10ЛИЧНОСТЬ
В ИНТЕЛЛИГЕНТОВЕДЧЕСКОМ ДИСКУРСЕ
ББК 63.3(2)61-283.2
Д. А. Смирнов
ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ СОВЕТСКОЙ РОССИИ КОНЦА 20-х — НАЧАЛА 30-х ГОДОВ XX ВЕКА ГЛАЗАМИ НЕМЕЦКОГО ИНТЕЛЛЕКТУАЛА
Интеллигенция Советской России конца 20-х — начала 30-х гг. XX в., оказавшаяся, с одной стороны, на острие общественно-политических процессов во время революции и в первые послереволюционные годы, а с другой стороны, постепенно отстраняемая от руководства ими как сила, не способная обосновать своё право на активное участие в них с точки зрения классовой теории, привлекала, тем не менее, большой интерес зарубежных исследователей именно степенью своей вовлечённости в эти процессы. Одним из первых авторов, избравших её объектом наблюдений, стал немецкий мыслитель Вальтер Беньямин (1892— 1940), приобретший сегодня известность благодаря своим искусствоведческим, историческим, социологическим и политологическим работам.
© Смирнов Д. А., 2011
Смирнов Дмитрий Александрович — кандидат исторических наук, доцент кафедры новой, новейшей истории и международных отношений Ивановского государственного университета. d-
smimov@mail.ru
Беньямина рассматривают представителем Франкфуртской школы немецкой философии и социологии, сложившейся на базе Института социальных исследований при университете во Франкфурте-на-Майне в 20-х гг. прошлого века. Мыслитель был старшим товарищем и коллегой Макса Хоркхаймера, Теодора Адорно, Герберта Маркузе. Несмотря на изначальную близость идейных исканий, Беньямин значительно опередил своих коллег, что обнаружилось после Второй мировой войны, когда по инициативе Адорно были переизданы многие его работы и собран большой архив рукописей и черновиков, дневников и воспоминаний, позволивший увидеть глубину и масштаб личности.
Хотя на пути издания его разноплановых работ часто возникали неразрешимые проблемы, благодаря своей социальной активности Беньямин известен сегодня как участник многочисленных встреч интеллектуалов европейских стран в межвоенный период. В частности, как отмечает Карл Шлёгель, Беньямин был завсегдатаем встреч немецких и советских интеллектуалов, организовывавшихся посольством Советской России в Берлине1. Эти контакты способствовали расширению знаний Беньямина о «новом мире» и позволили ему проверить на практике некоторые теоретические построения.
Одной из таких конструкций была его концепция роли интеллектуала и в целом интеллигенции в социальных процессах в различные исторические эпохи, но, прежде всего, в период революционных изменений, когда один из общественных классов в марксистском понимании, близком Беньямину, возглавляет их и стремится отстаивать свои интересы. Для интеллигенции, являющейся, как показывает новое и новейшее время, лишь соучастником революционных событий, становится особенно важным, по мнению Беньямина, занять место, позволяющее выполнять возложенные на неё обществом задачи.
Вместе с тем интеллигенция Советской России была для немецкого мыслителя не только общественной силой, борющейся за свои права, но и создающей политическое пространство для их реализации. Таким образом, она проявляла свои качества по отношению к другим классам, а также к интеллигенции (или, иначе говоря, интеллектуальному
классу) других европейских стран, например Франции или Германии, что также стало предметом его исследований.
События в России немецкий мыслитель мог не только наблюдать со стороны, как многие его коллеги, но и увидеть непосредственно во время поездки в Москву в 1926—1927 гг. Уникальные впечатления, почерпнутые в ней, стали основой для размышлений по поводу увиденного на долгие годы. Наблюдения и зарисовки он объединил в «Московском дневнике», из которого впоследствии брал материал для работ о Советской России, явлениях и людях, встреченных во время поездки. Кроме того, впечатления от увиденного в Москве были столь глубоки, а интерес к переменам, происходившим в Советской России, настолько силён, что отдельные герои «Московского дневника» стали для Беньямина значимыми в его рассуждениях на другие темы, например об интеллигенции.
Религиозный мыслитель и писатель Гершом Шолем, близкий друг Беньямина, объясняет острый интерес мыслителя к советской интеллигенции тем, что тот сам ещё не вполне определил для себя отношение к растущему в России строю, в частности, намеревался вступить в Коммунистическую партию Германии, а потому и пытался понять, как меняется художник, писатель в период формирования нового строя2. Шолем верно замечает по поводу неуспеха этих попыток: в размышлениях о КПГ Беньямин «точно осознал границы, переступать которые он не был готов» и отказался от вступления в партию3.
Сам Беньямин попытался объяснить своё отношение к интеллигенции Советской России вскоре после возвращения из столицы «нового мира» в предисловии к французскому переводу отрывков из очерка «Москва», которые планировались к
публикации в газете «Humanite» в июне 1927 г., но так и не увидели свет. В этом тексте он рассматривал свое внимание к советской интеллигенции как характерное не только для его друзей и коллег в Германии, но для целого поколения
интеллектуалов Европы.
На рубеже 10—20-х гг. они пытались осмыслить
возможности активного участия в развернувшихся на континенте процессах, а затем на рубеже 20—30-х гг. констатировали их утрату: «Я принадлежу к поколению, которому сегодня между
тридцатью и сорока. Интеллигенция этого поколения, пожалуй, надолго стала последней, которая получила совершенно неполитическое воспитание... История Германии послевоенного времени — это в некоторой степени одновременно история приобретения революционного образования этим первоначально левым крылом интеллигенции... Всё более и более в Германии ощущается — что особенно важно в этом процессе — сомнительность свободного писателя как такового и мало-помалу ясно понимается, что писатель (как вообще интеллектуал в широком смысле) осознанно или нет, хочет он или нет, работает по поручению класса и сохраняет свой мандат, полученный от класса... Среди этих обстоятельств сочувствие немецкой интеллигенции к России является не только абстрактной симпатией, её ведёт реальный интерес. Она хочет понять: как выглядит интеллигенция в стране, в которой пролетариат дает ей поручение? как пролетариат конструирует условия её жизни, и как они проявляют себя в окружающем мире? что она должна ждать от пролетарского правительства?»4
Иллюстрацией специфичности места интеллигенции в Советской России стал для Беньямина примечательный факт особого отношения к ней со стороны большевистского режима, который он приводит в своем предисловии к публикации в «Humanite»: «Впервые я находился в городе, в котором по одному лишь званию писателя я пользовался льготами материального и административного рода. (Я не знаю ни одного города кроме Москвы, где писателю государственным распоряжением — так как гостиницы находятся в хозяйственном ведении у Советов — снижали плату за комнату)»5. Однако политическая власть, предоставляя условия для деятельности и делая интеллигенцию частью системы, считала возможным также требовать «всё большей органичности характера искусства», что отмечено им в интервью газете «Вечерняя Москва»6.
Именно поэтому ответы на вопросы, о которых Беньямин говорил в готовившейся публикации в «Humanite», становились для немецких интеллектуалов серьёзным испытанием в плане переосмысления текущей жизни — политической, общественной, культурной — той страны, которую они посещали. На это он указывал в очерке «Москва», для написания которого на
стипендию журнала «Die Kreatur» он и поехал в Советскую Россию: «В России... каждому необходимо выбрать свою позицию. По существу, однако, единственная гарантия правильному пониманию — занять позицию, прежде чем ехать. Увидеть в России может как раз только определившийся. В поворотный момент исторических событий, который если не определяет, то означает факт “Советской России”, совершенно не дебатируется то, какая действительность лучше или же чья воля
7
на лучшем пути» .
Неудивительно, что все тексты Беньямина, включая в значительной мере очерк «Москва», напечатанные сразу после поездки в столицу «нового мира» или спустя короткое время, чрезвычайно политизированы. И хотя Беньямин стремился «воспроизвести образ пролетарской Москвы, который познают, пусть и всматриваясь сквозь снег и лёд, и даже, прежде всего, физиогномию его трудового дня и нового ритма, проникавшего равным образом в жизнь и рабочего, и интеллектуала»8, он признавал, что отнюдь не «пролетариат давал поручение интеллигенции». От его имени это делала политическая власть, партийные органы.
Примером этого для Беньямина стал феномен театрального успеха и механизмы его достижения в Москве, где на него, по мнению мыслителя, не столько влияют, сколько организуют. В заметке «Как выглядит театральный успех в России?», опубликованной в 1930 г., Беньямин, по сути, отрицает существование профессиональной критики в Москве того времени: «Пожалуй, нигде в литературной деятельности
политический накал не проявляется с такой откровенностью, как в театре. Его выражает массовая публика. В такой и без того насквозь политизированной стране, как Россия, для отдельного человека не было бы никакого шанса пытаться управлять этой энергией в силу одной лишь своей сущности в качестве рецензента. На место журналистской театральной критики приходит выражение — поначалу спонтанного и бессловесного
— приговора масс»9. Но приговор формируется на основании партийных директив.
Яркую иллюстрацию проблем для выражения свободного мнения в сфере театральной критики Беньямин увидел в реакции
на понравившуюся ему постановку «Ревизора» в театре Всеволода Мейерхольда, о чём он рассказал в «Дневнике»: «Партия высказалась против инсценировки, и умеренная рецензия театрального критика “Правды” была отклонена редакцией». При этом публика в зале аплодировала слабо, поскольку «такие вещи, по-видимому, связаны с общей настороженностью при открытом выражении мнения, которая господствует здесь»10.
Этой же истории с постановкой «Ревизора» Беньямин посвятил заметку «Диспут у Мейерхольда», опубликованную в феврале 1927 г., где он рассказал о дискуссии после премьеры в доме режиссёра, который пытался понять причину неприятия постановки публикой. Поддержка среди коллег не помогла режиссёру избежать упреков в «буржуазности», хотя «овладение классиками» было «одной из последних партийных директив в России». Беньямин констатировал: «Против Мейерхольда
сложился фронт». Его работу «так или иначе, отвергли партия и пресса», и это означало приговор постановке, поскольку «журналисты в Москве апеллировали к партии»11.
Существование культуры в условиях серьёзного партийного давления выстроилось у Беньямина в логичный системный образ их сосуществования, который он представил в 1927 г. в заметке о русском киноискусстве: «Политика является здесь, как и в литературе, сильнейшим источником импульсов, исходящих в виде директив ежемесячно, словно эстафета, от ЦК партии прессе, от прессы — клубам, от клубов — театрам и
кино»12.
Политизированные оценки и мнения самого Беньямина присутствуют и в «Москве», и в самом «Дневнике», но там они выступают наравне с другими рассуждениями и находятся на втором плане. Тексты же, посвящённые художественной жизни, где интеллигенция наиболее заметна, буквально подчинены задачам политического плана: автор либо оценивает политический аспект окружающей действительности, либо проясняет собственную политическую позицию по тем или иным вопросам развития искусства.
Первоначально Беньямин стремился соответствовать обстановке и делал это искренне. Но нарочитость, с которой он
это делал, поражала даже тех, с кем он встречался в Москве. Самый яркий эпизод — его встреча с Карлом Радеком в редакции «Большой советской энциклопедии», куда он представил свою статью о Гёте. Беньямин описывал его так: «Случайно как раз в это время там оказался Радек, увидел на столе рукопись и взял её. Он угрюмо осведомился, кто автор. “Да здесь на каждой странице по десять раз упоминается классовая борьба”. Райх доказал ему, что это не так, и заявил, что влияние Гёте, которое пришлось на эпоху усиления классовой борьбы, невозможно объяснить, не прибегая к этому термину. Радек: “Только употреблять его нужно к месту”»13. Беньямин пытался прочувствовать ткань жизни, но вместо этого оказался за её пределами, поскольку нужно было не столько чётко занять позицию, сколько быть готовым к её перемене в любое время.
Не меньше его поразила некомпетентность исследователей: «Я сам мог наблюдать, с какими незнанием и оппортунизмом колеблются туда-сюда между марксистской научной программой и желанием гарантировать себе
европейский престиж. Это личное разочарование, однако, так же мало, как трудности и суровость пребывания в Москве в самую глубокую зиму, равняется давлению власти, которое передаёт город, где положение всех жителей подорвано мощными силами, в которые, так или иначе, впутан каждый»14.
В дальнейшем проводником по городским улицам и политическим коридорам Москвы для Беньямина стал
театральный режиссёр и искусствовед Бернхард Райх, его коллега и друг. Именно от него каждый раз он получал «новое наставление, каким острожным здесь надо быть»: «Эта
осторожность — один из очевидных симптомов пронизывающей политизации жизни»15. Она выражала для него суть интеллектуальной атмосферы Москвы того времени. Рассказывая
о ней, Беньямин писал в 1927 г.: «Суждение десять раз обдумают, прежде чем произнести его посторонним. Потому что в любой момент партия может мимоходом неожиданно выразить свою позицию в “Правде”, и никто не хочет увидеть себя
дезавуированным. Поскольку лояльное убеждение, если и не единственное благо, то все же для многих единственная гарантия прочих благ, каждый обращается со своим именем и голосом так
осторожно, что его не понимают граждане стран с демократической конституцией»16.
Для самого Беньямина политизация означала не партийную программу или готовность принять какую-либо из них, а критическое, практически ориентированное политическое сознание, способность понимать социальные отношения и угадывать нюансы возможных перемен в них. Об этом он скажет позже в одном из своих радиовыступлений17.
Безусловное принятие идеологической линии как определяющего фактора всей творческой и научной деятельности Беньямин считал неприемлемым. Тем самым она становилась причиной неискреннего отношения к программным идеям и установкам партии, какими бы близкими они ни были интеллигенции. К тому же, стать частью «нового мира» с центром в Москве означало для него в этих условиях возможную потерю самого себя, поскольку в этом «новом мире» Беньямин должен был стать частью толпы.
Примером соглашательства с идеологической линией для Беньямина стал Райх, создавший тем самым «каркас» для своей работы: «К реальным отношениям, которые она ему здесь обеспечивает, добавляется, конечно, и то, что он тут является представителем господствующего класса. Именно этот процесс формирования всей системы господства и делает жизнь здесь такой содержательной». Такая система стала Клондайком, где «с утра до вечера идут поиски власти»18. В очерке «Москва» он выразился яснее: «Интеллектуал (в Советской России. — Д. С)
— это, прежде всего, функционер, работающий в цензурном, юридическом или финансовом управлении, где он не обречён на гибель, он причастен к труду, а это значит в России — к власти. Он представитель господствующего класса. Среди его различных организаций самая продвинутая литературная — это ВАПП, Всесоюзная ассоциация пролетарских писателей. Она поддерживает идею диктатуры и в области духовного творчества»19.
Однако именно Райх уже в первые дни пребывания Беньямина в Москве высказал ему сомнения по поводу перспектив советской системы в целом и свободной деятельности для интеллигенции в ней: «Его постоянная тема — реакционный
поворот партии в делах культуры. Левые движения, которые использовали во время военного коммунизма, оставлены совершенно без внимания... Огромнейшее значение в России
придаётся строго определённой — до мельчайших нюансов —
~ 20 политической позиции» .
Рассуждения Райха о контрреволюции Беньямин дополнил собственными наблюдениями за тем, как государство стремится «деполитизировать повседневную жизнь, так далеко, как это только возможно»: «Предпринята попытка приостановить
динамику революционного процесса — вошли, желая того или нет, в процесс реставрации, но, несмотря на это, хотят скопить революционную энергию у молодёжи, как электрическую силу в батареи. Это не проходит. Отсюда в молодых людях, часто первого поколения, которое имеет более чем скудное образование, развивается коммунистическое высокомерие, для которого в России уже имеется собственное название». Беньямин имел в виду такое явление, как «комчванство», проявившееся у молодых партийных и государственных функционеров и ставшее следствием того, что «революционное приходит к ним не как опыт, а как лозунг»21.
Начав движение с позиции западного интеллектуала, симпатизировавшего большевистской идеологии и стремившегося найти в советской действительности воплощение революционных марксистских идей, Беньямин в ходе своего знакомства со страной нашёл совсем иной, но отнюдь не «новый» мир, а вполне традиционный, по его мнению, реставрационный режим, самодовольный и высокомерный, популяризировавший буржуазные культурные ценности в искажённом, убогом виде эпохи империализма.
По его наблюдениям, этот режим был чрезвычайно ограниченным в своих представлениях об окружающей действительности, а значит, имел меньшие основы и потребности для самокритики. При этом, однако, советский режим опасался и ограничил проявление критики внутри страны, как и стремление к новым знаниям у населения. Партия стремилась определять политическое направление рассуждений интеллигенции и не допускать свободы мысли для неё ни в сфере искусства, ни по поводу происходящего вокруг вообще. Революционный настрой
отдельных групп интеллигенции пресекался. Факты для анализа контрреволюционных тенденций в Советской России Беньямин обнаружил, прежде всего, в литературе. Теперь это уже была советская литература, а именно группа «Правых попутчиков» (названная по аналогии с «Левыми попутчиками»). Он охарактеризовал её как «в узком смысле националистическую, даже “патриотическую”»22.
Интеллигенция в Советской России в большинстве своём, отмечает Беньямин, была изолирована от остального мира, как и весь народ: «Из-за отрезанности России от заграницы сильно возрастает трудность получения информации. Точнее говоря: контакт с заграницей идёт главным образом через партию и касается главным образом политических вопросов»23.
В размышлениях на эту тему Беньямин затронул совершенно особую проблему — проблему самовосприятия России и её жителей, поскольку прежде он наблюдал за ними снаружи, а теперь мог посмотреть изнутри. По его мнению, отсутствие широкого горизонта для самооценки не позволяло советским людям взглянуть на себя критично: «Несомненно, в России знают о загранице гораздо меньше, чем заграница (за исключением романских стран) знает о России». Поэтому жизнь в Советской России — повседневная и официальная — уже в то время, спустя лишь десять лет после установления большевистского режима, была наполнена стереотипами, необходимыми режиму для подчёркивания своих достижений в самых разных сферах жизни общества — от экономики до театра и кино. В одной сфере, в экономике, правит червонец, имеющий внутри Советской России чрезвычайно большую ценность, а за её пределами, по словам Беньямина, совершенно не котирующийся. В другой сфере, в кино, публику покоряет своим мастерством «очень посредственный» актёр Ильинский, ставший популярным, по мнению Беньямина, только лишь из-за слабого знакомства в России с фильмами Чаплина, чьим «беззастенчивым и мало
24
элегантным подражателем» он является .
По сути, это была атмосфера кича, но не только как культурного явления, а как принципиальной основы, метода организации жизни в Советской России середины 20-х гг., в период нэпа: в политике — комчванство, в экономике — червонец,
в кино — Ильинский, в повседневной жизни — Эллочка-людоедка. При этом было парадоксально то, что, по замечанию Беньямина, «русскому кино ничего неизвестно об эротике»: «Пренебрежение любовью и сексуальной жизнью, как известно, принадлежит коммунистическому кредо. Изображение трагической любовной интриги в театре или кино было бы воспринято как контрреволюционная пропаганда»25. Любой альтернативный взгляд на жизнь, даже в искусстве, воспринимался с политической точки зрения.
Обстоятельства возникновения такой ситуации в Советской России заставляли обратить внимание на место интеллигенции в процессе укоренения стереотипов в общественном сознании. Интеллигенция выступала в формировании этих искажённых образов не столько в качестве объекта, сколько в качестве субъекта или, по крайней мере, инструмента, с помощью которого фальшивые представления о загранице овладевали сознанием масс. Беньямин отметил стремление партийного руководства влиять на сознание людей, формировать его, например, через образовательные кинопрограммы. Однако и для их понимания был необходим определённый образовательный уровень, который отсутствовал у подавляющей массы сельских жителей, составлявшей большинство населения: «В связи с этим сейчас подумывают о создании “Института изучения зрителя”, в котором можно экспериментально и теоретически исследовать реакцию публики»26.
Во время поездки в Москву Беньямин был как никогда близок к вступлению в компартию. Но этот возможный шаг рисовался ему в острой игре контрастов. Удержала его от этого, прежде всего, необходимость отказа от независимости своих оценок: «Решающие преимущества: твердая позиция, наличие — пусть даже виртуальное — мандата. Организованный, гарантированный контакт с людьми. Против этого: быть
коммунистом в государстве, где господствует пролетариат, означает полный отказ от личной независимости. Задача организации собственной жизни, так сказать, уступается партии»27.
В этот момент его размышления о вступлении в партию стали разворачиваться в широкие социально-философские
рассуждения по поводу собственных перспектив как писателя и их качества у таких же, как он, в России: «Соблазнительна позиция человека на передовой — если бы не наличие на ней коллег, чьи действия в любом случае демонстрируют тебе самому сомнительность этого положения. В партии: огромное
преимущество возможности проецировать свои собственные мысли на словно заданное силовое поле. В отношении положения вне её и его допустимости решающим оказывается, в конце концов, вопрос: можно ли занять положение вне партии с явной пользой в личном и деловом плане, не переходя на позиции буржуазии и не нанося ущерба работе»28.
Наблюдая контрреволюционные тенденции в общественной жизни Советской России и перемену в жизни интеллигенции, отстаивавшей право на выражение мнения, Беньямин логично ставил ряд вопросов: «Что “революционного” есть в её форме, и есть ли вообще. Имеет ли смысл моё нераскрытое инкогнито среди буржуазных авторов. И будет ли решающе полезным для моей работы избегать некоторых крайностей “материализма”, или я должен стремиться к внутрипартийной дискуссии с ними. Эта борьба касается всех ограничений, предполагаемых особой деятельностью, которой я до сих пор занимался. И со вступлением в партию — по крайней мере, экспериментальным — она должна закончиться, если на таком шатком основании эта деятельность не сможет следовать ритму моих убеждений и организовывать моё существование»29.
Именно такое будущее для себя Беньямин описал позже в очерке «Москва», когда показал, как с этим уже обстоит дело в Советской России: «Не только военные царского режима пошли, как известно, на службу к большевикам. Интеллектуалы со временем тоже возвращаются как специалисты на должности, которые они саботировали во время гражданской войны. Оппозиция, как можно было представить её себе на Западе, — стоящая в стороне или томящаяся под игом интеллигенция — не существует, или, вернее сказать: больше не существует. Она — пусть с разного рода оговорками — заключила перемирие с большевиками или была уничтожена. В России нет — как раз вне партии — никакой другой оппозиции, кроме самой лояльной. Никто не тяготится этой новой жизнью больше, чем именно
стоящий в стороне наблюдатель»30. Незадолго перед отъездом Беньямин признал: «Жизнь в России для меня слишком тяжела, если я буду в партии, а если нет, то почти бесперспективна, но вряд ли легче»31. В партии его могла бы ожидать перспектива «морального коммуниста», которых однажды Райх
охарактеризовал как «обречённых оставаться на средних должностях и никогда не иметь возможность достичь собственно “политических”»32.
Размышляя в одной из бесед в Москве вслед за Райхом о том, почему зачастую интеллигенция в ходе революции, выступая авангардом, переходит на сторону буржуазии и контрреволюции, Беньямин пришёл к любопытной мысли: «История “образованных” людей должна быть
материалистически представлена как функция и в строгом соответствии с “историей необразованности”. Подобная история необразованности могла бы показать, как в
необразованных слоях общества осуществляется многовековой процесс освобождения революционной энергии из её
религиозной оболочки, и интеллигенция обнаружила бы себя не только вечной армией отделяющихся от буржуазии перебежчиков, но и передовым редутом “необразованности”»33.
Парадокс такого «процесса освобождения революционной энергии» в том, что, выдвигая и продвигая идею освобождения трудящихся, интеллигенция, по мнению Беньямина, становится соучастником «необразованной» массы в её противостоянии буржуазии. Она борется вместе с ней в период революции против просветительских и либеральных стремлений господствующего класса в отношении этой массы.
Глубокое разочарование, «которым одарила его встреченная реальность», как подтверждают слова Шолема размышления самого Беньямина, стало «резким контрастом» к «оптимистическим ожиданиям», с которыми он ехал в большевистскую столицу34. Именно в пространстве этих шоковых представлений располагаются и впечатления, оценки и суждения по поводу советской интеллигенции как одной из активных участниц процессов в Советской России. Показательно в этом плане, как отмечает Шолем, особенно спустя многие десятилетия, и то обстоятельство, что «почти все люди, с
которыми он вообще мог наладить хоть какие-то отношения. были представителями оппозиции, политической или художественной, это различение тогда ещё в какой-то мере существовало. Насколько я мог проследить их судьбу, они раньше или позже стали жертвами формировавшегося уже в то время сталинского режима, обвинённые в троцкизме или прочих политических отклонениях»35.
Это были люди духовно и идейно близкие Беньямину. Не все из них поддались оппортунизму, довольствуясь впоследствии «средними ролями» в обществе. Судьба некоторых персонажей общественно-политической жизни Советской России, прежде всего из среды интеллигенции, их жизнь и деятельность послужили Беньямину, как было отмечено выше, материалом для глубоких изменений его социально-философских идей.
Деятельность отдельных представителей советской интеллигенции и её кратковременная поддержка большевистского государства, а также заинтересованность в ней с его стороны предоставили Беньямину факты для оппонирования с разнородной массой немецких, и шире — европейских, левых интеллектуалов. В конце 20-х гг. Беньямин также настаивал на изучении опыта Советской России и косвенно делал вывод о том, что оно в Г ермании не находится на должном уровне: «В Германии кроме политической и экономической литературы нет ортодоксально-марксистской литературы. В этом заключалась главная причина удивительного незнания интеллектуалами — включая левых — марксистских вещей»36. Это касалось и рассмотрения теоретических положений, и анализа фактов их практической реализации.
Впрочем, такое наблюдение соответствовало и отмеченному мыслителем низкому уровню осведомленности советской интеллигенции о событиях в мире. И потому Беньямин считал необходимым прилагать усилия для преодоления непонимания и призывал к этому коллег, чтобы взгляд интеллектуалов друг на друга не был искажённым и способствовал росту взаимопонимания между народами европейских стран, даже в условиях острых политических и идеологических противоречий, отравлявших жизнь континента в 20—30-х гг. прошлого века.
1 Шлёгель К. Берлин, Восточный вокзал : русская эмиграция в Германии между двумя войнами (1918—1945). М., 2004. С. 224.
2 Шолем Г. Предисловие // Беньямин В. Московский дневник. М., 1997. С. 8.
3 Там же. С. 9.
4 Текст предисловия приводится среди архивных материалов в примечаниях издателей к «Собранию сочинений» Вальтера Беньямина: Anmerkungen der Herausgeber // Benjamin W. Gesammelte Schriften : in 7 Banden. Frankfurt a. Main, 1972—1989. Bd. 6. S. 781— 782. Далее цитаты из произведений Беньямина даны в тексте по «Собранию сочинений» мыслителя (Benjamin W. Gesammelte Schriften : in 7 Banden. Frankfurt a. Main, 1972—1989) и приведены в соответствии с принятой в работах о нём сокращённой формой (Gesammelte Schriften — GS) с указанием тома и страницы.
5 Anmerkungen der Herausgeber. S. 782.
6 Европейское и советское искусство : (интервью с В. Беньямином) // Вечерняя Москва. 1927. 14 янв. Цит. по: Беньямин В. Московский дневник. С. 183—184.
7 Benjamin W. Moskau // GS. Bd. 4. S. 317.
8 См.: Anmerkungen der Herausgeber. S. 782.
9 Benjamin W. Wie ein russischer Theatererfolg aussieht // GS. Bd. 4. S. 562.
10 Benjamin W. Moskauer Tagebuch // GS. Bd. 6. S. 315.
11 Benjamin W. Disputation bei Meyerhold // GS. Bd. 4. S. 481—483.
12 Benjamin W. Zur Lage der russischen Kunst // GS. Bd. 2. S. 750.
13 Benjamin W. Moskauer Tagebuch. S. 366.
14 Benjamin аn Hugo von Hofmannstahl, Pardigon, 5. 6. 1927 // Benjamin W. Gesammelte Briefe : in 6 Banden. Frankfurt a. Main, 1995—2000. Bd. 3. S. 257—258.
15 Benjamin W. Moskauer Tagebuch. S. 357.
16 Benjamin W. Moskau. S. 334—335.
17 Benjamin W. Gesprach mit Ernst Schoen // GS. Bd. 4. S. 549.
18 Benjamin W. Moskauer Tagebuch. S. 358—359.
19 Benjamin W. Moskau. S. 339.
20 Benjamin W. Moskauer Tagebuch. S. 294.
21 Ibid. S. 338.
22 Benjamin W. Die politische Gruppierung der russischen Schriftsteller // GS. Bd. 2. S. 745.
23 Benjamin W. Moskauer Tagebuch. S. 339.
24 Ibid. S. 338—339.
25 Ibid. S. 340.
26 Benjamin W. Zur Lage der russischen Kunst // GS. Bd. 2. S. 750.
27 Benjamin W. Moskauer Tagebuch. S. 359.
28 Ibid.
29 Ibid.
30 Benjamin W. Moskau. S. 327.
31 Benjamin W. Moskauer Tagebuch. S. 394.
32 Ibid. S. 396.
33 Ibid. S. 310—311.
34 Шолем Г. Предисловие. С. 9.
35 Там же. С. 10.
36 Benjamin W. Eine kommunistische Padagogik // GS. Bd. 3. S. 209.
