CC BY
100
Социальные конфликты и революции в России
ФЕНОМЕН РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ: МЕЖДУ МИФОМ И РЕАЛЬНОСТЬЮ
В.П. БУЛДАКОВ
Центр изучения новейшей истории России и политологии Институт российской истории РАН
Москва, 117036, ул. Дм. Ульянова, 19
О русской революции написаны горы литературы различного теоретического и эмоционального уровня. Этому не приходится удивляться: всякий кризис состоит не только из реального, но из иллюзорного подобно тому, как не обходится без воображения ни одна человеческая страсть. Нынешний по преимуществу химерический интерес к революции в значительной степени вырастает из кризисного (хотя некоторым оно кажется посткризисным) состояния России. Чтобы разобраться в природе революционного мифа, важно знать не только исторические реалии, из которых он вырос, но и законы человеческой психики, всегда склонной к мифотворчеству.
Психология старого и нового восприятия революционного кризиса
Строго говоря, революционный кризис возник в условиях господства одной мыслительной парадигмы, а оценивается в совершенно иной ментальной ситуации. Октябрьской революции (как и Великой Французской революции) предшествовал набор прогрессистских постулатов: человек равен друг ому человеку и одинаково готов для свободы, для скорейшего восхождения к будущему надо отсечь все «лишнее» и т.д. и т.п. Это было время наивного европоцентризма и универсализма. Ныне говорят, что история циклична, цивилизационно ограничена и катастрофична, человек несовершенен, а потому важнее знать «чего не делать», нежели стремиться к логически выверенному действию. Идеи прогресса уступили место теориям динамического хаоса, о конце света вспоминают чаще, чем о «светлом будущем», «воля к истине» парализована постмодернизмом. Впрочем, к современному пониманию революции в России все это, возможно, не имеет никакого отношения. Россиянин основательно застрял в пространстве между двумя мифами.
Революция несла в себе настолько мощный идейно-энергетический заряд, что возник феномен «синергетики второго порядка» - вера людей вдохнула жизнь в марксистскую доктрину, имеющую к реалиям российского хаоса более чем отдаленное отношение1. Проблема постижения смысла революции была снята с той самой простотой, которая «хуже воровства» - «истину» гарантировала непорочность «классово-пролетарской» позиции. И это было облегчено тем, что элементы эзотерического знания (своего рода миро-видение «посвященных» и деятельных) присутствуют у самого Маркса2. Ситуация усугублялась «барской» склонностью российских образованных классов к умозрительности. (Не случайно в свое время Ф.М. Достоевский писал, что у многих ее представителей «логический вывод обращается в сильнейшее чувство, которое захватывает все существо и которое очень трудно изгнать или переделать».) Не удивительно, что у советских «попов
марксистского прихода» традиция европейского рационализма переросла в «источниковедческий дальтонизм» - любой документ при «правильном прочтении» обязан был подтвердить справедливость «единственно верного» учения.
Крах СССР создал ситуацию, когда на смену одряхлевшему мифу пришел вторичный3, а потому заведомо слабосильный антикоммунистический миф (активно реанимированный с помощью «раскаявшихся» комсомольских работников4). Сегодня мифотворчество мельчает на глазах, приобретая при этом самые причудливые мутации5. Даже старые марксистские иллюзии находят неожиданную подпорку - общественное сознание не желает признавать, что революция произошла в преимущественно традиционном, а не буржуазнокапиталистическом социокультурном пространстве6, что любой кризис предполагает «проседание» культуры7, а потому многопартийность и демократические потенции в России оказались эфемерными величинами, сметенными «диким» большевизмом8. Разумеется, востребованы известные россказни о «заговоре большевиков», осуществленном на «немецкие деньги», но более примечателен поиск все новых и новых «виновников» революции9 - к примеру, за обвинениями в адрес либералов начала XX в. стоит попытка лягнуть либералов современных. Наряду с этим, заметна боязнь сказать что-либо свое - появилось целое поколение «переводчиков», упорно вгоняющих российские реалии в рамки понятий западной социальной науки10. В таких условиях все труднее объяснять, что в годы мировой войны управление империей пришло в системное расстройство независимо от субъективных устремлений кого бы то ни было - подобные аргументы не задевают процесса мифотворчества. В принципе чувство личной неадекватности всегда компенсируется параноидальным типом мышления11 - ныне общественное недовольство в очередной раз опрокидывается на «проклятое прошлое».
Характерно, что на фоне этой неразберихи со стороны трезвомыслящих исследователей раздаются призывы «очеловечить» историю в рамках цивилизационного подхода12. Такие попытки применительно к революции, как ни странно, делались давно. К примеру, 3. Гиппиус, вглядываясь в происходящее на улицах, заявляла, что «лишь... учитывая психологию каждого действующего лица, начинаешь... видеть и логическую ниточку». Но, похоже, ей самой так и не удалось найти эту «ниточку», ибо она пришла к теоретически скудному (хотя эмоционально впечатляющему) заключению: «мы в лапах гориллы, а хозяин ее - мерзавец»13.
Людям очень трудно признать предопределенность того, что им не нравится. К тому же непосредственные впечатления от кровавого хаоса парализовали разум (точно так же, как по «другую сторону баррикады» из сплава одержимости и утопии вырастала «теория»). Вместе с тем. стоит обратить внимание на слова Гиппиус о том, что «снеговое безумие» нельзя понять «даже приблизительно, если не быть в его кругу»14 - выражаясь современным языком, речь шла о герменевтике антропологического прочтения революционного текста. Но подобное вряд ли это можно сделать раньше, чем появится целостная концепция рассмотрения революции «снизу».
В настоящее время условия для восприятия реальной истории революции практически отсутствуют, что и оборачивается настоящей «историографической паранойей»15. С другой стороны, можно надеяться, что для тех, кто не потерял «волю к истине», нынешняя ситуация - «меж двух мифов» - является наивыгоднейшей. Беда лишь в том, что сегодня даже серьезные авторы не могут осознать, что обновление исторического знания происходит не «само собой» через новые пласты источников16, а с помощью качественно иных методов их анализа17; не с помощью заимствованных доктрин, а в процессе создания теорий, изоморфных российской действительности. И если кто-то решил посвятить себя проблемам революционного антропологизма, то ему предстоит отказаться от «усредненных» и прочих канцелярских статистических данных (или научиться, наконец, их читать).
«Человек бунгуюший» глазами современника
Революцию принято дистанцировать от бунта (хотя очевидно, что она немыслима без актов стихийного неповиновения) и, тем более, от явлений типа Смутного времени (хотя
несомненно, что в пространстве традиционной культуры революция будет развиваться по средневековым сценариям). Согласно современным представлениям, революция - это феномен политического характера, противоположный «нецивилизованным» формам протеста - грабежу, погрому, заговору и, тем более, перевороту (хотя этимологически революция - это именно переворот). Даже люди далекие от догм марксизма склонны «осовременивать» социальную среду, в которой протекала революция, упорно уходят от биосоциальных ее аспектов. Между тем, на бунт или революцию человека провоцирует природные катаклизмы (прежде всего, голод), неудачные или затяжные войны, спонтанный рост народонаселения, сталкивающегося с неуправляемыми модернизационными процессами - всех тех «факторов непредсказуемости», к социальным последствиям которых старая власть бывает не готова.
В широком смысле слова бунт связан с резким обнаружением несоответствия жизненных реалий мысленной, «идеальной», картине мира. Естественно, последняя выстраивается каждым человеком индивидуально, хотя и по общим законам жизнедеятельности тех или иных социумов. В любом случае бунт - это результат обнаружения непригодности привычных моделей поведения. Случается (особенно в ходе интенсивных, но беспорядочных мо-дернизационных процессов), что недовольными и ущемленными ощущают себя представители едва ли не всех слоев общества - происходит тотальное депрограммирование социального пространства на протестное мировосприятие.
Онтологически человек - биологически ущербное существо, лишенное инстинктивной программы жизнедеятельности, а потому нуждающееся в ее социальном суррогате. В отличие от животного, в быту и истории он постоянно ощущает свою зависимость - от близких, рода, племени, этноса, нации, империи. Покорность «малой» и «большой» семье (последней наиболее точно соответствует традиционная патерналистская империя) возводится в конфессионально освященную добродетель - только так можно избежать рано или поздно возникающего психологического дискомфорта. Но подсознательно человек стремится к избавлению от любой обязанности - отсюда иллюзорные представления о свободе, которые непременно напомнят о себе во времена «болезненной несвободы».
Природа человеческого разума человека такова, что он постоянно вынужден «пере-открывать» для себя мир. Поэтому не удивительно, что в силу амбивалентного отношения к власти (особенно «абсолютной») человек не только конформист, но и вечно возрождающийся «революционер». Склонная к умозрительному максимализму русская интеллигенция особо остро реагировала на «несовершенства» действительности. К тому же в результате демографического взрыва второй половины XIX в. произошло резкое «омоложение» населения, модернизация повлекла за собой ломку сословных перегородок, и «революционных первооткрывателей» стало слишком много. И если обычно человек сопротивляется скрыто, то теперь создались условия для выхода массового недовольства в «замещенное поле социальности» в лице литературы образов (беллетристика) и литературы идей (публицистика) - так в «виртуальном» пространстве стало формироваться подобие программы своего рода всесословного «бунта» против «неправедного» миропорядка, якобы поддерживаемого конкретной властью. И, как ни странно, интеллигент-революционер, отделенный высокой культурной стеной от примитивного земледельца, в определенные моменты истории сможет заговорить с ним на одном языке. Это произойдет тогда, когда умозрительность первого и синкретичность мировосприятия второго начнут резонировать на эмоционально подогреваемой основе тотального неприятия существующего порядка.
В принципе государственный «порядок» - всего лишь упорядоченная и потому незаметная (хотя и подсознательно ощущаемая) форма насилия. Это согласие на «своего», «удобного» диктатора. Исторически формы насилия менялись: открытый террор по отношению к «чужим», дисциплинирующее наказание «своих», наконец, закон, претендующий на общечеловеческую всеобщность. Но готовность к насилию (в том числе по отношению к себе) - это, с одной стороны, важнейший показатель репрессивного «со-
вершенства» системы и/или конформистского отупения, с другой своеобразный индикатор витальности той или иной социальной среды. Торжество формального закона, считающегося важнейшим достижением современной цивилизации, на деле - симптом примирения с несвободой и индикатор неспособности к самопожертвованию. (Во избежание недоразумений следует откровенно сказать: доктрина прав человека на деле ни что иное, как форма пассивной самозащиты людского большинства, социально обессиленного цивилизацией.) К началу XX в. в России в связи с неуправляемым процессом модернизации болезненное становление городского индивидуализма (феномен Раскольникова) стало резонировать с отчаянным бунтом сельского традиционализма, связанным, прежде всего, с «оскудением центра».
Конечно, профессиональный революционер отличается от архаичного бунтаря: нонконформизм первого связан с доводами разума и нравственным экстремизмом, второго - с кризисом традиционного (синкретичного) сознания. Но и в том, и в другом случае человек остается без позитивной картины мироустройства. Обычно это случается с маргинальными личностями и слоями в переходные эпохи, но нельзя забывать и о так называемых диссипативных, попросту говоря «отвязанных» элементах (включая выходцев из высших сословий), особенно остро провоцируемых «абсолютными» имперски-идеократическими системами в период их нестабильности. Как бы то ни было, и те, и другие привыкли оперировать не столько материальными, сколько «символическими» величинами - должно быть обширность и малая плотность российских пространств приучила к умозрительности.
Человек по природе своей страшится хаоса. Между тем, эпистемологически (и по существу) хаос - это лишь то, что предшествовало рождению рода, племени, этноса, империи. Хаос органичен для человеческого бытия, но столь же органичной в историкоонтологическом смысле для него -- как ни парадоксально это звучит сегодня - является империя. Русская революция неотделима от понятия кризиса империи - ибо она воплощает в себе недовольство буквально всех практически всем, что соответствует кризису (прежде всего духовному) сложноорганизованной системы.
Империя: реальность и представление
Понятие империи принято связывать с насильственным управлением подчиненными территориями и народами. Исследователи-позитивисты обычно забывают о том, что она -земной аналог мироздания в ее космогенично-синкретичной редакции. Поэтому у авторов, настроенных на абстрактное социологизирование, обычно не остается места для анализа духовного наполнения «традиционной» («сухопутной») империи. Исторически империя -всего лишь продукт пассионарной стадии развития той или иной культуры, которой стало тесно в рамках породившей ее социальной среды, в силу чего она попыталась обуздать окружающий ее «хаос» и навязать свою волю соседям. На психовитальном уровне империя -явление кризисное и, в конечном счете, преходящее, как и всякая культура.
Нравится или не нравится нам сегодня империя (связываемая с великодержавием), но нельзя забывать, что наши эмоции возникают на весьма ограниченном пространстве исторического бытия, рождающего отнюдь не познавательно-независимые суждения. Строго говоря, существует только два субъекта истории: информационное поле и социальная энергетика. Оба находятся в более чем своеобразных отношениях с территориальным пространством, временем и ресурсами. Вот эти проблемы на протяжении практически всей человеческой истории решала -не только в управленческом, как в онтологическом, этическом и даже эстетическом смысле -именно империя, представляя как бы земной слепок небесного «совершенства».
Впрочем, понятие империи трудно отделить - особенно в России - от иллюзий имперст-ва. Всякий предмет и явление помимо плоти и функции обладает еще социально значимой аурой. В России, где пространство воображаемого всегда подавляло в интеллигентских умах унылую реальность, а потому эмоции легко превращались в теории, портрет империи
всегда «дорисовывался». Служение победоносной империи способно «облагородить» даже природного холуя, который, однако, обожает пинать мертвого льва.
Как бы то ни было, империя умела использовать своих подданных, приобщая их к собственному величию. И если человек принимает имперскую иерархию, высшая власть легко сможет развернуть его личную энергию в нужном для себя направлении - достигается гармония отношений власти-подчинения, ибо человеческая деструктивность теперь может быть направлена на внешний мир (или, в крайнем случае, на подсказанных «сверху» внутренних «врагов»). Но так бывает только на этапе подъема (или хотя бы в условиях достойно декорированного застоя) империи. Кризис империи порождает настоящий разгул социальных психозов, начинающих в полном смысле слова выгрызать систему изнутри.
С управленческой точки зрения традиционная империя - это масштабная сложноорганизованная система, чья пластичность и устойчивость обеспечивается тем, что в качестве связующих звеньев в нее встроены «живые» элементы, а потому внутрисистемные связи осуществляются по законам, близким к психологии семейных отношений. При этом человеческое наполнение империи остается архаичным, не до конца «отформатированным» под систему. Именно поэтому система продолжает действовать даже тогда, когда по законам формальной логики ей пора бы развалиться. По той же причине в ходе кризиса система стремится к самовозрождению в прежнем (обновленном чисто внешне) виде, а не разваливается или эволюционирует в новое качество.
В последнее время обнаружили себя масштабные попытки постичь общие закономерности кризисов имперской власти в России именно с учетом этих факторов. С.А. Королев полагает, что кардинальным условием стабильности империи является большая или меньшая степень совпадения собственно пространства (в географическом смысле), «пространства населения» и «пространства власти». Применительно к истории российских смут это выглядит как многообещающая гипотеза, перекликающаяся с бахтинским понятием хронотопа, связывающая происхождение российских кризисов как с изменением территорий, так и с интенсификацией миграционно-демографических процессов. Важно также, что автор увязывает соотношение внутренней технологической структуры власти с тем, как она вписана в глобальное макропространство18 - этим подчеркивается значение резонирования глобальных и внутриимперских кризисных ритмов.
Учитывая все это, нельзя не признать, что наиболее сложным вопросом для империи остается проблема взаимодействия власти и людской массы. Если допустить, что имперская власть находится в состоянии непрерывного структурирования и переструктурирования осваиваемых «пространств», то самую серьезную угрозу для нее приобретает возможность утраты обратной связи. Строго говоря, как только имперская бюрократия начинает игнорировать народ, власть «слепнет» или, по терминологии конца XIX в., «повисает в воздухе». Не случайно в свое время российские либералы начали атаку на власть не с самодержавия, а с бюрократии - этого вредного «средостения» между властью и народом.
Итак, к началу XX в. принцип имперской «соборной» уравновешенности сословий обернулся вульгарной полицейской государственностью. «Живая» имперская система начала «окостеневать». И вот тогда начали действовать факторы, на которые обратил внимание М. Фуко: нет единой бинарной оппозиции между господствующими и подчиненными, есть «множественные отношения силы» (в сфере производства, семье, институтах, социумах), которые при известных условиях способны играть роль базовых очагов «расщепления» некогда целостного социального тела19. К этому, касаясь России, следует добавить: в патерналистской системе главным виновником кризиса отношений власти-подчинения в любом случае, как бы автоматически, становится правитель, вольно или невольно допустивший возникновение подобной ситуации.
Несомненно, что русская революция, как очередной кризис империи, по своей социальной и психоментальной динамике куда ближе Смутному времени XVII в., нежели Великой Французской революции и другим революциям нового и новейшего времени. В ее ходе политические коллизии и «сознательные действия» в целом сыграли ничтожную
роль сравнительно с хаотичными процессами самонастройки авторитарно-патерналистской системы. А если гак, то пора отказаться от изучения революции в старой «прогрессистской» парадигме и перенести основные исследовательские усилия на соци-ально-антропологический ее аспект. Взамен прежнего выделения в революционном хаосе различных ее социальных потоков (рабочая, крестьянская, солдатская, национальные и другие революции) уместно сконцентрироваться на анализе этапов всеобщего погружения (а затем и выхода) из него, которые складываются в своеобразный цикл
20
«смерти-возрождения» империи .
Причины российских кризисов не столько в недееспособности власти, а в разрушении ее привычного образа в глазах легковерных низов. Если так, то прийти к пониманию динамики кризиса империи можно только на уровне микроистории, учитывая, что решающее значение в кризисные времена приобретают традиции и иллюзии, предрассудки и утопии. М. Фуко призывал отказаться от поиска «души восстания», «чистого закона революционера». К кризису империи это относится в наибольшей степени.
Империя или хаос?
Принимая во внимание, что Российская империя изначально подпитывала себя внутренними самообольщениями и стимулирующими иллюзиями, оставляя подданным слишком обширное пространство для социального недоумения, то станет понятным, почему кризисы ее властною начала вызревали незаметно, а проявлялись спонтанно. В известной степени, это закон всякой революции - Фуко отмечал, что в ходе ее эскалации возникает множество форм противодействия старому строю: «сопротивления возможные, необходимые, невероятные, спонтанные, дикие, одинокие, согласованные, ползучие, неистовые, непримиримые или готовые к соглашению, корыстные или жертвенные»21. И все же кризис империи не идентичен политической революции - на уровне исторического существования системы это, прежде всего, акт самосохранения. Соответственно природе протекания можно условно выделить несколько «уровней» (компонентов или составляющих) кризиса: этический, идеологический, политический, организационный, социальный, охлократический, рекреационный. Их соотношение между собой и даже порядок в различных исторических ситуациях могут меняться, но все они так или иначе проявят себя.
Весь цикл российского кризиса можно свести к нарушению равновесия имперской системы, а затем к его медленному восстановлению за счет внутренней перестройки. Трудность заключается лишь в выявлении того, что наиболее заметно нарушило привычный баланс, что ввергло систему в крайнее, иуклеарно-хаотичное состояние, и, наконец, какие силы и за счет чего восстановили стабильность.
Этическая стадия кризиса связана с длительным процессом десакрализации власти, чему положили начало попытки подмены ценностных оснований самодержавия просветительским и бюрократичным абсолютизмом. Кульминацией явится ненависть к конкретному властителю (народ настроен вновь и вновь «извинять» власть, но если ресурс доверия окажется исчерпан, правитель обречен).
Идеологический компонент кризиса связан с формированием в XIX в. европейски просвещенной и рационалистически мыслящей элиты, точнее «общества», способной противопоставить власти альтернативную идею - причем идею развития, а не застоя. Политическая стадия кризиса обязана своим происхождением незримому разделению людей образованных на все более тяжелеющую бюрократию и все менее терпеливую интеллигенцию. Управленческая неэффективность власти назревала по мере того, как интеллигенция, нравственно и интеллектуально превзойдя бюрократию, приступила к выработке альтернативных структур - от партий до «общественных» организаций, в результате чего функции державного управления стали повсеместно блокироваться. Так, Россия приблизилась к историческому рубежу свержения самодержавия, оказавшегося полностью деса-крализованым в глазах масс.
И здесь обнаруживается один принципиально важный момент. Учитывая, что первоначально российские либералы стремились противостоять самодержавию на почве им же созданных законов и что в Феврале 1917 г. попытались самоубийственно реализовать его же внешнеполитический курс, встает вопрос: нельзя ли рассматривать данные стадии кризиса империи в качестве своеобразного реванша идеи империи над ставшими негодными институтами власти? В связи с этим хорошо понятна начальная стадия кризиса: любая разбалансированная система становится чувствительной к внешним воздействиям, слабые сигналы на входе ее могут получить губительный резонанс. Но теоретически допустимо, что внешнее воздействие может дать мобилизационный эффект, послужить перестройке системы, а не ее расползанию. «Кризис перестройки» Россия уже пережила в 1905 1907 гг. Почему же теперь империя оказалась ввергнута в «красную смуту»? Неужели дело только в том, что теперь желающих «углубить революцию» оказалось намного больше?
Падение Романовых оказалось связано с мировой войной, скрутившей все предыдущие составляющие кризиса в тугой узел и добавивший к ним взрывоопасную маргинализацию практически всех производительных и управленческих сословий. При анализе предпосылок «общенародной» Февральской революции почему-то забывают о разорении дворянства, стекающегося в города, о росте финансовых спекуляций, о деятельности товарных бирж, создающих искусственный дефицит и дороговизну, обнищании чиновничества из-за инфляции, о росте преступности среди образованных людей. Крестьянство было недовольно «твердыми ценами» на зерно; рабочие, закрепленные на оборонных предприятиях, считали себя «закрепощенными на заводах». В создании управленческого хаоса поистине решающую роль сыграло то, что параллельно государственным снабженческим органам развернули свою деятельность (причем в основном на государственные средства) Земский и Городской союзы, а также кооперация. Возникли нестыковки с закупками продовольствия и его перевозками, обнаружились противоречия между центральной властью и местными органами, между гражданской и военной администрацией, выяснилось, что административное деление империи не соответствует естественным снабженческо-хозяйственными границам22. Гак сложилась ситуация, когда страна, имеющая свободный остаток хлеба не менее полумиллиарда пудов (при общем сборе более 4 млрд. в 1916 г.23), стала испытывать продовольственные трудности.
Наступившая после Февраля социальная стадия кризиса была порождена не просто ухудшением положения масс, а их изумлением перед тем, что новая власть не способна на магическое удовлетворение их ближайших нужд. И здесь нельзя игнорировать вопрос о «гегемоне» революции - разумеется, не в тогдашнем его понимании (в идею пролетариата в 1917 г. поверили очень многие). Речь идет скорее о «провокаторе» (хаоса, не революции) в информационно-дезориентирующем, а не в идейно-направляющем смысле. И здесь первенство радикальной интеллигенции, независимо от ее партийной принадлежности, не подлежит сомнению: опорочив старую систему, она роковым образом запоздала в деле создания «конструктивного» информационного поля.
Разгул социальных страстей 1917 года был связан не просто с ухудшением положения масс. Нет необходимости отрицать функционального значения отдельных (рабочей, крестьянской, солдатской, национальных и пр.) революций, но они в значительной степени направлялись желанием урвать в условиях, когда идейный и нравственный вакуум заполнялся утопией. Между потоками социальной ненависти, безусловно, существовала некоторая взаимозависимость и соподчиненность. Но отдельные социальные революции были вмонтированы в нечто большее, действуя по его синергетическим, а не собственным «классовым» законам.
Разросшийся на этом фоне охлократический компонент кризиса связан с готовностью старых и новых социальных изгоев сбиваться в толпы, зараженные психологией вседозволенности'4. В принципе разгул неведомо откуда появившегося плебса - следст-
вие развала любой власти. Но охлократия в патерналистском обществе, имеющем основательную традицию крестьянского общинного коллективизма, имеет свои особенности. Не случайно в 1917 1918 гг. в России обычный грабеж и всевозможные погромы поразительно быстро приобрели окраску восстановления «справедливости»25. И если говорить о перерастании охлократии в тиранию, то, вероятно, следует признать, что существует прямая зависимость между архаизмом разрушенных социумов, агрессивностью сформировавшихся из их обломков толп и уровнем репрессивности выросшего из беззакония политического режима. В эпоху смуты люди идут за теми самыми диссипативными личностями, которых в спокойное время отправляют в психушку - таков важнейший закон развития психодинамического хаоса.
В принципе для историка не может быть понятия нормы, но революционная смута немыслима без психопатологического состояния погруженной в нее людской массы. Историки, однако, избегают таких определений - это предполагает описание революции в совсем иных терминах и понятиях. И сегодня, пожалуй, труднее всего усвоить, что ситуация 1917 г. в общих чертах могла бы быть воспроизведена без большевиков.
Охлократия вовсе не иррациональна, но вряд ли можно назвать ее управляемой. Идея М. Фуко о «стратегическом кодировании» точек сопротивления старому режиму, как своеобразном законе революции2ь, при всей своей логической внушительности смотрится как уступка известным партийно-институционалистским представлениям о ее природе. Большевики провоцировали смуту, но сказать, что они управляли ею, было бы преувеличением -при всем своем «материалистическом» цинизме они сохраняли идеализм эпохи Просвещения, надеясь на «сознательность масс» или вразумления их «передовой теорией». Вопреки их ожиданиям, даже гражданская война приобрела вовсе не ожидаемые «красно-белые» параметры27, а их собственный революционный террор вновь оказался порожден неадекватностью психических реакций победителей на мнимые «угрозы»28.
Рекреационный этап кризиса связан не столько с торжеством «тоталитарного» большевизма, сколько с «остыванием» общеимперского социального пространства в связи с физическим выбыванием пассионариев революционного времени, а также охлаждением к ним народа, соглашающегося теперь на любую власть, особенно ту, которая, сумеет воззвать одновременно к традиции и утопии. В процессе «смерти-возрождения» империи былые компоненты кризиса начинают функционировать в реанимационном режиме. Так, даже очевидная аморальность революционных акций оказалась смикширована призраком сверхценностного идеала.
И здесь таится основной историографический сюрприз русской революции, связанный с так называемым парадоксом позиционирования: всякий субъект, находящийся внутри определенной культуры, помимо желания, вопреки доктрине и даже революционному шоку воспроизводит заложенные в ней стереотипы. И дело не просто в том, что большевики возродили империю, обновив ее фасад. Нескольким поколениям людей вдалбливалось, что все это является результатом «Великой Октябрьской социалистической революции» и представляет самый совершенный социальный строй на земле. Последствия действия «синергетики второго порядка» дают знать себя до сих пор: хотя возможность революционного самообмана была известна еще со времен Ф. Энгельса, и коммунистические, и антикоммунистические мозги по-прежнему остаются ушибленными «первой в мире» революцией, которая на деле была лишь эпизодом явления более высокого - пусть традиционалистского - исторического порядка.
Революционный кризис/смуту в России проще представить частью процесса «смерти-возрождения» империи, в ходе которого ее базовые элементы исторгают из нее то, что мешает органическому течению их примитивного существования. В этом смысле русская революция может рассматриваться, как ядро культурогенного акта самосохранения сложноорганизованной системы, жертвующей чуждыми, мертвящими ее или «преждевременными» элементами. Такая схема течения смуты легко просматривается и на примере начала XVII в., и Октябрьской революции, и даже современности29. Однако, нельзя забывать, система взаимосвязей внутри имперского комплекса столь многомерна, а сам он настолько ос-
новательно связан с внешним миром, что смуте легко бывает навязать едва ли не любую, а особенно общедоступную «логику». Человеческий разум всегда будет требовать освобождения от тех кошмаров исторического прошлого, которые способны к материализации в современной жизни. Во всяком случае, «красная смута» потребовала от представителей нескольких поколений людей гигантского потока самообмана и самообольщений.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Об «эстетизации» упорядочившегося хаоса см,. Cramer F. Schönheit als dynamisches Grenzphanomen zwischen Chaos und Ordnung - ein neuer Laokoon // Selbstorganisation. Bd 47. Ästhetik und Selbstorganisation. Berlin, 1993. S. 79-102.
2 Бескова И.A. Эзотерическое знание и его элементы в марксистской идеологии // Эволюционная эпистемология проблемы, перспективы. М., 1996 С 71-77.
I См.: Buldakov V. Scholary Passions around the Myth of «Great October» // After the Fall: Essays in Russian and Soviet Historiography / Ed. by M. David-Pox, P. Holquist, M. Poe Bloomington, 2004.
4 Крайний вариант этой тенденции представлен И. Павловой. См.: Павлова И.В. Что это было9 Современная российская историография об историческом смысле социальных преобразований 1930-х годов // Культура и интеллигенция сибирской провинции в годы «Великого перелома». Новосибирск, 2000.
3 Гак, из одной работы можно узнать, что русская революция была своеобразным реваншем старообрядчества по отношению к «никонианам-Романовым»; Советы - это детище беспоповцев, а колхозный строй был создан «по матрице» старообрядческого монастыря (См. Шахназаров О.Л Старообрядчество и большевизм // Вопросы истории 2002 № 4. С. 72. 79, 89). Как ни странно, подобные идеи находят своих последователей среди людей, ранее не замеченных в склонности к фантазиям. Они пишут даже о «старообрядческом менталитете» русского крестьянства, который якобы не случайно бросился громить православные храмы (См.: Пыжиков A.B. Российская история первой половины XX в.: новые подходы И Историческая наука и образование на рубеже веков. М., 2004. С. 156, 158, 159). На деле старообрядчество «повинно» в революции лишь постольку, поскольку оно являлось частью кризиса общего кризиса православно-имперской идеи. См.: Леонтьева Т.Г. Вера и прогресс: Православное сельское духовенство России во второй половине XIX - начале XX вв М., 2002
” С'м, Булдаков В.П. Российские смуты и кризисы: востребованность социальной и правовой антропологии // Россия и современный мир 2001. № 2(31).
С'м.: Он же. Революция, насилие и архаизация массовою сознания в гражданской войне: провинциальная специфика // Антибольшевистское повстанческое движение // Белая гвардия. Альманах № 6. М., 2002.
s См.: Он же. Большевизм в интерьере российской многопартийности // Призвание историка: Проблемы духовной и политической истории России. М., 2001; Он же Многопартийность или социально-информационный хаос? // Россия в условиях трансформаций. Историко-политологический семинар. Материалы. М., 2001. Вып. 17.
4 К примеру, один из авторов уверяет, что русские генералы, с одной стороны, либералы - с другой, предприниматели - с третьей, оказались одинаково заинтересованы в сокрытии своих неудач, а потому все свои силы направили на обвинения в адрес правительства, что и повлекло за собой революцию (см.: Айрапетов O.A. Генералы, либералы и предприниматели: работа на фронт и на революцию 1907-1917. М., 2003). В общем, это попытка реанимации веховской традиции, усиливаемая обычного для нашего времени параноидальными интенциями. Порой это связывается с «открытием» соответствующего ряда источников. Так, один из авторов (правда, не историк, а экономист) подобрал с иллюстративной целью ряд цитат из мемуаров (иногда в пересказе) и получил картину настоящего заговора либералов против царской власти. См : Галин В В Война и революция (Серия «Тенденции»), М.. 2004,
См. Греков Н «Методологический кризис» или скрытая деградация7 // Pro et Contra. 2001. T. 6 4. 1. № 1-2. С 178-180.
II Robins R S., Post J .M. Political Paranoia. The Psvchopolitics of Hatred. New Haven, 1997 P. 16,
u Журавлев В.В, Цивилизационный подход к истории и вопросы ее «одушевления» // Организационный комитет «Общества историков России»: Сборник научных статей. М., 2005 Характерно, что автор ссылается на опыт русской позитивистской исторической школы - для ее представителей потребность в «психологизации» истории была вызвана ощущением ограниченности собственного метода и отнюдь не переросла в новое познавательное качество.
11 Гиппиус 3. «Черные тетради» // Звенья. M.-СПб., 1992, Вып. 2. С. 53.
14 Там же, С. 29, 51,
13 Лучше всего это прослеживается на отношении к Ленину См.: Булдаков В.П. Ленин: парадоксы жизни и смерти // Русский исторический журнал. 2000. Т 3. № 1-4
См.: Булдаков В.П. Лики революционного хаоса источники и исследователь // Народ и власть: Исторические источники и методы исследования. Материалы XVI Научной конференции. Москва, 30-31 января 2004 г. РГГУ. М., 2004.
К сожалению, очень немногие авторы уделяют внимание этому вопросу, хотя в ряде случаев источниковедческая культура выросла (См.: Дубровская Е Ю Источники по истории российских армии и флота в Финляндии в 1917-1918 гг; Колесникова M.F. Количественно-качественная характеристика историко-револю^
ционной мемуаристики. Липкович Л И. Периодическая печать как источник изучения отношения масс к органам охраны общественною порядка (февраль* октябрь 1917 г.) /7 Народ и власть в России: исторические источники и методы исследования).
'* См.: Королев С.А Бесконечное пространство Гео- и сониографические образы власти в России. М., 1997
“ См.. Фуко М Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. М.. 1996 С. 194.
■' Булдаков В.II Красная смута: природа и последствия революционного насилия. М , 1997 С 343 345.
21 См.: Фуко М. Воля к истине... С 196.
22 См.. Земский феномен. Политологический подход Саппоро. 2001. С.160, 164-166, 170 -171
■’ Наумов А Н. Из уцелевших воспоминаний, 1968-1917 Нью-Йорк. 1955. Г. 2 С. 564.
24 См.. Булдаков В.П. Забытые реалии 1917 года // Современная отечественная история в музейных экспозициях М.. 2004.
2' См.: Булдаков В П. Революционная наркотизация: параметры проблемы // Историческая наука и образование на рубеже веков М., 2004: Его же. Феномен революционной этнофобии // Проблемы этнофобии в контексте исследования массового сознания. М., 2004.
26 См.: Фуко М. Воля к истине. С 197
27 См. Булдаков В.П. От этнических конфликтов к этнофобии в гражданской войне // Армагеддон. Книга двенадцатая (январь-сентябрь). 2002: Прохоров В.П. Гражданская война: эскалация насилия в свете архаизации массового сознания // Духовность. Книга третья (октябрь-март). Сергиев Посад, 2003,
28 Furet F. Terreur// Dictionnaire critique de la Revolution française. P., 1989.
2" См. Булдаков В.II Системные кризисы в России: сравнительное исследование массовой психологии 1904-1921 и 1985-2002 годов // Acta Slavica laponica. 2005 'Г XXII
PHENOMEN OF RUSSIAN REVOLUTION: BETWEEN MYTH AND REALITY
V.P. BULDAKOV
Institute of Russian History' of Russian Academy of Sciences 19 Dmitry Ulianov Str., Moscow, 117036 Russia
Problems of struggle during the Revolution in 1917 are in the focus of the present article. The author considers the events of 1917 first of all like «the people’s discord», which was spread by Bolsheviks. In general, the author qualifies that the new power has believed in people's consciousness, which turned out not so high during the building of new State.
