CC BY
151
УДК: 808.03.111=161.1
Вестник СПбГУ. Сер. 9. 2014. Вып. 2
А. Г. Минченков
ФИЛОСОФИЯ ХОЛИЗМА И ВОЗМОЖНОСТИ ПРИМЕНЕНИЯ ЕЕ ПОЛОЖЕНИЙ В ТЕОРИИ И ПРАКТИКЕ ПЕРЕВОДА
Санкт-Петербургский государственный университет, Российская Федерация, 199034, Санкт-Петербург, Университетская наб., 7/9
В статье с опорой на работы У Квайна и Д. Дэвидсона исследуется теория лингвистического холизма, описываются ее основные положения и демонстрируются возможности применения этих положения для описания переводческого процесса, анализа успешности переводческих решений и решения проблемы перевода культурно-специфической лексики. Библиогр. 12 назв.
Ключевые слова: холизм, эмпирическое содержание, радикальная интерпретация, культурно-специфическая лексика.
THE PHILOSOPHY OF HOLISM AND THE POSSIBILITIES OF APPLYING HOLISTIC PRINCIPLES IN TRANSLATION THEORY AND PRACTICE
A. G. Minchenkov
St. Petersburg State University, 7/9, Universitetskaya emb., St. Petersburg, 199034, Russian Federation
The paper investigates the main principles of holism with a special emphasis on the linguistic holism of W. Quine and D. Davidson and explores the possibilities of applying these principles to describing the translation process, examining the felicity of the translator's decisions and solving the problem of translating some culture-specific terms. Refs 12.
Keywords: holism, empirical content, radical interpretation, culture-specific terms.
Цель данной статьи, — опираясь прежде всего на работы У Квайна и Д. Дэвидсона, рассмотреть основные положения теории лингвистического холизма и проанализировать возможности применения этих положений в теории перевода, в частности в качестве теоретико-методологической базы решения проблемы перевода культурно-специфической лексики, а также при анализе успешности конкретных переводческих решений.
Философия холизма (от греч. holos «целый») берет свое начало еще в «Метафизике» Аристотеля, считавшего, что целое больше, чем сумма его частей [1]. Сам термин «холизм» традиционно ассоциируется прежде всего с южноафриканским философом Я. Сматсом, в 1926 году разработавшим «философию целостности», опираясь на принципы Аристотеля [2]. Во второй половине XX века основополагающий принцип холизма «целое больше, чем сумма его частей» получает дальнейшее развитие в различных областях научного знания: в философии, математике, биологии, психологии, технических науках [3, c. 7] и, как будет показано ниже, в философии языка.
Холизм как методологический принцип противостоит редукционизму, в соответствии с которым все системы и сложноорганизованные объекты можно свести к сумме составляющих их частей, в совокупности определяющих специфику целого. В отличие от редукционизма холизм основан на приоритетности целого и наличии у него новых качеств или свойств, отсутствующих у составляющих его частей и возникающих как результат их взаимодействия. Выделение таких свойств позволяет разделять системы по характеру взаимодействия их элементов на аддитивные (в них целое равно сумме своих частей — это разного рода механические совокупности)
и целостные или так называемые эмерджентные (системы с наличием особых качеств — это, например, органические, живые системы, психологические, социальные и языковые системы). Редукционизм и холизм, как анализ и синтез, нередко рассматриваются как два комплементарных метода, эффективных при решении соответствующих проблем. Редукционизм позволяет решать структурные задачи и находить связи высших уровней с низшими. В свою очередь, холистический подход важен в когнитивном отношении, так как в любой системе, даже аддитивной, имеет место взаимодействие между элементами [4, с. 34].
Важную роль для развития принципов холизма в философии языка, на наш взгляд, сыграла появившаяся в 1960 году работа Уилларда Куайна «Слово и объект» [5], притом что, строго говоря, посвящена она была прежде всего развенчанию положений объективной семантики. До Куайна в лингвистике преобладал редукционистский подход, господствовавший в науке с XVIII века. Лингвистика, развивавшаяся по большей части изолированно от других наук, во многом, в том числе при разработке моделей перевода, опиралась на концепцию фиксированного и устойчивого значения языковых единиц, изучавшихся в отрыве от тех, кто ими пользуется, и от ситуации общения.
Как известно, Куайн предлагает исследование ситуации так называемого радикального перевода — перевода с языка до сих пор неизвестного народа в условиях, когда переводчику нужно составить пособие по переводу с некоего воображаемого туземного языка, и он не может опираться на заимствованные слова или общие грамматические конструкции, а также не имеет возможности пользоваться словарями или учебниками [5, p. 28]. В моделируемой Куайном ситуации мы имеем дело с так называемыми окказиональными предложениями, которые имеют смысл лишь при их произнесении в ответ на соответствующий стимул, такими как знаменитое Gavagai, или It hurts, или His face is dirty. Окказиональные предложения имеют стимульное значение (stimulus meaning). Весь набор стимулов, которые вызывают у туземца согласие с окказиональным предложением типа Gavagai, определяется как положительное стимульное значение, а все, что вызывает несогласие, относится к отрицательному значению. Значение Gavagai, таким образом, состоит из упорядоченной пары двух наборов стимулов. Допустим, что в результате наблюдений за положительными и отрицательными реакциями туземца на произнесение Gavagai в ответ на определенные стимулы лингвист устанавливает, что туземное Gavagai и английское Rabbit имеют одинаковое стимульное значение, то есть являются сти-мульными синонимами. Можем ли мы тогда сказать, что сами по себе предложения Gavagai и Rabbit означают одно и то же? У Куайн считает, что не можем, поскольку для туземца объект, к которому применяется Gavagai, может быть вовсе не кроликом, а стадией, или временной частью кролика, или вообще единым термином, обозначающим всех кроликов, абстрактной идеей кролика [5, p. 51-52].
Использование Куайном понятий окказионального предложения, стимульного значения, а также анализ им фактов согласия или несогласия с такого рода предложениями свидетельствуют о том, что значение последних в конкретных ситуациях общения не складывается из значений входящих в них элементов (слов), а определяется всей ситуацией в целом, включая ее участников с их знаниями и убеждениями. Другими словами, значение носит не фиксированный, а контекстуальный и неустойчивый характер, в сущности представляя собой отношение между свойствами ситу-
ации, ожиданиями говорящего и собеседника и интерпретативными усилиями последнего. Вне конкретной ситуации общения значение языковых единиц, по Куайну, неопределенно. А поскольку соответствия между предложениями двух языков, как показал Куайн, носят неопределенный и контекстуальный характер, и даже когда у двух предложений совпадает стимульное значение, это не позволяет нам говорить о том, что они как знаки имеют одинаковое значение, неопределенным оказывается и перевод [5, р. 51-53].
В силу того что исследование Куайна проводилось применительно к переводу, оно оказало большое влияние на дальнейшее развитие не только философии языка, но и теории перевода. Вряд ли подлежит сомнению, в частности, тот факт, что работа Куайна дала толчок развитию теории коммуникации, лингвистической прагматики и коммуникативно-функциональному направлению в теории перевода, в рамках которых первостепенное внимание стало уделяться как раз неязыковым параметрам ситуации общения. Однако, если говорить о собственно лингвистическом холизме, то подлинное развитие он получил прежде всего в работах Дональда Дэвидсона, считавшего себя учеником Куайна.
Д. Дэвидсон предлагает теорию значения как часть более широкой теории интерпретации и более широкого подхода к ментальному. Эта теория холистична, поскольку она требует, чтобы любая адекватная теория рассматривала лингвистическое и нелингвистическое поведение в их полноте. По мнению Д. Дэвидсона, и редукционистский подход, когда значение целого представляется как механическая сумма значений составных частей, и теории, пытающиеся конструировать значение высказываний на основе лишь нелингвистических факторов (например, интенции говорящего), оказываются проблематичными, поскольку «пытаются двигаться слишком далеко слишком быстро» [9, р. 225]. Холистический подход Д. Дэвидсона предполагает синтез лингвистического и нелингвистического. Что касается лингвистического аспекта, для Д. Дэвидсона это значение или интерпретация слова/предложения, которое определяется во взаимосвязи данного слова/предложения с множеством других слов/предложений, составляющих язык, путем установления семантической «ниши», которую оно занимает в общей системе языка или, говоря словами Дэвидсона, в его концептуальной схеме. Семантические признаки слов получаются путем абстрагирования семантических признаков предложений, в которых они используются, а семантические признаки предложений — результат абстрагирования тех ролей, которые эти предложения играют в достижении членами социума своих коммуникативных целей [6, р. 220].
При этом вслед за У. Куайном Д. Дэвидсон считает, что значение как предложений, так и отдельных слов не связано с референцией: «Референция выпадает. Она не играет существенной роли в объяснении взаимосвязи языка и реальности» [6, р. 225]. В процессе коммуникации создаются новые контексты, в которых слова или выражения начинают играть новые «референциальные роли», и эти новые роли не тождественны их референциальной роли в обычных (прототипических) контекстах [6, р. 85]. Каждое слово потенциально двусмысленно [6, р. 208]. Язык является таким, какой он есть, благодаря тому, что одно и то же выражение, при неизменном значении, может в плане референции служить бесчисленному множеству целей [6, р. 108]. В связи с референцией Д. Дэвидсон говорит о дуализме значений, составляющих концептуальные схемы языков, и эмпирического содержания. Концептуаль-
ные схемы связаны с тем, как язык категоризирует реальность, они с неизбежностью различаются от языка к языку. Собственно значение языковых единиц определяется их местом в концептуальной схеме языка. При этом все предложения имеют эмпирическое содержание, однако любые попытки приписать предложению однозначное содержание обречены на неудачу. Эмпирическое содержание предложения определяется знаниями о мире, прошлым опытом, совокупностью сенсорных ощущений и т. д. [6, p. 189]. Конечная цель высказывания и его значение, по мнению Д. Дэвидсона, независимы друг от друга. Эту особенность языка Д. Дэвидсон называет принципом автономности значения [6, p. 274].
В своих работах 80-х годов XX века Дэвидсон отказывается от теории истинности, которую он защищал в 60-е годы, и разрабатывает такую теорию, в которой истинность ставится в зависимость от контекста. Это радикальное изменение взглядов, как он пишет, связано, в частности, с необходимостью учесть ту важную роль, которую играют в любом естественном языке дейктические, указательные средства и времена. Истинность многих предложений сильно варьирует в зависимости от обстоятельств их использования — времени, того, кто их использует, и аудитории — и является, таким образом, отношением, которое возникает между предложением, говорящим и временным моментом [6, p. 58]. Указательное местоимение this, например, актуализирует разное эмпирическое содержание в предложениях "I caught a fish this big" и "I caught this fish today", и это содержание создают, в том числе, руки говорящего, в которых он держит рыбу, и сама рыба, притом что ни то ни другое не становится частью языка [6, p. 90].
Любое понимание речи другого, по Дэвидсону, предполагает радикальную интерпретацию — радикальную, поскольку интерпретируются не только слова говорящего, но и его намерения и его убеждения. Понимание — компромисс между убеждениями и намерениями, которые мы приписываем собеседнику, и нашей интерпретацией его слов (с учетом наших собственных убеждений и намерений) [6, p. 139]. Радикальная интерпретация предполагает конечную неопределенность понимания, в том смысле, что, даже когда интерпретированы все имеющиеся факты, остается возможность альтернативной интерпретации. В этой ситуации важным критерием успешности интерпретации является достижение согласия между участниками коммуникации и общей когерентности понятого [6, p. 153-154].
Процесс радикальной интерпретации требует в том числе таких навыков и знаний, которые не определены лингвистически и которые являются частью более общей способности ориентироваться в мире и относительно других людей. Интерпретация значения оказывается основанной на концептуальной взаимозависимости между тремя способами знания: знанием себя, знанием других и знанием мира. Так же как знание языка не может быть отделено от нашего более общего знания мира, так и знание себя, знание других людей и знание общего, «объективного» мира формирует взаимозависимое множество понятий, ни одно из которых не является возможным в отсутствие других.
Если говорить о возможностях применения лингвистического холизма в духе Куайна и Дэвидсона к описанию переводческого процесса, то следует отметить, во-первых, что сами указанные ученые, занимаясь по преимуществу философией языка, не уделяли большого внимания собственно переводческому процессу. Они писали на эту тему в основном в связи с понятием неопределенности перевода. Не-
определенность значения и перевода, а также понятие радикального перевода — это то, о чем прежде всего пишут и другие ученые, когда рассматривают взгляды Куайна и Дэвидсона применительно к переводу. Отдельные исследователи предпринимали попытки пойти дальше, но эти попытки, на наш взгляд, имели ограниченный успех за пределами собственно обзора принципов холизма. Показательной в этом плане является недавняя работа И. Н. Филипповой (2013), где автор ставит задачу приложения методологии холизма к рассмотрению «феноменов вербальной избыточности и вербальной недостаточности», предполагая «необходимость всестороннего языкового анализа и внимания к внелингвистическому коммуникативному контексту» [3, с. 2]. Более внимательное прочтение примеров, анализируемых автором, показывает, что речь идет о том, что традиционно рассматривалось в русле коммуникативного подхода к переводу как прагматические добавления и сокращения. В этой связи возникает, как нам кажется, закономерный вопрос: не противоречат ли понятия вербальной избыточности и недостаточности, как и понятия добавления и сокращения, самой сути холизма? Можно ли говорить, в частности, о вербальной недостаточности в русле холизма, где, как уже было отмечено выше, эмпирическое содержание не тождественно сумме значений вербальных компонентов предложения? Относительно чего автор выявляет недостаточность или избыточность? Относительно коммуникативных ожиданий носителей ПЯ? Но какое тогда это имеет отношение к исходному тексту (ИТ), который вполне самодостаточен и чье собственное эмпирическое содержание не зависит от коммуникативных ожиданий носителей другого языка? Кроме того, автор считает возможным использовать понятия эквивалентности текстов и трансформации, что также, как нам кажется, противоречит сути холизма. Можно ли говорить об эквивалентности в русле холизма, если, как мы выяснили, тексты не могут быть тождественны ни на уровне собственно значений, поскольку значение при холистическом подходе опирается на концептуальные схемы, а они у двух языков разные, ни тем более на уровне эмпирического содержания, поскольку последнее, так сказать, сиюминутно, то есть привязано к конкретному моменту понимания/интерпретации текста в конкретной ситуации.
Примером того, как принципы холизма могут быть реализованы в теории перевода, является разработанная нами когнитивно-эвристическая теория перевода, ряд положений и терминов которой по своей сути близки холизму или прямо опираются на его методологию. Холистическим является, например, понимание структуры значения как гештальта — в нем можно при необходимости выделить компоненты, но значение в своей целостности не сводится к сумме компонентов и не может быть разложено на конечное число компонентов. Само значение определяется в русле когнитивно-эвристической теории как ментальная категория, связанная со знаниями среднего носителя языка и прототипическими контекстами употребления языковой единицы. Близко радикальной интерпретации Куайна—Дэвидсона введенное в русле когнитивно-эвристической модели понятие когнитивного поиска, когда для понимания текста используются различного рода знания вербальных и невербальных компонентов ситуации, которые взаимодействуют друг с другом и формируют когерентную смысловую структуру. Постулируемая в рамках теории эвристичность всех этапов переводческого процесса перекликается с возможностью альтернативных интерпретаций как принципом холизма [7].
Методология холизма может быть, на наш взгляд, успешно применена для описания и анализа конкретных переводческих решений. С другой стороны, те или иные переводческие решения могут свидетельствовать о том, что принципы холизма реально «работают» в процессе перевода. В качестве материала для изучения возможности применения холистического подхода к анализу переводов была выбрана известная комедия А. Н. Островского «Лес» (АО) [8] и два ее перевода на английский язык, выполненные разными переводчиками — Аланом Эйкберном (AA) и Стивеном Малрайном (SM) [9]. При анализе текста первого перевода наше внимание было привлечено тем, что в нем время от времени используется слово Oh, которое мы определяем как дискурсивную или иллокутивную частицу [10, c. 10]. В ходе более ранних исследований мы выяснили, что указанная частица является достаточно употребительной в современном английском языке, в то время как русские междометия Ох и О, которые иногда предлагаются русскими переводчиками в качестве ее «эквивалентов», употребляются в современном русском языке не очень часто [10]. В этой связи нам стало интересно выяснить, каким был исходный русский текст, при переводе которого была использована частица Oh. Примеры в варианте Эйкберна собирались методом сплошной выборки, всего было собрано и проанализировано 26 примеров вместе с исходными русскими текстами. Потом варианты Эйкберна были сопоставлены с вариантами Малрайна. Анализ дал следующие результаты. В одиннадцати случаях из двадцати шести Oh в английском варианте Эйкберна была употреблена тогда, когда в русском исходном тексте использовались междометия А, Ах, Ай или усилительные частицы Да и Уж:
(1) Да что с тобой толковать! (АО, 527) — Oh, what's the point of telling you? (АА, 40)
(2) А, ты здесь еще. (АО, 522) — Oh! Are you still here? (АА, 29)
Однако еще более интересным результатом было то, что в пятнадцати остальных случаях в исходных текстах, варианты перевода которых на английский язык содержали Oh, не было вообще никаких лексических единиц, которым анализируемая английская частица могла бы «соответствовать»:
(3) Коробка! Я ее забыла. (АО, 555) — Oh, my box! I'd forgotten it. (АА, 104)
(4) Братец, я виновата... (АО, 547) — Oh, cousin, I'm guilty. (АА, 85)
Для сравнения двух переводов мы обратились к варианту Малрайна и в результате анализа выяснили, что в пяти случаях из пятнадцати второй переводчик также использует Oh, в то время как в исходном тексте нет ничего, чему эта частица могла бы «соответствовать». Так, вариант перевода приведенного выше русского текста (4) выглядит следующим образом:
(5) Oh, dear cousin, forgive me, I'm so guilty. (SM, 86)
В десяти остальных случаях Малрайн не употребляет указанную частицу. Вот как выглядит у него, например, перевод русского текста (3):
(6) My workbox! I forgot it was there. (SM, 103)
Как можно объяснить появление частицы Oh в английских вариантах перевода, когда она ничему не «соответствует» в исходном русском тексте? С точки зрения лингвистической теории перевода, оперирующей понятием переводческих транс-
формаций, объяснение будет простым: мы имеем дело с трансформацией добавления. Этот вид трансформации подробно описан в переводоведческой литературе и широко используется теоретиками перевода. Однако, как мы уже выяснили, трансформация добавления применяется для преодоления «вербальной недостаточности и, если последняя присутствует, то добавление, вероятно, должно быть облигатор-ным. Тогда возникает вопрос: если добавление Oh обязательно, почему в десяти случаях из пятнадцати Малрайн не применяет его? Или десять вариантов Эйкберна вербально избыточны? Наш анализ показывает, что как исходные русские тексты, так и анализируемые английские варианты обоих переводчиков вполне вербально достаточны и при этом не кажутся избыточными в тех конкретных ситуациях, в которых мы их встречаем. Кроме того, определены ли критерии избыточности? Известно, например, что в языках — как английском, так и русском — могут употребляться лексические единицы, имеющие схожее значение и усиливающие друг друга. В русском, например, это так называемые «пучки частиц» [11, с. 5-6; 12]. Представляется, что об «избыточности» можно говорить, вероятно, в двух случаях — когда употребление той или иной лексической единицы нарушает естественность звучания или актуализирует дополнительные смыслы, такие, которые не актуализируются исходным текстом. В анализируемых случаях этого не происходит. Варианты, предлагаемые двумя переводчиками, представляют собой просто разные, альтернативные способы вербализации определенного эмпирического содержания (смысла). Для большей убедительности опишем ряд примеров более подробно в русле холизма. При интерпретации русского текста в примере (3) переводчику явно было недостаточно вербальной информации и знаний значений слов. Пример интересен тем, что предложение, состоящее из одного слова коробка, может в разных ситуациях актуализировать совершенно разный смысл. Переводчику явно было необходимо привлечь знания о том, кто это говорит, в какой ситуации, что происходило до этого, каковы отношения между героями. Именно взаимодействие этих знаний со знаниями значения слова коробка позволило переводчику понять эмоциональное состояние героини: внезапное осознание того, что она забыла коробку, куда она прячет все свои деньги, на столе, где любой может ее взять, вызывает у нее замешательство и страх. Учитывая ожидания англоязычной аудитории, Эйкберн очевидно использует частицу Oh как раз для вербализации этой эмотивной части общего смысла, тем самым добиваясь естественности звучания. Ранее мы уже писали о том, что Oh нередко используется в современном английском языке для выражения указанных эмоций, а также как показатель замешательства/растерянности [10, с. 65]. Важно отметить, что, если бы перевод происходил лишь между текстами, как процесс трансформации ИТ в переводной текст (ПТ), как это постулируется в лингвистической теории перевода, Oh просто не могла бы появиться в английском варианте, поскольку на чисто вербальном уровне она ничему не соответствует. Сказанное не значит, однако, что вариант перевода Малрайна (пример 6) является неуспешным. Последний, очевидно, посчитал, что эмотивный компонент общего содержания может быть «считан» носителями английского языка по тем же причинам, что и в случае с русским текстом — путем привлечения знаний о невербальных компонентах ситуации.
Интересны также примеры (4) и (5), где оба переводчика используют Oh в английском варианте. Обращение братец, казалось бы, могло быть переведено одним английским brother. Однако оба переводчика демонстрируют тонкое понимание кон-
текста, что выражается в выборе cousin вместо brother (знание степени родства между героями). Кроме того, оба переводчика используют знания прошлых событий: героиня, мучаясь от стыда и борясь с собой, хочет попросить у брата денег; она уже пыталась перейти к главному в прошлых репликах, которые все начинались с того же обращения, но не могла решиться сказать о том, что ее мучит. Переводчики верно поняли крайнее отчаяние героини, в результате чего перед четвертым по счету обращением cousin используется частица Oh, выполняющая функцию интенсификатора.
В целом можно говорить о том, что английские варианты многих разговорных реплик, из которых состоит текст пьесы, показывают, что перевод у обоих (!) переводчиков происходит как «радикальная интерпретация» ИТ, в результате которой актуализируется эмпирическое содержание, вербализуемое затем на ПЯ. И важно подчеркнуть, что эмпирическое содержание явно не складывается из механической суммы значений слов, составляющих предложения, что видно по тому, как английские варианты даже в достаточно очевидных случаях не идут пословно, эквивалентами, за русскими и часто «радикально» не совпадают друг с другом:
(7) Буланов. Что за капризы! Надоело (AO, 513) — Oh, come off it! I'm sick and tired of this (AA, 4).
— Oh, stuffand nonsense! I'm fed up with this (SM, 19);
(8) Шутите, шутите. (AO, 515) — Oh, go on with you! You can joke! Joke away if you must (AA, 10).
— Oh, come, sirs, you jest (SM, 23).
Теперь обратимся к обоснованию возможности решения одной из переводческих проблем в русле методологии холизма. Речь идет о проблеме перевода так называемых культурно-специфичных или лингвоспецифичных слов, в число которых часто включают слова с ярко выраженным культурным компонентом значения (душа, интеллигент) или просто такие, в значение которых входит какая-нибудь важная для конкретного языка идея (довелось, попрек) [13]. Исследователи в области лингвокультурологии нередко называют подобные слова характерными для конкретного языка и поэтому очень трудно переводимыми, поскольку их переводные эквиваленты не могут включать всех важных составляющих их значения [13, с. 207]. С точки зрения лингвистической теории перевода, опирающейся на понятие эквивалентности, такая логика, наверное, оправданна. Но попробуем найти решение проблемы с точки зрения холизма. Начнем со значения. В русле холизма, насколько нам известно, слова не делятся на культурно-специфичные и не культурно-специфичные. В значении слова можно выделить составляющие, но оно не сводится к их механической сумме. Более того, значение — это не определенная застывшая сущность, обусловленная референтом (объективная семантика) или присутствующая в сознании всех носителей конкретного языка в неизменном виде как часть единства обозначаемое—обозначающее (семиология Соссюра). Это нечто живое, присутствующее в сознании каждого пользующегося языком в виде признаков (осознаваемых при необходимости), усредненных на базе всех контекстов, в которых пользователь встречал это слово. Причем, как уже было сказано ранее, слово, попадая в каждый новый контекст, может служить новым целям, играть новые референциальные роли, совсем не тождественные той роли, которую слово играет в прототипических контекстах. Это происходит не только с обычными, но и с так называемыми культур-
но-специфичными словами. Возьмем русское слово «душа». Вряд ли кто-то будет оспаривать тот факт, что русская душа — не то же самое, что английское soul, с ней связан в представлениях носителей русского языка целый комплекс культурных ассоциаций. При этом в каждом конкретном контексте употребления не может происходить актуализации всех возможных компонентов значения слова душа, а кроме того, как мы уже выяснили, эмпирическое содержание формируется из многих источников, а значение — только один из них, и они часто оказываются нетождественны. В процессе интерпретации исходного текста, которая неизбежно оказывается радикальной интерпретацией, привлекаются актуальные признаки значения слова (из памяти извлекаются схожие контексты употребления), знания времени и места действия, прошлых событий, статуса и взаимоотношений героев, а также их намерений и убеждений. При вербализации учитывается фактор того, кто будет читать перевод, для кого процесс понимания ПТ также будет радикальной интерпретацией, а значит, учитываются знания и убеждения потенциальной аудитории.
Собранные нами варианты перевода русского слова душа из указанного произведения теми же переводчиками хорошо иллюстрируют сказанное. Методом сплошной выборки было собрано 17 предложений, содержащих слово душа, проанализированы контексты их употребления и варианты перевода на английский язык. Следует сказать, во-первых, что указанное слово оказалось вполне переводимым в том смысле, что предлагаемые варианты двух разных переводчиков, иногда отличающиеся, следует признать весьма успешными. Возьмем, например, русское предложение:
(9) Закон написан в душе людей. (AO, 517)
Обратим внимание, что в данном предложении явно не актуализируются те компоненты значения слова душа, которые связаны с таинственной русской душой, отсутствующей у других народов. Имеется в виду, вероятно, что лучше, когда человек законопослушен сам по себе, чем когда закон навязывается извне, государством. И это, надо сказать, актуально, вероятно, не только для русских, но и для англичан. Далее оба переводчика справедливо рассудили, что закон вряд ли может быть написан в той субстанции, которая обозначается английским словом soul, и Малрайн использует при переводе слово heart:
(10) The law's written in people's hearts. (SM, 27)
Эйкберн считает, что нужный смысл может быть создан дейксисом (привлечением невербальных компонентов ситуации) и словом, обозначающим внутреннее в противоположность внешнему.
(11) The real rule of law is here, inside all of us. (AA, 15)
Стоит отметить, что английское слово heart часто употребляется при переводе предложений, содержащих русское слово душа (7 случаев из 17). Почти столь же часто встречается слово soul: у Малрайна в шести случаях, а у Эйкберна в семи. Последнее используется, например, когда душа ассоциируется с вечной жизнью, противопоставляется земному телу, или когда имеется в виду внутреннее состояние героя, особенно интенсивные эмоции:
(12) Души своей погубитель (АО, 528) — You've destroyed your own soul (AA, 43)
(13) Это рай для моей души (AO, 535) — It's paradise for my soul (SM, 63) It's paradise for the soul (AA, 57)
(14) Душа моя мрачна (AO, 547) — My soul is dark and gloomy (SM, 86).
Наиболее интересны случаи, когда переводчики предлагают другие способы перевода предложений со словом душа, не связанные с уже упомянутыми словами heart или soul:
(15) У тебя не только фигура, а и душа холопская (AO, 541)
— You not only look like a flunkey, you've got the mentality of one (SM, 76)
(16) Душа мрет (AO, 545) — I'm dying to know (SM, 83)
(17) ... душа моя... (AO, 520) — ...my dear... (SM, 34).
Русское предложение из примера (14) переведено Эйкберном как
(18) I'm too depressed (AA, 84).
Проведенный анализ показывает, что положения лингвистического холизма могут быть успешно применены в теории и практике перевода — для описания переводческого процесса, анализа конкретных переводческих решений в тех случаях, когда применение традиционных подходов в русле лингвистической теории является проблематичным, а также для решения трудных переводческих проблем, например проблемы перевода культурно-специфичной лексики.
Литература
1. Аристотель. Метафизика. М.: Эксмо, 2006. 608 с.
2. Smuts J. C. Holism and Evolution. New York: The Macmillan Company, 1926. 376 p.
3. Филиппова И. Н. Лингвистическая объективация холизма // Вестник МГОУ: электронный журнал. 2013. №4. С. 1-14. URL: http://evestnik-mgou.ru/Articles/Doc/476 (дата обращения: 20.02.2014).
4. Рябова М. Ю. Анализ значения предложения в холистической модели: парадоксальная коммуникация // Слово в предложении: коллективная монография. Иркутск: ИГЛУ, 2010. С. 34-63.
5. Quine W. Word and Object. Cambridge: Massachusetts: the M. I. T. Press, 1960. 314 p.
6. Davidson D. Inquiries into Truth and Interpretation. Oxford: Clarendon Press, 2001. 296 p.
7. Минченков А. Г. Когнитивно-эвристическая модель перевода. Saarbrucken: Lambert Academic Publishing, 2011. 278 с.
8. Островский А. Сочинения. М.: Книжная палата, 2001. С. 512-563.
9. Ostrovsky A. 1) The Forest. London: Faber&Faber, 1999. 122 p.; 2) Plays Two. London: Oberon Books, 2003. P. 13-118.
10. Минченков А. Г. Английский частицы: функции и перевод. СПб.: Антология, 2004. 96 с.
11. Минченков А. Г. Русские частицы в переводе на английский язык. СПб.: Химера, 2001. 96 с.
12. Зализняк А. А. Многозначность в языке и способы ее представления. М.: Языки славянских культур, 2006. 672 с.
Статья поступила в редакцию 4 июля 2014 г.
Контактная информация
Минченков Алексей Генриевич — доктор филологических наук, доцент;
alexey.minchenkov@gmail.com
Minchenkov Alexey G. — Doctor of Philology, Associate Professor; alexey.minchenkov@gmail.com
