Фотохроника ТАСС в начале 1950-х гг.: Из воспоминаний художника Текст научной статьи по специальности «Искусствоведение»

Ю. Р. Берковский (Москва)

Фотохроника ТАСС в начале 1950-х гг.: Из воспоминаний художника

С Юлием Романовичем Берковским я познакомился полвека назад в двухэтажном старинном домике, совершенно незаметном рядом со знаменитым «Домом на набережной». Он с женой Еленой Николаевной (Лилей) занимал в этом двухэтажном старинном особняке небольшую комнату. Меня привела туда супруга, которая вместе с Лилей работала на ул. Разина (Варварке) в Библиотеке иностранной литературы. Юлий Романович часто бывал в библиотеке, где работала его жена, и его там знали очень многие.

О себе Ю. Р. Берковский говорил мало, мы знали только, что он прошел войну, окончил институт, стал художником и работал в Фотохронике ТАСС.

Некоторые подробности содержит краткая автобиография Юлия Романовича, написанная по моей просьбе в связи с подготовкой настоящей публикации. Из нее следует, что прапрадедами Ю.Р.Берков-ского по отцовской линии (это нужно иметь в виду для понимания некоторых нюансов данной публикации!) были польский шляхтич Богдан Берковский, повешенный в 1831 г. за активное участие в польском восстании, художник Александр Сергеевич Ястребилов и крепостной князя Багратиона Андрей Моисеевич Ягодин. По материнской линии его предками являлись французы и немцы.

Юлий Романович родился в Москве 29 июля 1922 г. в семье архитектора и художника Романа Александровича и учительницы немецкого языка Софьи Антоновны Берковских. В 1940 г., сразу после окончания средней школы, юноша был призван на военную службу и попал на Балтийский флот. Он служил в морской пехоте, всю войну прошел рядовым, был ранен, сражался на Ленинградском и других фронтах, закончил службу на Дальнем Востоке. Демобилизовавшись в ноябре 1946 г., выбрал, после некоторых колебаний и раздумий, профессию художника и получил высшее художественное образование в Московском полиграфическом институте.

С 1950 г. в течение тридцати семи лет Юлий Романович трудился в Фотохронике ТАСС. Эта работа отнимала много сил и времени, но художник умел совмещать ее с активной творческой деятельностью. Ю. Р. Берковский участвовал более чем в 50 художест-

венных выставках, в 1969 г. в Москве и в 1987 г. в Казани состоялись персональные выставки его работ, в 1975 г. он был принят в Союз художников. Гравюры Юлия Романовича имеются в Третьяковской галерее, Музее изобразительных искусств им. A.C.Пушкина, других музеях страны. Его работы посвящены, главным образом, исторической тематике, портрету и пейзажу.

Человек большого мужества, Юлий Романович Берковский сумел сохранить себя как творческую личность, когда на него надвинулась тяжкая болезнь, сделавшая художника незрячим. Он выучился печатать на машинке вслепую и, как пишет в автобиографии, «стал писать о своей жизни, об искусстве и вообще о передуманном». Уже вышли из печати отрывки из воспоминаний Ю. Р. Берковского о пережитом на войне, статья о европейской гравюре, книга о древнейшей системе символов...

Ныне вниманию читателей предлагается отрывок из воспоминаний Юлия Романовича Берковского о его работе в Фотохронике ТАСС.

А. Н. Горяинов (Москва)

Работа художником-археологом у Бориса Александровича Рыбакова давала мне крайне скудный заработок. Мы с женой настолько обнищали, что иногда просто нечего было есть. Кроме того, в Полиграфическом заочном институте, в котором я учился, все настойчивее требовали работы по специальности, что предусматривалось условиями заочного обучения на старших курсах. Все это заставило меня искать подходящую работу. В то время у моей матери в классе учился мальчик, сын работавшей в Фотохронике ТАСС Веры Владимировны Седовой. Узнав о моих поисках работы, мать поговорила с ней обо мне. Седова рекомендовала меня начальству Фотохроники, и я был принят нештатным художником.

Произошло это так. Как раз в то время руководство Фотохроники хотело как-то ограничить монопольное положение работавшего единственным художником В.К.Данилова, приобретшего, благодаря своей незаменимости, некоторую независимость, позволявшую ему диктовать условия оплаты своего труда, выбирать работу по вкусу и не делать ту, которая его мало устраивала. Начальству нужен был второй художник для создания некоторой конкуренции в оплачиваемой сдельно работе. Я, конечно, всей этой подоплеки не знал.

В середине ноября 1950 г. мать сообщила мне о своем разговоре с Седовой и дала ее телефон. Я договорился, что приду со своими работами для разговора с начальством, и в назначенный день был представлен начальнику Фотохроники Н.В.Кузовкину.

К Кузовкину меня повел непосредственный начальник Седовой Александр Николаевич Пастухов. Предварительно он с важным видом посмотрел мои работы и расспросил меня, кто я и что я. Мы пришли в кабинет начальника, довольно обширную комнату с огромным письменным столом стиля модерн и с грандиозным письменным прибором того же стиля. Весь стол был завален фотоснимками, бумагами и папками. За столом сидел сухой, не очень большого роста человек с серьезным, волевым, немного хмурым лицом. Это и был начальник Фотохроники Николай Васильевич Кузовкин. Он вышел из-за стола, поздоровался со мной за руку (обычай всех партийных деятелей номенклатурного ранга) и стал смотреть работы. Посмотрев, сказал: «Ну что ж, Вы нам подходите». Очевидно, с ним уже говорили, и общие сведения обо мне были известны.

Оформлял мое поступление уполномоченный по кадрам Иван Алексеевич Красильников. Предложив сесть, он выдержал паузу, во время которой пристально меня рассматривал. Это был человек маленького роста, с круглой, исполненной многозначительности физиономией, по которой иногда пробегала хитроватая полуулыбка. Мне опять пришлось отвечать на разные вопросы, потом я заполнил анкету и написал заявление.

Далее в курс дела меня вводил заведующий производством Михаил Семенович Дубнов. Держался он очень скромно, но в его тоне чувствовались сила и власть. Дубнов сказал, что работать я буду в одной комнате с другим художником, но не должен себя чувствовать зависимым от него, и со всеми вопросами и возникающими проблемами мне следует обращаться к нему, Дубнову. Дубнов очень недвусмысленно намекнул, что, по всей вероятности, я буду принят враждебно, как нежелательный конкурент. Поэтому, если будет трудно, он найдет мне отдельное место для работы. В общем я понял, что мне предстоит быть орудием давления на прежнего художника, а возможно, на меня рассчитывали, как на «своего» человека при начальстве. Все это меня обеспокоило и насторожило. Кроме того, я понял, что о работе, которую мне предстоит делать, я не имею ни малейшего представления. Я сказал об этом Дубнову, но он ободрил меня, уверил, что я быстро научусь, что сложного в этой работе ничего нет, ретушь почти не потребуется. Главное же, нужно освоить «правительственный фотомонтаж». Что это за штука такая, я тогда не имел ни малейшего представления. Вскоре я убедился, что Дубнов не разбирался в том, что в нашей работе просто, а что сложно. Он был только опытный начальник того времени и умел лишь организовывать людей, требовать и выжимать из них максимальный труд при минимальной оплате.

Когда наш разговор окончился, Дубнов отвел меня в помещение, где предстояло работать, и представил моему напарнику, художнику Вла-

димиру Константиновичу Данилову. Дубнов сказал, что я буду работать вторым художником, и попросил Данилова ввести меня в курс дела.

Когда Дубнов ушел, я огляделся. В комнате стояло три стола. За одним сидел Данилов, за другим предстояло работать мне. У двери стоял маленький письменный стол, за которым сидел некто Вескер.

Встречен я был довольно неприветливо. Данилов что-то спросил меня, указал мое место и стал продолжать прерванный разговор с Вес-кером, не обращая на меня ни малейшего внимания. Посидев немного, я ушел. На работу мне требовалось выходить со следующего дня.

Не могу сказать, что меня порадовала перспектива дальнейшего, но делать было нечего. Необходимо было где-то работать, а лучшего места мне никто не предлагал.

Когда я пришел на следующий день, Вескер стал о чем-то меня спрашивать, и какой-то разговор вскоре возник. Однако Данилов меня по-прежнему почти не замечал. Сказал он только, что здесь привыкли к свежему воздуху, и в комнате всегда открыта форточка. Из этого, очевидно, следовало, что если меня сквозняк не устраивает, то я могу искать себе другое место (форточка находилась надо мной, и дуло из нее прежде всего на меня). К счастью, я тогда совершенно не мерз, и все это меня абсолютно не волновало. В дальнейшем какое-то общение у нас волей-неволей все же возникло. Данилов уверял, что работа наша очень сложна и без предварительной учебы и практики мне работать будет невозможно. Собственно говоря, так оно и было, но я, глядя на то, как и что делает Данилов, все же понял, что смогу освоить эту премудрость.

Я понял также, что учиться мне придется только у Данилова, а для этого нужно превозмочь его неприязнь и как-то приспособиться. Прежде всего, нужно было, чтобы Данилов понял: я не собираюсь под него подкапываться и ни в коем случае не собираюсь якшаться с начальством. Я понимал, однако, что напарник не будет со мной делиться секретами своего ремесла, по крайней мере вначале, и решил учиться у Данилова, наблюдая, как он работает и рассматривая его уже законченную работу, когда представлялась такая возможность. Так шло время, а с ним таял лед недоверия Данилова, я же приобретал все больше навыков в новой для себя работе.

Мне помогало освоить дело то, что я все-таки был студентом четвертого курса Полиграфического института и мне были уже знакомы принципы оформления книги и выклеивания текстов. Кроме того, у меня были хорошие руки и довольно точный глазомер. Мне нравилось работать руками, как я говорил тогда, резать и клеить фотографии.

Как раз в то время, когда я поступал на работу, в Фотохронике были организованы курсы повышения квалификации по фотографии. Там тогда собралось довольно много молодых или пришедших из других, не

фотографических учреждений редакторов, вот начальство и решило познакомить их с процессами фотографии. Я с интересом стал заниматься на курсах. Это способствовало моей специализации в новой области. Так или иначе, к весне я более или менее освоил фотомонтаж и мало-мальски ретушь.

Так я постепенно входил в работу, преодолевая неприязнь и саботаж, иного слова я не могу подобрать, Данилова и некоторых других людей, восстановленных им против меня.

Я был зачислен нештатным художником Фотохроники с «полностью отрабатываемым фиксом в размере 700 рублей». Когда я спросил, кажется, Вескера, что означает слово «фикс», то он сказал: «А вот что», и сложил комбинацию из трех пальцев. Действительно, термин «отрабатываемый фикс» (фиксированный заработок) только прикрывал мое нештатное положение, без этого я считался бы не имеющим постоянного места службы, т. е. тунеядцем. Но, давая мне общественное положение работающего, Фотохроника не брала на себя обязательств в оплате простоев. Оплачивалась только выполненная мною работа, коль таковая была. А если работы не хватало, то я ничего и не зарабатывал. Так оно вскоре и получилось.

На первый месяц Дубнов обеспечил меня работой, а потом пустил все на самотек. Данилов же забирал всю работу, пользуясь и своим авторитетом, и своими связями. Поэтому если я в первый месяц заработал 1200 руб., что было вполне приличным, то потом мой заработок колебался от 300 до 500 руб. Но я решил перетерпеть, аккуратно приходил на работу и сидел без дела, наблюдая, как работает Данилов, вникая в фотохрониковские дела и как-то вообще осваиваясь.

Положение у меня тогда было сложное. Работы не было. Главная причина состояла в том, что Данилов, по возможности, всех «работодателей», в том числе, очевидно, и Дубнова, убедил в моей непрофессиональности (по сути, это было правдой). Кроме того, он, по возможности, чернил меня в глазах работников. В ход шла и моя якобы еврейская фамилия: антисемитам Данилов говорил, что я еврей, а евреям — будто бы скрываю свое еврейство, что у них, естественно, вызывало антипатию.

В результате меня не принимали и бойкотировали редактор иностранной информации Петр Семенович Клячко, мастер цеха Нефедова, репродукционеры. Уполномоченная отдела выпуска продукции Дора Григорьевна Каждан всем доверительно шептала: «Я совершенно точно знаю, что он еврей». Но было и много людей, несмотря на все это принявших меня. Это В.В.Седова и другие работники отдела выпуска, заведующий московской редакцией Яков Маркович Нюренберг, редактор фототекста Геляровская, редактор союзной редакции Турова и многие другие. Меня старались ободрить, но, что имело, наверное, решающее

значение, ко мне благоволил сам начальник Фотохроники Кузовкин. При встречах он каждый раз расспрашивал, как идут мои дела. Узнав как-то, что сижу без работы, обещал поговорить с Дубновым. Тот вызвал, и, расспросив о трудностях, сказал, что позаботится, чтобы у меня была работа. Дубнов опять предложил отсадить меня от Данилова, но я отказался, убедив его, что в этом нет необходимости. Вскоре Дубнов распорядился, чтобы я окантовывал, т.е. обводил краской все пробельные места на негативах для контактной печати. Это раньше делал Данилов, но он всячески отлынивал от такой работы, а мне ее не отдавал.

На первых порах я оскандалился: моя краска не держалась на эмульсии и легко соскабливалась при неосторожном прикосновении. А дело было в том, что Данилов сказал мне неправильный рецепт краски. Он «навел тень на ясный день», рассказывая, что нужно гуашь разводить яичным желтком, что пропорция достигается опытным путем и что-то еще в том же невразумительном роде. Я последовал этим наставлениям, и у меня ничего не получилось. У самого Данилова была какая-то краска в чашечке, но что это за краска, я не знал. Как-то раз, когда мы были одни с Вескером и разговорились о моих неудачах, он мне сказал: «Да он Вам лапшу на уши вешает, а пользуется он черной краской для ретуши. Краску эту Данилов выписывает на нашем складе». И добавил, что мне следует пойти на склад и выписать себе эту краску. Я так и сделал, и все наладилось. Вскоре мне дали делать подборку к 250-летию Большого театра. Редактором назначили Седову, автором же был заведующий музеем Большого театра. Эта работа тянулась очень долго, если не ошибаюсь, месяца три. Поскольку ни Седова, ни тем более я с такой работой были незнакомы, а автор стремился втиснуть как можно больше материала на каждый лист, то все время уходило на безрезультатные переговоры и перекладывание материала с места на место. И нужно сказать, что с этой работой мы не справились. Фотомонтажи, которые мы с Седовой в конце концов слепили, были перегружены текстами и снимками и не могли быть воспроизведены в размере нашего стандарта 18x24 см. Однако работа была оплачена, а сами фотомонтажи куплены музеем.

Настало время рассказать о Фотохронике и о том, что там и вообще в ТАСС делалось. Телеграфное Агентство Советского Союза имело структуру и положение министерства. Центральному агентству подчинялись аналогичные агентства в республиках и сеть корреспондентских пунктов по всему Союзу. Агентство, по образцу министерств, делилось на управления, одним из которых и была Фотохроника. По структуре Фотохроника являлась как бы маленьким ТАССом фотоинформации. В ней существовали союзная, московская, иностранная редакции, цех фотопечати и отдел выпуска продукции, который официально назывался просто «Выпуск». Наш Издательский отдел как бы был и как бы не был, потому что

все его сотрудники являлись нештатными, не было и заведующего. Отдел находился в подчинении, с одной стороны, завпроизводством Дубнова, а с другой — в непосредственном ведении начальника Фотохроники Кузовкина. Хотя нас как бы и не было, мы давали основной доход не только Фотохронике, но и, в большой степени, всему ТАССу. При этом главным в нашей с Даниловым работе было выполнение ответст-венейших и даже секретных работ по «правительственным фотомонтажам». Таких работ тоже как бы и не должно было быть, но немногие посвященные знали о том, что фотографии, когда это требовалось, исправлялись и изменялись. Они, однако, делали вид, что этого как бы и нет, потому что не может и не должно быть, ведь фотография объективна и реально передает действительность. Мы называли такое изменение фотоснимков «соцреализмом в фотографии». Этот вид работы включал в себя прежде всего фотомонтаж правительственных фотосъемок. Фотография, как правило, целиком монтировалась, при этом убирались ненужные люди, если человек моргнул, ему открывали глаза, из большого числа кадров отбирались официальные позы, делалось так, чтобы нужные участники события были видны и не заслонялись друг другом, и т. д. и т. п. При этом требовалось, чтобы склейки и вмешательства ретушью были при репродуцировании не видны. И если аналогичная работа в газете могла быть довольно грубой, так как растровая печать делала незаметными все погрешности, то нам необходимо было делать все особенно искусно, чтобы получать якобы честные фотографии.

Кроме фотомонтажей такого рода были работы и попроще, так называемые подретушны. Подретушны большей частью представляли собой вмешательства идеологического характера. Например, при обычной уличной съемке через портрет Сталина, висящий на каком-то доме, на негативе проходила царапина, которую можно было расценить как «зачеркивание» портрета. Для устранения этого «страшного» дефекта нужно было делать подретушный, т.е. отпечатывать фотографию, на ней убирать крамольную царапину, а затем с этого, уже отретушированного и исправленного фото делать фоторепродукцию, т.е. попросту пересъемку, и с полученного негатива уже печатать тираж. Были, конечно, и более сложные работы: убрать ненужного человека или тень от нужного человека, вынуть палец из носа, если кто ковырял пальцем в носу, надеть пиджак, галстук, застегнуть пуговицу, прицепить недостающий орден и т. д. и т. п. Доходило дело до курьезов. Так, заведующий союзной редакцией, хотя сам и был порядочным бабником, очень следил за общественной нравственностью, и поэтому каждый раз, когда ему казалось, что у какой-либо спортсменки грудь неприлично велика, заставлял ее уменьшать.

Непревзойденным мастером вмешательств такого рода был Данилов. Насколько мне известно, он являлся единственным специалистом

по «правительственному фотомонтажу», прочим исправлениям и даже по фальсификации фотографий. Я в каком-то смысле горжусь тем, что прошел у него эту науку и был потом тоже неплохим мастером этого ремесла (кстати, мне такое умение очень пригодилось в дальнейшем при реставрации графики).

Данилову принадлежат такие известные в свое время работы, как «Ленин в детстве» (опирающийся на стопку книг) или знаменитая и важная фотография «Ленин и Сталин в Горках» (важная потому, что это была единственная фотография, на которой оба вождя запечатлены вместе). Первая фотография — с маленьким Лениным — сделана из снимка, на котором Володя Ульянов был сфотографирован вместе с сестрой Марией Ильиничной. Сестра сидела в кресле, а Володя стоял рядом, положив руку на ее плечо. Мария Ильинична (ее Сталин недолюбливал) была заменена стопкой книг. Был и другой вариант этого фото — без книг, просто стоящего Володи Ульянова.

На втором снимке, сработанном из групповой фотографии, сняты сидящие рядом Ленин и Сталин. В Горки к Ленину приехала группа «товарищей». На подлинном снимке в центре сидел Ленин, а вокруг него сидели и стояли разные люди, рядом с ним был, кажется, Троцкий. Сталин же сидел на парапете с края группы справа. Из этой фотографии все были выброшены, а Сталин посажен рядом с Лениным. Получился «исторический фотодокумент» о тесном общении двух великих вождей. Данилов показывал мне фрагменты этих двух фотофальсификаций и рассказывал, как он их мастерил.

Расцвет таких работ приходился, конечно, на сталинское время, но и после иногда приходилось кое-что делать. Мне вспоминаются две такие работы. Уж очень они курьезны.

Первая была сделана по личной просьбе Хрущева во время визита в СССР главы Югославии Тито. При Сталине Тито называли «кровавой собакой империализма», он изображался на карикатурах бульдогом с костью в зубах. После смерти «отца человечества» все изменилось, и Тито, как лучший друг, был приглашен в Союз. Когда были закончены соответствующие переговоры, банкеты, подписания и прочее, Хрущев пригласил Тито поохотиться. После удачной охоты (а могла ли она быть неудачной?!) они сфотографировались, каждый со своим трофеем, поставив ноги на убитых лосей. При этом Хрущеву попался однорогий лось. И вот, смеха ради, Никита Сергеевич позвонил нашему начальству с просьбой «переменить» животных, чтобы у Хрущева был лось с двумя рогами, а у Тито однорогий. «Я знаю, вы такое умеете делать», — сказал он. Мы, действительно, «такое» умели делать. Нас с Даниловым вечером вызвали в Фотохронику, и за ночь мы сделали все требуемое. Утром Хрущев подарил Тито комплект фотографий о его пребывании в Союзе,

и там были эти исправленные фото. Думаю, что Тито и Хрущев много смеялись над этой фотошуткой.

Второй запомнившийся мне случай был при Брежневе. Я уже работал один, Данилов к тому времени умер. Тогда выдвинулся К. У. Черненко, он то ли был введен в состав Политбюро, то ли получил какое-то иное повышение. Наше начальство решило с целью подхалимажа подарить Черненко фото, на котором он был бы снят вдвоем с Брежневым, но такой фотографии не существовало. Помню, было уже довольно поздно, когда за мной вдруг прислали машину. Шофер сказал, что меня срочно вызывает главный редактор Фотохроники, тогда им был Лев Михайлович Портер. Приезжаю. Портер меня спрашивает, могу ли я сделать фото Брежнева вместе с Черненко. Я ответил, что могу, конечно. К утру все было готово, и Черненко получил фотографию, свидетельствующую о близости его с «первым лицом» СССР.

Правительственные фотомонтажи, в зависимости от вида съемок, были разных типов. Пожалуй, самым простым являлся монтаж трибуны заседания в Кремлевском дворце. Нужно было выбрать и соединить три кадра: центр, правая и левая стороны трибуны. Съемка производилась с верхней точки, поэтому видны были стоящий у входа офицер охраны и стол, за которым сидел секретарь Сталина Поскребышев. И Поскребышев со своим столом, и охрана должны были быть убраны. Вот и все, что требовалось от нас в этом случае.

Простым был и монтаж фотоснимков, сделанных во время подписания каких-либо соглашений. В этом случае нужно было особое внимание обращать на стоящих у стола, чтобы они не попали дважды в кадр, так как панорама собиралась из двух или больше кусков, и люди могли во время съемки перейти с одного места на другое и быть засняты дважды. Если это имело место, следовало «двойника» убрать.

Момент рукопожатия при вручении верительных грамот требовал, чтобы там отсутствовал переводчик. Поэтому переводчика убирали. Это была довольно сложная операция.

Переговоры снимались с торца стола, но с этой точки участники заслоняли друг друга, оставляя порой для зрителя один только нос той или иной персоны. Поэтому делалась съемка с двух точек — с правого и левого угла стола, так, чтобы были видны все сидящие. Мы же монтировали правую и левую стороны. При этом возникали трудности со стыковкой кадров. Особенно сложно было со столом, на котором стояли бутылки с минеральной водой и стаканы, лежали документы. Все эти предметы сняты были с двух точек, приходилось что-то убирать, что-то заклеивать.

Самой трудной и ответственной работой такого рода был монтаж трибуны на Мавзолее. С этим делом по сложности мог сравниться только монтаж трибуны в Тушино на праздновании Дня авиации, хотя даже

он был все-таки проще ввиду меньшего количества персон на трибуне. Были и другие, аналогичные по своему выполнению, но менее сложные монтажи трибун, например трибуны торжественных заседаний в Большом театре.

Трибуна на Мавзолее делалась два раза в году, 7 ноября и 1 мая. Съемку делал обычно наш правительственный корреспондент Владимир Иванович Савостьянов. Другим правительственным корреспондентом, в случае необходимости подменявшим Савостьянова, был Василий Васильевич Егоров. Оба они были высокими, что иногда очень помогало при необходимости фотографировать через головы других репортеров. Однако при съемке трибуны Мавзолея рост не имел значения, поскольку каждый корреспондент снимал в точно определенном месте или в двух местах. Свободно разгуливать и выискивать себе более выгодную точку съемки не полагалось. Нужно было заранее обговорить место с начальником правительственной охраны генерал-лейтенантом Власиком.

Обычно Савостьянов предварительно снимал Мавзолей на широкую пленку и приносил нам. Это называлось фотографировать фон. Данилов выбирал нужный негатив фона, и с него, большей частью заранее, печатались три фотографии размером 50x60 см. На этом приготовления и заканчивались. В день самого события Савостьянов фотографировал те-левиком на узкую пленку всех стоящих на трибуне так, чтобы в кадре помещалось от четырех до пяти человек. Вся трибуна, таким образом, охватывалась семью-восемью кадрами. Так снимались пленки четыре. После этого Савостьянов возвращался в Фотохронику и проявлял отснятые пленки. Позднее это делали проявщики, а в 1950-е гг. каждый фотокорреспондент проявлял пленки сам в персональной кабине, в подвале нашего помещения на Никольской улице (тогда улица 25-го Октября). Мы в это время с нетерпением ждали негативов.

Но вот пленки на столе у Данилова. Данилов в шести- и десятикратную лупу выбирает нужные негативы. Это крайне ответственный момент. Каждый персонаж отбирается отдельно в результате просмотра всех имеющихся 150 негативов. Конечно, Данилов стремился к тому, чтобы в каждом кадре было несколько пригодных фигур, но часто приходилось брать кадр и из-за кого-нибудь одного. Особенно много хлопот доставлял Берия. Он умел как-то так нахлобучить шляпу на свою круглую, как блин, физиономию, что получался чудовищный вид. При этом его очки почему-то всегда очень бликовали.

Особенно тщательно подходили к Сталину, к «Отцу», как было принято говорить в ТАССе. Помню, как один раз в цехе фотопечати Савостьянов кричал печатнице: «Отца-то потяни, побольше потяни-то». Тогда меня это выражение поразило своей домашностью обращения. Вообще, нужно сказать, в то время произносить слово «Сталин» было

как-то не принято, из суеверия какого-то. Кто говорил «Усатый», кто «Джузеппе», кто «Друг народов», и только в официальных выступлениях говорили «товарищ Сталин». Но я отвлекся.

Отобрав первые негативы, Данилов отдавал их мне, и я бежал печатать, он же оставался досматривать негативы. Работать нужно было максимально быстро, ведь информация должна была быть оперативной, да и начальство все время стояло над тобой, спрашивая ежеминутно: «Когда?», «Сколько еще вам нужно времени?»

Так вот, я буквально бегу по двору в цех. В цеху мне дается лучший печатник, большей частью это была Фаина Константиновна Олимпиева. Для печати используется лучшая фотобумага, заранее специально припасенная мастером цеха. При печати у нас с Фаиной за спиной толчется Дубнов. Это вносит некоторую нервозность в работу печатницы, но зато любое ее требование тут же выполняется. Я смотрю, чтобы лица персон были напечатаны мягко, с проработкой всех деталей. Фаина колдует под увеличителем руками, прикрывая одно, давая больше света на другое. Потом колдовство продолжается при проявке то в свежем, то в разбавленном проявителе, то под струей чистой воды. Приходит Данилов с добавочными негативами. Он придирчиво смотрит купающиеся в фиксаже снимки. Но вот они готовы, и Фаина выбрасывает снимки в лоток, ведущий в отделение промывки и наката с криком «Молния, на горячую!». Мы с Даниловым, толкаясь и путаясь в занавеси двери, выбегаем на свет, в мойку, и смотрим, как накатчицы промывают и накатывают фотографии на блестящие пластины печек для наката фотоснимков. Забирая готовые фото, мы торопимся к себе. У нас уже готовы два экземпляра (на всякий случай) фона. На этот фон теперь нужно наклеить всех стоящих на трибуне, а потом сверху наклеить отрезанный нами раньше низ трибуны, прикрыв все «хвосты» стоящих на Мавзолее фигур, которые печатались крупнее, чем в действительности. Осуществлялось это так. Все персоны вырезались из напечатанных фото по контуру и наклеивались на фон. Чтобы склейки были не видны, предварительно с обратной стороны вырезанных изображений срезались по толщине края, которые в результате сходили на нет. Делалось это ножичком, заточенным как стамеска. По сторонам снимка фигуры наклеивались теснее, чем в натуре. За счет этого их размер можно было увеличить. Уплотнение было тем больше, чем меньшего ранга была персона. Так что по краям они буквально стояли как сельди в бочке, а приближаясь к центру, где стоял Сталин, располагались посвободнее. Сам же Сталин стоял один, и к нему никто не прикасался. Нужно заметить, что Сталин был маленького роста, но не полагалось, чтобы на трибуне был кто-либо выше него ростом. Поэтому все персоны опускались немного ниже. Когда все были наклеены, то сверху на «хвосты» всех, стоящих на трибу-

не, наклеивался низ Мавзолея, так что все персоны оказывались стоящими за парапетом трибуны. После обрезки лишних краев монтажа мы приступали к ретуши. Делали мы это одновременно с двух концов. Потом Данилов придирчиво проглядывал всю работу, кое-где подправлял кисточкой и бросался к Кузовкину. Я бежал за ним. Мы выслушивали замечания или нам давалось «добро». После этого наше изделие подписывалась Савостьяновым, это была очень важная процедура. Затем трибуна укладывалась в прессшпановый папку-конверт, на которой были наклеены два ярлыка — в верхнем левом углу ярлык с надписью «вручить немедленно», в правом нижнем — «Фотохроника ТАСС». Папка отдавалась курьеру, и тот на машине вез наше изделие в ТАСС, к генеральному директору Пальгунову, а после его одобрения — в Кремль, к самому Сталину.

Фотохроника замирала в ожидании звонка Поскребышева Пальгунову. Обычно по поводу нашей трибуны было распоряжение от Сталина «не давать центральным газетам, давать только местным». Все вздыхали с облегчением.

Перед отправкой трибуны с нее делалась репродукция, ведь с негативов должен был печататься тираж для местных газет. Центральным же газетам, как правило, давалась трибуна правдинского фотокорреспондента Кислова, любимца Сталина. Он был знаменит тем, что как-то раз прикуривал от трубки Сталина, это запечатлел на снимке один из коллег Кислова. После работы нас на машине развозили по домам. Возвращался я в таких случаях к себе на Берсеневскую набережную часа в четыре утра. За силуэтом Кремля сияло желто-голубое небо рассвета.

Работы такого рода были небезопасны. Каждая съемка со Сталиным непременно посылалась к нему на визу, и это накладывало на всех нас чрезвычайную ответственность. В этой связи вспоминается случай, который произошел незадолго до моего прихода на работу. Если не подводит память, то весной 1950 г. проходили выборы в Верховный Совет СССР. По установившемуся порядку в газетах после этого события — «всенародного праздника», как тогда говорилось, должна была быть обязательно помещена фотография голосующего Сталина. Фото это было канонично. На нем изображался Сталин, опускающий бюллетень в урну. Так все было и на этот раз, но при голосовании «гений человечества» подошел к урне, опустив голову, и проголосовал, не поднимая ее. Все допущенные к съемке фотокорреспонденты фотографировали голосующего Сталина с опущенной головой, и вместо лица на снимках был только его лоб. Положение создалось критическое. Снимок должен был быть в газетах, но Сталин без лица не мог быть показан. Редакторы в таких случаях брали фото у нас, так как в Фотохронике ТАСС вся фотоинформация обязательно, хоть кровь из носа, но должна была быть.

И вот Данилову сказали: «выручай». И он, конечно, «выручил». У Данилова хранились на всякий случай самые разные негативы, и он использовал какую-то предыдущую съемку. Надо сказать, что в столе у Владимира Константиновича чего только не было. А чтоб ничего не случилось и в его стол случайно никто ненароком не заглянул, в дверце левой тумбы, кроме замка, был странный запор, простой, как все гениальное. В укромном месте была просверлена дырочка, в которую вставлялся гвоздик, проходивший через стенку тумбы в ящик. Но я отвлекся.

Итак, Данилов взял голову Сталина из предыдущей съемки и приклеил ее голосующему Сталину. Все бы получилось как нельзя лучше — начальство одобрило, фотокорреспондент Шаров, который тогда был правительственным фотокорреспондентом, подписал. От сталинского секретариата пришло «добро». Но произошло непредвиденное. В комнату, где работал Данилов, заглянул и поинтересовался работой главный «стукач» в Фотохронике Красильников. Тогда на это обстоятельство не обратили внимания. Данилов, правда, после мне рассказывал, что у него возникло недоброе предчувствие, но делать было нечего.

Газеты полученный снимок сразу расхватали, и утром он появился в центральной прессе. А в середине дня позвонил какой-то «рабочий» и спросил: «Что это у вас у товарища Сталина голова приклеена?», точно он мог увидеть это на газетном листе. Вскоре раздалось еще два звонка от «трудящихся», которые возмущались фальсификацией. Дело кончилось тем, что к Фотохронике подъехал ЗИЛ, из него вышли «товарищи», забрали начальника управления Кузовкина, завпроизводством Дубнова, фотокорреспондента Шарова, художника Данилова (впрочем, последнего, кажется, взяли дома) и привезли всех на Лубянку, благо везти было недалеко.

Дубнов сразу открестился: он, мол, производственник, ничего не знает, его дело следить только, чтобы качество печати было в порядке, и его быстро отпустили. Остальные были задержаны. Дело оказалось настолько серьезным, что разбирательством его занялся сам министр МГБ Абакумов. Только это и спасло Кузовкина и Данилова. Шарова же посадили, должен же был кто-то ответить, «сигнал» же был. А Шаров подписал монтаж как автор, значит, он и виноват по пословице «Полотенце-то чье? Васьки. Значит, Васька и тать, значит Ваське и дать таску».

С Кузовкина и Данилова взяли подписку о невыезде. Помню, я все удивлялся, почему Данилов в отпуск не уходит. Приказ об отпуске на доске висит, а он никуда не уезжает. Говорит, что он не любит ездить в отпуск. Только после смерти Сталина он мне все рассказал. Данилов поведал, что их тогда продержали сутки, все время вызывая на допросы. Причем каждого содержали изолированно от других. Данилова тогда поразила неосведомленность гебистов в делах фотомонтажа, они не знали, что при правительственных съемках иначе поступать нет воз-

можности. С Даниловым соглашались, но признать возможным отрезать «самому» голову никак не могли. В этом виделось что-то вроде инволь-тования в магии, что-то от средневековых представлений о том, что можно приносить вред человеку, нанося повреждения его изображению.

С Даниловым у нас скоро установились хорошие, товарищеские взаимоотношения. Он понял, что я не собираюсь под него копать и его вытеснять, но у него еще многие годы сохранялось ко мне некоторое ревнивое и опасливое отношение —теперь Данилов опасался, что я сделаю работу лучше. В основе лежал комплекс «неудавшегося художника» —Данилов чувствовал, что плохо рисует. Это сказывалось на его работе, и ему неприятно было видеть, что я не испытываю таких затруднений. С ревнивой неприязнью слушал он о моих художественных успехах, казалось даже, что мои слова травмируют его психику. Я потом, жалея Данилова, просто не сообщал ему о своих выставках и работах в книге. Я не обижался, понимая, что Владимиру Константиновичу всю жизнь приходилось биться за свое существование в мире волков, в мире, где нельзя упасть, так как тебя сейчас же растопчут и растерзают. И он бился и огрызался, защищая себя и свою семью. А у него была неработающая жена и двое детей, и он был примерным семьянином, считавшим своим долгом обеспечить родным людям приличное существование.

Данилов прожил сложную, богатую разными перипетиями жизнь. Он много мне рассказывал о себе, но всегда что-то оставалось недосказанным, всегда чувствовалась какая-то тайна. Родился Владимир Константинович в Петербурге, кажется, в 1910 г. Отец его был крупным финансовым деятелем и как-то был связан с золотым запасом России. Еще мне брезжит в памяти, что он происходил из кавалергардов. Вместе с семьей он сопровождал эшелон с золотым запасом России. Данилов рассказывал, как их семья моталась по Сибири в годы Гражданской войны. Эшелон переходил то в руки красных, то белых, то каких-то партизан. Однажды вся семья сидела в избе. Вдруг в дверь ввалились какие-то люди в полушубках и с винтовками, наставили оружие на отца и спрашивают: «Ты за кого, за какую власть?» Отец показал рукой на сидящих за столом детей и говорит: «Вот моя власть». И выставил бутыль с самогоном. Пришедшие выпили самогон и ушли. Так Даниловы и не узнали, кто приходил к ним в гости — красные, или белые, или просто бандиты. От моих вопросов, куда делся эшелон и как они выбрались из Сибири, Данилов уходил. Получалось, что золотой запас был возвращен Советской России, а отец стал работать в Госбанке СССР. Однако как кончил отец Данилова, я не знаю. То ли он умер своей смертью, то ли его посадили. Данилов ушел от ответа и на этот вопрос.

В конце 20-х гг. Данилов работал заведующим типографией. Одновременно по общественной линии он являлся членом Комиссии рабоче-

го контроля, которой руководила Р. С. Землячка. Данилов рассказывал, как она учила членов комиссии, что законное решение менее важно, чем классовый подход, и если выходило, что кто-то был виновен по существующему закону, нужно было смотреть, кто он. Сомнительных в классовом отношении можно было обвинять, а «своих» по классу следовало судить не так строго и, по возможности, оправдывать.

В эти годы Владимир Константинович сблизился с каким-то чекистом, судя по всему довольно высокого ранга. Кажется, их дружба началась в Сибири. Это был ужасный человек и палач в полном смысле слова. В прошлом он был матросом и участвовал в революции. У чекиста был сын, которого Данилов усыновил, так как отцу недосуг было им заниматься. Мальчик этот прожил у Данилова лет до двенадцати. Закончилась его жизнь трагически, он утонул в реке при купании. Очевидно, Данилов был к мальчику привязан, так как часто вспоминал о нем. Друг же его, чекист, спился, и как он закончил свое существование, я не знаю.

Приближалась страшная середина тридцатых годов, когда были разгромлены многие учреждения и общественные организации. Я сейчас уже не помню, каким образом Данилову стала ясна нависшая над ним опасность. Кажется, прекратить общественную деятельность ему посоветовал отец. Может быть, что-то стало ему известно благодаря связям с чекистами. Данилов поступил исключительно мудро. Он сразу ушел отовсюду: с заведования типографией, из рабочего контроля и из партии, членом которой в то время был (что он был в партии, Данилов признался мне только в конце жизни). Владимир Константинович «лег на дно», позже стал работать нештатным фотографом в издательствах, какое-то время занимался тем, что делал миниатюры на слоновой кости и резал из нее камеи. Для этого он покупал костяные бильярдные шары и распиливал их на кружки. Затем Данилов начал работать нештатным художником в «Интуристе», делая рекламные фотомонтажи и ретушь. Из «Интуриста» он перешел на работу в «Союзфото», преобразованное потом в Фотохронику ТАСС. Здесь тоже, конечно, он не был в штате. Так Данилову удалось избежать катка репрессий середины 30-х годов, прокатившегося по стране. Я думаю, что эти годы наложили на него определенный отпечаток, выражавшийся в подозрительности и недоверчивости.

Женат был Владимир Константинович на женщине из «бывших». В 1937 г. пришли арестовывать мать жены, но она тяжело болела, была парализована, и ее не взяли, оставив дома умирать, что она вскоре после этого и сделала.

В войну, году в сорок втором, Данилов был призван. Он служил в фоторазведке штаба Дальневосточной группы войск в звании лейтенанта. Вместе с Даниловым служил фотокорреспондент Пушкин, который был старше по званию, кажется, на одну звездочку, но из рассказов Да-

нилова получалось, будто бы главную роль в дальневосточной фоторазведке играл Данилов. Фотографию Данилов знал исключительно хорошо, но в фотокорреспонденты он не годился. После войны Владимир Константинович вернулся в Фотохронику, где и проработал до конца дней. В начале 1970-х гг. он перешел на газетную ретушь для отдела местной сети и фотомонтажом больше не занимался.

У Данилова было двое детей, дочь и сын. Когда он пришел работать в Фотохронику, сыну было что-то около семи лет, а дочь была старше года на четыре. Данилов очень любил своих детей и много рассказывал о них. Сын его учился игре на фортепиано и окончил Консерваторию. Учился он вместе с сыном нашего спортивного корреспондента Дорен-ского. Данилов довольно ревниво относился к успехам Доренского. Сын Данилова увлекался «древностями» и создавал домашний музей. Для этого музея я тогда дал какие-то вещи, главным образом керамику, привезенную из археологических экспедиций.

Дочь Владимира Константиновича училась в каком-то художественном учебном заведении, сейчас уже не помню, в каком именно. По окончании она стала художницей, но как сложилась ее дальнейшая судьба, не знаю. Помню только, что она занималась какое-то время офортом, и как-то раз Данилов мне показывал ее офорт небольшого размера, принятый в комбинате Худфонда.

Первые два-три года я сидел в Фотохронике почти весь день. Обыкновенно утром выходил из дому вместе с женой Лилей. Она шла в свою библиотеку на Варварку, а я, проводив ее, шагал по Ветошному переулку на Никольскую в Фотохронику. Большей частью днем я ходил в библиотеку обедать с Лилей в их буфете. Вечером же обычно Лиля заходила за мной, и мы вместе по Александровскому саду шли домой.

Почти всю работу я делал в Фотохронике, дома же работал только тогда, когда не успевал что-либо сделать до вечера. Несмотря на то, что у меня было много простоев, я все равно старался находиться в Фотохронике, чтобы больше укорениться там. В свободное время я занимался своими делами: монтировал репродукции на паспарту (мы с Лилей тогда увлекались собиранием репродукций), резал гравюры, читал (правда, читать было трудно из-за трепа, постоянно происходившего в нашей комнате, и поскольку треп этот большей частью был мне интересен, то лучше было делать что-нибудь руками и участвовать в разговоре).

Почти сразу после моего поступления в Фотохронику нас переместили в закуток большой комнаты, отгороженный шкафами. За шкафами сидели корректоры, а дальше размещалась фототека. При совместном существовании приходилось как-то приспосабливаться, например абстрагироваться от посторонних шумов. Но вход в наш закуток был отдельным, так что мы чувствовали себя вполне изолированными.

В нашем помещении находились три стола. Стол Данилова стоял у окна на свету. Я сидел спиной к окну. За третьим столом одно время работал кто-то из редакторов выпуска, а затем поместился заведующий выпуском А.Н.Пастухов, которому надоело сидеть в своем отделе у всех на виду.

В тот период существования Фотохроники Пастухов был фигурой влиятельной и авторитетной. Держался он очень самоуверенно, говорил, что на него работает вся Фотохроника. Вообще Пастухов считал себя выдающейся личностью, не имея на то никаких оснований. Он был типом занятным и характерным для своего времени.

Александр Николаевич вышел из крестьян и представлял собой одного из тех деревенских активистов, которых захватила мутная волна революционных преобразований в деревне конца 20 — начала 30-х гг. Он был лет на десять старше меня, в 1930 г. ему исполнилось лет 18. В деревне в это время началась коллективизация и борьба с церковью. Пастухов активно участвовал в этих «мероприятиях». Он с упоением рассказывал, как руководил такими же молодыми активистами из деревенской голытьбы, как они громили в своем селе церковь, как сбрасывали колокола.

Возможно, по комсомольской линии или, может быть, после службы в армии Пастухов перебрался в Москву. Я не знаю, каким образом он попал на работу в Фотохронику, но произошло это еще до Отечественной войны. Тогда же он женился на «богатой» портнихе, которая была лет на 15 старше. У нее были дача и деньги, и Александр Николаевич, в котором всегда чувствовалась крестьянская практичность, сделал свой выбор.

В войну он служил в армии и воевал, затем продолжил работу в Фотохронике. Образования Пастухов не имел, кажется, никакого, но партийность и служебное рвение помогли ему сделать карьеру, хотя выше заведующего выпуском он не продвинулся.

В 1950-е гг. Пастухов пользовался доверием у Кузовкина. Когда я был принят на работу, он повел меня в ближайшую «забегаловку» и потребовал, чтобы я его «угостил». Мы выпили по сто пятьдесят, закусив бутербродами с колбасой. Пастухов считал, что это он меня взял в Фотохронику и что я должен его отблагодарить. Ко мне он относился с нескрываемым презрением за мою интеллигентность и называл «оно».

К нам часто кто-нибудь заходил покурить, просто потрепаться или в связи с какой-нибудь надобностью. Многие просили сделать из маленькой фотографии большой портрет. Часто приходил Кпячко с испачканной чернилами фотографией (он был очень неаккуратен) и просил вывести чернила (у Данилова была «волшебная» жидкость, снимавшая чернильные пятна). Регулярно приходил Борис Тетерин, ему требовалось закрасить потершийся воротник под цвет меха, чтобы потертости

не бросались в глаза. Заходили к нам фотокорреспонденты и редакторы, просившие что-либо подправить или заретушировать по мелочам без выписывания наряда на работу: убрать царапину, открыть глаза и т. д. Фотокорреспонденты рассказывали о своих делах, о том, что слыхали в разных местах, где им по роду деятельности приходилось бывать. От них мы узнавали разные неофициальные новости. Нам с Даниловым доверяли, и, когда не было в комнате Пастухова (а он большую часть времени отсутствовал), откровенничали.

Приходили к нам и посторонние посетители, и знакомые Данилова, по делу или просто так, повидаться. Это были газетчики, художники, фотографы. Часто они просили фотографии. Помню, приходил один плакатист. Помню также Онупа, снимавшего еще Ленина, единственного фотографа, имевшего авторское право. Забегал к нам также правительственный фотограф-портретист Вайль, обычно просивший что-нибудь отретушировать. Заходил мастер-кистовяз, маленький скрюченный старичок. Он предлагал всевозможные кисти очень хорошего качества. Тогда в магазинах совершенно не было, например, колонковых кистей, а мы только ими и работали. Принимал кистовяз и заказы, мне он сделал, например, флейц. Приходил мастер акварельных красок, его красками я долго пользовался. Все эти посетители разнообразили нашу жизнь, внося в нее еще один, кроме тассовского, «поток информации».

Почти каждый день я обегал букинистические магазины, находящиеся в центре, и в первую очередь заходил в магазин под гостиницей «Метрополь», где продавались гравюры и репродукции. Нередко я возвращался с «уловом». Как-то мне удалось купить альбом фототипий с фресок Нередицы. В это время заглянул к нам Красильников, Увидев у меня альбом, он спросил: «Что это у Вас божественное?» Я показал. Тогда Иван Алексеевич попросил посмотреть, взял к себе в кабинет. Через некоторое время он позвал меня к себе и стал расспрашивать, откуда у меня такая книга и-зачем она у меня. Я сказал, что только что купил ее в букинистическом магазине. Однако Красильников не знал, что это за магазин и почему там торгуют старыми, дореволюционными книгами. Он не верил мне, что дореволюционную книгу можно купить в советском магазине. Тогда я показал ему штамп магазина с указанием цены и штамп Главлита (все книги у букинистов перед тем, как они поступали в продажу, в то время проверялись цензурой). Иван Алексеевич, все еще немного сомневаясь, не обманываю ли я его, отпустил наконец меня с книгой. Я совершенно уверен, что он сообщил об этом случае «куда следует».

Красильникова у нас не любили почти все, особенно же начальник Фотохроники Кузовкин. С ним общалось лишь несколько человек, которые неизменно поддерживали кандидатуру Красильникова на пост секретаря парторганизации, но каждый раз его «прокатывали». Один

раз, правда (кажется, это было в 1950 г.), он прошел в партбюро, но позже его уже ни разу не выбирали.

Управлением фотохроники руководил Николай Васильевич Кузов-кин, начальник из номенклатуры сталинского времени. Многие его не любили, почти все боялись, но уважали. Приезжал он в Фотохронику часа в два и уезжал в полночь, таков был тогда стиль работы руководства государственных учреждений.

Поскольку Кузовкин нес полную ответственность за фотоинформацию и все должен был держать в своих руках, ему приходилось просматривать и визировать каждый материал, выпускаемый Фотохроникой. Это требовало очень большого профессионализма, и Кузовкин обладал им. Я удивлялся, как он молниеносно находил ошибки, как держал в голове массу сведений, необходимых, чтобы не пропустить каких-то, с нашей современной точки зрения, мелочей, могущих в то время стоить головы. Вспоминается, например, что как-то, делая материал к одному из юбилеев Болгарии, я поместил на заглавном листе карту страны. Когда я показал работу, Кузовкин, подняв на лоб очки, быстрым взглядом близоруких глаз сразу обнаружил на этой карте город, который уже был переименован, а ранее назывался в честь какого-то «врага народа». Однажды машинистка в слове «Ленинград» пропустила букву «р», и получилось так, что название города приобрело крамольный смысл. Случилась обычная «глазная» ошибка. Ее пропустили и редактор, и корректор, и только Кузовкин ее увидел. Ошибка каким-то образом стала широко известна, и тогда разразился страшный скандал. Машинистка и корректор были уволены, а редактор получил строгий выговор.

У Кузовкина не было заместителя. Он, очевидно, никому не доверял, и заместителя взял только при Хрущеве.

Николай Васильевич в Гражданскую войну был партийным деятелем в Сибири и потом каким-то образом стал работать в печати. В мое время он был уже не очень здоров, у него была язва желудка, и когда она обострялась, то Кузовкин делался придирчивым и нервным. В такое время ему с какой-нибудь погрешностью лучше было не попадаться на глаза. Его разносов боялись, но мне их не пришлось испытать. Почему-то со мной он в таких случаях был сдержан и мрачен, но голоса ни разу не повышал.

Кузовкин имел, очевидно, какие-то связи в верхах, обеспечивавшие ему прочное положение в ТАССе, хотя его не любил генеральный директор ТАСС Н. Г. Пальгунов. Думаю, что эти связи были у Кузовкина в МГБ и что возникли они еще во время его деятельности в Сибири в годы Гражданской войны. Возможно, что и сама эта деятельность была связана с ВЧК. Однако оговорюсь, что основаны мои предположения на каких-то мелких фактах, намеках и недомолвках, которые теперь из памяти ушли.

От плохого отношения Пальгунова к Николаю Васильевичу часто страдала вся Фотохроника. Сам Пальгунов хоть и был из той же сталинской номенклатуры, что и Кузовкин, но он принадлежал не к ее «чекистской» части, а к дипломатам и международникам, близким к М.М.Литвинову. Это были люди, несомненно, более интеллигентные, часто из «бывших».

Непосредственно с Пальгуновым мне, конечно, не приходилось общаться. Впрочем, несколько раз мы с Даниловым удостоились его рукопожатия, когда Кузовкин прихватывал нас к Пальгунову как исполнителей какого-либо его личного задания; да как-то руководитель ТАССа приехал посмотреть фотовыставку, которую мы оформляли и развешивали. Мне в основном приходилось видеть Пальгунова на тассовских партсобраниях. Он обычно сидел за столом президиума с правого края и всегда просматривал материалы, выпускаемые ТАССом. Любопытно было наблюдать, как Пальгунов брал лист с напечатанным на машинке текстом и, приблизив его к лицу (он был очень близорук), пробегал по тексту глазами. Казалось, что Николай Григорьевич лишь бросает один взгляд по диагонали листа и после этого ставит внизу свою визу. Было полное впечатление, что он не читает текста, но нет, это было не так. На самом деле Пальгунов внимательно прочитывал текст, и свидетельством тому было то, что время от времени он делал в нем какие-то исправления. Через Николая Григорьевича проходил огромный материал, тогда ведь все выпускалось под его личную ответственность. Иногда к Пальгунову кто-то подходил, и он отдавал вполголоса какие-то распоряжения или просматривал тут же особо срочный материал. В конце прений он обычно брал слово, и из его выступления можно было понять, что во время работы Пальгунов слышал все, о чем говорилось на собрании. Эта его поразительная работоспособность вызывала и удивление, и восхищение.

Основными работниками в Фотохронике, как и во всякой журналистской организации, были корреспонденты, в данном случае фотокорреспонденты. Эта непростая профессия требует, кроме умения фотографировать, большой сноровки, находчивости, некоторых художественных наклонностей и хотя бы небольших литературных способностей, чтобы как-то подать сюжет фотоснимка и рассказать о событии, которое сфотографировано. Часто приходилось слышать, что профессия журналиста сродни профессии проститутки. Возможно, в этом и есть доля истины, но, во-первых, всякая работа на продажу может иметь определенное сходство с проституцией, а, во-вторых, всякая творческая работа, выполненная в коммерческих целях, может быть сделана честно и порядочно, и совсем не обязательно изощряться при ее подготовке во лжи и бесчестии. Я уж не говорю, что в то далекое время большинство людей было в той или иной степени искренне убеждено в правильности происходящего. Кроме того, при всех обстоятельствах сама фотография могла

представлять собой произведение фотоискусства, и это давало возможность фотокорреспондентам делать творческую работу вне зависимости от содержания и конъюнктуры.

За почти сорокалетнее пребывание в Фотохронике передо мной прошло много разных фотокорреспондентов, но в памяти остались, конечно, не все. Основным правительственным корреспондентом являлся Владимир Иванович Савостьянов. Это был высокий, с длинным лицом мужчина, лысый, с остатками белобрысых волос, хотя возраст его превышал мой всего лет на десять. Нервный и даже несколько истеричный после правительственных съемок, он обладал довольно высоким и несколько захлебывающимся от постоянной взволнованности голосом. Савостьянов, или, как он заочно назывался нами, Савоська, прошел очень хорошую школу фотографии у опытнейшего фотографа в Историческом музее, где начинал свою карьеру фотолаборантом, и являлся специалистом высокого класса. К своей работе он относился с большой ответственностью и творческим рвением. На съемках был чрезвычайно собран и четок, не было случая, чтобы он чего-нибудь не учел или что-либо забыл сделать. Когда у Савостьянова получалась удачная, с его точки зрения, фотография, он приходил к нам ее показать и, захлебываясь от волнения, говорил: «Правда, здорово, а? Ведь хорошо получилось, а? Ведь это прямо гравюра, а? Володя, посмотри-ка, а?» И действительно, у него почти всегда получалось все очень хорошо.

Был Савостьянов и хорошим портретистом. Когда требовалось сделать портрет не в ателье, а, так сказать, «на производстве», то посылали Савоську. Помню, когда появилось сообщение о присвоении Пастернаку Нобелевской премии, он сразу же поехал к Борису Леонидовичу и сделал его портрет. Портрет успели выпустить до того, как в связи с этим началась травля Пастернака, но сразу же изъяли и отправили в специальное хранение. Однако я успел схватить на выпуске негатив и напечатал себе этот портрет. Мне кажется, что это самый лучший официальный портрет Бориса Леонидовича, но он, по причине изъятия, остался совершенно никому не известным.

Владимир Иванович мечтал сделать портрет Сталина, но все его попытки не увенчались успехом. Вождь был стар и не пропускал портреты, на которых уже проступали черты дряхлости, его удовлетворяли сделанные раньше и канонизированные портреты.

За Савостьяновым числился грешок некоторой жадности, в чем я как-то раз и убедился. Было это, когда Савоська готовил свои фото к какой-то выставке, а я еще совсем немного работал. Савостьянов просил меня подретушировать его фотографии, обещав хорошо заплатить. Я, конечно, и без платы ему помог бы, но не стал отказываться. После того, как я часов до одиннадцати вечера ретушировал его большие, разме-

ром 50x60 см фотографии, он мне дал три рубля. На следующий день все надо мной смеялись: оказывается, с Савостьяновым, зная его жадность, никто не соглашался работать.

Как-то я делал новогоднюю стенгазету. В ней были нарисованы дружеские шаржи, в том числе и на Савоську. Во время работы над газетой ко мне подошел корреспондент Велигжанин, как я узнал позже, недолюбливавший Савостьянова. Он попросил нарисовать в кармане у Савоськи петуха. Я, ничего не подозревая, нарисовал. Оказалось, что «петухом» называли пять тысяч рублей, верхний предел заработка корреспондентов. Потом все смеялись, но шутка оказалась не в бровь, а в глаз. Савостьянов на меня обиделся.

В старости Владимир Иванович стал замкнутым и немного странным. Поздними вечерами он открывал сейф с личным архивом и, разговаривая сам с собой, рылся в когда-то снятых негативах. Как-то я проходил мимо, и Савостьянов сказал: «Вот, Юлий, сколько я за свою жизнь наснимал. Куда же все это девать теперь? А ведь это история». Умер он в 1980-х гг., в возрасте немного за семьдесят лет.

Другим правительственным корреспондентом в те годы был Василий Васильевич Егоров. Тоже высокий, с широким, добродушным лицом, он, казалось бы, не отличался красотой, но женщины в него влюблялись безотказно. Однако Егоров был строг и неприступен. Никогда я не видел, чтобы он кокетничал или флиртовал с какой-либо дамой. Он тоже считался одним из лучших профессионалов. В отличие от Савостьянова, характер у него был спокойный, он всегда был сдержан, нетороплив, мало говорил, только по делу. Его все уважали. Никогда я не слышал, чтобы кто-нибудь над ним подсмеивался. Егорову было уже за восемьдесят лет, но он еще работал.

Старейшим фотографом в Фотохронике был Иван Кузьмич Иванов-Аллилуев. Он занимался только портретными съемками в нашем ателье, располагавшемся в подвале. Туда приглашались разные передовики производства, лауреаты, депутаты и т. п. для получения их официальных портретов. Иванов-Аллилуев был мастером высокого ранга в своей области, но совершенно не мог работать как репортер. Это был в полном смысле слова фотохудожник. Кроме портретов он снимал замечательные пейзажи, очень тонко передававшие все состояния природы. Внешний вид у Ивана Кузьмича был артистический. Чем-то он напоминал Станиславского, только лицо его было тоньше и на голове росли густые, совершенно белые от седины волосы. Однажды его привлекло мое лицо, и он меня фотографировал. Негативы эти Иванов-Аллилуев мне потом подарил, но я так и не напечатал их, все как-то недосуг было.

Хочу помянуть добрым словом фотокорреспондента по культуре Эммануила Ноевича Евзирихина, мужчину маленького роста, но абсо-

лютно без комплексов по этому поводу. Лицо его с всегда улыбающимися глазами напоминало голову птицы. Несмотря на трудную личную жизнь (его сын был психически болен), он всегда был приветлив, всегда улыбался, всегда готов был помочь или сделать что-нибудь приятное. Никогда он ни о ком не говорил дурного или обидного. В те годы, когда я начинал свою деятельность в Фотохронике, Эммануил Ноевич обычно работал в паре с Киреевым (забыл, как его звали). Он тоже был небольшого роста и запомнился тем, что собирал книги, вернее, создавал свою домашнюю библиотеку. В начале 1950-х гг., книг издавали недостаточно, а после войны был большой спрос на книгу, особенно на классику. Кире-ев, хотя и был молодым, но болел гипертонией, болезнью тогда еще новой и недостаточно изученной. От гипертонии он умер очень рано.

В начале пятидесятых годов работали и другие фотокорреспонденты, из которых теперь уже никого не осталось. Вспоминается немного чопорный и серьезный спортивный корреспондент Доренский. У него была кинокамера, и он снимал на нее мастеров спорта в моменты выполнения ими спортивных достижений. Мы же с Даниловым потом монтировали эти кадры на планшете, делая таким образом кинограммы для подписчиков спортивного абонемента.

Работал тогда и Велигжанин-старший, весельчак и сердцеед. Вспоминаются и совсем молодые тогда начинающие фотокорреспонденты Валентин Соболев и Мастюков. Прошло сорок лет, и в 1995 г. на банкете в честь пятидесятилетия Победы Валя Соболев сидел рядом, подливая в мою рюмку водку. Я заметил тогда, что сам он больше чокается, чем пьет. А через два месяца я узнал, что он умер. Так проходит время, так приходят и уходят люди. И в старости, как когда-то на фронте, встает все тот же вопрос: «А когда же моя очередь?»