваться к своему социальному статусу благодаря действию психологических защитных механизмов, которыми могут быть самоуспокоение, создание видимости собственного благополучия, нередко игривый тон, шутовство, снижение личных притязаний, переориентация на другие социальные ценности. Пренебрегаемые осуждённые начинают не только инстинктивно (неосознанно) держаться близких по духу себе людей, но и объединяются в организованные группы, которые поддерживают друг друга»3. Понятие «габитуса» так же социологически объясняет, почему лица с криминальным прошлым не берутся в состав правоохранительных органов, поскольку существует опасность переноса усвоенной «криминальной рациональности» в правоохранительную деятельность.
Следующей, рассматриваемой нами функцией является функция мифотворчества. Пласт знаний мифологического характера в криминальной субкультуре весьма значителен. В работе Е. С. Ефимовой «Картина мира тюремной лирики»4 на основе анализа стихотворений и песен, созданных заключёнными, крайне интересно исследуется картина мира тюремной романтики.
1 Ушатиков А. И., Казак Б. Б. Указ. соч. С. 324.
2 Бурдье П. Начала. М. : Socio-Logos, 1994.
3 Ушатиков А. И, Казак Б. Б. Указ. соч. С. 318.
4 Ефимова Е. С. Картина мира http://www.ruthenia.ru/ folklore/efimova4.htm.
тюремной лирики. Адрес доступа:
Автор выделяет свойственные российской криминальной субкультуре оппозиции «мы-они» (Россия-Европа): «Им не понять. Они не жили в страхе, Не знали холода до клацанья зубов. Не рвали от бессилия рубахи, О шубы стен не разбивали лбов. Им, не носившим никогда вериги, Советских зэков трудно объяснить...» В данном мифотворчестве эксплуатируются образы «распятой России», «кровью умытой и слезами матерей» — «кровь арестантов является «строительной жертвой», на которой воздвигается здание тюремного храма, а тюрьма, в свою очередь, становится краеугольным камнем России. <...> Причащение к пространству несчастий является одновременно и перемещением по вертикали, что наделяет персонажа всеведением. Познание России обусловлено не только реальным перемещением зэка из тюрьмы в тюрьму, возможностью реального познания российской географии, но имеет мистический смысл литургического соборного единения российских узников. Это единение в синхронии и в диахронии: с арестантами прошедших времен. Создаётся образ распятой России, крестного пути Русского Человека по Русской Земле, распятие имеет конкретные российские черты: рубахи, вериги, дубины»1.
Мифологизация криминальной романтики заключается в понимании тюремных и лагерных условий как некоей «школы жизни», выражающийся в таких высказываниях и афоризмах, как: «Кто не был здесь, не грыз сухую корку, кто не любил и не страдал, с того не будет толку». Умение ведать характерно для заключённого, поскольку он знает цену свободе и сомнительную ценность всех статусов, рангов, должностей и прочих атрибутов «жизни на воле» — в пространстве лишённой всего этого человеческой массы начинают выделяться подлинно «людские качества». Тюрьма представляет собой «сакральное» измерение, противоположное «профанному» и представляет собой аксиологию, систему ценностей, «вывернутую наизнанку». Лишение индивида материальных, статусных благ одновременно позволяет его чувствовать себя отверженным от всего общества, но, с другой стороны, возвышает его, и, обнажая его подлинную «людскую» сущность, снимает с него все покровы и компромиссы «свободной жизни».
В подобных условиях сразу видно «кто есть кто»: поэт Иосиф Бродский, сравнивая армию с тюрьмой, отдает некий моральный приоритет последней: «На мой взгляд, тюрьма гораздо лучше армии. Во-первых, в тюрьме никто не учит тебя ненавидеть далекого «потенциального» врага. <...> В тюрьме твой враг — не абстракция; он конкретен и осязаем. В тюрьме имеешь дело с одомашненным понятием врага, что делает ситуацию приземлённой, обыденной. По существу, мои надзиратели или соседи ничем не отличались от учителей и тех рабочих, которые унижали меня в пору моего заводского ученичества. Служба в советской армии длилась от трёх до четырёх лет, и я не видел человека, чья психика не была бы изуродована смирительной рубашкой послушания. За исключением разве музыкантов из военных оркестров да двух дальних знакомых, застрелившихся в 1956 году в Венгрии, — оба были командирами танков. Именно армия окончательно делает из тебя гражданина; без неё у тебя ещё был бы шанс, пусть ничтожный, остаться человеческим существом. Если мне и есть чем гордиться в прошлом, то тем, что я стал заключённым, а не солдатом»2.
1 Ефимова Е. С. Там же.
2 Цит. по: Банников К. Л. Антропология экстремальных групп. Доминантные отношения военнослужащих срочной службы Российской Армии Москва : Институт этнологии и антропологии РАН, 2002. С. 8.
В тюремной аксиологии выстраиваются образы «тюремного братства» («Сигаретка, посылка обычная, Дружба вроде бы невзначай»), «дороги» («Дойдёт ли кто? Об этом знает Бог. Кто упадёт, а кто взлетит высоко, В плену российских лагерных дорог»), «хлеба» («Поистине в тюрьме хлеб сладок, На воле не заметишь ты его») и т. д. Как пишут А. И. Ушатиков и Б. Б. Казак, «творчество осуждённых эмоционально окрашено, что помогает им сублимировать свои душевные переживания»1. Таким образом, субкультура выполняет и компенсаторную функцию за нахождение индивидов в ранге социальных аутсайдеров, предлагая им в качестве замены своеобразную метафизику нахождения в неволе.
Ценностно-нормативная функция заключается в том, что криминальная субкультура вырабатывает собственные правила поведения и санкции за отклонения от этих правил. Особую роль здесь играет неформальный социальный контроль поведения. В криминальной среде это получило название «понятий». «Жить по понятиям» в наиболее общем виде означает не сотрудничать с правоохранительными органами, не красть у сокамерников, уметь адекватно и своевременно отвечать на оскорбления, и, говоря социологически, знать свой ролевой рисунок, соответствующий своему статусу.
На «воров в законе», «авторитетов» статус налагает свои ролевые ограничения. В общем виде в монографии Г. Глонти и Г. Лобжанидзе «Профессиональная преступность в Грузии (воры в законе)» приводятся семь основных воровских законов: «1. Преданность и поддержка воровской идеи;
2. Недопустимость, отсутствие контактов с правоохранительными органами;
3. Честность по отношению к другим "ворам в законе" или авторитетам;
4. Обязанность вовлекать в свою среду новых членов, особенно из числа молодёжи;
5. Запрет на занятия политической деятельностью; 6. Контроль за соблюдением порядка в ИУ и СИЗО, насаждение там власти воров; 7. Обязательное умение играть в карты». <...> «Для «воров в законе» существует три вида санкций, которым они могут быть подвергнуты: — публичная пощёчина за мелкие провинности (чаще всего за безосновательные оскорбления), причём дать пощёчину может только равный по «званию», т. е. тоже вор в законе; — дать (бить) по ушам — т. е. перевести в низшую категорию, так называемых мужиков; — смерть»2.
Противопоставление криминальной жизни и общества, и государства пронизывает всю субкультуру криминального мира. Например, противостояние (или даже нападение) на сотрудников правоохранительных органов могут являться наиболее одобряемыми формами поведения. В контексте «перевёрнутой» криминальной аксиологии (системы ценностей) это можно объяснить следующим образом. Французский социолог Э. Дюркгейм выделял два основных типа преступления: «религиозные» (коллективные) и человеческие (индивидуальные). Человеческие преступления — это преступления против конкретного индивида, которые с точки зрения общества наносят минимальный ущерб и ограничены индивидуальной биографией преступника и жертвы. Религиозные — это те преступления, которые наносят ущерб коллективным представлениям и ценностям. Такого рода преступления являлись самыми интенсивно наказываемыми в традиционных обществах. Однако в обществах современного типа государственная символика, ритуалы, представители закона выражают общие коллективные
1 Ушатиков А. И., Казак Б. Б. Указ. соч. С. 248.
2 Глонти Г., Лобжанидзе Г. Профессиональная преступность в Грузии (воры в законе). Адрес доступа: www.traccc.cdn.ge.
ценности. Нападение на представителя государства является угрозой легитимности всей политико-правовой системы, и потому наказания за подобные преступления являются крайне суровыми. Но если исходить из ценностей криминальной субкультуры и её мифологического характера, то подобные поступки обладают особой ценностью и повышают статус заключённого, выступившего против самого «несправедливого» порядка вещей.
Это противопоставление криминальной жизни и государства может и происходить на уровне повседневного жизнеобеспечения. Е. С. Ефимова, исследуя фольклор заключённых, касающийся темы еды, приводит следующее интересное замечание: «В традиционном быту за еду благодарили Бога, было запрещено этикетом ругать еду. Тюремную пищу, напротив, принято ругать. «Будь прокляты щи и бутырская каша / Источники наших гастритов голимых». <...> Качество еды — не только политическая, но и «религиозно-этическая» категория: оценка тюремной пищи как несъедобной выражает негативное отношение к администрации тюрьмы, к собственному положению арестанта-невольника, но в то же время выражает и внутренний религиозный конфликт: арестанты противопоставляют навязываемым сакральным ценностям — собственные, они отказываются приобщаться к пище «врага», не признают его святынь»1.
Однако это только видимый, или «официальный», срез криминальной системы ценностей. Существуют и более тонкие нюансы. Если воспользоваться драматургическим пониманием социальной жизни И. Гофмана, то наиболее фундаментальные взаимодействия представлены в повседневной рутине тюремной криминальной жизни. Согласно его пониманию социального действия, «актор» в различных социальных контекстах руководствуется тонкими неписанными нюансами ситуации. Эти нюансы могут быть связаны с правильным употреблением выражений. Например, если нужно узнать что-то, то не принято у кого-то «спрашивать», принято «интересоваться», также существует традиция говорить «благодарю» вместо «спасибо» и т. д.
Эти тонкости могут быть связаны и с невербальным повседневным поведением. Социальная жизнь пронизана, если следовать тому же И. Гофману, сценическим театральным характером. В заметке «Нравы Новосибирского дисбата. 1986-1988», в которой, хотя повествование отнесено к нравам дисциплинарного батальона, можно провести аналогии и с криминальной картиной мира, как институциональные (дисциплинарный батальон и исправительное учреждение относятся к «тотальным институтам» в терминологии И. Гофмана), так и мировоззренческие.
В следующем отрывке рассказывается о том, почему пережёвывание пищи должно быть степенным и умеренным. «Правильное отношение к пище, долженствующее быть в дисбате у всякого Правильного Пацана («ПП»), наиболее ёмко можно охарактеризовать словом равнодушие. <...> Выражения типа «Эх, пожрать бы сейчас» — абсолютный моветон. ПП никогда не поспешит есть, не будет пихать в себя куски, давиться. ПП никогда (никогда!) не отберёт ни у кого пищу и даже не попросит «кусочек», это недопустимо. Всё это были бы проявления позорнейшей нехватки».2 «Порядочный арестант» в данной аксиологии держится независимо, вежливо, ни у кого ничего не просит, поэтому нехватка есть проявление слабости, привязанности своим привычкам. Тем более это понятно, если выше мы
1 Ефимова Е. С. Указ соч.
2 Нравы Новосибирского дисбата. 1986-1988. Адрес доступа: http://yesaul.livejournal.com/ 140816.html.
указывали на отношение к пище в качестве «религиозно-этической» категории (Е. С. Ефимова).
По рассказам заключённых, зачастую общий просмотр телевизора может сопровождаться подтверждающими маскулинность поведенческими рисунками и эмоциями, к примеру, непристойными комментариями в отношении женщин. При всей своей непристойности подобное поведение также является социальным действием, ориентированным на «других». «Оставаться посторонним в помещении, где идет вечеринка или приём клиента, — пишет И. Гофман, — значит оставаться в стороне от творимой реальности момента. Поистине вся жизнь — это церемониальное действо»1. Поэтому не нужно умалять социологическую ценность даже такого незначительного повседневного события, поскольку оно показывает необходимость того, насколько ролевые рисунки требуют постоянного исполнения на виду у «других». Нужно помнить, что устойчивость ролевых рисунков и устойчивость внутригрупповой иерархии в неформальных группах тесно взаимосвязаны.
Ниже приведён пример, который показывает, насколько повседневные практики являются системообразующими действиями для поддержания групповой иерархии. Орфография и стилистика автора (судя по всему, знакомым с нравами заключенных внутри исправительного учреждения) сохранены.
«Но ПВР (комната воспитательной работы - Ю.Р.) используется не только для просмотра телепередач. В ней проходят собрания отряда, проводят профчасы и сходняки. В этой комнате особенно заметно разделение по кастам. Блатные и смотрящие сидят в первом ряду, даже если там сидеть неудобно, потому что места расположены слишком близко от «ящика». Но расположиться иначе статус не позволяет. В некоторых бараках блатоты слишком много. Тогда приходится потесниться. Тем более что некоторые из смотрящих и «понты колотящих» не сидят на лавках, а приносят самодельные кресла и стулья. В «красных» зонах, где «доминируют» активисты, на первых рядах сидят главные «козлы». «Мужики» располагаются сзади. На галерке ютятся «обиженные». Из-за мест происходит много конфликтов. По понятиям, определённые места есть только у «петухов»2.
Подобный пример демонстрирует уровень социальной стратификации внутри сообщества осуждённых и показывает, насколько повторение повседневных ритуалов необходимо для её подтверждения. Антропологический подход (В. Кабо, К. Л. Банников) сравнивает субкультуру экстремальных групп (у К. Л. Банникова это армия) с обществами архаического традиционного типа. Особую роль эти исследователи отводят «ритуалу». Ритуал является необходимым для мифологического мышления — это отправление действа, сохраняющее сложившийся порядок мира. По сути, социальная реальность представляет собой ритуализированные практики, которые заново воспроизводят позиции действующих лиц. В подобных группах, когда индивид лишён прежних статусов, то чистые формы социации (у Г. Зиммеля — это обмен, сотрудничество, конфликт, представления о чести и т. д.) наполняются новым символическим значением. В результате просмотр телевизора — это ещё один способ подтверждения своего статуса, т. е. готовность в случае необходимости идти на конфликт за место может являться важным личным качеством в борьбе за признание.
1 Гофман И. Представление себя другим в повседневной жизни. М. : КАНОН-ПРЕСС-Ц, Кучково поле, 2000. (Малая серия «LOGICA SOCIALIS» в серии «Публикации Центра Фундаментальной Социологии»). С. 69.
2 Комната согласия и раздора. Адрес доступа: http://tyurma.com/komnata-soglasiya-i-razdora.
В вышеприведённом отрывке стоит обратить внимание и на организацию физического пространства, которое имеет важную корреляцию с социальным пространством. К. Л. Банников, описывая специфику физического пространства в армии, придаёт ему важное социальное значение: «ничто так не ценится в армейских подразделениях и колониях заключённых, как возможность хотя бы временной пространственной автономии. Но пространство специально организовано так, чтобы свести эту возможность к минимуму. Отсюда ценность всех пространственно выдающихся участков казармы, таких, как койка у стены (у окна, с краю), а также популярность некоторых видов нарядов, обеспечивающих возможность уединения и пространственной мобильности»1. Таким образом, наиболее выгодные расположения в камере и бараке должны подчеркнуть всю глубину социальной дистанции между заключёнными. Заключённые с высоким статусом располагаются в тех местах, в которых как будто бы подчеркивается их большая символическая автономия, заключённые самого низкого статуса располагаются вблизи мест «общего пользования» (туалеты, выходы)2.
Следующая функция криминальной субкультуры, к которой мы подошли — это стратификационная функция. Внутри самой субкультуры деление осуждённых происходит на тюремное сообщество, куда в наиболее общем виде входят «блатные» («паханы», «авторитеты», «отрицалы», «воры») и «мужики», и масти, куда входят различные категории пренебрегаемых заключённых («козлы», «черти», «крысы», «петухи», «обиженные», «запомоенные», «фуфлыжники»). Стратификация продолжает существовать не только в ситуации, когда в исправительном учреждении большая часть осуждённых являются «отрицалами», но так же и в том
1 Банников К. Л. Указ. соч. Автор делает и такое интересное наблюдение об армейской жизни: «Распределение статусов в пространстве напрямую зависит от того, какая сила — внешняя или внутренняя — собрала людей вместе. Если повод официальный — формальное собрание в клубе, построение на плацу, политзанятие — то неофициальная элита располагается на заднем плане, за спинами духов — тех, чей статус в системе неуставной иерархии равен нулю. Если повод неофициальный — просмотр телевизионных передач после отбоя или кино в том же клубе — то деды занимают первые ряды и центр. Одно и то же пространство имеет два принципа его социально знаковой организации, в зависимости от качества происходящего в нём события».
2 Не нужно думать, что это свойственно только «экстремальным группам» (К. Л. Банников). Социальная жизнь в подобных условиях лишь воспроизводит общие схемы пространственной организации любой социальной жизни — например, в бюрократических организациях социальная дистанция может подчёркиваться знаками большей автономии руководителя (отдельный просторный кабинет, вход через разрешение секретаря, очередь и т. д.). В теории капиталов П. Бурдье, где под наличием капитала могут пониматься связи, экономические ресурсы, личные качества, подобный процесс описывается таким образом: «Способность господствовать в присвоенном пространстве, главным образом за счёт присвоения (материально или символически) дефицитных благ, которые в нём распределяются, зависит от наличного капитала. Капитал позволяет держать на расстоянии нежелательных людей и предметы и в то же время сближаться с желательными людьми и предметами, минимизируя таким образом затраты (особенно времени), необходимые для их присвоения. Напротив, тех, кто лишён капитала, держат на расстоянии либо физически, либо символически от более дефицитных в социальном отношении благ и обрекают соприкасаться с людьми или вещами наиболее нежелательными и наименее дефицитными. Отсутствие капитала доводит опыт конечности до крайней степени: оно приковывает к месту. И наоборот, обладание капиталом обеспечивает, помимо физической близости к дефицитным благам (место жительства), присутствие как бы одновременно в нескольких местах благодаря экономическому и символическому господству над средствами транспорта и коммуникации (которое часто удваивается эффектом делегирования — возможностью существовать и действовать на расстоянии через третье лицо)». Бурдье П. Социология политики. М. : Socio-Logos, 1993. С. 42. Так же с точки зрения П. Бурдье архитектура городов выражает социальные дистанции (например, между деловым бизнес-центром и гетто с трущобами), и в то же время воспроизводит разные способы видения социального мира (например, взгляд «человека из делового центра» и «взгляд человека из трущоб»). Поэтому французский социолог называет пространственные социальные структуры «символическим или незамечаемым насилием»: «социальное пространство, таким образом, вписано одновременно в объективные пространственные структуры и в субъективные структуры, которые являются отчасти продуктом инкорпорации объективированных структур» (Бурдье П. Социология политики. М. : Socio-Logos, 1993. С. 37).
случае, если большая часть осуждённых входит в «актив». Клеймо стратификации сопровождает осуждённого не только в период его жизни в заключении, но и всю оставшуюся жизнь — повторное совершение преступления и новый срок означают, что статус (мужика, активиста, отрицалы, обиженного) сохранится и на новом месте.
Если брать внешний анализ стратификации, то А. И. Ушатиков и Б. Б. Казак по критерию ориентации на официальные и неофициальные нормы выделяют следующие группы осуждённых: актив, нейтральные, отрицательные, пренебрегаемые. К активу относятся осуждённые, оказывающие администрации помощь в организации самоуправления осуждённых. При этом, как отмечают авторы, нельзя утверждать, что «осуждённые данной категории полностью разделяют эти позиции и всегда руководствуются ими»1. Ими могут двигать корыстные мотивы при отсутствии признания вины в совершённом преступлении. Нейтральные — это те, кто ориентируется на официальные нормы и выполнение требований администрации, но уклоняются от её поддержки. Следующая группа — это осуждённые отрицательной направленности, стремящиеся к доминированию, отрицательно относящиеся к труду, действиям администрации и являющиеся основными носителями неофициальных норм в исправительном учреждении. К пренебрегаемым относятся лица, склонные к гомосексуализму в пассивной форме или принуждённые к этому, не прошедшие испытания («прописку»), ворующие у своих, доносящие администрации, проигравшиеся в карты и не отдавшие долг и проч.
Особую роль в стратификации занимают осуждённые отрицательной направленности, которые являются основными носителями и трансляторами криминальных ценностей в исправительных учреждениях. Эта категория лиц весьма пёстра по составу. Внутри осуждённых отрицательной направленности исследователи выделяют:
1) осуждённых активной отрицательной направленности, в ряды которых входят злостные нарушители режима, открыто выражающие недовольство администрацией;
2) открытой пассивной отрицательной направленности, которые являются, как правило, соучастниками нарушений режима или правонарушений;
3) скрытой отрицательной направленности, которые, зная тюремные обычаи и законы, стараются не нарушать режим, но подстрекают к этому других2.
Особое внимание привлекает феномен лидерства в группах осуждённых отрицательной направленности. Что касается психологических черт лидера в неформальной группе осуждённых, то выделяют следующие — это самостоятельность, решительность, умение решать проблемы, инициатива, умение постоять за себя, отсутствие страха перед лишениями, наличие криминального опыта, знание криминальных традиций и норм. «Психологические исследования показали, что среди неформальных лидеров и их окружения доля подпадающих под понятие психологической нормы существенно больше, чем среди всех других осуждённых»3. Напротив, среди осуждённых с низким социальным статусом значительна доля лиц с психическими отклонениями, низким уровнем культуры, примитивными взглядами на жизнь.
Понятно, что лидерство может иметь ситуативный характер в среде осуждённых, и психологические качества здесь играют большую роль. Другое дело,
1 Ушатиков А. И, Казак Б. Б. Указ. соч. С. 317.
2 Там же. С. 369.
3 Там же. С. 381.
что в нашей стране (как и в других странах бывшего СССР) произошла институациализация криминального лидерства («воров в законе»), которую нельзя свести только к ее психологическому толкованию.
Согласно Пьеру Бурдье, индивид, пытаясь занять определённое место в социальной структуре (в нашем случае криминальной), использует четыре вида ресурсов (капиталов): культурный, экономический, социальный и символический. По сути, культурный капитал отражает наличие востребованных в группе личных качеств, криминального опыта и знаний, о которых мы говорили выше в контексте психологической интерпретации криминального лидерства.
Второй вид капитала — экономический — также важен для понимания феномена лидерства.
Грузинские исследователи Г. Глонти и Г. Лобжанидзе выделяют шесть основных функций «воров в законе» в преступном мире:
1) иерархическая: «воры в законе» традиционно занимают самые высокие места в криминальном мире;
2) информационная: «Воры в законе собирают, анализируют и оценивают информацию широкого диапазона, включая определённые личности, события и правила как преступного мира, так и правоохранительных органов, включая правила, разработанные тюремными администрациями. Подобно любому хорошему менеджеру, вор должен оставаться информирован об изменениях окружающих условий, при принятии решений, воздействующих на будущее бригад под его влиянием»1;
3) организационная, куда входит планирование, распределение обязанностей и контроль деятельности криминального (тюремного) сообщества;
4) регулирующая, заключающаяся в регуляции отношений между преступными группами и контроле над соблюдением тюремных традиций;
5) катализирующая, заключающаяся в постоянном поддержании криминальной деятельности преступного сообщества;
6) аккумулирующая - это сбор финансов в «общаке». «Во-первых, размер фонда обеспечивает полномочия и авторитет вору, и, следовательно, его бригаде, как в тюрьме, так и в более широком преступном кругу. Во-вторых, внутри тюрьмы общак используется для взяток администрации; вне тюрьмы общак используется, чтобы покупать государственных официальных лиц и других. В-третьих, общак используется для приобретения продуктов, алкоголя и наркотиков для тюремного сообщества. В-четвёртых, суммы денег распределяются для планирования и поддержки новых преступлений. В заключении общак делает возможным финансовую помощь семьям заключённых»2. Таким образом, наличие экономической составляющей крайне важно для выдвижения криминальных лидеров. Особенно ярко это проявилось в 90-е годы ХХ века, когда титул «вора в законе» мог приобретаться, например, благодаря взносу в «общак», в результате чего «ворами в законе» становились люди без опыта нахождения в исправительных учреждениях. Таких «воров», купивших себе титул, воры традиционной формации презрительно называли «апельсинами», или «лаврушниками». Также нужно учитывать, что накопление экономического капитала более возможно в экономически благополучных регионах: в монографии Г. Глонти и Г. Лобжанидзе около 30 грузинских воров в законе на период 2004 года, родившихся в Грузии,
1 Глонти Г., Лобжанидзе Г. Указ. соч.
2Там же.
проживали в Москве. Более 100 воров в законе родились и проживали в столице Грузии, г. Тбилиси.
К социальному капиталу (П. Бурдье) можно отнести те связи и знакомства, которые индивид себе присваивает символическим образом. При выдвижении криминального лидера связи в преступном мире играют очень большую роль. Особенно это показывает пример такого феномена, как «коронация», которая возможна лишь при наличии связей в преступном мире. Претендента на титул могут рекомендовать только авторитетные в криминальных кругах лица. Недаром такая вещь, как «дорога» (способ связи между камерами в тюрьме), обладает, помимо передачи информации, важным социальным значением: камеры, в которых она отсутствует, находятся на периферии неформальной структуры. Тем же образом и человек без связей в преступном мире, по сути, находится вне него.
Лидерство отрицательной направленности (а лидерство «воров в законе» имеет отрицательную направленность уже по определению) тем интенсивнее и сильнее, если, помимо личных качеств и умения аккумулировать экономические ресурсы, криминальный лидер имеет ещё и связи и известность в криминальных кругах. Символическим капиталом в данном случае может являться умение индивида делать для «других» наличие иных форм капитала зримыми. Иными словами, это умение убеждать «других» в их наличии в любой ситуации.
Поэтому работа правоохранительных органов в исправительном учреждении может заключаться, например, в переориентации лидеров отрицательной направленности в положительную сторону, либо созданием эффективной системы формального позитивного лидерства в качестве противовеса. Особую роль здесь может играть дискредитация криминального лидерства путём перекрытия возможности пополнения экономических и социальных ресурсов и капиталов, перекрытия каналов обмена информации между преступными группами. Также необходимо создание тех условий, при которых «общак» не сможет выполнять свои основные функции — подкупа должностных лиц, приобретения алкоголя и наркотиков, планирования новых преступлений и т. д. Речь здесь идёт и о необходимости улучшения содержания основной массы заключённых, в результате чего аккумуляция финансовых средств у криминальных сообществ перестанет быть основой их экономической зависимости от преступных групп.
В заключении, укажем, что «криминальная субкультура» играет особую роль в культурном пространстве России. Субкультура осуждённых отрицательной направленности, существующая в России в настоящее время, или «криминальная субкультура», на протяжении всего прошлого века и века нынешнего привлекала и привлекает исследователей различного профиля — от литературного сообщества до социологических и криминологических кругов. Существует значительное число литературных произведений, касающихся данной темы: из наиболее известных можно вспомнить и «Колымские рассказы» В. Шаламова, и «Архипелаг Гулаг» А. Солженицына, «Черную свечу» В. Высоцкого и Л. Мончинского, и т. д.
Обывательский, эстетический и научный интерес к феномену криминальной субкультуры достаточно велик. Этому есть вполне понятное историческое объяснение. В царской России, а позже и в СССР, существовал обширный репрессивный аппарат, где людям различного социального статуса, призваний, национальностей и профессий приходилось приспосабливаться друг к другу и искать новые формы удовлетворения культурного запроса.
Нужно учитывать и сложившийся в результате исторического развития нашего государства правовой нигилизм, связанный с недоверием к закону и правосудию. Особенно популярная и известная народная мудрость — «закон, что дышло, куда повернешь, туда и вышло» — настойчиво напоминает о том, что право как основной способ регуляции общественный отношений проходил в России достаточно долгую и сложную эволюцию. Тем более, в годы СССР, особенно в сталинскую эпоху, никто не чувствовал себя полностью застрахованным от репрессивной политики государства. Такая ситуация не могла не отразиться на профессионализации преступности. По сути, усиление карательной политики того времени являлось одной из главных, если не главной инвестицией в воспроизводство криминальной субкультуры, итоги которой мы наблюдаем в наше время. Известный французский культуролог и социолог Мишель Фуко даёт такое оригинальное и в данном контексте понятное определение: «преступный мир — это способ эффективного участия преступника в работе полиции, это, можно сказать, дисциплина для тех, кто не поддается полицейской дисциплине»1. Иными словами, «преступный мир» является той сферой общественной жизни, которая, как и любая другая, обладает собственной структурой, нормированием и смысловыми пластами, регулирующими повседневное поведение. И в целом, в России сформировалась своеобразная и оригинальная «криминальная картина мира».
Криминальная субкультура в России обладает специфическими отличиями от криминальных субкультур других регионов мира, поскольку её формирование происходило в уникальных историко-социальных условиях. Особенностью, которую нужно затронуть, является прочное влияние криминальной субкультуры на культурный фон нашего общества. Культурное пространство современной России испытывает на себе большое влияние криминальной субкультуры в силу сложившихся исторических обстоятельств. Ни одна субкультура не существует изолированно от общего культурного пространства. Криминальная субкультура уже давно вышла за пределы исправительных учреждений. Это проявляется как в наиболее явном виде — в виде романтизации криминального образа жизни как в литературе, популярной музыке, лагерной поэзии, так и в том, что нормы криминального образа жизни стали особенно распространёнными и в городской среде, начиная со школы. Особую роль в романтизации криминального мышления сыграли 1990-е годы, когда после распада Советского Союза российское общество оказалось в ситуации «идеологического вакуума».
В 2000-е годы с развитием масс-медиа и особенно глобальной сети Интернет возникли информационные ресурсы, в которых подробно описывается тюремный быт, расшифровываются понятия криминальной субкультуры, публикуются автобиографические рассказы об опыте отбывания наказания в исправительных учреждениях, критикуется деятельность правоохранительных органов, администрации исправительных учреждений и Федеральной службы исполнения наказаний в целом. Идёт обмен мнениями у жён заключённых и подруг по переписке2. Также стоит отметить множество интернет-форумов, в которых,
1 Фуко М. Психиатрическая власть : курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1973-1974 учебном году. СПб. : Наука, 2007. С. 73.
2См. syzo.ru, svidanok.net, damian.ru > &>гит2, uznik.ucoz.ru, forum.exzk.ru, women-zekam.ru, tyurma.net, dekabristki.2xn.ru. См. также статью: Либерман М. Реформирует ли ФСИН институт неформальных авторитетов? Адрес доступа: http://www.tyurem.net/books/liberman/02.html. М. Либерман пишет, что перспективы перевоспитания авторитетных криминальных лидеров будут заключаться в процессе
предположительно, принимают участие бывшие заключённые, их особые специфические разделы (например, «Как выжить в тюрьме», «СИЗО», «Этап» и проч.).
Следующей особенностью криминальной субкультуры в России является её культурно-фрагментированный характер, т. е. имеют место её криминальные и некриминальные компоненты. Она представляет собой сплав различных культурных пластов и слоёв. Такое взаимопроникновение обусловлено естественными историческими причинами, поскольку это являлось неизбежным следствием многонационального и различного религиозного культурного контекста российского общества, над которым возвышалась «государственная машина». Особенно это наглядно проявляется в эстетике тюремных и лагерных татуировок. Символы христианского, исламского мира, социализма, фашизма, оккультная и национальная тематика, несмотря на свой традиционно взаимоисключающий, а порой и конфликтный характер, могут мирно сосуществовать на теле одного заключённого, а известным библейским заповедям («не убий», не укради») может даваться собственная и достаточно вольная интерпретация.
Например, в тюрьмах США в криминальных сообществах мексиканцев распространены как татуировки христианского религиозного содержания, так и татуировки, характеризующие мексиканцев как носителей некоего языческого «ацтекского наследия», символически характеризующие как их отличие от представителей «белой» или афроамериканской расы, так и романтизирующие прошлое их предков до и после европейского завоевания.
Этот фрагментарный характер ни в коем случае не нужно понимать как слабость криминальной субкультуры в России. Еще раз оговоримся, что в закрытом сообществе, включавшем в себя различные культуры и национальности, существовала необходимость в выработке общих норм сосуществования. Напротив, в США подавляющее большинство криминальных групп (Aryan Brotherhood, Black Guerrilla Family, Bloods, Crips, Mara Salvatrucha, Mexican Mafia, Nazi Lowriders, Neta, Nuestra Familia, Texas Syndicate) сложились в прошлом веке под влиянием официальной политики расовой сегрегации. Потому можно говорить о своеобразном переносе расовых конфликтов из обыденной жизни в исправительную систему. Генезис тюремных банд был продиктован расистскими предрассудками и инстинктом выживания. Но, тем не менее, внутри этих криминальных групп существует собственная иерархия, система ценностей и правил поведения.
Известный советский этнограф Владимир Кабо приводит следующую цитату В. Ф. Абрамкина и В. Ф. Чесноковой о том, что жизнь по «понятиям» органична русскому обществу, его вековым традициям, что «понятия» «выстроены на народном представлении о справедливости, на национальной культуре»1. Поэтому фрагментарность смысловых единиц криминальной субкультуры отражает её претензии на универсальный статус по сравнению с национальными, религиозными и идеологическими интересами. В «деидеологизированном», «секуляризованном» и «денационализированном» Советском Союзе, где взамен гражданским, религиозным и национальным интересам предлагалась официозная политическая идеология, в исправительных учреждениях формировалась собственная единая криминальная мировоззренческая система.
сотрудничества с администрацией Иу. В целом, автор указывает на тенденцию замены криминальных лидеров идейных, старой формации, лидерами некоего нового, «менеджериального типа».
1 Кабо В. Вечное настоящее. Адрес доступа: http:/ / aboriginals.narod.ru/vechnoe3.htm
Владимир Кабо, отбывавший заключение в советских лагерях и тюрьмах с 1949 по 1954 годы, пишет следующее: «Социальная структура лагеря была зеркальным отражением советского общества. Каста воров, связанная жестокой дисциплиной и воровским законом, подражала — скорее стихийно, чем сознательно — правящей коммунистической партии с её иерархией, дисциплиной, кастовостью, привилегиями и монополией на власть, которая держалась на терроре. Малолетки были своего рода комсомолом, кузницей кадров коммунистической партии. Процессы над суками, происходившие на толковищах, напоминали сталинские процессы над «врагами народа». Подобно врагам народа, суки подлежали беспощадному уничтожению. Мужики обязаны были добросовестно трудиться, а это всегда было долгом каждого советского человека, где бы он ни находился. В лагере они облагались подоходным налогом в пользу воров, на воле — в пользу государства и правящей партии, что одно и то же»1.
В СССР и России конфликты на национальной и религиозной почве во многом могли сдерживаться с помощью традиций криминального мира как в исправительных учреждениях, так и вне их. «Для воров, — писал В. Кабо, — всё человечество делится на две полярно противоположные категории — на воров и фраеров; другие различия между людьми, например национальные, не имеют такого же фундаментального значения: важно одно — вор ты или нет»2.
Во многом это именно те причины, по которым криминальная субкультура в России сохраняет свою устойчивость уже долгие годы, а минимизация её влияния среди осуждённых и роли в формировании рецидивной преступности является одним из приоритетных направлений в современной уголовно-исполнительной политике.
Литература
1. Банников К. Л. Антропология экстремальных групп. Доминантные отношения военнослужащих срочной службы Российской Армии. М. : Институт этнологии и антропологии РАН, 2002.
2. Бурдье П. Социология политики. М. : Socio-Logos, 1993.
3. Бурдье П. Начала. М. : Socio-Logos, 1994.
4. Гидденс Э. Социология. М. : Едиториал УРСС, 1999.
5. Гилинский Я. Социология девиантности : новеллы и перспективы / / СОЦИС. 2009. № 8.
6. Глонти Г., Лобжанидзе Г. Профессиональная преступность в Грузии (воры в законе). Адрес доступа: www.traccc.cdn.ge.
7. Гофман И. Представление себя другим в повседневной жизни. М. : КАНОН-ПРЕСС-Ц, Кучково поле, 2000. (Малая серия «LOGICA SOCIALIS» в серии «Публикации Центра Фундаментальной Социологии»).
8. Ефимова Е. С. Картина мира тюремной лирики. Адрес доступа: http : / / www.ruthenia.ru/folklore/efimova4.htm.
9. Поправко Н. В., Рыкун А. Ю., Пирогов С. В., Бондаренко Л. Ю., Иванова В. С., Сыров В. Н., Южанинов К. М. Основы социологии / под ред. Н. В. Поправко. Томск : Курсив, 2003.
10. Ушатиков А. И., Казак Б. Б. Пенитенциарная психология. Рязань : Академия права и управления Минюста России, 2003.
11. Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. М. : Ad Marginem, 1999.
12. Фуко М. Психиатрическая власть : курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в
1 Кабо В. Вечное настоящее. Адрес доступа: http:/ / aboriginals.narod.ru/vechnoe3.htm
2 Там же.
1973-1974 учебном году. СПб. : Наука, 2007.
13. Шеслер А. В. Криминологическая характеристика и профилактика профессиональной преступности : учебное пособие. Тюмень : Тюменский юридический институт МВД РФ, 2004.
14. Шюц А. Избранное : Мир, светящийся смыслом. М. : Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2004.
УДК 17.023.6
М. В. Куликов РЕТРИБУТИВИЗМ И КОНСЕКВЕНЦИАЛИЗМ В ТЕОРИЯХ ПРАВОВОГО НАКАЗАНИЯ
M. V. Kulikov RETRIBUTIVISM AND CONSEQUENTIALISM IN THE THEORIES OF LEGAL PUNISHMENT
В статье обозначена проблема определения феномена наказания в связи с его зависимостью от более общих этических представлений и нашего понимания того, что есть преступление, а также тех проблем, которые с необходимостью возникают при реализации наказания. Обозначены два основных подхода к данной проблеме: консеквенциализм и ретрибутивизм. Представлена зависимость того или иного подхода от различия в либеральной и коммунитарной концепции государства.
In the article indicated the problem of defining the phenomenon of punishment due to its dependence on the more general ethical views, depending on our understanding of what is a crime, as well as the problems that arise with the need for the implementation of punishment. Indicated two main approaches this problem: consequentialism and retributivism. The dependence of an approach from the difference in the liberal and communitarian concepts of the state.
Ключевые слова: ретрибутивизм, консеквенциализм, справедливость, либерализм, коммунитаризм
Key words: Retributivism, consequentialism, justice, liberalism, communitarism
Теория наказания является частным случаем более широкой моральной концепции, в связи с этим само понимание того, что есть наказание, вытекает из наших представлений о более фундаментальных этических категориях, таких как добро и зло, или справедливость. Отсюда и все те сложности, которые возникают у исследователя при попытке определить, что есть наказание, ведь этический дискурс не представляет из себя монолитного целого и сам распадается на множество зачастую противоречащих друг другу теорий. Эффективная теория справедливости, из которой люди могли бы уверенно извлекать принципы поведения, обеспечивающие бесконфликтную или, по крайней мере, свободную от антагонизмов общественную жизнь, не сложилась. Этого не произошло, хотя уже с ранних эпох человечество затрачивало много сил на поиск идей справедливого устройства общества. При этом человечество многого добилось, получив опыт нормативно-ценностного мышления, умения противопоставить грубой действительности некое абстрактное долженствование, иначе говоря, мир наличного был дополнен миром правильного и справедливого (идеальное государство Платона, аристотелевская Полития, Утопия Мора, идеальное общество Конфуция, коммунистическое общество Маркса и многие-многие другие).
