CC BY
46Андрей Леонидович ШЕМЯКИН
Февральская революция в России 1917 г., Корфская декларация и Ю.А. Писарев
«Если победа окажется полной, мы сможем добиться объединения»
(Йован Йованович — Александру Карагеоргиевичу.
Лондон, 23 декабря 1916 г.)1
«Русская революция спутала карты тем, кто выступает за справедливое и долгосрочное решение многих проблем общеевропейского масштаба.
Сербам бороться стало тяжелее всех»»
(Йован Йованович — Александру Карагеоргиевичу.
Лондон, 4 июня 1917 г.)2
В конце февраля 1917 г. по старому стилю в Петрограде произошла Вторая русская революция, как результат глубокого общественно-политического кризиса, порожденного, главным образом, усталостью большинства населения от войны, а также Распутинщиной и насыщенностью атмосферы в столице «личными интересами и интригами <...>, в то время как на фронте идут отчаянные кровавые сражения», — как свидетельствовал очевидец той агонии русский дипломат В.Н. Штрандтман3. 2 марта император Николай II неожиданно легко и даже как-то безразлично отрекся от престола. Нежный отец семейства победил в нем венценосца, и тысячелетняя российская монархия рухнула как карточный домик.
С другой стороны, 7 июля того же года на острове Корфу, после длительных переговоров членов правительства Сербии и делегатов от Югославянского комитета в Лондоне, была подписана знаменитая Корфская декларация, в которой подчеркивалось совместное стремление к созданию единого и независимого государства сербов, хорватов и словенцев во главе с
о<х><х>с>ос>о<х>о^^ 249
династией Карагеоргиевичей, основанного на главенстве закона и равноправии «трех племен одного народа»4. Спрашивается, почему сербский премьер-министр Никола Пашич только сейчас вступил в официальный контакт с организацией югосла-вянских эмигрантов из Австро-Венгрии? И соответственно: существовала ли какая-нибудь связь между двумя событиями?
И еще один вопрос, касающийся непосредственно декларации. Что это — идеологический документ, ставший следствием обоюдного и искреннего определения в пользу национально-государственного «сожительства», или ее подписание являлось чисто тактическим шагом, направленным на обеспечение сиюминутных интересов? Данный вопрос кажется нам заслуживающим внимания, ибо даже у одних и тех же авторов порой встречаются различные оценки. Так, например, известный сербский дипломат и историк Йован Йованович-Пижон в вышедшей в 1935 г. книге «Борьба за народное объединение» (т.е. когда ее результаты были давно и хорошо известны) придавал декларации «значение конституции будущего единого государства»5, с чем согласиться никак невозможно. С другой стороны, в своем дневнике и телеграммах принцу-регенту Александру Карагеоргиевичу за 1917 год, когда не только судьба югославянского движения еще никак не просматривалась, но и сам исход войны (от которого она напрямую зависела) оставался в тумане, Йованович трактовал ее всего лишь как «некую программу», с которой «следует продолжить работу», поскольку декларация «требует дополнения» и «конкретизации»6.
Либо суждение нашего коллеги Я.В. Вишнякова, относительно подписанной на Корфу «достаточно компромиссной декларации о создании государства сербов, хорватов и словенцев», с одобрением которой, как ему кажется, «многолетняя мечта сербов, определявшая политические ориентиры страны с первой половины XIX в. стать югославянским „Пьемонтом", наконец-то осуществилась»7. Каким образом? Или автор всерьез полагает, что этот, во многом вынужденный, документ стал краеугольным камнем в фундаменте будущего совместного государства, и, соответственно, его создание было событием закономерным и не имевшим альтернативы (примерно так, как ра-
нее, в духе «Краткого курса», интерпретировался Октябрьский переворот в России)? Как же «замыливается» порой глаз историка, глядя сквозь призму уже свершившегося факта. Однако Андрия Раденич, вслед за Драгославом Янковичем, почему-то считал (и справедливо!), что даже «в начале 1918 г. достижение целей сторонников объединения югославян выглядело почти безнадежно»8. К тому же «мечта стать югославянским „Пьемонтом"» отнюдь не являлась для Белграда главным «политическим ориентиром» в первой половине XIX в., да и само употребление метафоры «Пьемонт» в столь раннем хронологическом контексте вряд ли оправданно. Но это к слову.
Для вынесения объективного суда о Корфской декларации крайне значимым, на наш взгляд, является выявление подлинного отношения к ней ее подписантов: Н. Пашича и Анте Трумбича — председателя Югославянского комитета. Касаясь данного аспекта, немецкий историк Хольм Зюндхаузен в своей «Истории Сербии» заметил: «Пашич не воспринимал Корф-скую декларацию юридически обязывающим документом, в то время как Трумбич видел в ней „Магна харту" югославянского объединения»9. Первую часть такой конструкции можно вполне принять, вторая же (которая о Трумбиче), опирающаяся на традиции хорватской историографии, есть не что иное, как явная натяжка, о чем и будет сказано ниже.
Мы отдаем себе отчет в том, что названные выше проблемы уже рассматривали многие ученые прошлого и настоящего: Милада Паулова, Йован Йованович — в эпоху межвоенной Югославии; Д. Янкович, Богумил Храбак, Богдан Кризман, Драгован Шепич, Никола Б. Попович, Джордже Станкович, Ю.А. Писарев — в СФРЮ и СССР. И все-таки решились снова обратиться к ним. Это связано с тем, что в последнее время появились новые источники, прежде всего мемуарного характера: дневник Й. Йовановича-Пижона, воспоминания члена Югославянского комитета Николы Стояновича, генерала Све-томира Джукича. Особенно драгоценны для исследователей ежедневные записи Й. Йовановича — в 1916—1918 гг. посланника Сербии в Лондоне, наглядно иллюстрирующие отношение Н. Пашича к Корфской декларации. В связи с этим не лиш-
ним будет привести оценку патриотизма их автора, данную его однофамильцем — политиком и интеллектуалом Драголюбом Йовановичем: «Патриотизм Йована Йовановича вначале был исключительно сербским. Но со временем он вырос у него до общеюгославянского. Подобного сдвига в сознании старого Пашича так никогда и не произошло»10. Поэтому, чем дальше — тем меньше, Й. Йованович солидаризировался с политикой своего шефа11. И, как следствие, в дневнике отсутствует его гло-рификация, столь часто встречающаяся в иных публикациях12. Здесь лишь фиксируются разговоры посланника и премьера в Лондоне во время наездов последнего на берега Темзы. Причем весьма подробно!
Однако двинемся по порядку, начав (для целостности изложения) несколько издалека.
* * *
Напомним, что «югославянский вопрос» был впервые открыто поставлен сербским правительством уже в конце 1914 г. В Нишской декларации*, предложенной Пашичем и принятой Народной скупщиной 7 декабря, ее депутаты определили в качестве главной военной цели Сербии «освобождение и объединение всех наших еще неосвобожденных братьев — сербов, хорватов и словенцев»13.
Вопрос этот имел свою предысторию.
На рубеже Х1Х—ХХ вв. представления о «народном единстве» сербов, хорватов и словенцев были достаточно распространены в кругах югославянской интеллигенции. В сербском обществе «югославянская идея» начинает пользоваться популярностью уже после Майского переворота 1903 г. Особый отклик мысль о единстве, согласно которой сербы, хорваты и словенцы объявлялись «тремя племенами одного народа», нашла среди студенческой молодежи и интеллектуалов — их главным рупором стал журнал «Сербский литературный вестник», возглавлявшийся известным общественным деятелем Йованом Скерличем. Скерлич и его единомышленники, полагая главным критерием любой нации наличие единого языка,
* В 1914-1915 гг. Ниш являлся временной столицей Сербии.
рассматривали все населенные югославянами территории на Балканах (несмотря на разделяющие их конфессии и государственные границы) единым этноязыковым пространством, где обитал единый же «трехъименный народ»14.
Представители хорватской и словенской интеллигенции, напротив, считали возможным сплочение югославян под скипетром династии Габсбургов, но при условии дарования им тех же политических прав, какие имели немцы и мадьяры. И в этой связи они требовали замены дуализма австро-венгеро-югославянским триализмом. Немалое их число приветствовало оккупацию, а затем и аннексию Боснии и Герцеговины, видя в том усиление славянского фактора в монархии и пролог ее внутренней перестройки. Что же касается австрийских и венгерских сербов, то многие из них с нескрываемой симпатией смотрели в сторону Белграда.
Вместе с тем, следует особо подчеркнуть, что все разговоры о «югославянском единстве» велись накануне 1914 г. в основном в интеллигентской и студенческой среде. Во властных же коридорах о нем не было принято говорить вслух. Приоритет отдавался более жизненным задачам — освоению новых (присоединенных в результате Балканских войн 1912—1913 гг.) территорий на юге и гармонизации отношений с Черногорией в условиях, когда оба независимых сербских королевства наконец-то соприкоснулись границами. О том, насколько более важными были для Пашича переговоры о реальном сближении Сербии и Черногории, в сравнении с абстрактными лозунгами единства югославян, свидетельствует и российский посланник в Белграде Н.Г. Гартвиг. Сообщая в начале апреля 1914 г. в МИД о начавшемся диалоге, дипломат отмечал, что «Пашич находил желательным оставить ныне в стороне все заботы о "неосвобожденных еще сербских братьях и целом югославянстве", а подумать о мерах, которые на деле скрепили бы узы единокровных народов (сербов и черногорцев. — А. Ш.)»15.
Итак, очевидно, что даже при наличии определенного югославянского «крена» в общественном мнении (явно усилившегося после побед в Балканских войнах) Пашич в своей реальной политике отдавал предпочтение решению внутри-
сербских, назовем это так, проблем. Югославянская же перспектива лежала для него далеко за «всесербским» горизонтом. Прав современный сербский историк Милош Кович: «Юго-славянский вопрос был <...> в тот момент наименее значительным фактором сербской внешней политики. Только будущее придаст ему особо важное значение»16.
И все-таки — с началом войны сербы внесли «югославян-ский вопрос» в повестку дня. Однако в условиях вооруженного противостояния он оказался в очевидной зависимости от военно-политической конъюнктуры. Можно даже говорить о его прямом использовании в политических целях. Не секрет, что в противоборстве с Австро-Венгрией сербский премьер рассчитывал на ее югославянских подданных, как на потенциальных союзников, своего рода «пятую колонну» в швабс-ко-мадьярском тылу. По свидетельству его секретаря Милана Гавриловича, декларация о военных целях Белграда приобрела общеюгославянскую «упаковку»* лишь после того, как Паши-ча убедили в том, что «это поможет Сербии в войне, так как вызовет выступление югославян и иных славянских народов Австро-Венгрии»17. К тому же, принятый в Нише документ нес в себе и иные смыслы. Во-первых, он был средством «защиты» сербского руководства от давления союзников — чем больших уступок требовала Антанта в пользу болгар в Македонии, тем дальше на северо-запад, «к заветному морю», простирались контрпретензии сербов. И во-вторых, являлся геополитическим «противовесом» Королевства панадриатическим устремлениям Италии, наглухо запирающим ему выход к побережью18.
Представители австро-венгерских югославян не остались в стороне от заявленной позиции сербских властей. В начале мая 1915 г. в Лондоне был основан Югославянский комитет, который возглавил Анте Трумбич — хорват из Далмации. Опираясь на идею «народного единства» сербов, хорватов и словенцев, члены Комитета высказались за поражение Австро-Венгрии
* Первоначальный вариант Нишской декларации носил «усеченно-югославянский» характер, с упоминанием одних лишь сербов и хорватов Австро-Венгрии, подлежавших «освобождению и объединению». И только после разговора с известным словенским ученым-этнологом, будущим членом Югославянского комитета Нико Жупаничем и его объяснений премьер согласился внести в текст документа и словенцев.
в войне и объединение ее югославянских областей с Сербией в рамках единого государства. Мотивами такого стремления были опасение германизации и мадьяризации югославян монархии, а также желание консолидировать внутри него все до того разделенные хорватские и словенские земли. Последнее обстоятельство являлось определяющим.
По словам А. Трумбича, «отложившимся» в дневнике Й. Йо-вановича, «эти предводители (хорватов и словенцев. — А. Ш.) согласны идти с Сербией, если все хорватские и словенские территории будут объединены»19. А Никола Стоянович фиксировал наличие подобной мысли и у самого Трумбича: «Трум-бич признавал впоследствии, что его главная идея состояла в объединении хорватов в рамках одного государства; исходя же из политической ситуации, это могло произойти только в Югославии»20. А один из виднейших деятелей югославянского движения (одно время — член Лондонского комитета) Франо Супило был настроен еще более радикально: «Он хочет любой ценой сохранить хорватское единство <...>; он и его единомышленники, которых гораздо больше, чем обычно считается, желают путем референдума решить судьбу всех югославянс-ких земель в Австро-Венгрии. В чью пользу не было бы принято решение — Австрии или Сербии (здесь и далее выделено нами. — А. Ш.), он хочет, чтобы эти земли оставались вместе». По словам того же Н. Стояновича, «с точки зрения узко-племенного подхода, такое желание понятно», но «его никак нельзя трактовать как подлинно югославянскую позицию»21. Мало того, в беседе с П.Н. Милюковым, в бытность его в составе делегации Госдумы в Лондоне (начало 1916 г.), Супило прямо заявил: «Если бы Хорватия была свободна, она бы высказалась против объединения с Сербией»22.
Отметим эти новые мотивы — Австро-Венгрия, как всё еще возможная форма решения югославянского вопроса, но с непременной «интегрально-католической» опцией внутри него, и Милюков, как альтернативный официальному российскому МИД внешний фактор, к коему апеллируют сторонники такой концепции «освобождения» югославян. Данных мотивов мы еще коснемся.
Обращает на себя внимание и крайний утилитаризм подхода хорвато-словенской «юнионистской» эмиграции в Европе к возможному объединению с Белградом, что, как представляется, позволяет утверждать об объективно временном характере ее союза с сербскими властями. Эту особенность (как явление универсальное!), за фасадом громких заверений в «братстве-единстве», давно уже обнаружило зоркое око русской дипломатии. Так, императорский консул в американском Питтсбурге Г.В. Чирков доносил в посольство России о состоявшемся в городе в 1916 г. югославянском съезде, объединившем второй (североамериканский) элемент эмигрантского движения сербов, хорватов и словенцев за свободу и создание на исторической родине единого государства. И характеризуя члена Югославян-ского комитета из американских хорватов Анте Бьянкини «как убежденного и весьма деятельного поборника идеи освобождения югославян от австро-мадьярской опеки», дипломат, тем не менее, вынес из бесед с ним «неизгладимое впечатление весьма существенного перевеса его убеждений в сторону, заметно уклоняющуюся от принципа полного единения югославян под сербским началом», а именно — в сторону «крайне национальных собственных стремлений хорвато-словенской группы»23. Российский наблюдатель подметил также и общее «сдержанное отношение к Сербии, доминирующее в здешнем югославянс-ком движении», равно как и «отрицательную реакцию на него местных сербов», считающих, что эту сдержанность следует приписать «исключительно давлению хорвато-далматинцев, делающих удачную ставку на Сербию»24.
К впечатлениям Чиркова присовокупим и фрагмент депеши российского посланника в Буэнос-Айресе Е.Ф. Штейна от 21 ноября 1916 г., где он сообщал об опасности раскола в югославянской ассоциации Аргентины (т.е. уже на третьей эмигрантской площадке!), поскольку многие ее православные члены «подозревают Центральный, направляющий всё всесербское движение, Югославянский комитет в Лондоне в своекорыстных планах в пользу одной лишь Хорватии и вообще католических австро-венгерских земель и в некоторой игре в прятки с нынешним законным сербским правительством»25. Прав русский дипломат. Круг замкнулся!..
Имея в виду такую (по большей части партикулярную) «югославянскую» линию хорватов и словенцев, не кажется удивительным, что между ними, с одной стороны, и «сербиян-цами», с другой, при публично выраженной воле к единству, с самого начала ощущалось скрытое соперничество по вопросу — кто же будет гегемоном объединения, и, соответственно, какова предполагается его модель? Это соперничество, имевшее, кстати, весьма глубокие корни, выплеснулось наружу в начале весны 1916 г., когда Сербия была оккупирована австро-германскими и болгарскими войсками, а ее суверен, правительство и остатки армии находились в изгнании — на греческом острове Корфу. И, следовательно, по мысли руководителей Комитета, Королевство и югославянские области Австро-Венгрии сравнялись в своем политико-юридическом статусе. В данных условиях амбиции хорвато-словенской эмиграции резко возросли, о чем свидетельствует «Дополнительный меморандум Югославянского комитета», переданный французским властям 13 марта 1916 г. В нем «комитетчики» пытались добиться признания его Антантой в качестве политического органа, равного по весу и значению сербскому правительству, что лишило бы Сербию функции единственного «объединителя» («Пьемонта») всех югославянских земель. Кроме того, в качестве центра объединения ими предлагался уже не Белград, а Загреб26. 20 марта в интервью французской газете «Эко де Пари» («Echo de Paris») Трумбич повторил свои претензии недельной давности о предоставлении Хорватии статуса второго «Пьемонта»27, в связи с чем особенно подчеркнул: «Нет больше свободных сербов и таких сербов, хорватов и словенцев, которые бы только подлежали освобождению (выделено нами. — А. Ш.)»28.
И здесь мы должны вспомнить, что в Нишской декларации одной их главных своих целей (наряду с «объединением») власти Королевства провозгласили именно «освобождение» австро-венгерских югославян, причем своими силами; и в течение всей войны (а особенно в 1917—1918 гг. — т.е. как раз после Февральской революции) добивались от союзников ее международной легитимизации. По свидетельству Н. Стояновича, «Пашич желает решение (югославянского вопроса. — А. Ш.) на
основе права Сербии самой освободить югославянские территории, которое союзники должны за ней признать»29.
А потому «новации» хорватских и словенских деятелей не радовали сербского премьера, который трактовал роль Юго-славянского комитета совсем по-иному и отнюдь не желал воспринимать эту эмигрантскую организацию как «легитимного» представителя австро-венгерских югославян. Полагая «опеку» над сербами, хорватами и словенцами Дунайской монархии прерогативой руководства Сербии, он длительное время воздерживался от каких-то серьезных шагов в сторону Трумбича и компании. Только более года спустя, как уже говорилось, на Корфу, была подписана декларация, в которой обе стороны однозначно высказались за создание единого государства сербов, хорватов и словенцев.
И здесь мы возвращаемся к вопросам, сформулированным в начале статьи, — во-первых, почему же теперь (в июле 1917 г.) Н. Пашич пошел на сближение с Комитетом, установив с ним официальные контакты; и, во-вторых, имелась ли какая-то связь между этим его шагом и падением царизма в России?..
Так вот, имелась и причем самая непосредственная!
* * *
До Февральской революции сербский лидер пребывал в твердом убеждении, что именно Российская империя сможет в конце войны поставить перед союзниками австро-венгерский вопрос во всем его объеме (быть или не быть монархии Габсбургов, а если быть, то в какой форме), защитив при этом интересы Королевства, ибо давно уже вывел для себя спасительную формулу: «Сербскому элементу на Балканском полуострове не грозит никакая большая опасность, чем от Австро-Венгрии, и нас от нее может охранить только Россия, так как в этом случае она будет защищать и свои интересы»30. Потому он и не желал связывать себя какими-то жесткими обязательствами в отношении Лондонского комитета, считая его всего лишь одной из пропагандистских структур сербского кабинета и используя румынскую и итальянскую модель, согласно которой Рим и Бухарест сами представляли своих соплеменников из Австро-Венг-
рии31... Тем более, что все аспекты будущих взаимоотношений Сербии с Россией были отрегулированы во время последнего визита Пашича туда — весной 1916 г. («С российской стороны нет возражений ни по одному вопросу»32), а его личные респект и престиж достигли в Петрограде своего пика. Вернувшийся в начале 1917 г. из российской столицы член Югославянского комитета Франьо Поточняк констатировал: «Из всех сербских дипломатов один только Пашич пользуется в России неограниченным доверием»33.
Когда же Россия фактически «вышла из игры», т.е. «с тех пор, как русский голос потерял свои вес и значение в решении международных проблем, стало очевидно, — писал премьер принцу-регенту Александру в августе 1917 г., — что остальных наших союзников: Францию, Англию, а тем более Италию, меньше всего заботят сербские интересы»34.
Что же сербам оставалось делать в той ситуации? Только одно — последовать рекомендации своего представителя при ставке французского верховного командования генерала Михайло Рашича, посланной тому же Александру Карагеоргиевичу 20 марта 1917 г. (т.е. практически сразу по отречении Николая II): «Не стоит себя обманывать, Ваше Высочество; сейчас, когда мы потеряли опору в авторитете русского царя Николая, мы должны действовать самостоятельно»35. И Паши-чу пришлось перестраиваться на ходу: в лице Югославянского комитета был найден новый союзник, а Корфская декларация имела целью поставить австро-венгерский вопрос перед правительствами стран Антанты теперь уже от имени нового политического тандема. «По общему согласию, — писал очевидец событий Никола Стоянович, — сербское правительство передало документ союзным властям, и тем самым совместный югославянский (читай: австро-венгерский. — А. Ш.) вопрос был поставлен официально»36. И в протоколе заседания представителей Сербии, юнионистски настроенных черногорцев и югославян Австро-Венгрии его секретарь Риста Одавич записал: «Декларация привела к интернационализации нашей (югославянской. — А. Ш.) программы. Сегодня она находится в досье у каждой великой державы.»37.
Здесь остановимся и снова спросим себя — а почему новый (февральский) режим в Петрограде оказался для сербских властей и лично для Н. Пашича столь неугоден, вплоть до полного отторжения?
Во-первых, сама фигура министра иностранных дел Временного правительства П.Н. Милюкова не могла не внушать премьеру опасений, поскольку этот прозападно ориентированный вождь российских либералов (кадетов) являлся откровенным болгарофилом / сербофобом, причем как на словах, так и на деле, что особенно ярко проявилось в ходе Балканских войн. Вполне естественно поэтому, что отношения между двумя политиками не сложились — вспомним здесь, что Пашич отказался принять Милюкова, когда в 1913 г. тот находился в Белграде в составе миссии фонда Карнеги38. Кроме того, сербский лидер боялся, что шеф дипломатии новой России предпримет меры для обеспечения выхода Болгарии из войны, и тогда — прости-прощай вся сербская Македония! И хотя в разговорах с сербским посланником в Петрограде Мирославом Спалайковичем министр подобные намерения напрочь отрицал, факты говорят о другом. Так, Никола Б. Попович приводит в своей монографии данные о секретных контактах болгар и русских в Швейцарии и Норвегии, с полным правом заключая: «Высказанные сербской дипломатией опасения того, что Милюков продолжит свою болгарофильскую деятельность, были оправданны»39. И Й. Йованович сформулировал в дневнике мысль, почти идентичную (а уж он знал толк в том, о чем писал!): «Милюков являлся человеком, обладавшим определенной программой в мировой, русской и балканской политике. Его балканская политика состояла в следующем: „Македония — Болгарии", а сербы и хорваты — в единое государство»40.
И еще одно, в связи с Павлом Николаевичем — теперь уже в контексте отношений сербского правительства и Югославянского комитета. Для характеристики оных снова прибегнем к мемуарам информированного и наблюдательного Н. Стояновича: «Насколько Пашичу было бы невыгодно, настолько же Трум-бичу выгодно, если бы этот вопрос (югославянский. — А. Ш) обсуждался без участия царской России, на какую Пашич
единственно и опирался»41. Милюков (западник, либерал и сербофоб) оказался здесь для Комитета подлинной находкой! Не зря Супило, поздравляя его со вступлением в должность министра иностранных дел России, буквально источал приторные комплименты: «Гордости и лидеру всех славянских интеллектуалов, поборнику и мученику в борьбе за народные и людские права, великому архитектору новой и свежей России (здесь и далее выделено нами. — А. Ш.); учителю и вождю молодежи и будущих поколений русских и остальных славян; большому другу и защитнику хорватов, их милому советнику и гостю; будущему создателю и гаранту режима согласия, мира и любви между всеми балканскими народами»42. Так, по-восточному пышно, человека без причины не величают.
Во-вторых, сербов крайне разочаровало ослабление февральской России как глобального военного фактора, что стало для всех очевидным по результатам летнего наступления «де-мократизованной» русской армии, закончившегося, как известно, полным провалом. А ведь именно от объема / состояния военного потенциала Империи напрямую зависело решение сербского / югославянского вопроса. Не случайно еще в апреле 1916 г., во время визита Пашича в Петроград, газета «Речь», затронув вопрос «о границах и пределах будущей сербской территории», указывала: «Насколько ясно принципиальное решение этого вопроса — в широких рамках этнографического расселения сербского племени, настолько же неясно его практическое решение. Оно всецело зависит от меры нашего военного успеха, прежде всего общего, а затем и частного — на Балканах»43.
В-третьих, столь же негативные чувства порождало на острове Корфу постоянное усиление в течение 1917 г. пацифистского крыла в русском революционном движении, что не могло не учитываться (хотя бы на словах) и Временным правительством. И потому, когда летом того года оно, устами сменившего Милюкова нового министра иностранных дел М.И. Терещенко, предложило пересмотреть все союзные договоры в духе принципов Русской революции на специально созванной межсоюзнической конференции, то этот призыв, думается, стал еще одним поводом для подписания Корфской декларации.
Данная связь четко просматривается в телеграмме Й. Йо-вановича, посланной из Лондона на Корфу 26 июня 1917 г. (т.е. уже во время Корфской конференции): «Русское правительство настаивает на ревизии всех союзных договоров, заключенных во время войны. Кроме Италии, все остальные согласны. Имея в виду данное обстоятельство, а также отношение Италии к нам, маневры Австро-Германии в смысле мира без аннексий и контрибуций, необходимость того, чтобы у наших соплеменников не осталось никаких сомнений касательно политики Сербии, и разные возможные варианты, которые могут неожиданно наступить в ходе войны (выделено нами. — А. Ш.), нам следует открыто выступить перед союзниками с изложением нашей позиции как в отношении военных целей, так и по всей проблеме нашего объединения <...>»44 *. Заметим, к слову, что уже через 10 дней после получения телеграммы Корфская декларация была подписана, а значит, мотивы сербского посланника в Лондоне совпали с резонами договаривавшихся на Корфу сторон.
Кстати говоря, Й. Йованович еще в сентябре 1916 г., обращаясь к принцу-регенту Александру, предлагал немедленно, в виде четкой программы, сформулировать весь комплекс югославянских претензий Сербии: «Необходимо иметь готовый план объединения (форма правления, политические учреждения и права, вера, язык и т.д.) с тем, чтобы державы Антанты одобрили его еще до созыва мирной конференции, несмотря на то, что мы еще очень далеки от нее»45. Н. Пашич тогда пропустил это пожелание мимо ушей и только в апреле 1917 г. (опять же после Российского февраля-марта!) пригласил членов Югославянского комитета на совещание на Корфу46.
Но вернемся к приведенной депеше. О чем свидетельствует ее содержание?
Во-первых, о том, что сербское правительство знало (догадывалось) о сепаратных переговорах нового австрийского императора Карла Габсбурга с властями Антанты посредством
* Данную телеграмму Й. Йовановича ранее использовал Никола Б. Попович, цитируя ее начало и завершающую часть. Выделенный же нами срединный фрагмент не вошел в работу историка (см.: ПоповиЬ Н. Срби|а и Руска револуци|а. 1917-1918. Београд, 2014. С. 26).
его шурина — принца Сикста Бурбонского, в ходе которых Вена предлагала восстановление Сербии и обеспечение ей выхода к морю через албанское побережье. Вполне понятно, что, завершись эти переговоры успехом, все югославянские мечты сербских политиков и Лондонского комитета так бы навсегда и остались мечтами.
Во-вторых, очевидно, что сербы внимательно следили за процессом относительной политической либерализации в Цис-лейтании, начавшимся после смерти Франца-Иосифа в ноябре 1916 г., и опасались его. Созыв венского рейхсрата и одобрение им принятой 30 мая 1917 г. Майской декларации Югосла-вянского клуба, в которой содержался призыв к объединению всех территорий Австро-Венгрии, населенных словенцами, хорватами и сербами в самостоятельную имперскую единицу с теми же правами, какими располагали Австрия и Венгрия, под скипетром Габсбургов47, требовали от них каких-то превентивных шагов. Размышляя о протяженных дискуссиях и спорах с членами Югославянского комитета на Корфу, Пашич особо подчеркивал: «Если Австро-Венгрия заметит, что между нами отсутствует согласие, она реализует у себя всю нашу программу и даже больше, <...>, но, когда придет время, снова будет нам угрожать»48. И открыто признавал, «что триализм стал бы для него самой страшной угрозой»49. Поэтому, опасаясь, как бы со сменой монарха дело в Империи не дошло до реформ, повышающих внутренний статус югославянских областей, руководство Сербии и стремилось сыграть на опережение, обеспечив искомое согласие «лондонцев» (пусть и недолгое), ставших соавторами текста Корфской декларации.
В-третьих, положение о «разных возможных вариантах, которые могут неожиданно наступить в ходе войны», означало ту совокупность внешних обстоятельств, в каковых оказалась Европа к лету 1917 г. Важнейшим из них стал военный тупик, куда загнали себя союзники Сербии. «Конец войны всё еще не виден», — констатировал Й. Йованович в июне 1917 г.50.
И действительно, положение на фронтах и в тылу для армий Антанты было почти отчаянным. В феврале—мае 1917 г. французы предприняли наступление в районе Реймса — Суассо-
на, но потерпели поражение, понеся огромные потери (140 тыс. выбывших из строя всего за две недели). Неудача спровоцировала антивоенные волнения в тылу, которые удалось подавить лишь с помощью драконовских мер51.
В таких условиях в июле 1917 г. Н. Пашич писал принцу-регенту из Парижа: «Мы не должны упускать из вида в нашей национальной работе следующее <...>. Во время всех своих встреч, которые я имел с видными личностями, замечается сильная депрессия духа и, соответственно, все избегают говорить о вопросах, не стоящих непосредственно на повестке дня. Сейчас никто не размышляет о том, что будет с Австрией, — исчезнет ли она окончательно или только уменьшится в размерах. Раньше я никогда не слышал от французских политиков иного мнения, чем то, что Австрию следует уничтожить. Теперь же раздаются голоса о сохранении Австрии и „равновесии" европейских держав, как мне говорил глава Национального собрания Дешанель. Ситуация в данный момент такова, что вера в полную победу над Германией ослабла»52. В том же месяце Й. Йованович занес в дневник свои впечатления от разговора с Пашичем в Лондоне: «Он выглядит гораздо большим пессимистом, чем когда-либо ранее; ему кажется, что все вокруг устали от войны. Говорит, что особенно сильно он почувствовал это во Франции. Помышляет только о реставрации Сербии (выделено нами. — А. Ш.)»53. Что кажется вполне логичным, ведь, по столь же горькому признанию Николы Стояновича, теперь «наша акция может только топтаться на месте <...>. Для великих держав югославянский вопрос становится третьестепенным»54.
Следствием этой общей неуверенности (если не сказать — смятения) союзников по Антанте весной—летом 1917 г. стало ухудшение морального состояния сербов. Так, на Корфу, в то же самое время, «настроение у солдат упало, и отчаяние охватило всех. Время окончания войны и ее результат предугадать было невозможно, и потому возвращение в Сербию казалось безнадежным. Несколько человек покончили с собой. <...> Один православный священник повесился. Люди не выдерживали тоску по родине»55. О положении на Салоникском фронте, после выхода сербских войск в конце 1916 г. к границам Сербии
и занятия ими Битоля, сопровождавшегося столь крупными потерями, что эту их «тактическую победу» вполне можно назвать Пирровой, наследнику сообщил лично премьер: «После последнего наступления, прибыв с остальными министрами в Салоники, я обнаружил во всей армии сильную депрессию»56.
Однако, в тот момент, когда надежда и вера, казалось, почти исчерпались, и была подписана Корфская декларация.
* * *
Подведем промежуточный итог. Имея в виду сказанное выше, можно, думается, заключить, что совместное заявление, сделанное на Корфу, да и вообще сам «новый курс» навстречу Югославянскому комитету, стали для Н. Пашича не более чем следствием изменения внешнеполитической конъюнктуры. Далее Корфской декларации он не пошел, но продолжал маневрировать. А потому не кажутся чем-то удивительным ни его вынужденное согласие — в конце 1917 г., после катастрофы итальянцев под Капоретто, — с возможным проведением референдума в югославянских областях Австро-Венгрии («необходимо работать и готовиться к возможному плебисциту»57), идею чего он ранее начисто отвергал58; ни даже резкий вираж в сторону от «согласованной» с югославянами линии в начале 1918 г., когда США и Британия (в силу очередного приступа уныния после неудачи в Альпах) высказались за сохранение федеративной Австро-Венгрии — речь Дэвида Ллойд Джорджа в Палате общин 5 января и знаменитые «Четырнадцать пунктов» Вудро Вильсона. Реагируя на этот шаг, Пашич срочно дал команду сербским дипломатам на Темзе и Потомаке поднять вопрос о Боснии и Герцеговине, дабы обеспечить Сербии хоть что-нибудь в той ситуации.
Югославянские же деятели, считавшие, что отделение Боснии и Герцеговины от Австро-Венгрии привело бы лишь к резкому ослаблению в ней славянского элемента и, следовательно, к уменьшению шансов на благоприятный исход в борьбе за автономию югославянских областей в рамках Империи (в случае ее сохранения), упрекали Пашича за то, что, колебнувшись в сторону «Великой Сербии», он нарушил югославянскую со-
лидарность. Для того же такая постановка вопроса являлась чистой абстракцией. Отнюдь не «Великая Сербия» или «Югославия» была той главной дилеммой, стоявшей перед сербским правительством и его премьером в условиях войны — особенно после выхода из нее России, как об этом нередко утверждается в исторической литературе. Сохранится (а если да, то в какой форме) или распадется Австро-Венгрия — вот как она формулировалась. А это, естественно, зависело от общего хода военных действий и от решимости союзников.
Не случайно на заседании сербского кабинета 14 июля 1917 г. констатировалось: «От успехов союзных войск зависит, сможем ли мы выполнить три пункта нашей программы — во-первых, сохранить Сербию; во-вторых, объединить все сербские земли; в-третьих, объединить все югославянские земли»59.
Верил ли Пашич в то, что Австро-Венгрия обязательно развалится и что победа будет полной? Вряд ли он был так уверен в этом. Отсюда и его мгновенная реакция на ход англо-американской дипломатии. Когда же, наконец, союзники определились в своем решении «разменять» Дунайскую монархию на ряд (много) национальных государств, сербский премьер вернулся к своему «югославизму». А 2 ноября 1918 г., когда исход войны был уже очевиден, он послал воеводе Живоину Мишичу срочную телеграмму: «Перемирие с Австро-Венгрией будет подписано. Постарайтесь как можно быстрее войти в Боснию, Банат и Срем, а также в другие области А.[встро]-Венгрии»60.
Как видим, его линия была очень гибкой. Стремясь при любом «раскладе» обеспечить прежде всего интересы сербского народа в его совокупности, он, в зависимости от изменения международной обстановки, колебался от «великосербства» до «югославизма»...
Кстати, забегая вперед, должно заметить, что упрекавшие сербского премьера в нарушении так называемой «югосла-вянской солидарности» деятели Лондонского комитета были и сами отнюдь не безгрешны. Так, 14, 24 и 30 октября 1918 г. А. Трумбич, через британскую военную миссию и за спиной коллег (!), направил тайные инструкции активисту югославян-ского Народного веча в Вашингтоне и тамошнему «комитетчи-
ку» католическому священнику Нико Гршковичу, где требовал издействовать... интервенцию США, вкупе с последующей оккупацией ими «главных пунктов в Далмации, Истрии, Хорватии и Словении. При этом важно, чтобы ни итальянские, ни сербские войска не были употреблены, чего можно добиться только авторитетом Соединенных Штатов»61. Показательно, что члены Югославянского комитета из Северной Америки (хорваты-эмигранты) «трактовали этот поступок Трумбича как желание избежать великосербской оккупации»62. И это при том, что еще подготовительное совещание будущих участников Комитета, состоявшееся осенью 1914 г. во Флоренции, приняло в качестве одного из пунктов плана его деятельности — «Выработать предложения по новой государственной организации, которую следует ввести после оккупации (югославянских территорий Австро-Венгрии. — А. Ш.) сербскими войсками и своевременно передать их правительству Сербии», с чем открыто солидаризировался и будущий же председатель63.
Где же здесь «принципы Корфу»? Перед нами — не что иное, как «игры в прятки» с сербами, наглядно подтверждающие тщательно скрываемую за «югославянской» ширмой одну из констант в стратегии Трумбича и компании: желание до поры до времени их использовать («удачная ставка на Сербию») для дальнейшей реализации «собственных крайне национальных стремлений хорвато-словенской группы», о чем, помнится,
давно уже докладывали русские дипломаты.
* * *
После инцидента, случившегося в начале 1918 г., отношения сербского правительства и Лондонского комитета заметно обострились.
Трумбич требовал от союзников признания его организации в качестве официального представителя сербов, хорватов и словенцев Австро-Венгрии, т.е. вывода ее на международную арену; урегулирования добровольческого вопроса, созыва об-щеюгославянского конгресса для выражения протеста в связи с позицией Д. Ллойд Джорджа и В. Вильсона. Но Пашич неизменно отказывал «коллеге» в поддержке, по-прежнему вос-
принимая «лондонцев» всего лишь как «приватную пропагандистскую структуру, а не официального представителя сербов, хорватов и словенцев»64. «Я создал Югославянский комитет, я сделал всё», — постоянно твердил он65. И в развитие темы приведем фрагмент его беседы с Й. Йовановичем, которую тот сохранил в дневнике.
«[Й.Й.] - После Корфскдй декларации это уже не частные лица. Вы же сами признали Югославянский комитет одним из факторов <...>.
[Н.П.] - Какой фактор? Это прив.[атный] комитет для пропаганды. А Корфская декларация - последнее действо в процессе окончательного прояснения ситуации. Мы хотели только одного, дабы все знали, что между сербами, хорватами и словенцами нет разницы, и ничего более. (И в других случаях Пашич считал декларацию лишь следствием «временной необходимости удовлетворить общественное мнение»66. И опять же ничем иным. — А.Ш.) <...>.
[Й.Й.] -Я удивляюсь, <...>, что Вы это дело настолько упустили, что довели почти до разрыва.
[Н.П.] - Ну и пусть будет разрыв; пусть они идут, куда хотят, а мы пойдем своей дорогой <...>. Они желают играть роль в международныхделах, хотят, чтобы союзники признали ИХЩК чехословаков? Э, нет. Это невозможно! Они только организация для пропаганды, и ничего более.
[Й.Й.] - Они - комитет, который Вы признали в Корфскоой декларации от 7.^11.1917. каккрнституционный фактор, и хотят всего лишь одного: чтобы союзники признали их представителями сербов, хорватов и словенцев, кем они в действительности и являются.
[Н.П.] - Нет, нет!Я ихсоздал, давал им деньги, я еще до них, в декабре 1914 г., предложил скупщине декларацию <...>, когда они были никем и ничем <...>. Я еще раз повторяю, что они - это чисто прив.[атный] Комитет, который создал я и который никого не представляет.
[Й.Й.] - Но зачем же тогда Вы подписали Корф[скую] декларацию вместе с Трумбичем? Почему она активно используется? <...> Если ни она, ни Комитет ничего не значат, то обэтом надо объявить открыто.
[Н.П.] -Я и хочу это сказать. Корфская декларация - это прояснение ситуации, и ничего более <...>. Кто-то сильно возжелал играть роль в международныхделах, вот он и хочет проводить югославянскую политику. Нет, это невозможно!^ не допущу, чтобы такпроизошло. Сербия хочет освободить и объединить югослав. [ян], а не раствориться в море какой-то Югославии (выделено нами. — А. Ш.). Мы будем просить союзников, чтобы они помогли нам их освободить и объединить», а «они хотят какую-то внутреннюю политику»67.
И далее еще раз: «Сербия не желает раствориться в Югославии, но хочет, чтобы Югославия растворилась в ней»68.
И, наконец, апогей! В интервью французским СМИ в сентябре 1918 г. Пашич во всеуслышание заявил, что «если хорваты и словенцы хотят, то они могут идти с нами, а если не хотят, пусть делают всё, что им угодно»69. В смысле — «За Сербией, и ни за кем другим, следует признать право на объединение»70.
Богатейший дневник Й. Йовановича содержит огромную массу педантично сделанных им записей бесед с самыми разными людьми — как с сербами, так и с иностранцами. Нередко на страницах дневника появляется и Анте Трумбич. Так вот, из немалого числа его реплик нетрудно выбрать те, что могут вполне считаться ответом на выпады Н. Пашича. Приведем здесь самую характерную, с элементом обобщения: «Г.[осподин] Пашич не признает более Корфскую декларацию и не желает продолжать работу на ее основе; в свое время она была ему нужна, но теперь уже не требуется. Мы же продолжаем поддерживать декларацию»71.
Что касается Пашича, то заключение Трумбича в общих чертах верно. Говоря же о себе и соратниках, он явно лукавит — мы видели, как члены Югославянского комитета с легкостью переступали через «единые» правила игры. Что опять-таки не удивляет — в совместном юнионистском проекте (как это выглядело на первый взгляд) они имели свой скрытый, сугубо хорвато-словенский интерес. Не случайно Н. Стоянович писал, что «Трумбич (в первую очередь имеет в виду. — А. Ш.) разграничение с Италией и отношение хорватов к будущему государственному устройству»72. Поэтому именно «вопрос о характере
государства — унитарном или федеративном — особенно сильно
разделял Трумбича и сербов»73.
* * *
Итак, как мы старались показать, принятие совместной декларации правительства Сербии и Югославянского комитета на острове Корфу было самым непосредственным образом связано с Февральской революцией в России, всерьез повлиявшей на появление важных новаций в политике обеих коалиций весной—летом 1917 г. Они, в свою очередь, также способствовали вызреванию условий для ее подписания. Перечислим главные из них: крах царского режима — первейшей опоры Белграда (Ниша, Корфу)*; необходимость ревизии военных целей, связанная с зондированием почвы для возможных мирных переговоров; относительная либерализация в Цислейтании после смены монарха и принятие «триалистической» Майской декларации; крайняя неустойчивость военного положения с тенденцией к ее ухудшению для держав Антанты. Все эти обстоятельства были учтены Н. Пашичем в момент составления корфского текста.
Таким образом, перед нами — практически вынужденный документ, продолживший традицию Нишской декларации, с точки зрения ее утилитарной мотивации. Что же касается идеологии подписантов, то, скрываемая за фасадом компромиссных выражений, она существенно различалась. Даже центральное положение Декларации — обоюдное признание существования единого «трехъименного народа» — трактовалось ими по-разному. Для Пашича оно было базой того, что дело освобождения всех ветвей оного народа есть дело сербского правительства, как признанной всеми воюющей стороны. Отсюда — и его столь энергичная телеграмма воеводе Мишичу о немедленной оккупации югославянских областей Австро-Венгрии. Сила и время тогда решали всё! Это с одной стороны. С другой же, если
* Еще одна (может быть, самая яркая и наглядная) иллюстрация - из письма Любомира Давидовича Н. Пашичу от 8 марта 1917 г.: «Я опасаюсь за успех нашего дела в России. Там формируется новый порядок. Самая большая надежда на исполнение наших национальных стремлений - император Николай больше не занимает того места, с которого он мог бы принимать решения или, по крайней мере, влиять на них» (цит. по: Храбак Б. Срби]а и Фебруарска револуци]а 1917. године. Приштина, 1978. С. 25).
отталкиваться от тезиса, что народ — един, то зачем ему еще какое-то официальное представительство? Достаточно «опеки» со стороны всё тех же сербов с Корфу? Тем более, что, в случае признания Пашичем Югославянского комитета представителем югославян Австро-Венгрии, он, как глава правительства, автоматически терял бы право на покровительство как над хорватскими и венгерскими сербами, так и над Боснией и Герцеговиной. И, наконец, коли опять же народ — един, на что ему федерация в рамках единых же государственных границ? Всё, на наш взгляд, логично!
У Трумбича был иной подход. Он считал своей главной целью самоопределение католической части признанного сквозь зубы «трехъименного народа» (объединение Далмации с Хорватией-Славонией и фактическое поглощение Словении в рамках единой Югославии), но с территориальным делением в отношении сербов по заветам хорватского исторического права, и даже с претензией на руководство! Уже здесь — явная нестыковка, напоминающая ориентацию Ф. Супило, о которой Н. Стоянович, помнится, писал, что «с точки зрения узко-племенного подхода» она понятна, но «ее никак нельзя трактовать как подлинно югославянскую позицию». Для того-то Трумбич и предложил США оккупировать югославянские области уже трещавшей по всем швам Австро-Венгрии, чтобы не дать победоносным частям Ж. Мишича войти в них первыми. Правда, тогда американцы, в кои-то веки, повели себя как люди почтенные и в ответ на его просьбу заявили, что «без соглашения с сербским правительством ничего в этом направлении сделать
не могут»74. Ну, а затем наступил день 1 декабря!
* * *
Мы уже когда-то упоминали, что до своего ухода из жизни в 1993 г. практически единственным специалистом по проблемам участия Сербии в Великой войне являлся академик Ю.А. Писарев. Такое его «гордое одиночество» привело к тому, что в своих многочисленных трудах он затронул и пытался решить буквально все вопросы, связанные с данной темой. Здесь внешнеполитические обстоятельства, приведшие к Июльскому кризи-
су 1914 г., и обстановка в Европе накануне войны; полемика с западными авторами по поводу ее «виновников» и ход боевых действий на Балканском фронте; русско-сербские отношения до 1917 г. и образование Югославии75. Столь широкий охват не мог, конечно, не иметь последствий — не все монографии Юрия Алексеевича одинаково ровны, в ряде работ явно ощущается некоторая недоисследованность на эмпирическом уровне76.
Последнее относится и к его трактовке обстоятельств принятия Корфской декларации. Причины появления документа представлялись ему следующими: «Сербское правительство отрицательно отнеслось к Майской декларации, поскольку она подрывала его программу объединения югославянских земель вокруг Сербского королевства. Не был согласен с декларацией и Югославянский комитет в Лондоне, который выступал за ликвидацию Австро-Венгерской монархии. Перед Пашичем и Трумбичем встала задача принятия контрмер и составления новой совместной программы, чтобы ослабить влияние Майской декларации <...>. Встреча двух буржуазных лидеров диктовалась еще одним обстоятельством — перспективой окончания войны и появившихся в этой связи у великих держав планов послевоенного устройства мира»77.
Два этих фактора действительно имели место, но, как мы старались показать, только ими мотивы подготовки и обнародования декларации не ограничивались. Такую «неполноту» подхода Ю.А. Писарева к указанной проблеме несложно объяснить и с методологической точки зрения — он подробно не исследовал непосредственную связь данного события с Февральской революцией в России, сосредоточившись (в рамках жесткой идеологической схемы той поры) исключительно на Октябре. Юрий Алексеевич всегда оставался человеком своего времени, что следует учитывать его более свободным и «раскрепощенным» коллегам из последующих поколений.
Продолжая рассуждения о Корфской декларации, Ю.А. Писарев справедливо утверждал: «Н. Пашич и А.Трумбич, подписав совместный документ, трактовали его каждый по-своему. Глава сербского правительства отстаивал гегемонистскую линию, утверждая, что в основе новой программы сохраня-
ется прежнее положение о „Великой Сербии". А. Трумбич, напротив, исходил из понимания Корфской декларации как программы, предусматривавшей расширение прав Хорватии и других югославянских территорий Австро-Венгрии в будущем объединенном югославянском государстве. Противоречия между А. Трумбичем и Н. Пашичем сохранялись до самого последнего дня войны»78.
Однако же снова — в этом, в принципе, верном, но слишком общем, заключении присутствуют крайне неопределенные формуляции, которые ясности позиции героев не прибавляют. С одной стороны, — что такое «Великая Сербия»? И как данную категорию интерпретирует автор, тем более, что в рукописи своей последней книги «Сербия в 1917 году», законченной буквально накануне смерти (1993), он обмолвился, что в процессе переговоров с Трумбичем Пашич пошел на уступки и «снял положение о „Великой Сербии"» из текста Декларации79? С другой же, — а что такое «расширение прав Хорватии и других (каких? — А. Ш.) югославянских территорий Австро-Венгрии»? Опять же вопрос. Мы попытались на него ответить. Как? Об этом судить читателю.
Кстати, процитировав положение Ю.А. Писарева о «геге-монистской», или «великосербской», линии сербского премьера, мы должны заметить, что он постоянно (в каждой своей книге) клеил на политику Н. Пашича эти коминтерновские ярлыки80. И даже в упоминавшейся неопубликованной рукописи «Сербия в 1917 году» присутствует тот же жупел81. Что ж, Юрий Алексеевич всегда оставался верным идейным борцом на «ратном» поле исторической науки той эпохи. А когда она закончилась, всё продолжалось по инерции — в его возрасте (за редким исключением) люди уже не меняются.
С другой же стороны, следует подчеркнуть его крайне важный и новаторский (по сравнению с югославской / сербской историографией) позитив. Повествуя о разногласиях сербского правительства и Югославянского комитета, ученый не только упомянул о существовании «дополнительного меморандума» Комитета от 13 марта 1916 г.82, но и опубликовал в русском переводе его важнейшие фрагменты83. Однако и это не всё. Из работ
Ю.А. Писарева мы узнаем, что в конце 1916 г., после неудачного наступления сербов на Салоникском фронте, завершившегося не решительным его прорывом, но лишь занятием небольшого «пятачка» государственной территории Сербии — вместе с городом Битоль (Монастырь), лидер Югославянского комитета обратился к Англии, Франции и Италии со специальным «Заявлением», в котором вновь подчеркнул право Хорватии на роль «второго Пьемонта», потребовав от союзников признать-таки свою организацию официальным представителем австро-венгерских югославян84. Что явилось уже вторым примером открытой нелояльности хорвато-словенской эмиграции по отношению к сербскому правительству.
Существует, правда, и иная точка зрения. К примеру, С.А. Ро-маненко всерьез полагает, что только тогда (на исходе 1916 г.) «Анте Трумбич обратился к Англии, Франции и Италии с заявлением о том, что Хорватия имеет такое же, как и Сербия, право стать „Вторым Пьемонтом"»85. Т.е. первого проявления «фронды», имевшего место, как мы видели, сразу после «Сербской Голгофы», словно и не бывало!.. И вообще, должно сказать — работы коллеги Романенко (в части, нас касающейся) являются откровенным панегириком Югославянскому комитету и его главе — совсем в духе бывшей титовской и современной хорватской историографии. Но это к слову.
Примечания
1 ]овановиЬ-Пижон J. Дневник (1896-1920) / Приред. Р. Л>уши^ и М. Милошевич. Нови Сад, 2015. С. 633.
2 Там же. С. 647.
3 Штрандтман В.Н. Балканские воспоминания / Подгот. текста А.Л. Шемякин. М., 2014. С. 380.
4 Текст Корфской декларации см.: StankovicО. Srbija i stvaranje Jugoslavije. Beograd, 2009. S. 228-230.
5 JoeaHoeuh J. Борба за народно у|'еди1ъе1ъе. 1914-1918. Београд, 1935. С. 125.
6 JoeaHoeuh-Пижон J. Дневник. С. 358 (22. октобар 1917.); J. Jовановиft - А. Ка-ра^ор^еви^у. Лондон, 9 децембар 1917. // Дипломатска преписка српске владе 1917. год. Збирка докумената / Приред. М. Зечеви^, М. Милошевич. Крагуевац, б/д. С. 327.
7 Вишняков Я.В. Армия без государства. Сербский добровольческий корпус в России 1916-1917 гг. // Первая мировая война и судьбы народов Центральной и Юго-Восточной Европы. Очерки истории / Отв. ред. Е.П. Серапионова. М., 2015. С. 137.
8 JaHKoeuhД. Из истори'е стваража JyroenoBeHeKe државе 1918. године // Анали Правног факултета у Београду. Београд, 1963. Бр. 3-4. С. 281; РадениЬ А. Сполна политика Срби'е у контроверзно' историографии. Од Начертани'а 1844. до стваража Jугославиjе 1814-1918. Београд, 2005. С. 479.
9 ЗундхаузенХ. Истори'а Срби'е од 19. до 21. века. Београд, 2009. С. 253.
10 JoeaHoeuh Д. ^уди, луди... Београд, 2005. С. 37.
11 См.: ГабриЬ Н. Jован Jовановиft-Пижон и европска дипломатка Срби'е (19131918). Београд, 2011. С. 263-266.
12 См. напр.: ЪукиЬ С. Мемоари. Први светски рат. Кж. 2. / Приред. М. Б'ела'ац. Београд, 2015.
13 Текст Нишской декларации см.: StankovicD. Srbija i stvaranje Jugoslavije. Beograd, 2009. S. 74-75.
14 ЕкмечиЬ М. Ствараже Jугославиjе. Кж. 2. Београд, 1989. С. 670.
15 Международные отношения в эпоху империализма. Документы из архивов царского и Временного правительств. 1878-1917. Серия III. Т. 2. М.-Л., 1933. С. 220 (Н.Г. Гартвиг - С.Д. Сазонову. Белград, 7 апреля 1914 г.).
16 Koeuh М. Срби'а у борби за опстанак (1903-1914) // Два века модерне српске дипломати'е. Београд, 2015. С. 152.
17 ГавриловиЬ М. Никола Паши^ // Народни пут. Одабрани списи. Нови Сад, 2015. С. 142.
18 Подробнее о югославянской политике Сербии в 1914-1915 гг. см.: Шемякин А.Л. Югославянская программа Сербского королевства в первый период войны (август 1914 - октябрь 1915 гг.) // Первая мировая война. Пролог XX века. М., 1998. С. 380-395.
19 JoeaHoeuh-Пижон J. Дневник. С. 148 (16. август 1916.).
20 CmojaHoeuh Н. Младост 'едног поколежа (успомене 1880-1920.) / Приред. М. Стани^. Београд, 2015. С. 205.
21 Там же. С. 191.
22 Там же. С. 187-188, 293.
23 «Главнейшие задачи юго-славян». Донесение российского консула в Питтсбурге Г.В. Чиркова в посольство России в Вашингтоне. 1916 г. / Публ. А.Л. Шемякина // Исторический архив. 1994. № 3. С. 113.
24 Там же.
25 Государственный архив Российской Федерации. Ф. 102. ДП. ОО (1916 г.). Д. 231. Т. 2. Л. 200.
26 Dokumenti o postanku Kraljevine Srba, Hrvata i Slovenaca. 1914-1919. / Sabrao F. Sisic. Zagreb, 1920. S. 50-55.
27 Ibid. S. 58; Писарев Ю.А. Сербия и Черногория в первой мировой войне 19141918 гг. М., 1968. С. 217.
28 Цит по: ТомиЬ J. Jугославиjа у емиграци'и. Писма и белешке из 1917. Београд, 1921. С. 121.
29 CmojaHoeuh Н. Младост 'едног поколежа (успомене 1880-1920.). С. 203.
30 Никола Паши^ у Народно' скупштини. Кж. 1 / Приред. Л. ПеровиК Београд, 1997. С. 696 (документ 291).
31 CmojaHoeuh Н. Младост 'едног поколежа (успомене 1880-1920.). С. 203.
32 Цит. по: nonoeuh Н. Срби'а и царска Руси'а. Београд, 2007. С. 297.
33 JoeaHoeuh-Пижон J. Дневник. С. 235 (28. 'ануар 1917.). См. также: Шемjaкuн А. Са Крфа у Руси'у: Никола Паши^ у Петрограду и Москви 1916. године // Први светски рат: Срби'а, Балкан и велике силе. Београд, 2015. С. 197-206.
34 Дипломатска преписка српске владе 1917. год. Збирка докумената. С. 193.
35 Там же. С. 128.
36 CmojaHoeuh Н. Младост ]едног поколежа (успомене 1880-1920.). С. 195.
37 Архив Срби|'е (далее - АС). Ф. Ристе Одави^а. Фасц. XI. Бр. 43 (О Крфско] декларации). Л. 5.
38 Штрандтман В.Н. Балканские воспоминания. С. 205-206.
39 ПоповиЬ Н. Срби'а и Руска револуци'а. 1917-1918. Београд, 2014. С. 12.
40 ]овановиЬ-Пижон J. Дневник. С. 338.
41 CmojaHoeuh Н. Младост ]едног поколежа (успомене 1880-1920.). С. 197.
42 F. Supilo - P. Miljukovu. 29./16. marta 1917 // Mandic A. Fragmenti za historiju ujedinjenja. Zagreb, 1956. S. 238.
43 Речь. 16 апреля 1916 г. № 103.
44 АС. Ф. МИП. Политичко одележе. Стр. пов. Бр. 312. Автор статьи искренно благодарен Алексею Тимофееву, любезно обратившему наше внимание на этот документ.
45 J. Jовановиft - А. Кара^ор^еви^у. Лондон, 8. септембар 1916. // JoeaHoeuh-Пи-жон J. Дневник. С. 624.
46 CmojaHoeuh Н. Младост ]едног поколежа (успомене 1880-1920.). С. 190.
47 Текст Майской декларации см.: Stankovic О. Srbija i stvaranje Jugoslavije. S. 227.
48 JoeaHoeuh-Пижон J. Дневник. С. 307 (20. j^ 1917.).
49 raepunoeuh М. Никола Паши^... С. 126.
50 J. Jовановиft - А. Кара^ор^еви^у. Лондон, 4. ]ун 1917 // JoeaHoeuh-Пижон J. Дневник. С. 647.
51 Прицкер Д.П. Жорж Клемансо. М., 1983. С. 202-203; Мировые войны XX века. Кн. 1. Первая мировая войны. Исторический очерк. М., 2002. С. 207, 316.
52 Дипломатска преписка српске владе 1917. год. Збирка докумената. С. 193.
53 Joвaнoвuh-Пuжoн J. Дневник. С. 311 (24. ]ул 1917.).
54 CmojaHoeuh Н. Младост ]едног поколежа (успомене 1880-1920.). С. 189.
55 byKuh С. Мемоари. Први светски рат. Кж. 2. С. 243.
56 Н. Паши^ - А. Кара^ор^еви^у. Лондон, 22. ]ул 1917 // Дипломатска преписка српске владе 1917. год. Збирка докумената. С. 194.
57 CmojaHoeuh Н. Младост ]едног поколежа (успомене 1880-1920.). С. 199.
58 Там же. С. 178.
59 Цит. по: nonoeuh Н. Антанта и иде]а «Велике Срби'е» у Првом светском рату // Срби и Први светски рат 1914-1918. Београд, 2015. С. 149.
60 Там же.
61 Цит. по: Leonäc Lj. Simpozijske teze (neka zapazanja iz istorije ujedinjenja jugoslo-venskih naroda) // Jугословенски народи пред Први светски рат. Београд, 1967. С. 494.
62 CmojaHoeuh Н. Младост jедног поколежа (успомене 1880-1920.). С. 206.
63 Там же. С. 167-168.
64 Joвaнoвuh-Пuжoн J. Дневник. С. 524 (20. септембар 1918.).
65 Там же.
66 Там же. С. 533 (28. септембар 1918.).
67 Там же. С. 525-527 (22. септембар 1918.).
68 Там же. С. 527.
69 Там же. С. 534 (29. септембар 1918.).
70 Там же. С. 524 (20. септембар. 1918.).
71 Там же. С. 530 (25. септембар 1918.).
276 О0"***^!00000с>0<х>000<><^^
72 Сто]ановиЬ Н. Младост ]едног поколежа (успомене 1880-1920.). С. 197.
73 ]овановиЬ-Пижон J. Дневник. С. 334 (4. септембар 1917.).
74 Сто}ановиЬ Н. Младост ]едног поколежа (успомене 1880-1920.). С. 206.
75 Писарев Ю.А. Сербия и Черногория в первой мировой войне; он же. Образование Югославского государства. М., 1975; он же. Великие державы и Балканы накануне Первой мировой войны. М., 1985; он же. Тайны Первой мировой войны. Россия и Сербия в 1914-1915 гг. М., 1990; он же. Сербия на Голгофе и политика великих держав. 1916 г. М., 1993.
76 ШемякинА.Л. Российская / русскоязычная историография о Сербии в Первой мировой войне (XXI в.) // Вместе в столетии конфликтов. Россия и Сербия в XX в. М., 2016. С. 172-173.
77 Писарев Ю.А. Сербия и Черногория в первой мировой войне. С. 233.
78 Он же. Образование Югославского государства. С. 205-206.
79 Он же. Сербия в 1917 г. (Рукопись) // Архив автора.
80 Он же. Сербия и Черногория в первой мировой войне. С. 231; он же. Сербия на Голгофе и политика великих держав. 1916 г. С. 145.
81 Он же. Сербия в 1917 г. (Рукопись) // Архив автора.
82 Он же. Сербия и Черногория в первой мировой войне. С. 217.
83 Он же. Сербия на Голгофе и политика великих держав. 1916 г. С. 185-186.
84 Там же. С. 143.
85 См.: Романенко С.А. Югославия: кризис, распад, война. Образование независимых государств. М., 1999. С. 323.
