CC BY
304
А.А. Козин, А.А. Стрельникова ФЕТ-ПЕРЕВОДЧИК
Фет в лучшие свои минуты выходит из пределов, указанных поэзии, и смело делает шаг в нашу область... это не просто поэт, скорее, поэт-музыкант, как бы избегающий таких тем, которые легко поддаются выражению словом.
П.И. Чайковский
Аннотация
В статье рассматриваются основные принципы переводческой деятельности русского поэта. Проанализированы взгляды Фета на задачи переводчика, раскрыта его концепция художественного поэтического перевода. Фет выдвинул требование точного и максимально близкого к оригиналу перевода, заложив основы новой школы в русской традиции. В статье исследуются преимущественно переводы Фета с немецкого языка, к которому поэт обращался наиболее часто.
Ключевые слова: лирика, поэзия, перевод, переложение, буквализм, оригинальный текст, русификация, баллада.
Kozin A.A., Strelnikova A.A. Fet the translator
Summary. The article reviews the basic principles of the Russian poet's translating activity and analyses his views on the translator's goals and his vision of literary translation. Fet put forward an idea of precise and close to the original translation, thus laying the foundations of a new school in the Russian tradition. The article focuses on Fet's translations from the German language.
Сколько бы ни писали о лирике, тема не будет и не может быть исчерпанной. Весьма тонка грань, слишком нежен материал, долженствующий стать предметом анализа, методы и средства которого по сей день остаются несовершенными, грубыми, а порой и примитивными. Особенно это касается переводной поэзии, тре-
бующей не только осмысления, но постоянного обновления, переложения, в первую очередь в текстовом плане. Поэтический текст, переведенный с другого языка, звучит по-разному в зависимости от автора перевода и времени, в которое данный перевод выполнен. Можно смело сказать, что переводная поэзия есть иллюстрация развития языка народа, восприятия им ценностей, его эстетического вкуса.
Фет, прославленный и всеми признанный как музыкальней-ший лирик, немалое внимание уделял и переводам зарубежной поэзии. Плавт, Катулл, Вергилий, Гораций, Ювенал, Проперций, Марциал, Овидий, Тибулл, Шекспир, Гёте, Гейне, Шопенгауэр, Хафиз обрели в лице Фета старательного и вдумчивого посредника, проводника их творений в русскую культуру. Наследие Фета-переводчика вполне может явиться материалом для солидного научного труда. В данной же статье мы коснемся только некоторых нюансов, характеризующих Фета как переводчика поэзии.
Как переводчик Фет сильно выделяется из среды своих собратьев. Выделяется не только тем, что брался переводить поэзию с различных языков народов самых разных культур, верований, эпох, менталитета. Фет по-своему уникален неровностью качества своих переводов, а также тем, что ни один из его переводов не достигал своей мелодикой уровня собственной лирики поэта, музыкальность которой высоко оценивали не только литераторы, но и профессиональные музыканты. Зачастую, взяв тот или иной текст зарубежной поэзии, созданный Фетом, ловишь себя на мысли: «Это не Фет!» Редко кто из лириков, сочетающих в себе дарование поэта и переводчика, заслуживает подобной оценки. Это ни в коей мере не значит, что Фет был посредственным переводчиком. Здесь-то и выявляется уникальность Фета - в переводах Фет далеко не всегда оставался Фетом. Пытаясь вникнуть в текст, чтобы по возможности точно передать его на русском языке, он жертвовал всем тем, за что его хвалили и что заставляло восхищаться его поэзией. Фет-лирик и Фет-переводчик - две различные величины. Такие же полярные, как Фет-поэт и Фет-человек.
Все друзья и знакомые отмечали эту разницу, которую наиболее ярко выразил П.М. Ковалевский: «Плотный, с крупным носом на толстом лице, крошечными светлыми глазками, держался прямо и выступал твердою военною поступью. На нём было серое
офицерское пальто... <...> Кого угодно, только не автора изящнейших и воздушных стихов ожидал я увидеть в таком воплощении»1. Приблизительно такое же разочарование вызывали переводы у читателей, знакомых с его собственной лирикой.
Известно, что этот нежный лирик вне поэзии сочетал в себе рачительного, трудолюбивого и дотошного хозяина, каковым он проявил себя в Степановке, и энергичным, если не сказать истеричным, полемиком, которого в спорах могло «занести» в самые невообразимые крайности. А.В. Дружинин, будучи почитателем стихов Фета, отмечал в своем дневнике: «Что за нелепый детина Фет! Что за допотопные понятия из старых журналов, что за восторги по поводу Санда, Гюго и Бенедиктова, что за охота говорить и говорить ерунду! В один из прошлых разов он объявил, что готов, командуя брандером, поджечь всю Англию и с радостью погибнуть! "из чего ты орёшь!" - хотел сказать я ему на это»2. Разрушают ли такие несоответствия единый образ поэта? Ни в коем случае. Напротив, это говорит о его уникальной индивидуальности, мощной интуиции, в том числе и политической - в частности, и по поводу англичан, пожалуй, самых коварных врагов России -откровенности, честности, совестливости и в то же время заурядности. Фет - истинный поэт. Таковым он остается и в своих переводах.
Ко времени расцвета переводческой деятельности Фета русская словесность уже имела богатый опыт переложения текстов зарубежной поэзии на русский язык. Период формирования и становления русской переводческой традиции остался далеко позади. Ознаменованная именами Кантемира, Державина, Сумарокова, Карамзина, Ржевского, русская переводческая практика достигла блистательных результатов в лице Жуковского. Но точка на этом развитии поставлена не была. Переводы, выполненные поэтами первой половины XIX в., в том числе Пушкиным, Лермонтовым и др., все еще напоминали практику XVIII в. Как правило, речь шла не о переводах в том смысле, как это понимается сегодня, т. е. о переложении стихотворного текста с одного языка на другой с соблюдением стихотворной метрики, рифмики, архитектоники и внутреннего содержания, а о подражаниях, мотивах и пр. То есть передачи определенного настроения, интонации, иногда ритма. При этом переводчик был абсолютно свободен в интерпретации
внутреннего содержания стихотворения, в том числе и в способах передачи его ритма и рифм. Подобного рода переводы были скорее собственными плодами вдохновения поэтов, обратившихся к зарубежным текстам. Возможно, в силу этого в XVIII в. в российской переводческой практике не было принято упоминать имена авторов, чей текст был выбран для перевода. Лишь к 30-м годам XIX в. возникла тенденция стремления к полексемному переводу, которая была обозначена в трудах Гнедича и Жуковского, соответственно в «Илиаде» и «Одиссее». Но и эти великолепные произведения, как было отмечено критиками, в иных местах «грешат» всякого рода неточностями. Даже если взять одно из самых ярких переводных произведений того времени (первая треть XIX в.) -«Ленору» Г. А. Бюргера, выполненную Жуковским, то следует сказать, что после «Светланы» и «Людмилы» «Ленора» Жуковского звучит по-русски не только в смысле языка, но и в плане напевности, характерной для славянского фольклора и русской романтической лирики. «Ьепоге» Бюргера отрывочней, дискретней, жестче, образы ее конкретнее, натуралистичнее, приземленнее. Практика полексемного перевода только набирала силу и опыт. Буквалистские тенденции, провозглашенные и разрабатываемые П. А. Вяземским и М. П. Вронченко, еще не имели степени законности, при-знанности. Но все больше поэтов склонялось именно к такому типу перевода. Фет был в их числе.
Фет не шел по пути упрощений, русификации. Переводческую деятельность поэт считал настоящей работой - трудной, ответственной, требующей точности, какой бы ценой она ни давалась. Фет был убежден, что буквальность в передаче смысла и формы поэтического произведения является критерием честности и добросовестности переводчика, показателем его мастерства, его способностей. Вариант вольных переводов и переложений был для него совершенно неприемлем: «Подражают как хотят, а переводят, как могут», - писал Фет3. Он много размышлял над теорией перевода. В своей статье «Проблема переводимости» Фет указывал на губительные последствия переводческого субъективизма и стремления к личностному поэтическому самовыражению, потому что «поэт невольно вместе с цветком слова вносит его корень, а на нем следы родимой почвы»4. Так рождается целый ореол «родных» ассоциаций, звуков, настроений, все дальше уводящий нас от ори-
гинала. Фет осознавал, что следование такой теории может вести к искажению норм русского языка. Но искажение всей атмосферы и смысла стиха казалось ему более серьезным прегрешением перед поэзией. Так, настаивая на языковой «чистоте» перевода, Фет приводил в пример гомеровский эпитет, обозначающий льва и воспроизводимый по-русски примерно как «горородный». <...> я, -писал Фет, - несмотря на такое насилие [над русским языком. -Прим. наше], всегда предпочту встретить "горородный" вместо "рожденный в горах"»5. Однако нужно учитывать, что Фет был увлекающимся и запальчивым полемистом и не во всем буквально следовал своим теориям.
В силу столь неоднородного материала, выбранного Фетом для перевода, весьма сложно говорить о качестве текстов, выходящих из-под пера поэта. Об иных своих работах Фет говорил, что делал их «для денег». А литераторы-современники подчас откровенно смеялись над его переводами. А.В. Дружинин писал Л.Н. Толстому, что Фет «в Шекспире любит необыкновенные загогулины, по его собственному выражению»6. А в другом письме Дружининым дается прямо-таки убийственная оценка: «Бедный наш мудрец Фет сделал fiasco своим "Юлием Цезарем", над переводом смеются и вытверживают из него тирады на смех». На основании этого перевода Д. Л. Михайловский выступил в 1859 г. со статьей «Против переводческого буквализма». А по поводу переводов из Хафиза Дружининым было сказано следующее: «Был недавно Фет со своим "Гафизом", из которого стихотворений десять превосходны, но остальное ерунда самая бессмысленная»7.
Были и другие оценки фетовских переводов. И. С. Тургенев, восторгавшийся тонким поэтическим вкусом Фета, писал С.Т. Аксакову: «.у меня на днях был Фет, с которым я прежде не был знаком. Он мне читал прекрасные переводы из Горация»8.
Какова же природа столь полярных отзывов? Восторги, вызванные его стихами, сменялись недоумением от его переводов, их критикой, то мягкой, то жесткой, а подчас жестокой. Фет, как родной русский, знал немецкий язык. В пределах стандартного ученического курса знал латынь. Казалось бы, столь мощный поэтический талант должен был обозначиться и в деле переводов. Но переводы-то как раз и не устраивали образованную публику. Вероятно, причиной тому была позиция Фета по отношению к по-
этическому переводу. Как уже говорилось, Фет был убежденным сторонником полексемного перевода, в результате которого приходится жертвовать благозвучием, музыкальностью стиха, правильностью управлений, стройностью синтаксических конструкций. Разумеется, такие переводные стихи не могли не резать слух публике, получившей классическое русское университетское образование.
Кстати, если говорить о благозвучии, то оно не всегда было идеальным и в собственно фетовской лирике. Очень редко, но иногда Фет допускал в своих стихах употребление слов в таких позициях, что их фонетическое звучание переставало соответствовать их лексическому значению. Тем не менее в самостоятельном творчестве Фет был свободен в выборе средств. В переводах - нет. Он был полностью зависим от оригинала. Тут было не до благозвучия и тем более не до музыкальности.
Приверженец идеальной формы, Фет восторгался творениями латинских поэтов. «Чистую красоту» из ее античной колыбели он переносил в славянскую стихию. Уже в 40-50-е годы он выступил страстным поклонником Античности и продолжателем «русского классицизма», сложившегося в поэзии Батюшкова, Дельвига и других поэтов. Интерес Фета к античному искусству воплотился в группе антологических стихотворений, большей своею частью написанных именно в это время. «Языческий культ» прекрасной плоти, выведенный в величественных образах греко-римской мифологии, сюжетная статика, речитативность придают его стихам характер созерцательности, а выбранные для изображения ситуации живописуют монументальность.
Не только в собственных стихотворениях («Диана», «Влажное ложе покинувши, Феб златокудрый направил...», «Кусок мрамора»» и др.) Фет использует устоявшиеся эпитеты и сравнения, ставшие традиционными средствами для выражения величественной античной грации, пластики. Если это кожа, то она «молочной» или «мраморной» белизны, если это бедро, то оно «округло». Если речь идет о волосах, то они принимают оттенки золотого цвета, если о «челе», то оно непременно «ясное» и «высокое».
Если для переводов из Горация, Овидия и других античных поэтов характерна неторопливая величественность, выраженная и образной системой, и ритмом, в частности гекзаметрами или сме-
няющими друг друга гекзаметрами и пентаметрами, то переводы восточной лирики полны движения, стремительности, страсти, выписанной откровенно и натуралистично:
Если вдруг без видимых причин Затоскую, загрущу один,
Если плоть и кости у меня Станут ныть и чахнуть без кручин,
Не давай мне горьких пить лекарств: Не терплю я этих чертовщин.
Принеси ты чашу мне вина, С нею лютню, флейту, тамбурин.
Если это не поможет мне, Принеси мне сладких уст рубин.
Если ж я и тут не исцелюсь, Говори, что умер Шемзеддин.
Или другое стихотворение:
В персях нежных, как лилейные цветы, В этих округлённых двух, — не откажи...
Фет не знал арабского языка. Поэтому, обращаясь к переводам стихотворений Магомета-Шемзеддина (Хафиза), он в качестве подстрочника пользовался вольными подражаниями Г. Даумера, полностью доверяя немецкой точности и скрупулезности немецкого поэта. Вероятно, поэтому форма хафизовских газелей, приведенная нами выше, не соблюдена: Фет не всегда рифмует бейты9. «Не зная персидского языка, - писал Фет во вступительной статье к данным переводам, - я пользовался немецким переводом, составившим переводчику почётное имя в Германии; а это достаточное ручательство в верности оригиналу. Немецкий переводчик, как и следует переводчику, скорее оперсичит свой родной язык, чем отступит от подлинника. Со своей стороны и я старался до последней крайности держаться не только смысла и числа стихов, но и причудливых форм газелей, в отношении к размерам и рифмам, часто двойным в соответствующих строках» . Но даже несмотря
на отступления Фета от формального канона газелей, на то, что он заменяет восточные названия музыкальных инструментов европейскими, передана атмосфера восточной культуры, восточной техники любовной лирики.
Переводя с арабского и английского, Фет был зависим от немецкого текста-посредника. Другое дело - его переводы с немецкого языка: И.В. Гёте, Г. Гейне, Ф. Шиллера, Э. Мёрике, Ю. Кернера, Ф. Рюккерта. Здесь Фет был точен в самом строгом буквалистском понимании. Его переводы из Гейне и Гёте практически дословно передают текст оригинала.
Особенно это касается сложнейших текстов из Гёте, к которым обращались многие его современники и потомки. Мы скажем несколько слов об одной балладе Гёте, которая привлекла внимание критиков, поэтов, рядовых читателей, переводов которой на русский язык существует больше дюжины. Речь идет о знаменитом гётевском «Рыбаке» («Der Fischer»)11. В силу сложности трактовки и полемичности оценок этого стихотворения, мы позволим себе сделать небольшой историко-критический экскурс истории этой баллады.
Das Wasser rauscht', das Wasser schwoll,
Ein Fischer saß daran,
Sah nach dem Angel ruhevoll,
Kühl bis ans Herz hinan.
Und wie er sitzt und wie er lauscht,
Teilt sich die Flut empor;
Aus dem bewegten Wasser rauscht
Ein feuchtes Weib hervor.
Sie sang zu ihm, sie spracht zu ihm: Was lokst du meine Brut Mit Menschenwiwitz und Menschenlist Hinauf in Todesglut? Ach wüsßtest du, wie 's Fischlein ist So wohlig auf dem Grund, Du stiegst herunter, wie du bist, Und würdest erst gesund.
Labt sich die liebe Sonne nicht. Der Mond sich nicht im Meer? Kehrt wellenatmend ihr Gesicht Nicht doppelt schöner her?
Lokt dich der tiefe Himmel nicht, Das feuchtverklärte Blau? Lokt dich dein eigen Angesicht Nicht her in ew 'gen Tau?
Das Wasser rauscht', das Wasser schwoll, Netzt' ihm den nackten Fuß; Sein Herz wuchs ihm so sehnsuchtsvoll, Wie bei der Liebsten Gruß. Sie spracht zu ihm, sie sang zu ihm; Da war's um ihn geschehn: Halb zog sie ihn, halb sank er hin, Und ward nicht mehr gesehn.
Стихотворение повествует о встрече рыбака с русалкой12. Обитательница реки вознегодовала на человека за то, что тот «при помощи хитрости» (имеется в виду удочка с наживкой) ловил рыбу, покровительницей которой она себя считала. Русалка очаровывает рыбака своими словами и таинственным пением. И человек, то ли по собственной воле шагнув в воду, то ли влекомый русалкой, «исчезает из виду».
Столь неоднозначная концовка, характерная для жанра баллады вообще и для баллад Гёте в частности, указывает на продолжение поэтом традиции, начатой им еще в период «Бури и натиска» (70-е годы XVIII в.). Конфликт баллады: человек -«демонические силы природы» - основывается на системе образов: рыбак - стихия - русалка13.
Противопоставление дано в первой строфе, где Гёте говорит о неспокойности водной стихии и о «безмятежном» (ruhevoll), «холодном сердцем» («Kühl bis an Herz hinan») рыбаке. В результате «неживая стихия полна жизни», а «живое тело» - статично14. Появившаяся женщина нарушает отчужденность и делает все, чтобы устранить безмятежность рыбака. Она упрекает его в неблагородном занятии - вытаскивать из воды ее детенышей (в оригинале «выводок» («Brut») в «смертельное пекло» («Todesglut»). А последние два стиха второй строфы напрямую говорят о его «болезни»:
Du stiegst herunter, wie du bist, Und wurdest erst gesund.
Русалка манит его в первозданную стихию. И человеческое сердце не выдерживает.
Баллада породила множество споров среди ее интерпретаторов. Сам Гёте об этом стихотворении сказал: «В этой балладе выражено только ощущение воды, её прелесть, что летом манит нас искупаться, больше там ничего нет.»15 Трудно с точностью определить, почему автор дал именно такое истолкование своей балладе. Стихотворение в его время было довольно популярным и имело множество трактовок. Гёте не всегда был «холоден» к критике. Иногда она его раздражала, и со стороны поэта следовал немедленный отпор, будь то отзыв положительный или отрицательный. В словах поэта заметен полемический тон. Вероятно, Гёте предостерегал читателей от чрезмерного субъективизма при истолковании баллады. Вряд ли замысел Гёте был столь тривиален. Само же произведение не может оставить чуткого и вдумчивого читателя на уровне столь одностороннего толкования стихотворения.
Читатель (исследователь) констатирует факт нарушения полярности, факт синтеза полярных элементов: стихия - рыбак (жара - требующий охлаждения организм), где связующим звеном является мистическое существо. Оно возбудитель «томительного чувства». Но что стоит за этим?
Согласно трактовке ряда немецких исследователей16 эта баллада побудила Гёте сделать «шаг назад» к концепции периода «Бури и натиска» относительно понимания природы. Они приводят слова Гёте о том, что художник должен улавливать в природе некие свободные колебания, где с каждым толчком будет проявляться магический мир, невидимый и неощутимый для остальных. В итоге «божественную сущность природы он ставит в центр. Он (художник) идет по пути возможностей человека в его постижении природы. Отсюда вытекает его (Гёте) концепция разделения природы и общественной жизни человека»17. Человек заражен рационализмом. Он не видит «особенности случая». Природа, по мнению Е. Штойке-Бальк, не трогает сердца рыбака, но сердце человека способно чувствовать. В результате напрашивается противопоставление: рыбак, «больной рационализмом» (читай: односторонностью), - русалка (воплощение естественной гармонии).
По мнению немецкого исследователя, человек остается один, ибо на стороне русалки вся природа, в том числе вода, «обнявшая
босую ногу рыбака», вода, которая в данном случае может трактоваться как «символ бесконечности и отражения макрокосма»18. Данный мотив прослеживается и в других произведениях Гёте этого периода («Границы человечества», «Песнь духов над водами»).
Основные моменты, характеризующие философскую позицию автора, это эпизоды, где говорится о «нездоровье» рыбака (вторая строфа: ...Du stiegst herunter, wie du bist / Und wurdest erst gesund // (Ты сойдёшь вниз таким, какой ты есть / И станешь сразу здоров //); где сердце рыбака «оттаивает», т.е. оказывается способным к восприятию природно-магических сил (четвертая строфа: ...Sein Herz wuchs ihm so sehnsuchtsvoll / Wie bei der Liebsten Gruss // (Его сердце переполнилось томительным чувством / Как при приветствии любящих); наконец, момент, повествующий об исчезновении рыбака (четвертая строфа: ...Halb zog sie ihn, halb sank er hin / Und war nicht mehr gesehn // (Отчасти она его тянула, отчасти он сам шагнул туда / И не стал больше виден //). Именно по тому, как переданы эти места в русских переводах (не исключая, разумеется, близости к оригиналу и общего контекста), мы, на наш взгляд, можем судить о близости внутреннего содержания перевода оригиналу.
В 1886 г. в «Вестнике Европы» [т. 1 (117), январь, с. 170] появился перевод Фета, законченный 6 сентября 1885 г.
Неслась волна, росла волна,
Рыбак над ней сидел, С душой, холодною до дна,
На уду он глядел. И как сидит он, как он ждёт,
Разверзлась вдруг волна И поднялась из лона вод, Вся влажная жена.
Она поёт, она зовёт:
Зачем народ ты мой Людским умом и злом людским
Манишь в смертельный зной? Ах, если б знал, как рыбкой весть
Отрадно жить на дне, Ты сам спустился бы как есть, И был здоров вдвойне.
Иль солнце красное с луной Над морем не встают, И лики их, дыша волной,
Не вдвое краше тут? Иль не влечёт небес тайник,
Блеск голубой красы, Не манит собственный твой лик К нам, в вечный мир росы?
Шумит волна, катит волна
К ногам из берегов, И стала в нём душа полна,
Как бы под страстный зов. Она поёт, она зовёт —
Знать, час его настал: Влекла ль она, склонялся ль он, -
ТТ 19
Но с той поры пропал .
Поэту удается практически дословно перевести гётевские строки:
1) Ты сам спустился бы как есть / И был здоров вдвойне // -оригинал представлен практически дословно;
2) И стала в нем душа полна / Как бы под страстный зов // -также расхождения с оригиналом небольшие, но из-за витиеватости выражений достаточно трудно уловить мысль Гёте о слиянии человека с первозданной стихией;
3) Влекла ль она, склонялся ль он / Но с той поры пропал // -самый точный из переводов на русский язык этих стихов.
Фет, пожалуй, единственный из русских переводчиков (а к переводу этой баллады обращались более дюжины поэтов) сумел сохранить и внутреннее содержание, и форму оригинала. При этом произведение Фета исполнено балладной тревоги, неожиданных фабульных поворотов и прочих жанровых особенностей, что, без сомнения, сыграло немаловажную роль при точности передачи на русский язык немецкого стихотворения. Фет очень гордился своей работой. Я. Полонский, сравнительно недавний для того времени переводчик гётевской баллады, спрашивал Фета: «Странно, отчего прозаические стихи у тебя чаще всего попадаются в твоих переводах - так, например, в "Рыбаке" стих "Ты сам спустился бы как есть..." и окончательный "Но с той поры пропал?"» (письмо от 18 января 1888 г.)20. На что Фет отвечал: «В своих переводах я
постоянно смотрю на себя, как на ковёр, по которому в новый язык въезжает триумфальная колесница оригинала, которую я улучшить - ни-ни. В "Рыбаке" стих кончается - как есть, потому что у Гёте он кончается: Wie du bist, буквальную передачу которого я считал величайшей удачей» (письмо Я. Полонскому от 23 января 1888 г.)21. Однако несмотря на точность перевода, версия Фета не могла быть признана лучшей. Фетовский вариант баллады Гёте гораздо точнее, нежели переводы В. Жуковского, П. Лобой-кова, В. Зотова, Я. Полонского, К. Аксакова, Ф. Булгарина, Я. Старостина, В. Гарулли, В. Горленко и др., передает внутреннюю стихию «Рыбака». Но с точки зрения эстетического совершенства «Рыбак» Жуковского пока еще не знает себе равных. При всех достоинствах перевода Фета в нем нельзя не заметить некоторой тяжеловесности, как это видно, например, в первой строфе.
Не меньший интерес Фета-переводчика вызывала поэзия Генриха Гейне. Лирика Гейне занимает самое объемное место в переводческой деятельности русского поэта - это около полусотни стихотворений из разных гейневских сборников: «Лирические интермеццо», «Страдания юности», «Возвращение домой», «Путешествия по Гарцу» и др. Большинство переводов сделано Фетом в 1840-1850-е годы, когда русского читателя уже познакомили с творчеством Гейне Ф. Тютчев, Н. Огарёв, Ап. Григорьев, Ап. Майков и многие другие. Гейне был к середине Х1Х в. одним из самых переводимых немецких поэтов, за переводы его поэзии брались поэты «второго» и «третьего» ряда, слишком часто создавая искаженный, а нередко и опошленный, образ его лирической картины мира. Так, поэт-сатирик Д. Д. Минаев, высмеивая поверхностных переводчиков, писал о том, что Гейне предстает в русских переводах «унылым певцом бледной луны и румяной розы, влюбленной в соловья», это не более чем «альбомный певец». «Русский Гейне совершенно не похож на немецкого», - с горечью констатирует Минаев22.
Повышенное внимание Фета к немецкому поэту не было случайным или мимолетным. В своих воспоминаниях он писал, что еще в юности страстно полюбил поэзию Гейне наряду с Байроном и Лермонтовым. Не раз Фет признавался своим друзьям-писателям в любви к творчеству «романтика-расстриги». У современников же восхищение Фета Гейне вызывало удивление, порой
с оттенком досады. Им виделось самоуничижение Фета перед гей-невским талантом. В частности, Тургенев в ответном письме Фету восклицает: «Что вы мне пишете о Гейне? Вы выше Гейне, потому что шире и свободнее его»23.
Сопоставление Фета с Гейне не раз возникало в отзывах современников. В тех рецензиях, которые появились в журналах «Отечественные записки», «Москвитянин», «Библиотека для чтения», «Русское слово» на поэтический сборник Фета 1850 г., подчеркивалось влияние гейневской поэтической интонации на лирику Фета. Даже высказывалось мнение о том, что он является более последовательным учеником Гейне, чем сами немцы. Очевидно, подобные заявления критиков были обусловлены тем, что музыкальность фетовского стиха, чувственная красота его произведений, свободная и напевная форма казались заимствованными, нетрадиционными для русской поэзии. Тонко почувствовал различный личностный склад Фета и Гейне М.Е. Салтыков-Щедрин. Назвав Фета подражателем Гейне, он указал на недостаток в русском поэте важных черт гейневского творчества, таких как его «исполненное горечи отрицание, его желчный юмор и то холодное полуотчаяние, полупрезрение, выражающееся в постоянном и очень оригинальном раздвоении мысли»24. Действительно, такие черты были чужды Фету. Спустя несколько десятилетий в сходном духе, но уже с положительной коннотацией, о Фете выскажется специалист по переводам Вс. Чешихин, который скажет, что «Фет может быть назван славянским Гейне; это Гейне незлобивый, без социальной иронии и без мировой скорби, но столь же тонкий и нервный, и даже еще более нежный»25.
Русский поэт обращается в основном к любовной лирике Гейне как наиболее близкой его эстетическому и поэтическому мироощущению. За рамками его творческих интересов остаются саркастические стихотворения Гейне, в которых тот высмеивал немецкое бюргерство, его захолустное скудоумие, деспотизм властей, солдатчину Германии. Фета, по-видимому, не привлекали такие произведения: это была не его тема, не его жанр.
В переводах Гейне, как и других поэтов, Фет был неодинаков, но также всегда верен своему принципу: следовать оригиналу с максимальной точностью. Фет хорошо чувствовал интонацию
немецкого поэта - насмешливую или грустную, ироническую или сентиментальную.
Одним из первых стихотворений Гейне, переведенных Фетом, было знаменитое «Ein Fichtenbaum steht einsam...», уже знакомое русской публике в переводе Ф. И. Тютчева. Фет перевел это стихотворение в 1841 г. - в тот же год, что и М.Ю. Лермонтов. Прежде всего Фет, вслед за Гейне, подчеркнул, что это история -короткая, грустная и поэтичная - о несбыточной любви. Хвойное дерево он именует кедром, а не сосной, как Лермонтов, потому что немецкое ein Fichtenbaum мужского рода. В противопоставлении Гейне северного дерева и восточной пальмы (женского рода) проявляется щемящий лирический тон стихотворения. Желая непременно дать существительное мужского рода, Фет даже готов был пойти на своеобразную русификацию, и в другом варианте перевода появляется «дуб» - традиционный русский образ одинокого мужчины. Но такой вариант шел вразрез с переводческими принципами Фета.
Настроение и стиль стихотворения Фета более сдержанны, более строги и образы, созданные им, по сравнению с теми, которые дали Тютчев и Лермонтов. Если у Тютчева кедр окутан и словно околдован снегом и вьюгой, погружен в сладкую дремоту («И сладко заснул он в инистой мгле, / И сон его вьюга лелеет»), то Фет создает иную картину - застывшего и замершего кедра, скованного льдом. Чтобы подчеркнуть эту северную строгость, Фет вводит слово «сурово», которого у Гейне не было.
Ein Fichtenbaum steht einsam Im Norden auf kahler Höhe. Ihn schläfert; mit weißer Decke Umhüllen ihn Eis und Schnee.
На севере кедр одинокий Стоит на пригорке крутом; Он дремлет, сурово покрытый И снежным и льдяным ковром.
В отличие от Тютчева, Фет не расцвечивает свой перевод северными морозными узорами и восточной истомой и экзотикой -он стремится сохранить лаконизм, простоту, даже скупость гей-невского стиха. Одеяние кедра - «инистая мгла» у Тютчева, «риза» у Лермонтова - у Фета предстает «ковром» (в оригинале «покрывало»: Decke). Это наиболее близкий оригиналу вариант, почти не имеющий дополнительных смыслов и коннотаций. Фет стремится сохранить и свободный ритм стихотворения, его простое и безы-
скусственное звучание. В переводе Фета заметно самоограничение поэта в художественных средствах, стремление передать дух и настроение подлинника. В русскую культуру гейневское стихотворение вошло в переводе Лермонтова, который можно назвать вольным, но художественно более богатым и органичным.
«Гренадеры» («Die Grenadiere») - одна из лучших баллад Гейне, рассказывающая о солдате разбитой французской армии, который готов и после смерти служить Наполеону и родине. Два французских друга-гренадера, возвращаясь через Германию из русского плена, узнают о поражении Франции. Единственная мечта одного из них - быть похороненным в родной французской земле в полном боевом снаряжении, чтобы, когда пробьет час, подняться из могилы и сражаться за императора. Вольный стих, которым написано произведение, лаконичное повествование, выраженное диалогом, перекрестная рифма, рефрен, повторяющийся во второй, пятой и девятой строфах, придают «Гренадерам» Гейне стиль народной солдатской песни. И все же баллада не лишена горькой иронии, которая почти всегда присутствует у Гейне. Она как бы взрывается в торжественный момент - в финальной строке, -что соответствует жанровой специфике баллады.
Dann reitet mein Kaiser wohl über mein Grab,
Viel'Schwerter klirren und blitzen;
Dann stieg' ich gewaffnet hervor aus dem Grab, —
Den Kaiser, den Kaiser zu schützen!
(Тогда проскачет мой император над моей могилой, —
Множество мечей бряцает и сверкает;
Тогда, вооруженный, поднимусь я из могилы, —
Императора, императора защитить!)26.
Фет стремился передать величие и трагизм ситуации. Завязка баллады передана удачно - Фет находит простые и трогательные слова, в которых отражены растерянность и неподдельное горе гренадеров.
Da hörten sie beide die traurige Mähr: Печальная весть раздалася в ушах, Daß Frankreich verloren gegangen, Что нет уже Франции боле,
Besiegt und zerschlagen das tapfere Heer, — Разбита великая армия в прах, Und der Kaiser, der Kaiser gefangen. И сам император в неволе.
Во всей балладе переводчик, вслед за Гейне, рифмует первую и третью, вторую и четвертую строки строфы, стремится выдержать размер, чтобы передать резко усиливающуюся тревожность, волнение и торжественность стихотворения. В переводе Фета ощутимо нарастание шума, грохота, канонады, которые должны создавать иллюзию приближающегося войска. В то же время у Гейне это звучит значительно более выразительно - с точки зрения аллитерации и ритма:
So will ich liegen und horchen still, Так буду лежать я во гробе своем,
Wie eine Schildwach, im Grabe, Как бы на часах и в молчаньи,
Bis einst ich höre Kanonengebrüll, Покуда заслышу я пушечный гром,
Und wiehernder Rosse Getrabe. И топот, и конское ржанье.
Иногда Фета как будто смущает непритязательность ритмов и слов Гейне, и он прибегает к более возвышенным и поэтичным оборотам. Так, в оригинальном тексте один из гренадеров, обращаясь к своему товарищу с просьбой похоронить его во Франции, начинает свою речь просто и буднично: «Если я сейчас умру» («Wenn ich jetzt sterben werde»). У Фета - «Когда здесь глаза я закрою». Наименее удачной можно назвать седьмую строфу, где отсутствует единство между временами и лицами, а инверсия ведет к неудобочитаемости. Фет здесь стремился к максимальному воспроизведению ритмической структуры текста, и, должно быть, при этом сознательно жертвовал напевностью стиха и русской речевой мелодикой.
Das Ehrenkreuz am rothen Band И крест мой почётный на сердце моё
Sollst du aufs Herz mir legen; На красной положишь ты ленте,
Die Flinte gieb mir in die Hand, И в руку мою положи мне ружьё,
Undgürt mir um den Degen. И шпагу мне тоже наденьте.
Искренняя торжественность последних слов гренадера, его своеобразная присяга на «замогильную» верность императору звучит у Фета слишком многословно и приобретает несколько нарочитый пафос. Здесь-то и ускользнула в переводе Фета ирония Гейне. Кроме того, утерян своеобразный рефрен, также немаловажный для передачи структуры баллады. По сравнению с переводом М.Л. Михайлова (1848), который придал ему русскую напевную ритмику и местами разговорный характер, стиль фетовского
варианта тяготеет к книжному, он более торжественен и архаичен. Пожалуй, поэтому под аккомпанемент гитары всегда исполняется перевод Михайлова, а не Фета.
Смелой попыткой передать на русском языке греческие гекзаметры и греческие эпитеты, к которым обращался в своей лирике Гейне, был перевод стихотворения «Посейдон» («Poseidon») из цикла «Северное море». Это произведение преисполнено иронии, направленной и на античных мифологических героев и богов, и на современного поэта, которому не сравняться с прежними титанами. Поэт, сидящий на берегу моря и погрузившийся в историю странствий Одиссея, начинает отождествлять себя с этим древнегреческим героем, но в глазах Посейдона оказывается всего лишь «поэтишкой» («Poetlein»), который не испытал ни одного приключения, выпавшего на долю царя Итаки. Иронический тон распространяется на древние образы: Посейдон уподоблен старому моряку-острослову, снижены образы его жены Амфитриты и других дочерей Нерея. «Посмотрите, что он сделал с Посейдоном!» - пишет о Гейне И. Анненский, «Амфитрита - эта торговка рыбой - и эти глупые дочери Нерея»27. Фет все-таки избегает подобного снижения. В характеристике Амфитриты пропущен эпитет «неуклюжая» («plumpe»).
Фет стремится воспроизвести на русском языке составные эпитеты, которые есть у Гейне и которыми так богат гомеровский эпос. Например, пути Лаэрта «многотрудные». Но если законы немецкого языка позволяют безболезненно для звучности и грамматических законов объединять два слова в одно причастие или прилагательное, то в русском языке это не всегда оказывается возможным. Фет считал, что для точной передачи лексемы нет и не может быть никаких языковых препятствий: «Я ни с какими грамматиками в мире не соглашусь», - писал он в письме Я. Полонскому (29.11.1890). Но здесь поэт по большей части переводит гейновские эпитеты двумя или тремя лексемами: «Über das weithinrollende Meer» - «Над морем, катящим далеко валы»; «meerdurchrauschten Blättern» - «морем шумящих страниц». Фет старается сохранить гейновские созвучия - например, перевод словосочетания «Purpur spinnen» - «пурпур прядут». На древнегреческий манер, соответствующий и особенностям текста Гейне, Фет нанизывает синтаксические конструкции, что создает впечат-
ление эпического повествования («Благородное сердце мое с участьем следило / За сыном Лаэрта в путях многотрудных его, / Садилось с ним в печальном раздумье / За радушный очаг <...>» и т. д.). Этот сложный пассаж не выглядит у Фета тяжеловесно или громоздко. Различного рода славянизмы, которые вводит Фет («любезный», «Посидаон», «дщери»), не создают диссонанса, а напротив, являются дополнительным средством иронии.
Фет практически доподлинно передает колоритный и многозвучный язык Гейне, его тон - порой чувственный, порой игривый или сентиментальный. Нарочито «идиллический», чуть не буколический портрет девочки в стихотворении «Горная идиллия» Фет запечатлевает на русском языке почти дословно:
Auf dem Schemel sitzt die Kleine, На скамье сидит малютка,
Stützt den Arm auf meinen Schooß; Подпершись под локоток.
Auglein wie zwei blaue Sterne, Глазки — звезды голубые,
Mündlein wie die Purpurrose. Ротик — розовый цветок.
Und die lieben, blauen Sterne И малютка эти звезды
Schauen mich an so himmelgroß, Кротко на меня взвела
Und sie legt den Lilienfinger И лилейный пальчик хитро
Schalkhaft auf die Purpurrose. К розе рта приподняла.
Фету легко и органично дается передача любовного томления лирического героя Гейне, красоты пейзажей, связанных с душевным состоянием персонажа, тонкости и невесомости стихотворного рисунка, музыкальности - в переводах любовной лирики немецкого поэта Фет как будто воплощает свои лучшие черты, которыми он пожертвовал при других переводах. Например, «Мой друг, мы с тобою сидели...»
Mein Liebchen, wir saßen beisammen, Traulich im leichten Kahn. Die Nacht war still, und wir schwammen Auf weiter Wasserbahn.
Мой друг, мы с тобою сидели Доверчиво в лёгком челне. Тиха была ночь, и хотели Мы морю отдаться вполне.
Die Geisterinsel, die schöne, Lag dämmerig im Mondenglanz; Dort klangen liebe Töne, Und wogte der Nebeltanz.
И остров видений прекрасный Дрожал, озаренный луной. Звучал там напев сладкогласный, Туман колыхался ночной <...>
То же можно сказать о стихотворениях «Как луна, светя во мраке» («Wie der Mond sich leuchtend drängt. »), «Цветов подбавила весна.» («Der Frühling schien schon an dem Thor.»), «И если ты будешь моею женой. » («Und bist du erst mein ehrlich Weib. ») и мн. др.
Фет не был ни учеником Гейне, ни тем более его подражателем. Фета трудно назвать и «славянским Гейне». Но лирика немецкого поэта оказалась ему близка и родственна. Потому и переводил Фет Гейне с таким энтузиазмом и в конечном счете с успехом. Пусть переводы Фета и не стали образцовыми, но они привлекают добросовестностью, уважением к мироощущению поэта, тонкой и многогранной нюансировкой в передаче чувств. Современники в большинстве своем не оценили трудов Фета, но в начале ХХ в., после рождения импрессионизма и символизма, Фета называли лучшим переводчиком Гейне после Блока.
Поэтический перевод - сложнейший из искусств. Мощный поэтический талант Фета требовал совершенствования, преодоления все больших трудностей в «выражении невыразимого». Исчерпав подобного рода препятствия в собственной лирике, он атаковал пределы, предоставляемые Горацием, Овидием, Хафизом, Шекспиром, Гёте, Гейне. «Избегая тем, которые легко поддаются выражению словом», не боялся выглядеть смешным и нелепым.
Переводная поэзия Фета не лишена недостатков. Но нельзя пренебрегать и достоинствами переводов. Еще долго будут вестись споры о том, что важнее в переводе: точность или поэтичность, «музыкальность», чем жертвовать, если невозможно сохранить эти характеристики в единстве, в гармонии? Фет на этот счет имел право выбора. Сохраняя точность, он жертвовал благозвучностью стихов. Редко можно встретить в хрестоматийных изданиях фетовские переводы, а иные, например «Фауст», давно стали библиографической редкостью. Тем не менее Фет, без всякого сомнения, внес свою посильную лепту в дело не только знакомства русского читателя с творениями иноязычных мастеров слова, но и в развитие переводческого мастерства в России.
Григорович Д.В. Литературные воспоминания. - Л., 1928. Цит. по изданию: Фет А.А. Стихотворения. Поэмы. Современники о Фете. - М., 1988. -С. 352.
Фет А.А. Стихотворения. Поэмы. Современники о Фете. - М., 1988. - С. 348. Фет А.А. Античная поэзия // Русские писатели о переводе: ХУШ-ХХ вв. / Под ред. Ю.Д. Левина и А.Ф. Фёдорова. - Л., 1960. - С. 331. Фет А.А. Проблема переводимости // Русские писатели о переводе: ХУШ-ХХ вв. - Л., 1960. - С. 325. Там же. - С. 325.
Фет А.А. Стихотворения. Поэмы. Современники о Фете. - М., 1988. - С. 349. Там же. - С. 350. Там же. - С. 358.
Газель - в поэзии народов Ближнего и Среднего Востока лирическое стихотворение, состоящее из двустиший (бейтов) на одну рифму.
10 Русское слово. 1860. № 2.
11 Немецкий текст приводится по изд.: Göethe J.W. Gedichte. - М., 1979. -С. 97-98.
12 Героиню баллады «Рыбак» традиционно называют русалкой. Правильнее ее было бы называть наядой.
13 Е. Штойке-Бальк данную систему образов трактует как «человек - природа -встреча». См.: Zeitschrift für Germanistik. - Leipzig, 1982. - N 3. - S. 296. С такой трактовкой нельзя не согласиться, но для конкретного разбора баллады она не совсем подходит в силу своей чрезмерной обобщенности.
14 В понимании Гёте один из главных признаков жизни - полярность. Подробнее об этом см.: Лаптинская С.В. Гёте и философия. - Ижевск, 1991; Свась-ян К.А. Философское мировоззрение Гёте. - Ереван, 1983.
15 Эккерман И.П. Разговоры с Гёте в последние годы его жизни. - Ереван, 1988. -С. 82.
16 В частности, см.: Stoyke-BalkE. Weltanschauliche Aspekte der Goethe-Balladen «Der Fischer» und «Erlkönig» // Zeitschrift für Germanistik. - Leipzig, 1982. -N 3. - S. 295.
17 Ibid. - S. 297. Ibid.
Текст перевода дается по изданию: Фет А.А. Стихотворения и поэмы. - Л., 1986. - С. 705.
Фет А.А. Стихотворения и поэмы. - Л., 1986. - С. 705. Там же.
Минаев Д.Д. Русский Гейне // Русские писатели о переводе: ХУШ-ХХ вв. -Л., 1960. - С. 475.
Тургенев И.С. Полное собрание соч. и писем: В 28 т. Письма в 13 т. Письма. Т. 2. - М.; Л., 1961. - С. 269. Письмо Фета, на которое отвечает Тургенев, не сохранилось.
Салтыков-Щедрин М.Е. Литературная критика. - М., 1982. - С. 140. Чешихин Вс. Шеншин // Брокгауз Ф.А., Ефрон И.А. Энциклопедический словарь. 1890-1907. Репринтное изд. - Ярославль, 1993. - Т. 77. - С. 477. Подстрочный перевод наш.
Анненский И. Ф. Генрих Гейне и мы // Анненский И. Ф. Книга отражений. - М., 1979. - С. 398.
24
25
26
27
