CC BY
380
ские части. С середины мая по ноябрь число германских пехотных дивизий на Восточном фронте, по русским сведениям, выросло на 60%: середина мая - 47 дивизий; июнь - 52 дивизии; июль - 57 дивизий; август - 64 дивизии; сентябрь - 70 дивизий; октябрь -75 дивизий; ноябрь - 78 дивизий. Немцы перебросили на Восток против русского Юго-Западного фронта 18 пехотных дивизий с Западного фронта и четыре новые дивизии из резерва.
В-третьих, на стороне Антанты в середине августа выступила долго колебавшаяся Румыния.
А.А. Брусилов впоследствии считал основной причиной относительно малой результативности наступления его армий безволие Ставки и преступную некомпетентность командования Западного фронта, что привело к срыву общего наступления Восточного фронта и не позволило Луцкому прорыву приобрести стратегические масштабы.
А.А. Брусилов полагал, что руководство Ставки, ее «способ управления» оказались главными причинами поражения России в Первой мировой войне. И все-таки результаты Брусиловского наступления имеют большое значение для победы Антанты.
В отечественной историографии Брусиловского прорыва считается, что у союзников такого успеха не было вплоть до летнего наступления 1918 г. До этого времени они имели успехи только в оборонительных операциях (Марна, Верден), где им удавалось сдержать германское наступление.
В.М. Шевырин
2010.04.019. БУЛДАКОВ В.П. КРАСНАЯ СМУТА: ПРИРОДА И ПОСЛЕДСТВИЯ РЕВОЛЮЦИОННОГО НАСИЛИЯ. - Изд. 2-е, доп. - М.: РОССПЭН: Фонд «Президентский центр Б.Н. Ельцина», 2010. - 967 с. - (История сталинизма).
Ключевые слова: Россия, революция, диктатуры, революционное насилие, модернизационные процессы.
Д.и.н. В.П. Булдаков анализирует происхождение и особенности революционного насилия в России, достигшего своего апогея в 1917-1920 гг. Исследуя психосоциальную динамику революции,
он показывает, что в ее основе лежали традиционалистские реакции на модернизационные процессы. Значительное место уделяется критике всего комплекса исследований революции, выстраивается оригинальная теория ее происхождения и развертывания. В сравнении с первым изданием существенно расширен круг источников.
Монография состоит из предисловия и введения («К новому изданию книги»; «От автора»), семи глав («Пути погружения в хаос»; «Психология масс и векторы социального насилия»; «От квазидемократии к сверхдиктатуре: Провоцирование и обуздание смуты»; «Большевизм в контрреволюционном интерьере»; «Истощение энергии хаоса и вторичные волны насилия»; «Происхождение революционных мифов и их сегодняшняя судьба»; «К общей теории кризиса империи») и «Вместо заключения: российская смута вчера и сегодня».
Октябрьская революция, как и любое другое масштабное событие прошлого, говорится в книге, - всего лишь малая часть продолжающейся истории человека. Понять глубинную природу последнего через временной катаклизм - это и будет приближением к пониманию истории как нескончаемого культурогенеза. Но в этом плане история русской революции - это прежде всего рассказ о резко изменившихся отношениях человека к власти, себе подобным, окружению, т.е. история насилия снизу.
Человеческая «психопатология» революции рассматривается в рамках понятия кризиса империи. Последняя же - наиболее действенный агент межцивилизационного культурогенеза. Что касается России как империи, то она понимается просто как особая сложно организованная система патерналистского типа. Настоящие факторы революции 1917 г. стали формироваться лишь по мере вовлечения России в мировую войну в связи с реакцией на ее тяготы.
Все беды России связаны с тем, что ее социокультурное распадение на «город» и «деревню» стало к началу XX в. болезненно заметным на бытовом уровне, а война усилила персональную человеческую остроту этого ощущения. Галопирующая маргинализация (выпадение из без того разрушающихся сословных границ традиционных социумов) довершила дело.
Совпадение в результате войны кризисных ритмов российской и европейской истории не вызвало бы столь значительных последствий, не окажись оно связано с эсхатологическими ожида-
ниями всеобщего краха капитализма и торжества одновременно «справедливых» и «рациональных» форм производства. Кризис мирового индустриализма для «догоняющей» державы мог обернуться парадоксально-катастрофическими результатами. И здесь главное было в том, что ситуацию стало определять поведение мар-гинализованных масс. Если человеческая личность не отформатирована обществом в силу недоразвитости или отсутствия последнего, а патерналистская государственность не дает свободно раскрыться его креативному потенциалу, то от нее следует ждать стадного бунтарства.
«Россию потрясла не война, а поражения в ней русских армий» (с. 116). Виновниками становились люди, которые «пленили трон». Дело дошло не только до убежденности в «измене» военного министра В. А. Сухомлинова, но и «вредоносной деятельности» императрицы. Имидж власти в глазах общества мог оставаться терпимым до появления у ступеней трона «святого черта» - самозваного «старца» Григория Распутина. Как ни парадоксально, с помощью этого «человека из низов» самодержавие по невольной подсказке царицы как раз и хотело преодолеть растущее отчуждение от народа. Произошло противоположное. «Инстинкт власти» на сей раз не сработал.
Государственный переворот в России привел не к утверждению демократического порядка, а к эскалации «красной смуты». Благими намерениями оказалась вымощена дорога в ад Гражданской войны. Одно это дает основание отводить Февралю центральное место в событиях 1917 г. По мнению автора, революция оказалась не только стихийной, но и беспартийной; «революционерами» сделались все. Характерны при этом элементы всеобщего погрома: обилие случаев хулиганства, грабежа магазинов, провокаций по отношению к полиции - причем в последних оказались замечены не только фабричные подростки и «темные элементы», но и гимназисты. «Праведный» гнев толпы постепенно заставил забыть о присяге не только солдат, но и низших офицеров. По-видимому, часто солдат окончательно делал «революционерами» один вид голодных женщин, сутками простаивающих в очередях за хлебом.
Крестьяне, как правило, были единодушны только в стремлении отобрать землю у помещиков, что касается ее последующего дележа, то здесь постоянно возникали серьезные разногласия.
В солдатской массе преобладали примитивно-коллективистские (скорее всего, сказывался общинный стереотип сознания) представления о своем положении в окружающем мире. Больше всего их занимали проблемы быта, но характерно, что они тесно увязывались с проблемами войны и мира, а также правами и обязанностями. Февральскую революцию солдаты поддержали в силу надежд на улучшение своего положения в армии.
Влияние солдат на деревню было все же не столь непосредственным. На национальные движения они воздействовали как детонатор. Именно с этим фактором следует связывать их стремительный рост. Окраинный национализм, считает автор, можно рассматривать и как специфически окрашенную часть местничества. Часто это было связано с аграрным вопросом. Сецессионизм обнаруживал себя там, где возможности социокультурного симбиоза в связи с революционной смутой казались исчерпанными. Других причин «самостийности», подхлестнутой большевистской победой, не просматривается. Этнические и национальные конфликты восходят к древнейшей (некогда единственной) трайбалистской форме конфликтности. Они могут выступать в каких угодно идейных и политических одеждах и формах.
Принято считать, что июльские события означали «конец двоевластия» и установления едва ли не диктатуры. Между тем ничего подобного не произошло: вне зоны боевых действий продолжал действовать апрельский закон Временного правительства о союзах и собраниях. Но и неподготовленность корниловского движения на Петроград, не говоря уже о плане действий войск в столице, были столь разительны, что впору говорить о самоубийстве контрреволюции.
Перед Октябрем власть была попросту недостойна серьезного инсургента. Нельзя сказать, что большевики, со своей стороны, все предусмотрели, готовясь захватить власть, прикрываясь именем съезда Советов, но можно утверждать, что события сами собой начали работать на них. Большевики готовили захват власти, хотя плохо представляли, как это может и должно произойти. На съезде, с которого началась «эпоха социализма» в России, не свершилось ничего социалистического. Большевики просто дозволили крестьянам доделить землю, а солдат уверили, что зимовать в окопах не-
обязательно. Более того, они дали гарантию, что в срок проведут выборы в Учредительное собрание (иного не оставалось).
Нет ничего нелепее представлений о том, что в октябрьско-ноябрьские дни произошла политическая поляризация России. Налицо, скорее, была паника недоумения, охватившая всех. В значительной степени это было связано с тем, что масса населения городов в полном смысле слова потеряла голову. О том, что к власти надолго пришли большевики, эта масса даже не задумывалась -происходящее представлялось ей еще одним актом нескончаемой неразберихи.
Исторический парадокс «рабоче-крестьянской» революции состоял в том, что ее «движущие силы» были на деле инертно-бунтарской традиционалистской массой, но от их «авангарда» ожидали совсем иного. Пролетариат, объявленный гегемоном революции, в относительно незначительной степени был заражен духом насилия, предпочитая реформистский путь развития в рамках привычной патерналистской системы. К признанию необходимости устранения «буржуазной» власти его вынудило ощущение полной бесперспективности существования в условиях «чужой» власти, а не сознательный «социалистический» выбор. Пролетариат был заражен бунтарством, но импульсы и акты, исходящие от него насилия были куда менее слабыми и кровавыми, нежели формы расправы с «эксплуататорами» традиционных слоев и маргиналов. Пролетариат скорее обеспечивал видимость «классового» прикрытия смуты, нежели подтверждал реальность социалистического углубления революции. Рабочие вовсе не были за единовластие большевиков: имеются свидетельства, что через несколько дней после Октября они укрывали от них видных представителей других партий.
Ситуацию накануне открытия Учредительного собрания можно охарактеризовать как сплетение взаимных страхов и отчаянных надежд. Протокол его единственного заседания производит впечатление сцены в бедламе. И большевистская власть очень долго пребывала в таком же (если не более) подвешенном состоянии, что и Временное правительство. Власть не столько поддерживали, поносили, свергали, захватывали, как пытались приспособить к собственным «идеальным» представлениям о ней. Большевистский переворот не случайно прошел под знаком своеобразного престо-
лоблюстительства. Слова неизвестного рабочего в адрес В.М. Чернова: «Бери власть, сукин сын, коли дают!» - точнее всего отражают особый характер этого процесса - по крайней мере в 1917 г.
Большевизм никогда не был ни единым, ни тем более монолитным. Но он был функционально иерархичным. В 1917 г. каждый из большевиков вольно или невольно оказывался «на своем месте». 1917 г. вообще можно представить в виде странного карнавала: политики цепляли на себя одни личины, а жизнь наряжала их для истории в совершенно иное обличье. Объяснение простое -любые активные личности помимо собственной воли превращались в функциональные величины «красной смуты». Феномен вторжения марксизма в Россию можно объяснить просто. В свое время народолюбивая русская интеллигенция до такой степени запуталась в сплетениях доктрин и эмоций, что теория, спрямляющая причинно-следственные связи, оказалась как нельзя кстати. Со временем дошла очередь и до народных низов. Ленин объяснил это М. Горькому: «Русской массе надо показать нечто очень простое, очень доступное ее разуму...» Ленин на деле не был ни злым, ни добрым. Для русских революционеров характерна весьма примечательная черта - умение абстрагироваться от реальной жизни, позволяющее им бесстрастно ставить эксперименты на живых людях. Через насилие, жертвенность и нерассуждающий террор пробивала себе путь коммунистическая идея. Эпоха «военного коммунизма» - пик постреволюционной идеократии - была на деле слишком многолика для «тоталитарной» власти. «Классовое» насилие явно не достигало своей цели.
«Террор был для большевиков сначала средством разжигания так называемой классовой борьбы, а затем превратился в форму утверждения особого рода государственности» (с. 470). Ужасы и красного, и белого террора тем не менее меркнут на фоне этнофоб-ского ожесточения крестьянской массы. Любые попытки Н. Махно или С. Петлюры пресекать погромы не давали результата. Большевики выигрывали потому, что умели обещать все что угодно, чтобы затем забрать еще больше. Белые не умели обещать, а когда им приходилось забирать относительно немногое, то это воспринималось как морально ничем не подкрепленный произвол. Здесь, как и во всем остальном, противникам большевизма оставалось только с изумлением наблюдать, что разрушители империи шаг за шагом
идут к ее восстановлению. Возможно, главная и даже единственная слабость белых заключалась в отсутствии общепризнанного лидера. Окончание «красной смуты» можно вести с того момента, когда террор в коммунистической России приобрел форму государственной ритуалистики, не допускающей самодеятельности.
Рассматривая причины образования СССР, автор пишет, что здесь мы сталкиваемся не с идеологией и практикой «пролетарского интернационализма», а с постреволюционным интеграциониз-мом. Последний не был механическим воссозданием тела империи, а попыткой возрождения духа империи через постреволюционную психологию людских масс, включая и тех, кто не принадлежал к ее титульному державному этносу. В целом она оказалась успешной.
Финальный акт революции наступает тогда, когда подросшие дети воспроизводят на ином социальном уровне те образцы поведения, которые они некогда подсмотрели у разъяренных предков в годы «красной смуты». В обыденной жизни люди 1930-х годов жили вовсе не террористическими реалиями. Не случайно «всенародное» обсуждение сталинской Конституции 1936 г. выявило два основных компонента социальных ожиданий: всевозможные послабления людям лояльным, которых становилось все больше; значительное расширение круга гражданских обязанностей перед государством. Но требовалось и другое: зачистить социальное пространство от тех, кто не вписывался в него или «мешал».
Трудно было найти человека, более далекого от марксизма в любом истолковании последнего, чем Сталин. Массы ценили в Сталине не только революционную легенду, но и «своего».
В сущности, полагает автор, причина российской смуты одна -психоз бунта, вызванный крайней болезненностью бытовых ощущений несовершенства власти. Теперь методом жутких проб и ошибок отыскивался идеал, точнее, его видимость. Вступив на этот путь, Сталин в отличие от Петра I не рискнул затевать устрашающе-мистифицирующих игр с сакральными понятиями, напротив, его действия были призваны фетишизировать данную революцией идеократию с помощью насилия против ее мнимых «идейных» противников. При этом принять желаемое за действительное было тем легче, чем ощутимее были жертвы. Со временем на вершине властной пирамиды главное значение приобрело незримое противостояние начал революционаризма и патернализма, самоограни-
чительного мессианства и замешанного на примитивном опекунстве традиционализма.
Н.С. Хрущев, напротив, освободившись от опеки «хозяина», двинулся по пути Октября. Если представить русскую революцию как попытку искоренения «архаики» с помощью «прогрессивных» форм собственности, то под покровом «оттепели» можно разглядеть очередную волну раскрестьянивания и борьбы с православной верой в стране, давно живущей атеистическими суевериями.
Анализируя современную историографию Октябрьской революции, автор пишет, что исчерпывающего ответа на вопрос о том, какие подходы к революции доминируют сегодня, не даст никто. Существующая библиография настолько ненадежна, что охватить одну только профессионально состоятельную часть историографии крайне трудно.
Западная историография переживает состояние растерянности. С другой стороны, нельзя не признать, что российская историческая наука с какой-то боязливостью сторонится революционной проблематики, предпочитая ей историю контрреволюции, в то время как западные (особенно социальные) историки тяготеют к изучению предреволюционной эпохи. Это легко просматривается по целому ряду монографий. Наряду с этим порой кажется, что серьезные историки намеренно избегают постановки общетеоретических вопросов о роли революций в истории России, умышленно оставляя историософское пространство рефлексирующим философам, отделившимся от науки публицистам, не говоря уже о расплодившихся дилетантах-антикоммунистах (с. 605). «Готовность извратить все что угодно, дабы поддержать нынешнюю власть, помноженная на элементарное незнание истории, является отличительной чертой всей современной российской придворной политологии» (с. 642).
Обращаясь к «общей теории кризиса империи», В.П. Бул-даков отмечает, что революция 1917 г. стала своеобразным производным от наложения ритмов европейской и российской истории. Отсюда ее мимикрическое своеобразие, дезориентировавшее современников-наблюдателей. Поэтому революцию начала XX в. в России можно считать не случайным симбиозом Смуты прошлого и пародии на Французскую революцию. С другой стороны, идейное воздействие Октября на внешний мир оказалось необычайно
масштабным в связи с ответной податливостью Запада на соблазн социализма. Возможно, именно в этом таится главная «загадка» Октября, породившего такое количество историографических парадоксов.
По мнению автора, все отличие «красной смуты» как от Великой французской революции, так и от Смуты XVII в. можно свести к невиданно мощному столкновению модернизаторства и традиционализма, закончившемуся скрытой, парадоксальной по форме и потому непризнаваемой победой архаики. Более того, весь цикл новейшей русской смуты и даже всей последующей советской истории можно описать по схеме возобладания крестьянской психо-ментальности в той среде, которая враждебна ей по определению -в городе и даже внутри имперски-коммунистической власти. Такова оказалась «месть слабых и поверженных» ослабевшей российской государственности. Крестьянская утопия, которая в синкретичном сознании смешала реальное, воображаемое и символичное, смогла подняться на вершину власти. Возможно, именно это и является основным содержательным итогом Великого Октября. И этому не стоит удивляться - XX в. дал немало примеров подобных псевдотрансформаций. Октябрьская революция была вовсе не «крахом» имперской сверхсистемы, скорее она была началом нового витка российского державного культурогенеза. Выйдя из мировой войны, Россия получила мощную мутационную подпитку, обеспечивающую «омоложение» системы как на подсистемном, так и на «клеточном» уровнях.
Предопределенность падения Романовых оказалась связана с мировой войной, скрутившей все предыдущие компоненты кризиса в тугой узел, что хорошо почувствовали люди, обладавшие инстинктом надвигающейся смуты (как Ленин) и добавившей к ним взрывоопасную маргинализацию основных производительных сословий. Наступившая вслед за тем социальная стадия кризиса была порождена не просто ухудшением положения масс, а их изумлением перед тем, что новая власть не способна на магическое удовлетворение их ближайших нужд. Даже либералы, поносившие некогда пригревшее их самодержавие, внесли свою лепту в радикализацию масс, возбудив в них непомерные претензии к любой власти. Сами того не сознавая, они способствовали созданию примитивнейшей социальной ситуации: вождь и толпа.
Резкий подъем стачечного движения и поднявшаяся вслед за тем в начале XX в. волна аграрных беспорядков связаны с этим фактором. Ситуацию усугубила очередная волна урбанизации 1907-1913 гг. Довершила дело мировая война с ее массовыми мобилизациями трудоспособного населения. Невиданно «искривившееся» социальное пространство впитывало в себя все новые и все более примитивные и агрессивные лозунги. Выделившийся на этом фоне охлократический компонент кризиса - «самодержавие народа» - связан со способностью вынужденных социальных изгоев сбиваться в толпы, зараженные психологией вседозволенности. В принципе разгул охлократии можно отнести к закономерному следствию развала любой власти: даже крайний индивидуалист в наидемократичнейшем обществе вынужден будет искать «своих», ощутив собственную незащищенность.
Кризис/смуту в России, утверждает автор, проще представить в виде «смерти-возрождения» империи, в ходе которого ее базовые элементы исторгают из нее то, что мешает органическому течению их примитивного существования. Это в значительной степени достигается за счет кратковременной охлократической аффектизации традиционных социумов. В этом смысле революция может рассматриваться как культурогенный акт самосохранения сложноор-ганизованной системы, жертвующей чуждыми, мертвящими ее или «преждевременными» элементами. Возможно, сама по себе схема течения смуты достаточно проста - во всяком случае, все ее компоненты достаточно легко улавливаются и на примере начала XVII в., и Октябрьской революции, и даже современности.
Кто же восстановил равновесие? Власть? Харизматический лидер? Ответ будет парадоксален. Приведение системы к сбалансированности осуществилось той же самой массой, которая совсем недавно довела хаос до последней крайности. Людская масса попросту устала от собственного «беспомощного» бунтарства, устрашилась безнадежности собственного бунта.
Стержнем русской истории остался феномен растворения человеческой личности в государстве: если людская масса в преодолении ничтожности своего бытия ощущает себя изоморфной империи и ее целям, можно ждать рывка вперед, если масса презирает власть - готовься к смуте. Но в любом случае власть, приватизиро-
вавшая творческое начало в человеке, лопается, как гнойник - таков заслуженный конец ее псевдоморфного существования.
Как бы суммируя свои наблюдения, автор пишет: «Итак, что лежит в основе российской кризисности? Бунт против закрепощения государством человеческого естества? Пожалуй, да» (с. 693). Парадоксальность российской смуты заключается в том, что внешне она выглядит как полное безвластие и хаос, на деле является спонтанным поиском путей и форм возрождения государственности. Решающее значение приобретает момент, когда измученные массы позволят власти под видом решения «сверхзадач» начать работать на ее - власти - самосохранение.
По словам автора, «Россия, несмотря на усталость от революций, по-прежнему не свободна от наследия Октября. И было бы во всех отношениях полезнее научиться понимать человеческую природу последнего, нежели возводить над ним новые мифологемы. Октябрь открыл эпоху варварского - через стихийное бунтарство, а затем всеобщее раболепие перед идеократической государственностью - становления гражданственности в России. Но российский гражданин не состоялся и не состоится никогда, если все та же имперская государственность не научит его трудиться на самого себя. В этом главный урок Октября» (с. 709).
Пора забыть о «случайностях» истории. Последние - всего лишь напоминание о ее не постигнутых закономерностях. Перестроить революционно-кризисное российское пространство, заставить власть стать навсегда «своей» можно, только отучив народ от поклонения ей и приучив к самоуправлению. Остальные рецепты бессмысленны: опыт всех российских смут показывает, что власть воспроизводит слабости народа в самой себе. Выход в том, чтобы заставить ее наконец-то воспроизводить его духовные достоинства.
В истории России и в пореформенное время, и в периоды между 1905 г. и Первой мировой войной, и в период нэпа, и во времена хрущевской «оттепели», и позже прогресс страны был не менее возможным, чем крах имперской системы. «"Красную смуту" осуществили потрясенные неправедностью мировой войны и развращенностью власти "люди с ружьем", а не заговорщики-самоучки» (с. 713).
Почему призрак смуты не покидает Россию? Ответ прост: если государство оказывается наедине с людской массой, а не обще-
ством самодеятельных граждан, то его судьба оказывается подвешена на психике этой массы - всегда непредсказуемой. Судьба России все еще связана со смутой, а не революцией.
Всякая истинная революция - это революция сознания. Сложноорганизованные системы преобразуются качественно только на «клеточном» (человеческом) уровне. На это уходит время смены нескольких поколений (с. 714).
В.М. Шевырин
2010.04.020. РЭНДАЛЛ Э. СОВЕТСКАЯ СТРАНА ГРЕЗ: ТОРГОВЛЯ И ПОТРЕБЛЕНИЕ В 1930-е ГОДЫ.
RANDALL A. The Soviet dream world of retail and consumption in the 1930s. - N.Y.: Palgrave Macmillan, 2008. - XIII, 252 p.
Ключевые слова: СССР, 1930-е годы, кризис распределения 1929-1930 гг., государственная система розничной торговли и потребления, новая политика в торговле.
В монографии Эми Рэндалл (Университет Санта-Клары, США) исследуется кампания по созданию в СССР государственной системы розничной торговли и потребления, начатая в 1931 г. с прагматической целью - покончить с кризисом распределения, разразившимся в 1929-1930 гг., когда полки магазинов катастрофически опустели и была введена карточная система. В центре внимания находятся произошедшие в результате осуществления новой политики по отношению к торговле институциональные, культурные и социальные изменения, которые оказали глубокое, часто противоречивое воздействие на экономику, политику, гендерную структуру, а в конечном счете - на всю историю советского общества. Автор рассматривает историю строительства социалистической торговли в двух измерениях: «сверху» - с точки зрения партийных руководителей, правительственных чиновников и самих реформаторов, прослеживая, как коммунистическая идеология и социально-экономические реалии влияли на конфигурацию реформы, и «снизу» - с точки зрения продавцов, общественных контролеров и простых покупателей (с. 12-13).
Находясь в русле современной литературы по истории кон-сюмеризма, с ее интересом к формированию классовой и гендерной идентичности индивида, монография Э. Рэндалл исследует зарож-
