12ББК 63.3(4Фра)61
Д. А. Смирнов
ФРАНЦУЗСКИЙ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНЫЙ КОНТЕКСТ РАЗМЫШЛЕНИЙ ВАЛЬТЕРА БЕНЬЯМИНА 1920-х — НАЧАЛА 1930-х ГОДОВ
Глубокий интерес к Франции, результаты интенсивных исследований ее истории и анализа актуальных событий в политической, общественной и культурной жизни этой страны оказали значительное влияние на формирование и перемены в идейном мире немецкого мыслителя Вальтера Беньямина. «Французский» след можно обнаружить в его размышлениях на разные темы наряду с собственно «немецким», а также, условно говоря, «советским», оставленным не только поездкой в столицу «нового мира», но и вообще увлечением коммунистическими идеями, которые развивались в Европе во многом под влиянием процессов, разворачивавшихся в Советской России.
Интересно, что именно фактическое обращение Беньямина к французским интеллектуалам в стремлении объяснить свое повышенное внимание к интеллигенции Советской России в предисловии к переводу отрывков из очерка «Москва», планировавшихся к публикации в газете «НишашШ» в июне 1927 г., но так и не увидевших свет, позволяет понять, как тесно были переплетены в это время траектории интеллектуального развития крупнейших европейских стран. Можно сказать, что в этом тексте он
© Смирнов Д. А., 2012
Смирнов Дмитрий Александрович — кандидат исторических наук, старший научный сотрудник НИИ интеллигентоведения, доцент кафедры всеобщей истории и международных отношений Ивановского государственного университета. d-smirnov@mail.ru
рассматривал свое внимание к советской интеллигенции как характерное для широкого социального пространства, охватывавшего не только его друзей и коллег в Германии, но скорее целое поколение интеллектуалов Европы.
На рубеже 1910—20-х гг. именно они пытались осмыслить развернувшиеся на континенте процессы и найти возможности активного участия в них, а затем на рубеже 1920—30-х гг. вынуждены были констатировать свое поражение: «Я принадлежу к поколению, которому сегодня между тридцатью и сорока. Интеллигенция этого поколения, пожалуй, надолго стала последней, которая получила совершенно неполитическое воспитание. Война встретила их выдвинувшиеся слишком далеко влево элементы в лагере более или менее радикального пацифизма. История Германии послевоенного времени в некоторой степени является одновременно историей приобретения революционного образования этим первоначально левым флюгелем интеллигенции... Все более и более в Германии ощущается — что в этом процессе особенно важно — сомнительность свободного писателя как такового и мало-помалу ясно понимается, что писатель (как вообще интеллектуал в широком смысле) осознанно или нет, хочет он или нет, работает по поручению класса и сохраняет свой мандат класса. То, что экономический базис существования интеллектуала становится все эже, в последнее время ускорило это прояснение... Среди этих обстоятельств сочувствие немецкой интеллигенции к России является не только абстрактной симпатией, ее ведет реальный интерес. Она хочет понять: Как выглядит интеллигенция в стране, в которой пролетариат дает ей поручение? Как пролетариат конструирует условия ее жизни, и как они проявляются в окружающем мире? Что она должна ждать от пролетарского правительства?»1 В этой связи можно предположить, что взгляд Беньямина на французский интеллектуальный контекст определялся поиском такого же «левого флюгеля интеллигенции, приобретшего революционное образование» во Франции.
Промежуточный итог этих изысканий был подведен Бенья-мином в эссе «Сюрреализм», представленном как «последний моментальный снимок европейской интеллигенции», но во многом обращенном именно к французскому интеллектуальному контексту. Если учитывать время его написания (опубликован в 1929 г.), то это
действительно был докризисный «последний снимок», хотя работа над ним продолжалась на протяжении нескольких лет.
Мысли, высказанные Беньямином в предисловии к предполагавшейся публикации в «НишашШ», были созвучны его интересу к сюрреализму, поскольку в июне 1927 г. в письме Гуго фон Гофмансталю, где он писал о намерении опубликовать отрывки из «Москвы», Беньямин с удивлением признавал: «В то время как я с моими заботами и интересами чувствую себя совершенно изолированно в Германии среди людей моего поколения, во Франции есть отдельные явления — писатели Жирардо и, особенно, Арагон — как движение сюрреализма, в которых я вижу то, чем я и занимаюсь»2.
Не менее значимо уже тогда Беньямин оценивал собственный интерес к сюрреализму и для своих конкретных работ. В письме Гершому Шолему он назвал эссе «экраном» для работы над исследованием парижских пассажей3. Впоследствии и сам Шолем подчеркивал это значение для формирования взглядов друга: «То, что в духовной дисциплине он пытался раскрыть и укротить, приобрело для него значение именно в противоположных формах беспредельного увлечения взрывами бессознательного и вдохновило его собственное воображение. Его безмерность вызывала у него более глубокую привязанность, чем осмысленные проделки литературного экспрессионизма, в котором он распознал моменты бесчестности и блефа. Сюрреализм был для него как бы первым мостиком к позитивной оценке психоанализа, но он не питал иллюзий относительно слабостей в методе обеих школ... Здесь произошло нечто похожее на его встречу с тем, что он назвал крайним коммунизмом. Беньямин не был легко впадающим в экстаз, но экстазы революционной утопии и сюрреалистического погружения в бессознательное были для него как бы ключом к открытию своего собственного мира, для которого он искал совершенно иные, строгие и дисциплинированные формы выражения»4.
Об осознании Беньямином положения сюрреализма в интеллектуальном пространстве Франции и всего континента свидетельствуют архивные материалы мыслителя. В заметках к своей работе он указывал: «Сегодня сюрреализм представляет авангард европейской интеллигенции, не по своему успеху, но по сво-
ему положению. Когда левую европейскую интеллигенцию рассматривали как корпорацию, то ее предельно уязвимое положение между анархистской фрондой и революционной дисциплиной, кризис европейской идеи свободы нигде не находили более сильное выражение, чем в сюрреализме»5.
При этом в самом эссе Беньямин уже гораздо увереннее констатировал, что это течение «все ближе подходит к коммунистическому разрешению» вопроса о предпосылках революции: «А это означает: пессимизм по всей линии. Окончательно и бесповоротно. Недоверие к судьбе литературы, недоверие к судьбе свободы, недоверие к судьбе европейского человечества, но, прежде всего, недоверие, недоверие и еще раз недоверие по отношению к любому взаимопониманию: между классами, между народами, между индивидами»6.
Такой взгляд на предпосылки революции означает, по мнению Беньямина, «не что иное, как удаление из политики моральной метафоры и обнаружение в пространстве политического действия стопроцентно образного пространства». Но «недоверчивый» взгляд сюрреалистов противоречит господствующим тенденциям развития французского интеллектуального контекста, поскольку «это образное пространство больше нельзя измерять созерцательно»: «Если двойная задача революционной интеллигенции состоит в том, чтобы свергнуть интеллектуальное господство буржуазии и добиться контакта с пролетарскими массами, то от второй части этой задачи она почти полностью отказалась, потому что разрешить ее созерцательно более невозможно. И все же это почти никому не мешает вновь и вновь ставить ее чисто умозрительно и при этом взывать к пролетарским поэтам, мыслителям и художникам... В действительности речь идет скорее не о том, чтобы художника буржуазного происхождения сделать мастером "пролетарского искусства", а о том, чтобы возложить на него функцию на важных участках этого образного пространства, пусть даже ценой потери его художественного воздействия»7.
Написанное накануне кризиса эссе «Сюрреализм» анализировало развитие социально-политических процессов в Европе в условиях, когда возможен выбор и существующая альтернативность позволяет рассуждать о многообразии возможных функций в рамках пространства политического действия. Поэтому Бенья-
мин ограничился лишь констатацией факта отсутствия в европейском интеллектуальном пространстве идей, вокруг которых могли группироваться силы, способные выявить негативные тенденции в этих процессах. Только сюрреалисты, как обоснованно констатировал Беньямин и как показало время, предлагали своевременные предкризисному моменту идеи, открывали «мир всесторонней и интегральной актуальности»: «Лишь когда в мирском озарении плотское и образное пространство проникнут друг в друга так глубоко, что всякое революционное напряжение станет телесной коллективной иннервацией, а все телесные иннервации коллектива станут революционной разрядкой, — действительность превзойдет саму себя настолько, насколько этого требует "Коммунистический манифест". На сегодняшний день сюрреалисты — единственные, кто постиг веление момента. Один за другим они обменивают игру своей мимики на циферблат будильника, звонящего шестьдесят секунд в минуту»8.
Свою оценку состоянию французского интеллектуального контекста после начала социально-экономического и политического кризиса в Европе мыслитель предложил в статье «О современном общественном положении французского писателя», опубликованной в 1934 г. в «Журнале социальных исследований». Он констатировал продолжение кризиса французской интеллигенции на протяжении двух десятилетий (с начала Первой мировой войны). Пессимистичную картину интеллектуального ландшафта Бенья-мин увидел уже в книгах Мориса Барреса, называемого им «романтическим нигилистом», «влияние которого на интеллигенцию предвоенных лет было решающим»: «Это одинаковый нигилизм основополагающего образа мыслей, одинаковый идеализм жестов и одинаковый конформизм, образующий результат из нигилизма и идеализма»9. Показательно в этом плане и название романа Барреса «Les Dйracmйs» («Лишенные корней»), по мнению Беньямина, «достигшего наиболее глубокого воздействия»10.
Конформизм, которому подвержены французские интеллектуалы, возник из страха, и буржуазия стремилась, по мысли Беньямина, использовать этот страх в своих целях, представляя свои интересы как общечеловеческие ценности и предлагая интеллигенции встать на их защиту. Ситуация отягощалась тем, что отбор среди интеллектуалов производили правящие круги, стоявшие на стороне буржуазии. Прежде интеллигенция боролась за
буржуазные ценности, теперь она должна защищать свое право бороться за них и представлять11. Интеллектуальный ландшафт формировался во взаимосвязи с «ландшафтом общественного устройства империализма, в котором позиция интеллектуалов становилась все сложнее»12. Однако та часть французской интеллигенции, которая не согласна с этим, стремилась к решению кризиса, «пытаясь достичь иллюзорной цели, встать над классами». По мысли Беньямина, это была «свобода люмпен-пролетариата»: «Интеллектуал допускает мимикрию пролетарской экзистенции, ничуть не соединяясь для этого с рабочим классом»13.
Богатый фактический материал для доказательства этой гипотезы мыслителю дают суждения французских писателей по поводу актуальных политических событий и места интеллигенции в них. Так, полемизируя с Жюльеном Бенда в связи с его памфлетом «Trahison des clercs» («Предательство гуманитариев»), Беньямин критически высказался об исходной мысли этой работы, которую он увидел в тезисе, что «с тех пор, как существуют интеллектуалы, у них было всемирно-историческое дело, всеобщие и абстрактные человеческие ценности: поучать свободе и праву и человечности». Политизацию произведений, актуальные высказывания и действия эта миссия исключала, хотя «горькая необходимость действительного, максимы реальной политики раньше также представлялись "clercs", но с пафосом моральных предписаний какой-нибудь Макиавелли ни разу не хотел их представить»14.
Такая позиция, по мнению Беньямина, совершенно необоснованна и продиктована «двойной моралью: силы для государств и народов, христианского гуманизма для интеллигенции». В стремлении найти почву для этой позиции Бенда, констатировал мыслитель, проявил непонимание, поскольку не объяснил истинной, экономической, причины упадка свободной интеллигенции. В свою очередь это привело к тому, что «он, кажется, не видит большую пагубность сдерживания интеллигенции политическими предубеждениями классов и народов в стремлении вырваться из политических абстракций и снова приблизить действительность, добравшись до истины»15. Это и погружает ее в утопический идеализм: «Нетрудно открыть в этой крайне утопичной Европе переделанную и словно выше человеческого роста монастырскую келью, в которой уединяются "гуманитарии", чтобы
ткать над текстом наставления, не беспокоясь о мысли, что он, если вообще, то будет оглашен только перед пустыми партами... "Гуманитарий", которого Бенда так заклинающе призывает встретить кризис, достаточно быстро раскрывается в своей настоящей природе, по которой он оказывается не чем иным, как вызванным заклинаниями проявлением одного затворника, средневекового клирика в его келье»16. Такое повторение старого убеждало Бенья-мина не только в несостоятельности позиции гуманитариев, интеллектуалов, указывавших на себя как на абсолютных авторитетов, но и в том, что они не извлекают уроки из событий прошлого, когда они оказывались отнюдь не в выигрыше.
В начале 1930-х гг. идея обособленности положения интеллигенции от политических дискуссий в качестве носителя «общечеловеческих ценностей» представлялась Беньямину особенно опасной на фоне радикализации идеологической борьбы: «Для массы пишущих все же считается правилом: чем посредственней автор, тем больше его желание как "сочинителя" романов уклоняться от своей настоящей ответственности как писателя»17. Сам Беньямин мог наблюдать пагубность радикализации и на примере Германии, и на примере Советской России. А неспособность европейской интеллигенции воспрепятствовать утверждению в этих странах режимов, подавлявших свободы, а впоследствии открыто уничтожавших несогласных, утвердила Беньямина в его оценках: об интеллигенции в лучшем случае в этих странах могли просто забыть.
Впрочем, французский интеллектуальный контекст позволял сохранять оптимизм. Здесь Беньямин обнаружил неутрачен-ный потенциал для эффективного участия в политическом действии. В своей неопубликованной работе «Автор как производитель», также относящейся к 1934 г., Беньямин согласился с мнением Арагона, к тому времени уже отошедшего от сюрреализма, но заявлявшего, что «революционный интеллектуал скоро появится, и прежде всего, как предатель своего первоначального класса». Однако Беньямин призвал острее взглянуть на проблему поиска интеллектуалом своего места в революционных процессах «как производителя», то есть «увидевшего пути самоорганизации работников духовной и умственной сферы в процессах производства». В свою очередь, самовосприятие интеллигенции как особой группы «людей духовного и умственного труда» в револю-
ционных процессах было для мыслителя ошибочным, поскольку «революционная борьба разыгрывается не между капитализмом и духом, но между капитализмом и пролетариатом»18.
Если анализируя социально-политические процессы в Германии, Вальтер Беньямин особенно критиковал создававшую настроение «меланхолии» и правого, и левого уклона необязательность политических партий и движений, отказ учитывать последствия своего влияния на социальные группы, интересы которых они предполагали защищать, а интеллектуальный контекст Советской России поразил Беньямина бескомпромиссностью большевистской идеологии при явных контрреволюционных тенденциях в общественной жизни, то во французском интеллектуальном контексте его критику вызывал конформизм, проявлявший себя в форме стремления защищать «высшие ценности», причем часто сочетавшийся и вовсе с аполитичностью и отсутствием активности по отношению к происходящему в обществе. Беньямин увидел во Франции желание интеллектуалов обособиться от развернувшихся в Европе процессов, вооружившись лозунгами о своей особой миссии. На этом фоне лишь сюрреализм представлялся ему «миром всесторонней и интегральной актуальности».
Примечания
1 Подготовленный Беньямином текст предисловия приводится среди архивных материалов в примечаниях издателей к его «Собранию сочинений»: Anmerkungen der Herausgeber // Benjamin W. Gesammelte Schriften : in 7 B№den. Frankfurt a. Main, 1972—1989. Bd. 6. S. 781—782. Далее в сносках используется принятая в работах о Беньямине сокращенная форма ссылок на работы, включенные в «Собрание сочинений» (Gesammelte Schriften — GS), с указанием тома и страницы.
2 Benjamin W. Brief an Hugo von Hofmannstahl, Pardigon, 5.6.1927 // Benjamin W. Gesammelte Briefe: in 6 Bдnden. Frankfurt a. Main, 1995— 2000. Bd. 3. S. 259.
3 Benjamin W. Brief an Gerschom Scholem, Berlin, 15.3.1929 // Ibid. S. 453.
4 Zit. nach: Anmerkungen der Herausgeber // GS. Bd. 2. S. 1019—1020.
5 Anmerkungen der Herausgeber // Ibid. S. 1035.
6 Benjamin W. Der Swrealismus. Die letzte Momentaufnahme der europдischen Intelligenz // Ibid. S. 308.
7 Ibid. 308—309.
8 Ibid. S. 309, 310.
9 Benjamin W. Zum gegenwärtigen gesellschaftlichen Standort des franz^ischen Schriftstellers // GS. Bd. 2. S. 778.
10 Ibid. S. 779.
11 Ibid. S. 788.
12 Ibid. S. 777.
13 Ibid. S. 789.
14 Ibid. S. 782.
15 Ibid. S. 782—783.
16 Ibid. S. 784.
17 Ibid. S. 791.
18 Benjamin W. Der Autor als Produzent // GS. Bd. 2. S. 701.
