235
Феноменология посттравматических расстройств
Красило Александр Иванович (Москва) Московский институт психоанализа (НОЧУВОМИП) aikrasilo@list. ru
Аннотация. В статье рассматривается целый ряд последствий психологической травмы, которые являются своеобразными травматическими новообразованиями, определяющими технологию персоналистического консультирования. Эти новообразования являются как индивидуально-психологическими, включая сферу переживаний потерпевших, так и социально-психологическими, затрагивающими их взаимоотношения.
Ключевые слова: ориентировка, неисчерпаемость травмы, травматические новообразования, объективация, персонификация, интроекция персонификатора, взаимоотношения власти, базисное доверие, флуктуация социальных норм, социальный выбор.
Phenomenology of post-traumatic disorders
Aleksandr I. Krasilo (Moscow) Moscow Institute of Psychoanalysis
Abstract. The article deals with a number of consequences of psychological trauma, which are a kind of traumatic neoplasms that determine the technology of personalized counseling. These neoplasms are both individual psychological, including the sphere of victims' experiences, and socio-psychological, affecting their relationships.
Keywords: orientation, inexhaustibility of trauma, traumatic neoplasms, objectification, personification, introjection of the personifier, power relations, basic trust, fluctuation of social norms, social choice.
Поскольку при анализе посттравматических расстройств и травматического невроза [7] нет оснований для предположения о непосредственном и мгновенном разрушении уже достигнутых возрастных новообразований или регресса к предшествующей стадии развития личности [10], то мы имеем основание предположить, что в процессе травматического взаимодействия происходит не разрушение, а временное проникновение чужой воли в онтогенетически первичные интимные взаимоотношения жертвы, которое и порождает формирование последующих травматических новообразований. Это проникновение доминирующего паразитического «Эго» в глубину личности пострадавшего, вплоть до самого первого уровня первичных доверительных взаимоотношений всесильной и любящей матери и беспомощного ребенка, мы назвали интроекцией персонификатора [6].
З. Фрейд описал подобную ситуацию не в качестве травматического феномена, а представил ее как необходимый момент первой стадии сексуального развития. Интроекцию (вкладывание) он понимал как внедрение объекта в Я, в результате которого вместо выбора действий в отношении объекта происходит эротический выбор объекта [10]. В этом отношении замечательно высказывание К. Хорни о невротике: «Если он нуждается в любви, то должен получить ее от друга и врага, от работодателя и чистильщика обуви» [11, С.259]. В травматической ситуации нормальный - по медицинским показаниям - человек под влиянием смертельной угрозы, будучи охваченным страхом и ужасом, т. е. находясь в стадии крайнего стрессового напряжения, ведет себя крайне парадоксально, демонстрируя поведение, типичное уже не для психологически здоровой личности, а как раз для невротика или даже младенца.
Онтогенетическое родство неосознанных переживаний взрослых в начале и середине травматической интервенции и детских переживаний пострадавших, извлеченных стрессом из первого периода их онтогенетического развития, подтверждается наличием ряда повторяющихся социально-психологических феноменов. В частности, в так называемом «стокгольмском синдроме». То же самое ожидание материнской любви и заботы мы обнаруживаем при анализе криминальных травматических ситуаций. Логический рассудок
пострадавших, здравый смысл, вернувшийся им после внезапной ретировки преступника, отказывается признать, что они были переполнены ожиданием ответной любви от угрожающего им персонажа. В этом отношении уместно вспомнить меткое замечание З. Фрейда о том, что жить для человека - означает быть любимым тем самым «Сверх-Я», которое периодически нападает на него, безжалостно и беспощадно [10].
Понятно, что такое проникновение интроектора в глубину личности пострадавшего не может быть безболезненным. Оно угрожает существованию важного базового новообразования, сформированного в младенческом возрасте, - доверия к миру.
Дальнейшие свойства психологической травмы будут скрыты от нас, если мы не обратимся к культурно-историческому анализу травмы. Относительно рассматриваемой проблематики это значит, что по крайней мере анализ социальных и межличностных взаимоотношений должен предшествовать анализу их автономных индивидуальных отношений.
Пострадавший может проецировать вину за испытываемую им душевную боль не только на реального интроектора, но и на себя или другие объекты вовне. Поэтому нам пришлось ввести понятие персонификатора - т. е. реального или мнимого участника травматических событий, на которого пострадавший проецирует всю боль своих переживаний
[5].
Для террористических, криминальных и сексуальных травм характерно формирование таких злокачественных новообразований, как взаимоотношения власти пострадавшего с персонификатором. Поляризованное взаимодействие персонификатора и жертвы затем объективируется и интериоризуется в форме иррационального обсессивно-компульсивного протеста жертвы. Этот беспомощный внутренний протест, обращенный в прошлое, нельзя назвать просто внутренним диалогом, поскольку по определению диалог предполагает равенство позиций сторон в процессе преследования общей цели - достижения истины. Поэтому мы вынуждены были обозначить этот внутренний протест как иррациональный невротический диалог. Основанием для нас была парадоксальная закономерность: непременная моральная победа персонификатора и отчаянная, но беспомощная защитная реакция жертвы на протяжении длительного посттравматического периода. Эта победа, на наш взгляд, во многом обусловлена тем, что аффективный травматический конструкт, как его описал Д. Келли [11], формируется в процессе невротического диалога доминирующим персонификатором, а жертва только послушно наполняет его эмоциональным содержанием своих аффективно разрозненных травматических переживаний.
Казалось бы, общество должно быть на стороне жертвы и обеспечить обструкцию и моральное подавление преследователя и, тем более, преступника. Это вполне возможно, но при определенных условиях. Многое здесь зависит от дотравматического статуса пострадавшего, от особенностей структуры и ценностей его референтной группы и от такого важного фактора, как неочевидность отсутствия вины самого пострадавшего в полученной им травме. Несомненно, что «падшесть общества» [1], т. е. полный распад нравственных норм и замена их групповыми «понятиями», которые могут длительный период в разных ситуациях оставаться относительно стабильными и устойчивыми, характерен только для криминальной среды. В отношении остальных сфер общества характерна флуктуация норм: от поощрения групповых поблажек5 до высоких нравственных и религиозных требований в поведении одних и тех же людей. Как справедливо отмечает Добрович [4], ни один человек не может всю жизнь непрерывно общаться только на этически безупречном стандартизированном (или договорном конвенциональном) уровне.
В силу отмеченных выше факторов психологическая травма, как правило, бывает отягчена понижением группового и социального статуса жертвы. Даже при абсолютном внешнем сочувствии окружающих к травмированному человеку и принятии на себя обязанностей в оказании ему посильной помощи, его социальная позиция становится сродни
5 Под лозунгом: «Все так делают!»
статусу больного. Здесь еще много проблем и нюансов, требующих специальных исследований, но совершенно очевидно, что пострадавший не может сохранить свой социальный и групповой статус безотносительно к полученной травме.
Покинутость жертвы обществом тесно связана с объективацией так называемого «внутреннего конфликта» пострадавшего в социальный поступок, который может рассматриваться как нанесение ущерба обществу. На самом деле речь идет о неосознаваемом противоречии между несовместимыми мотивами деятельности индивида [9]. Эта противоположность мотивов неизбежно становится осознаваемой именно под воздействием травматической ситуации, объективируется как несовместимость мотивов и принимает одновременно и форму реального социального конфликта, и форму травматических переживаний. Поскольку мотивы, в том числе и противоречивые, как правило, не осознаются [8], то никакого сознательного выбора для принятия решения в стрессовых условиях травматической ситуации ожидать от потенциальной жертвы невозможно.
Но общественное мнение исходит из того, что человек имеет свободу выбора и должен отвечать за него. Последнее абсолютно обоснованно, но это не значит, что такой ответственный выбор всегда является сознательным, т. е. дан индивиду в полной ясности содержания альтернатив и их социальных последствий. Это и есть следующая важная особенность любой психологической травмы: превращение внутреннего противоречия в ответственный социальный выбор, который становится фактором, условием последующей посттравматической деятельности.
Очередной важной особенностью психологической травмы является потеря доверия пострадавшего к эмоциональным и внутренним интуитивным сигналам и утрата способности к ориентировке в направлении личностно значимых ценностей. Эта особенность проявляется особенно ярко при сексуальной травме, в результате мгновенной смены сексуальной эйфории6 тревогой и ужасом унижения и бессилия.
Фиксация на травме, непреодолимая обращенность к образу прошлого имеет следствием формирование вторичной травмы, которая характеризуется двумя основными признаками. Во-первых, в результате неспособности жертвы обеспечивать полноценную ориентировку в очередных задачах настоящего и будущего, неспособности определять и достигать цели, происходит распад единства 7 личности (цельности «Я»). Во-вторых, невротический диалог жертвы и персонификатора становится навязчивым и непреодолимым. В результате чего появляются признаки обсессивно-компульсивного синдрома.
Важно подчеркнуть, что необходимым условием и невротического диалога, и большинства других особенностей травматических переживаний является познавательная неисчерпаемость психологической травмы. Мы остановились на ней в последнюю очередь только потому, что этот базовый персоналистический феномен достаточно подробно рассмотрен нами в других работах [5; 6] и не имеет той новизны и проблематичности, которая послужила поводом для написания этой статьи. Но в процессе персоналистического консультирования мы исходим из того, что признание неисчерпаемости и индивидуальной неповторимости процесса травматических переживаний является необходимым условием успешной посттравматической реабилитации пострадавших.
Подводя итоги данной статьи, нам остается свести воедино обозначенные выше парадоксальные особенности последствий психологической травмы.
• Познавательная неисчерпаемость травматических переживаний, связанная с развитием личности пострадавшего в процессе ее непрерывного врастания в культуру.
6 Сексуальная эйфория ошибочно принимается пострадавшими за эмоциональный сигнал безопасности, хотя ее функция вовсе не сигнальная, а снятие социальных и индивидуальных барьеров при сокращении личной и телесной дистанции между сексуальными партнерами.
7 Если, конечно, таковое было достигнуто до травмы.
• Утрата базового доверия к окружающему миру, переживаемая как испуг и тревожность.
• Взаимоотношения власти пострадавшего с реальным персонификатором.
• Утрата способности к ориентировке в направлении личностно значимых ценностей.
• Превращение неосознанного противоречия мотивов в ответственный социальный выбор.
• Понижение группового и социального статуса жертвы вплоть до социальной и групповой изоляции и депривации при формировании вторичной травмы.
• Распад единства личности (утрата самости).
• Формирование иррационального невротического диалога, который является объективированной формой всей экзистенциальной проблематики травматических переживаний.
Литература
1. Бердяев Н.А. Царство духа и царство кесаря/Н.А. Бердяев. - М: Республика, 1995, - 383 с.
2. Василюк Ф.Е. Психология переживания/Ф.Е. Василюк. - М: Изд-во Московского ун-та, 1984, - 200 с.
3. Гальперин П.Я. Лекции по психологии/П.Я. Гальперин. - М: Книжный дом «Университет», 2002, - 400 с.
4. Добрович А.Б. Воспитателю о психологии и психогигиене общения/А.Б. Добрович. - М: Просвещение, 1987, - 250 с.
5. Красило А.И. Психологическое консультирование посттравматических состояний/А.И. Красило. - М: МПСИ, 2004, - 96 с.
6. Красило А.И. Специфические особенности и проблемы персоналистического консультирования/А.И. Красило//Культурно-историческая психология. - 2014 - № 2. - С. 95104.
7. Лапланш Ж., Понталис Ж.-Б. Словарь по психоанализу/Ж. Лапланш, Ж.-Б. Понталис. - М: Высшая школа, 1996, - 623 с.
8. Леонтьев А. Н. Лекции по общей психологии/А.Н. Леонтьев. - М: Смысл, 2005, - 511 с.
9. Новгородцева А.П. Внутренние конфликты подросткового возраста/А.П. Новгородцева // Культурно-историческая психология. - 2006 - №3. - С.38-50.
10. Фрейд З. Психология сексуальности/З. Фрейд. - Харьков: «Фолио», 2009, - 287 с.
11. Хьелл Л., Зиглер Д. Теории личности/Л. Хьелл, Д. Зиглер. - СПб: «Питер», 1997, - 606 с.
