CC BY
0
Вестник ПСТГУ Серия III: Филология.
Вдовиченко Андрей Викторович,
д-р филол. наук,
2023. Вып. 76. С. 9-29
Б01: 10.15382МигШ202376.9-29
Института языкознания РАН,
вед. науч. сотрудник
профессор ПСТГУ Россия, Москва an1vdo@mail.ru
https://orcid.org/0000-0003-4814-9042
Фактор клишированности
В ОПИСАНИИ оловосодержащего семиозиса:
*
НОРМА И ГРАНИЦЫ ЯЗЫКА
А. В. Вдовиченко
Аннотация: В статье приводится ряд наблюдений над способами не вполне убедительного определения «нормы» и «границ языка» в рамках традиционной языковой модели, основной методологической константой которой является априорная уверенность, что содержательный контент («значение», «смысл», «семантика», «план содержания» и пр.) существует в непосредственной связи с вербальным субстратом. В результате возникают противоречивые суждения: «Норма существует объективно» и «Норма существует субъективно»; «Норма единая» и «Норма множественная»; «Норма проявляется в синхронии» и «Норма проявляется в диахронии»; «Язык совпадает с нормой» и «Язык не совпадает с нормой»; «Язык принадлежит исследователю» и «Язык принадлежит пользователю»; «Язык обладает единством» и «Язык состоит из разновидностей языка». Для решения тех же задач в качестве инструментов предлагается концепция клише и семиотического действия, которые более корректно отражают суть естественного говорения/письма и дают на выходе более стройную картину (модель) происходящего. Согласно коммуникативной модели, в естественной коммуникации источником контента, производимого и усваиваемого, становится личное семиотическое воздействие (полимодальное, многофакторное, многоканальное, не обязательно словосодержащее). Для достижения изменений во внешних когнитивных состояниях, которые еще не произошли на момент действия, а только запланированы, семиотический актор производит попытки воздействий, проявляя в данных условиях комплексными способами акциональные режимы своего сознания. Ввиду этого в естественном акте порождается и понимается искомая актором новизна, которая составляет смыслообразование данного семиотического акта. Понятие «клише» в отношении слов и других «знаков», предполагая процессуальный (акциональный) принцип формирования любого семиотического контента, позволяет отделить клишированный (механистичный, бессмысленный, поведенческий) «язык», в том числе вербальный, от смыслообразующего семиотического воздействия,
© Вдовиченко А. В., 2023.
* Исследование выполнено за счет гранта Российского научного фонда № 22-28-01656 в Институте языкознания РАН.
подчеркнуть глубокую условность конструирования «системности» и «всеобщности» «языка».
Ключевые слова: норма языка, границы языка, разновидности языка, знаковые клише, вербальные клише, семиотическое воздействие, акциональный режим сознания, семиотический актор.
Целью настоящей статьи является попытка представить преимущественную эффективность коммуникативной модели в разрешении очевидных затруднений, с которыми теория «языка» не справляется ввиду вольно-невольного игнорирования реальности словосодержащего семиозиса. Для этого в первой части приводится ряд наблюдений над способами не вполне убедительного определения «нормы» и «границ языка», а во второй для решения тех же проблем предлагается в качестве инструментов концепция клише и семиотического действия, которые более корректно отражают суть естественного говорения/письма и дают на выходе более стройную картину (модель) происходящего.
Основной методологической константой традиционного лингвистического описания является априорная уверенность, что содержательный контент («значение», «смысл», «семантика», «план содержания» и пр.) существует в непосредственной связи с вербальным субстратом. Вербальные формы (в виде морфем, слов, словосочетаний, предложений, текстов) признаются носителями «означаемых» по простой и естественной логике: поскольку несомненно, что мысленный контент производится обладателем сознания, а тот столь же несомненно пользуется «общепонятными» «единообразными» словами, прямая связь между вербальным субстратом и «содержанием» уже не нуждается в дальнейших доказательствах. Ее можно постулировать существующей по умолчанию. Соответственно, говорящий/пишущий, поскольку он пользуется единообразным всеобщим инструментом, отодвигается в тень как необязательное звено, а смыс-лоформальное единство слов («язык»), охватывающее и стандартизирующее всех пользователей по форме и содержанию, становится самодостаточным объектом эвристики. Изучая «язык», исследователь, таким образом, может изучать «всегда и всеми мыслимый контент» («означаемое», «семантику», «значение»), а изучая мыслимый контент, он может обращаться для этого к «языку».
Такой ошибочный, но простой и потому распространенный подход диктует несколько важных методологических установок, которые проявляют себя, в частности, в попытках найти «норму» и границы «языка», и неизбежно обнаруживают противоречивость и неубедительность принимаемых исследовательских решений. Приведем несколько примеров следования «языковым» установкам, с указанием недостаточности итоговых результатов, обнаруживаемых в конкретных исследовательских практиках1.
1 Примеры взяты из двух широко известных, обстоятельных и добросовестных статей, в которых норма и система языка становятся объектами детального рассмотрения в рамках традиционной языковой парадигмы: Всеволодова М. В. Язык: норма и узус (подходы к системе языка) // Вестник Московского университета. Серия 9: Филология. 2015. № 6. С. 34—57; Му-стайоки А. Разновидности русского языка: анализ и классификация // Вопросы языкознания. 2013. № 5. С. 3-27.
1. «Норма существует объективно» У8 «Норма существует субъективно».
«Наличие нормы в языке — обязательное условие существования кодифицированного языка» У8 «Нормативность той или иной единицы, т. е. ее "правильность"/"неправильность" на данный день, определяется научной авторитетностью (для человека, имеющего дело с оценкой "правильности" употребления языковых единиц в своей речи) авторов словарей и грамматик, и, значит, фактически эти оценки субъективны»2. «Мы придерживаемся триады "система" — "норма" — "узус", выдвинутой в работах Э. Косериу <...> Основная идея разграничения понятий, по Э. Ко-сериу, заключается в следующем: система является потенциалом языка, норма — это то, что носители языка считают правильным, узус представляет собой обобщение языкового материала, речевую привычку, то, как люди говорят и пишут» У8 «Можно выделить существование разных норм в зависимости от того, кто их определяет»3.
2. «Норма единая» У8 «Норма множественная».
«В свое время в нашей литературе была приведена формула такого типа смены нормы, когда наряду с существующей реализацией языковой единицы А появляется ее менее употребляемый вариант б и их соотношение можно представить как Аб. Постепенно частотность варианта б возрастает, и их употребительность в языке уравнивается, что можно представить как АБ. Частотность Б продолжает расти, снижая статус первой единицы до отношений типа аБ. И наконец единственно возможной остается единица Б»4 У8 «В настоящее время степень образованности всего российского населения, несомненно, выше, и можно говорить не о литературном языке и просторечии, а о некоторых уровнях, в том числе и в пределах нормы»5.
«Многое в русском языке изменилось за двадцать лет. Хотя сдвиги в статусе русского языка, в контингенте его пользователей, а также в формах его существования имеют черты, свойственные только русскому языку, верно и то, что он развивается не в изоляции от того, что происходит в других языках»6 У8 «Во-первых, кодифицированная официальная норма (КодН) — это тот русский язык, который фиксируется в грамматиках и нормативных словарях русского языка, язык, которому обучаются в российских школах <...> Во-вторых, выделяется коллективная норма — то, что языковой коллектив считает правильным. В-третьих, можно также выделить ситуативную норму, поскольку норма ситуативно обусловлена: то, что можно в одной ситуации, запрещено в другой»7.
2 Всеволодова. Указ. соч. С. 34.
3 Мустайоки. Указ. соч. С. 11. Выделение в цитатах полужирным шрифтом здесь и далее авторов, курсивом — мое. — А. В.
4 Всеволодова. Указ. соч. С. 38.
5 Там же.
6 Мустайоки. Указ. соч. С. 3.
7 Там же. С. 11.
3. «Норма в синхронии» У8 «Норма в диахронии».
«Как показывает речь естественного общения, и в первую очередь материал Интернета, значительно расширивший возможности в плане наблюдения за языком естественного общения, в современном языке много языковых единиц, давно считающихся исчезнувшими. Некоторые из них уже не нормативны, другие отнюдь не нарушают норму»8 У8 «Норма меняется уже на протяжении жизни одного человека. Пока мы можем увидеть, как менялась и меняется норма на языковом материале людей среднего и старшего поколения»9.
4. «Язык определяется (совпадает с) нормой» У8 «Язык не совпадает с нормой».
«Кодифицированная официальная норма (КодН) — это тот русский язык, который фиксируется в грамматиках и нормативных словарях русского языка, язык, которому обучаются в российских школах»10 У8 «Строго говоря, кодифицированная официальная норма (КодН) представляет собой идеал языка, на котором фактически никто не говорит»11.
«Слово РКИшник (эркаишник) образовано согласно системе русского языка, официальная норма его не принимает (и словари не фиксируют), в узусе, особенно в устной речи профессионалов (специалистов по РКИ), оно встречается часто»12 У8 «Кроме единой общей нормы, существующей в каком-либо языковом сообществе, для разных социальных групп создаются варианты нормы, которым члены этих сообществ в общении между собой добровольно подчиняются»13.
«Это далеко не все случаи функционирования единиц разных уровней, расширяющие наше представление о норме. Их наличие и анализ их функционирования позволит нам выйти в собственно систему нашего языка и, возможно, скорректировать некоторые положения и подходы, принятые в современной грамматике»14. «Изменения такого типа идут пословно, независимо от уровня языковых единиц (фонетический, акцентуационный, лексический, грамматический) и постепенно меняют соответствующую категорию языка»15 У8 «У нас нет специального направления в русистике, которое занималось бы этой проблемой не на основе субъективных определений правильности/неправильности, а определяло бы степень нормативности данной единицы, исходя из объективных данных. Думаю, что для развития этого направления необходимы также исторический (временнбй) и географический (пространственный) аспекты. Интересен также вопрос, в каком возрасте носитель языка формирует свою "норму"»16.
8 Всеволодова. Указ. соч. С. 51.
9 Там же. С. 36.
10 Мустайоки. Указ. соч. С. 11.
11 Там же.
12 Там же.
13 Там же. С. 6.
14 Всеволодова. Указ. соч. С. 54.
15 Там же. С. 39.
16 Там же. С. 42.
5. «(Русский) язык исследователя» VS «(Русский) язык пользователя».
«Поскольку все разновидности нормы основываются на интуитивном представлении людей о правильности той или иной языковой единицы, прямым способом выявления нормы является обращение к носителям языка с таким вопросом»17 VS «То, как люди говорят (узус), являет собой только косвенное представление о норме. Такой принципиальный методологический подход важен по двум причинам. Во-первых, люди могут сознательно отклониться от своей собственной или коллективной нормы, например, в целях придания своей речи большего колорита. Во-вторых, люди иногда неосознанно отклоняются от нормы, например, из-за усталости, небрежности или недостаточной концентрации внимания. Как правило, люди плохо осведомлены о том, как они говорят»18.
«Разница между носителями русского языка как родного и носителями русского языка как второго, или между "природным" и "не природными" носителями языка, не вполне четкая <...> Понятие относительно и в том смысле, что у носителей языка уровень владения родным языком не одинаков: в разных речевых ситуациях они не всегда хорошо справляются с коммуникативными задачами. Не все носители языка способны выступать с речью или писать протокол. А те, кто умеет это делать, возможно, не могут вести разговор по душам. Иногда природный носитель языка даже уступает по своим знаниям и коммуникативным навыкам неприродному носителю языка»19 VS «Из-за быстрого распространения ELF (English as a lingua franca) и стремления к максимальному достижению целей общения среди неносителей английского языка возросла тенденция не уважать нормы языка, созданные в Британии или США. Хотя такой подход редко выражается открыто, на практике основная масса людей, говорящих на ELF, все меньше заботится о том, в какой мере их речь напоминает речь нормированную, предложенную кодификаторами английского языка. Достижение коммуникативных результатов "выигрывает" у стремления говорить правильно, т. е. происходит активная ориентация на взаимопонимание и практическое игнорирование нормы...»20
6. «Язык» VS «Разновидности языка», «Русский язык» VS «Русские языки».
«Когда носители разных языков Дагестана употребляют русский язык в общении между собой, мы имеем дело с русским языком как лингва франка, достаточно сильно отличающимся от русского языка москвичей»21 VS «Для русистики в течение последних двадцати лет характерно накопление исследований, предметом которых является какая-либо нестандартная разновидность русского языка. В частности, рассматривался язык диаспоры22, разные
17 Мустайоки. Указ. соч. С. 12.
18 Там же. С. 11-12.
19 Там же. С. 13-14.
20 Там же. С. 5.
21 Там же. С. 9.
22 См.: Протасова Е. Ю. Особенности русского (первого) языка у живущих в Финляндии // Русистика сегодня. 1998. № 3-4; Она же. Особенности неродного русского в туристической сфере / отв. ред. Н. Б. Вахтин // Языки соседей: мосты или барьеры? Проблемы дву-
формы языка Интернета23, редуцированный язык в общении с иностранцами24 и с детьми25, язык детей26, язык староверов27, русские пиджины28 и т. п. В центре внимания ряда работ стоит язык города29. Кафедра русского языка Хельсинкского университета активно участвует в изучении нестандартных форм русского языка»30.
«Есть принципиальная разница между родным и неродным языками, которая не восходит к уровню владения этими языками. Когда мы говорим на своем родном языке, мы чувствуем, что это "наш язык", в развитии которого мы участвуем сами, в отношении которого мы вправе определять норму <...> Выученный иностранный язык имеет в нашем сознании другой статус»31 VS «Разновидности русского языка, отражающие язык разных групп пользователей языка: 1. Стандартный русский язык, устный вариант (СтРЯу). 2. Городское просторечие, диалекты, региональные варианты. 3. Язык детей. 4. Язык афатиков и других людей с сильным дефектом речи. 5. Язык сравнительно недавно эмигрировавших русских и русских, живущих в ближнем зарубежье. 6. Язык русских, долго живших в изоляции от России. 7. Язык нерусских, свободно говорящих по-русски (near-native
язычной коммуникации. СПб., 2011; Земская Е. А. Язык русского зарубежья: проблемы нормы и речевого поведения / отв. ред. Н. А. Купина // Культурно-речевая ситуация в современной России. Екатеринбург, 2000; Она же. Общие языковые процессы и индивидуальные речевые портреты // Язык русского зарубежья. Вена, 2001; Гловинская М. Я. Общие и специфические процессы в языке метрополии и эмиграции // Язык русского зарубежья. Вена, 2001; Голубева-Монаткина Н. И. Русская эмигрантская речь в Канаде конца XX века: Тексты и комментарии. М., 2004; Она же. Русская эмигрантская речь во Франции конца XX века: Тексты и комментарии. М., 2004.
23 См.: Асмус И. Т. Лингвистические особенности виртуального коммуникативного пространства: дис. ... канд. филол. наук. Челябинск, 2005; Горошко Е. И. Лингвистика Интернета: формирование дисциплинарной парадигмы // Жанры и типы текста в научном и медийном дискурсе. Вып. 5. Орел, 2007; Какорина Е. В. Язык интернет-коммуникации // Современный русский язык: Система — норма — узус. М., 2010.
24 См.: Федорова К. С. Лингвоповеденческие стратегии в ситуации общения с иностранцем (на материале русского языка): дис. ... канд. филол. наук. СПб., 2002.
25 См.: Димитрова С. П. Речевое общение с детьми: коммуникация в условиях «не-равнопоставленности» / отв. ред. Л. П. Крысин // Речевое общение в условиях языковой неоднородности. М., 2000; Гаврилова Т. О. Регистр общения с детьми: структурный и социолингвистический аспекты (на материале русского языка): дис. ... канд. филол. наук. СПб., 2002.
26 См.: Цейтлин С. Н. Язык и ребенок. Лингвистика детской речи. М., 2000.
27 См.: Касаткин Л. Л., Касаткина Р. Ф., Никитина С. Е. Русский язык орегонских старообрядцев: языковые портреты // Речевое общение в условиях языковой неоднородности; Кюлъмоя И. О современном состоянии языка русской диаспоры в Эстонии // Русские в Эстонии на пороге XXI века. Таллинн, 2000; Синочкина Б. Старообрядцы Латвии: специфика языковой личности / А. Мустайоки, Е. Протасова, ред. // Русскоязычный человек в иноязычном окружении. Хельсинки, 2004.
28 См.: Перехвальская Е. Д. Русские пиджины. СПб., 2008.
29 См.: Китайгородская М. В., Розанова Н. Н. Речь москвичей: Коммуникативно-культурологический аспект. М., 1999; Они же. Языковое существование современного горожанина. М., 2010.
30 Мустайоки. Указ. соч. С. 10.
31 Там же. С. 14-15.
speakers). 8. Язык иностранцев»32. «Ситуативно обусловленные разновидности русского языка: 9. Стандартный русский язык, письменный вариант (СтРЯп). 10. Профессиональная подъязыки специалистов. 11. Жаргон, арго, сленг. 12. Язык миниатюрных письменных жанров. 13. Язык чатов и CMC. 14. Приспособленный к реципиенту речь носителей языка. 15. Русский язык как лингва франка»33.
Как видно, (1—2) критерии нормы (правильного языка) должны быть объективны, как сам язык, который принципиально обладает всеобщностью (объективностью, или интерсубъективностью) в рамках коллектива пользователей. Однако реальность такова, что признание нормативности происходит в индивидуальном акте оценки и не обнаруживает единообразия даже среди «кодификаторов». Нормы могут быть даже индивидуальными. Не говоря о том, что коллективы, в рамках которых отдельными его членами производится «нормирование», а также многочисленные ситуации коммуникации не поддаются строгому исчислению и определению, что тоже не способствует унификации нормы. Стоит ли говорить о нормативности «языка», если каждый говорящий в каком-то коллективе (например, в семье) и в определенных условиях (например, на рыбалке) фактически может быть источником нормы, удостоверяясь в своей правоте фактом успешного использования своего «языка»?
(3) Любая норма представляет собой временнбе явление. Она постепенно видоизменяется, что автоматически означает, что в каждый отдельный момент на временной оси, т. е. в синхронии, в «языке» присутствуют старые и новые нормы. Только в диахронии можно установить более или менее определенные отрезки, в которых данная норма была более распространена. Однако стоит иметь в виду, что любое естественное использование языка всегда синхронично. Поэтому по необходимости следует признать, что в том «языке», на котором происходит общение здесь и сейчас, не бывает одной нормы: одна уже есть, а другая (третья, четвертая и пр.) постепенно возникает и теснит прежнюю.
(4) С одной стороны, норма в языке должна присутствовать и определять тем самым целостность языка, быть его конституентом. С другой стороны, очевидно, что без нормы могут иногда обходиться те, кто говорит на родном (или на чужом) языке в нарушение нормы. Возникает вопрос, пользуются ли те, кто нарушает норму, «языком», или чем-то иным (ведь норма в языке конституирует его в качестве всеобщего инструмента, но она в «языке» нарушителей по определению отсутствует)? Значит, вместо «языка» может «работать» что-то иное?
(5) Обращение к носителям языка с вопросом о том, насколько нормативно данное выражение, является единственным способом определить искомую нормативность данного языкового феномена. Однако подавляющее большинство носителей не знают ничего о лингвистической специфике того, что они делают (а те, кто осознает, т. е. кодификаторы, спорят между собой о терминах и изучают данный язык, как будто тоже не зная его). Рядовые пользователи (включая кодификаторов в ситуациях спонтанного говорения/письма) имеют простую привычку говорить какие-то формулы (клише) в соответствующих ситуациях ком-
32 Мустайоки. Указ. соч. С. 18.
33 Там же. С. 19.
муникативного воздействия. Если на основании того, что говорят такие «носители», создавать научное описание реальных словосодержащих актов (пользуясь категориями падежей, склонений, окончаний, родов, именных групп и пр.), то оно будет заведомо искусственным конструктом, основанным на несуществующих в сознании носителя представлениях и привычках. Что, в таком случае, представляет собой научное описание «языка»?
(6) Наконец, любые попытки выделить целостный язык как смыслофор-мальный инструмент ведут, скорее, к созданию более или менее подробной социологической картины (социальной стратификации, социальной мобильности, профессиональных, конфессиональных, этнических, поведенческих и пр. групп вплоть до отдельных семей и отдельных говорящих/пишущих, например, писателей и поэтов). «Социолингвистическая стройность» этой картины оказывается под вопросом при первом же обращении к конкретным вербальным феноменам, которые неизбежно заставят признать размытость и взаимопроникновение установленных «языков» и «разновидностей языков», их множественность в рамках одного коллектива, и даже в рамках одного «носителя» и одной вербальной структуры.
Такое внимание исследователей к «языку» с последующим насильственным и противоречивым конструированием его нормы и границ вызвано, по всей видимости, априорной уверенностью в том, что специфические вербальные комплексы, «единообразно» произносимые говорящими одного коллектива и «доподлинно» отличающие их от представителей другого коллектива (ср., например, русских и англичан), полностью характеризуют специфику процессов их сознания, а заодно мотиваций, ценностей, объема знания и пр. (вспомним В. фон Гумбольдта с его «внутренней формой языка» и «выражением духа народа» в «языке»). Так, на основе «языка» конструируются понятия «языковой картины мира», «языковой ментальности», «языковой компетенции» и пр. Слова, якобы обладающие общей семантикой, организованные общими правилами и имеющие повсеместное распространение в качестве инструмента коммуникации, обретают — вследствие мнимых всеобщности и «смыслоформальности» — серьезный онтологический вес и требуют быть помещенными в отдельную упаковку («язык»).
Однако реальность не свидетельствует о тождестве когнитивных (статусных и моментных) состояний «носителей» вследствие владения единым языком: пользователи единого языка имеют различные уровни знания, мотивации, ценности, способности, объемы памяти, цели, не говоря о бесчисленных различиях переживаемых точечных состояний своих сознаний. Похоже, гумбольдтовские положения являются лишь романтическими декларациями (ср. «русский мир», возникающий в основном на фундаменте «русского языка»).
В самом деле, если бы единый язык обеспечивал единство носителей, последним незачем было бы общаться на нем ввиду бессмысленности повторения и без того присутствующего в их сознаниях единого контента.
Реальность, однако, такова, что в естественной коммуникации источником контента, производимого и усваиваемого, является не смыслоформальное един-
ство «язык» и его элементы, а личное семиотическое воздействие (полимодальное, многофакторное, многоканальное, не обязательно словосодержащее). Для достижения изменений во внешних когнитивных состояниях, которые еще не произошли на момент действия, а только запланированы, семиотический актор производит попытки воздействий, проявляя в данных условиях комплексными способами акциональные режимы своего сознания. Ввиду этого в естественном акте порождается и понимается искомая актором новизна, которая составляет смыслообразование данного семиотического акта. Оно не исчерпывается знаковым составом, который, в свою очередь, не имеет содержательного тождества вне производимой актором коммуникативной референции и не может быть элементом какой-то всеобщей системы, ввиду отсутствия собственных свойств и действий34. По этой причине конструирование смыслоформальной «системы знаков» из вербальных клише («языка») оказывается несколько насильственным и нарочитым занятием, не отвечающим подлинным параметрам (факторам) смыс-лообразования, которые мыслятся естественным участником коммуникативных интеракций. Сторонники «языка» пытаются навязать словам то, что в естественном состоянии производится семиотическим актором, который принципиально отсутствует в коммунальном «языке» и который совершает комплексное, многофакторное, многоканальное (не обязательно словосодержащее) действие.
Эта насильственность и нарочитость выражается в приписывании каждому отдельному «носителю» такого объема знания «языка», которым он в действительности не обладает, и, наоборот, в приписывании «языку» такого единообразия и тождества, которое в действительности нечем (некем) подтвердить. В обоих случаях неэффективный концептуальный инструмент «язык» настоятельно требует от исследователя жертвовать реальностью в угоду изначально ошибочной модели слово-содержащего семиозиса. Теоретик вынужден вести своего рода войну с наличествующей данностью за торжество идеи «языка», априорно объявленного единым обязательным для всех «инструментом общения» (например, конструировать его норму и границы).
Реальность, по-видимому, такова, что носитель знает не «язык» (тем более не разновидности «языка»), а некоторый объем лично усвоенных или просто знакомых коммуникативных синтагм (поведенческое клише плюс производимое воздействие в мыслимых условиях интеракций).
Его «знание стандартной или какой-то иной разновидности языка» не гарантирует данному «носителю» понимания во всех ситуациях его использования, поскольку в действительности производятся и понимаются семиотические воздействия на основе когнитивных состояний актора, который вовлекает данные клише в состав своих семиотических воздействий. Возможность не понять сказанное на «национальном языке» только подтверждает, что интерпретируется не словесный язык, якобы всеобщий, а нечто иное, обретаемое за пределами
34 О различии семиотического действия и знакового состава, см.: Вдовиченко А. В. С возвращением, автор, но где же твой текст и язык? О вербальных данных в статике и динамике. Ч. 1 // Вопросы философии. 2018. № 6. С. 156-167; Ч. 2 // Вопросы философии. 2018. № 7. С. 57-69.
постулированной системы слов, — личное семиотическое воздействие, далеко выходящее за границы «вербальности» (ср.: «Да», «Какие?», «Он идет» и пр.35).
Важно и то, что в естественном семиотическом процессе производится и интерпретируется только одно семиотическое действие. В этом смысле невозможно «понимать тексты», состоящие из последовательности «вербальных следов» воздействий и, соответственно, требующие воссоздания множества акциональ-ных состояний актора с отдельными фокусами внимания, связями, мыслимыми обстоятельствами и пр., что невозможно производить единомоментно36. Только одно когнитивное состояние в своем акциональном режиме может быть идентифицировано и интерпретировано.
Смыслообразование в словосодержащем акте (порождение и воссоздание акциональных режимов сознания семиотического актора) осуществляется по мере личной возможности данного обладателя сознания это делать, — владения коммуникативными синтагмами, личного опыта, ресурсов долгосрочной и краткосрочной памяти, когнитивных способностей, ситуативного внимания, эмоционального фона, знания обстоятельств действия и пр. Эти индивидуальные свойства коммуниканта, казалось бы, должны быть всецело не актуальны ввиду «единообразия словесного инструмента», «языка», которым все якобы одинаково пользуются в общении в рамках данного коллектива.
Но положение дел таково, что индивидуальные свойства несомненно «работают» на успешность или неуспешность конкретных интеракций, тем самым проявляя психические (когнитивно-эмоциональные), а не системные (предметно-языковые) основания словосодержащего семиозиса.
Естественно, что по той версии какого-либо «языка», который известен каждому отдельному «носителю», инвариантный образ этого «языка» (или его разновидности, нормы) составить невозможно. «Единым языком» ни один представитель коллектива в действительности не владеет, хотя что-то говорит/пишет и понимает. Сам собой возникает вопрос, как же он говорит и чем пользуется. Для сторонника идеи «языка» априорно постулированная «общность носителей» оказывается под угрозой теоретического упразднения. Само существование «национального языка» рискует оказаться не вполне достоверным. Сомнения усиливаются на фоне огромной вариативности статусных и моментных когнитивных состояний носителей «одного и того же языка» — интересов, ценностей, уровня и профиля образования, профессиональных, политических, конфессиональных и прочих взглядов, активных фокусов внимания, уровня интеллекта, активности и пр. От таких особенностей каждого отдельного коммуниканта прямо зависят
35 О принципиальном различии когнитивного и знакового процессов см.: Вдовичен-ко А. В. О различии когнитивного и знакового (словосодержащего) процессов. Экспериментальный аргумент // Когнитивные исследования языка. Вып. № 4 (47): Методы когнитивной лингвистики. Материалы Круглого стола. Московский государственный лингвистический университет, 29 октября 2021 года. М.: Ин-т языкознания РАН; Тамбов: Издательский дом ТГУ им. Г. Р. Державина, 2021. С. 181-192.
36 О «намекательной» концепции знака, см.: Вдовиченко А. В. Знаковый процесс в естественном и искусственном интеллекте: семиотическое воздействие и алгоритм // Язык и искусственный интеллект: сб. статей по итогам конференции «Лингвистический форум 2020: Язык и искусственный интеллект», Москва, ноябрь 2020 г. М., 2020. С. 91-106.
«слова», которые он произносит, но сам набор особенностей с очевидностью не задан и не стандартизирован единым для носителей «языком».
Для спасения априорно постулированного словесного «инструмента общения» в рамках языковой (смыслоформальной) схемы привлекаются различные приемы, позволяющие не замечать или скрывать сложную психическую (когнитивно-эмоциональную) реальность конкретных словосодержащих актов, в которых «работает», конечно, не «язык», а опосредованно воздействующий обладатель сознания.
Все вербальные данные виртуально собираются в единую коллекцию, поскольку только так можно предъявить весь объем слов «языка», которые говорятся «носителями» (которые якобы из-за единого языка понимают друг друга). Ввиду огромной вариативности индивидуальных практик владения коммуникативными синтагмами (клише плюс опосредованное воздействие в мыслимых условиях) исследователь, несколько противореча собственным установкам, не может признать «языком» весь собранный вербальный субстрат. Он вынужден либо 1) говорить об «основе» «языка», либо представлять в качестве причины очевидной вариативности либо 2) использовать различные варианты «языка» (часто исследователь реализует обе эти возможности, не замечая возникающих противоречий).
1. Выделение «основы языка» сопряжено с необходимостью отделить несущую конструкцию (скелет) «языка» от других единиц, подозрительных в плане всеобщности и неизменности. «Основой языка» становится никогда не предъявляемое в своих полных конкретных очертаниях виртуальное образование — некоторый «ствол» лексики, синтаксиса, морфологии, фонетики. На такую роль могут претендовать «основной словарный фонд и грамматический строй», литературный язык, язык художественной прозы, один из наиболее значимых диалектов (например, московский диалект), школьные правила русского языка (которые, правда, предназначены для научения условной практике письма, а не «языку»), «язык Пушкина и Толстого», язык «хранителей русского языка», и др.
Ясно, что все остальное, не попадающее в «основу» (саму по себе уже достаточно пеструю), образует зону неопределенности, в которой нельзя с уверенностью ответить на вопрос, принадлежит ли данное явление «языку» или нет. Так, еле уловимые особенности произношения и словоупотребления жителей Санкт-Петербурга или Екатеринбурга (в сравнении с московским «говором») или «оканье» (в отличие от московского «аканья») и особенности глагольной морфологии и лексики «говоров» русского севера принадлежат ли «русскому языку»? Между тем так говорят «некоторые носители», составляющие, помимо прочих, декларируемую «русскую нацию».
Кроме того, внутри всех перечисленных вариантов, претендующих на звание каркаса, всегда обнаруживаются специфические случаи, которые вынуждают признать, что попытки дать масштабные обобщенные определения только скрывают реальную множественность вербальных фактов и несводимость их к инварианту. Аналогия с отдельно взятой валютной зоной, в которой все пользуются единым средством расчетов, не подтверждается.
Так, литературный язык всегда будет представлен авторами, различие которых между собой будет весьма значительно, с одной стороны, и, с другой, в пространстве их собственного «языка» всегда обнаружатся следы какой-то инородной (нелитературной) стихии. То же следует заметить о «языке Пушкина», московском говоре, практической школьной грамматике и пр. Существование национального (общенародного) языка, таким образом, является, скорее, декларацией, неисполнимой попыткой предъявить «единое средство общения», составленное, как того требует упрощающая («языковая») схема, из смысло-формальных модулей (вербальных единиц). Составить из таких модулей какую-то новую, еще одну версию «национального языка», конечно, можно, выдавая ее за «основу» или даже сам «национальный язык» (ср. «русский язык для иностранцев»), но она не будет совпадать ни с одной из имеющихся естественных версий, каждая из которых все равно окажется «не совсем национальным языком».
2. Другим способом скрыть реальное отсутствие «национального языка» (и любого иного выделяемого «языка», составленного из предметных модулей) выступает вынужденная «игра в лоскутное одеяло», вольно-невольное пользование казуистичной риторикой «единство есть множество собранных вместе элементов», а «множество разнородных элементов есть единство».
По правилам этой игры, исследователь априорно признает, что тот вербальный субстрат, который говорится и понимается, есть «телесный» инструмент общения, единый для данного коллектива, поскольку участники данного коллектива «очевидным образом» говорят и понимают данный материализованный в словах «язык» («имеют единую валюту», «одеяло есть»; заметим, что естественный процесс смыслообразования возникает в конкретных семиотических воздействиях, а не в вербальных формулах, которыми пытается оперировать исследователь; то, что в семиотической реальности происходит, это не просто «говорение и понимание слов»).
Дальнейшие усилия исследователя направляются на то, чтобы просто предъявить данный коллектив, поскольку в рамках такого подхода говорящий/ пишущий «коммуникант в коллективе» уже свидетельствует о наличии какого-то «языка», который используется для понимания его членов между собой. Коллектив общающихся становится главной вдохновляющей силой поиска. Понятно, что «язык» будет обязательно обнаружен и предъявлен, или, по крайней мере, декларирован. По умолчанию он существует, и можно просто сообщить о некоторых его специфических чертах, не вдаваясь в подробности.
Констатацию различных коллективов (например, многонациональный советский народ, русская нация, жители Москвы, иностранные студенты, криминальная среда, люди с особенностями развития, ветераны боевых действий, мигранты, сексуальные меньшинства, авторы прозы шестидесятых годов, профессиональное сообщество лингвистов, современные поэты, работники сферы услуг, финансовые аналитики, дипломаты, юристы, дантисты, парашютисты и пр.) уже можно признать игрой без строгих правил. Любой коллектив априори имеет какой-то язык, особенности которого будут столь же несомненны, сколь несомненны особенности самих коллективов.
После признания коллективного одеяла в качестве обособленного объекта, дальнейшая идентификация некоторых составляющих его лоскутов только приобретает характер пущей научности и нисколько не ставит под сомнение целостность априорно констатированного «инструмента». Например, в «языке современной поэзии» можно обнаружить интенсивные, иногда возводимые в принцип включения из любых иных «языков», в том числе из иностранных, непоэтических или даже вовсе не существующих, а также заведомые нарушения (непривычные явления в области) русской фонетики, морфологии, семантики, синтаксиса. В этот момент исследователю «поэтического языка» достаточно всего лишь констатировать, что так устроен «поэтический язык». В самом деле, априорно признав средством общения в данном коллективе предметный вербальный инструмент («поэты говорят поэтическим языком»), исследователь вынужден подчиняться указаниям материала и по необходимости признавать, что данное средство общения имеет данные материальные особенности. Усомниться в оправданности рассуждений о целостном языке, воспользовавшись, например, очевидными признаками других «языков» в его составе, исследователь не стремится и не видит возможности, поскольку все покрывает формула «язык есть семиотическая система и средство общения», а общаться можно только «языком»; то, чем данный коллектив общается, заведомо есть «язык».
Само «одеяло» может представать в виде единства («язык»), в виде лоскутов («заимствования из других языков»), само может становиться лоскутом другого одеяла («включения данного языка-донора в другие языки-реципиенты»). Верность ошибочной идее единого вербального инструмента во всех случаях оправдывает поиски внутренних механизмов данного хитроумного устройства (якобы обособленного от других таких же устройств на основе некоторых признаков).
Такой подход дает неисчерпаемый ресурс научной эвристики. Любой сколько-нибудь оправданный в своих границах коллектив или отдельный автор, репрезентирующий одновременно себя и аудиторию (а это уже «языковой коллектив»), может стать плацдармом для отдельного «языка» с неисчислимыми, взывающими к описанию особенностями (ср. «Особенности наречного употребления в языке А. Платонова» и пр.).
Вопрос о границах коллективов, обладающих «средством общения», становится едва ли не основным, но сам коллектив всегда назначается по умолчанию ex abrupto (поскольку подробная рефлексия над критериями кон-ституирования коллектива и пристальные наблюдения над коммуникативной реальностью всегда приведут к выводу об условности/проницаемости/отсутствии границ, а значит, к краху идеи единого предметного «инструмента» данного коллектива).
Для демаркации используются комбинируемые критерии территории, времени, социальной стратификации, этнической, профессиональной, конфессиональной и пр. принадлежности носителей, а также критерий места в уже существующей или создаваемой ad hoc карте или древе языков (ср. включенные друг в друга и пересекающиеся «древнегреческий язык», «язык ионийско-аттической прозы», «язык Иосифа Флавия», «палестинское койнэ», «эллинистическое кой-нэ», «просторечное койнэ», «язык Нового Завета», «язык Евангелия от Марка»,
«язык Откровения Иоанна», «иудейский греческий», «язык апокрифов и псевдоэпиграфов» и пр.).
Искомые границы между коммуникативными коллективами, а также постоянные нарушения этих границ, «уточняются» посредством нестрогих понятий, используемых для казуистичного оправдания единств и навязывания «строгой» формы не оформляемому вербальному субстрату: диалекты, наречия, говоры, социолекты, идиолекты, жаргоны, пиджины, суржики, регистры, страты, стили, идиостили и пр. Особое значение имеют понятия влияния, изменения, развития, заимствования, скрещивания, позволяющие наукообразно представить любые девиации от уже установленной, но на глазах нарушаемой системности. Эксплуатируется, таким образом, принцип «лоскут все равно есть часть целого одеяла».
Характерно, что исследователь, оснащенный этими методологическими инструментами, все же гораздо увереннее чувствует себя на поле сравнительно-исторических штудий, где присутствуют только укрупненные объекты (например, «индоевропейский язык», «восточно-семитские языки» и пр.), позволяющие в большинстве случаев не заботиться о таких мелочах, как говоры, социолекты и стили, тем более идиолекты и идиостили. Признаками «языка» по преимуществу выступают удобо-группируемые (исконные, развивающиеся, заимствуемые, чередующиеся, исчезающие, появляющиеся и пр.) «корни», «морфемы», «звуки», «фонемы», «лексемы», «рефлексы», «реконструкции» и пр. Теория, таким образом, расписывается в том, что главным объектом ее внимания является материальный субстрат, в котором единая система слов сперва априорно постулируется, а потом изыскивается и аргументируется во что бы то ни стало. Сравнительно-историческое исследование оказывается своего рода пато-логоанатомической процедурой, производимой над обезличенной «телесной составляющей» словосодержащего семиозиса, с претензией на охват его содержательных сторон. Но как из патологоанатомических данных нельзя восстановить «мысли» обладателя мертвого тела, так из автономного вербального субстрата невозможно установить акциональные когнитивные состояния конкретных акторов, воссоздать моментную смыслообразовательную динамику естественного семиозиса.
Реальные пользователи, владея коммуникативными синтагмами (клише плюс мыслимое воздействие) и заботясь только об успешности своих опосредованных семиотических актов, пребывают всегда безразличными к вопросам территориальной, временнбй, социальной, этнической, профессиональной, конфессиональной и прочих «прописок» феноменов «языка», тем более к вопросу о местоположении данного неведомого им «инструмента» на генетическом древе или карте «языков». К счастью любой из них только постфактум может с изумлением узнать, каким количеством «языков» и историй их разнородных единиц он владеет при совершении своих конкретных (попыток) словосодержащих воздействий и интерпретации чужих (ср. текст выше и ниже). Зато этимологии, заимствования, грамматика, словарь, нарушения норм и пр. доподлинно известны вторичному наблюдателю (лингвисту), который видит структурно-формальную подоплеку этого «без-образия» и благосклонно соглашается сформировать из
«хаоса речевой деятельности» «единый вербальный инструмент» «язык» (ср. позицию Ф. де Соссюра).
Теоретическая работа по систематизации привычек «пользователей» произносить/изображать те или иные клише (формирование контуров «языков»), безусловно, полезна как создание условного вспомогательного средства, упрощающего доступ к подлинному источнику смыслообразования — акциональному состоянию конкретного актора в каждом конкретном воздействии: его фокусы внимания, интенции к мыслимому адресату, видимые связи, параметры и оценка ситуации, ценностные ориентиры, эмоциональный фон и пр.
Однако необходимо признавать, что любая систематизация и типология, в том числе попытки создания нормы, имеют несловесную (коммуникативно-синтагматическую) природу.
Так, определяя по морфологическим признакам, что слово «мужчина» в «русском языке» принадлежит «женскому роду», теоретик вынужден все же применять коммуникативно-типологические критерии и признавать «мужской род» данной лексемы, «нарушая» тем самым строгие языковые требования морфологии. При этом постоянное употребление этой лексемы в парадигме «женского склонения» относится к обессмысленной (функционирующей «по привычке») сфере клише: употребляя слово «женского рода», говорящий никоим образом не имеет в виду «женскую природу» мужчины, а ровно то, что хочет иметь в виду. Как в этом, так и в иных случаях сам «русский язык, в котором есть морфологическая категория женского рода», например, слово «мужчина», на самом деле «ничего не хочет этим сказать». Признание клишированности (механистичности, привычности, бессодержательности) явлений «языка» и осмысленности только коммуникативного (лично мыслимого, вовлеченного в процесс воздействия) контента позволяет освободить языковую (структурную, формальную) типологию от содержательных вопросов.
Подобным образом «система лиц» как «подсистема языка» существует не благодаря соответствующим вербальным формам, а благодаря естественной коммуникативной диспозиции участников и объектов, вовлеченных в интеракции; «лица» в семиотических актах, слово-содержащих и не содержащих слов, определяются не благодаря вербальным клише, а вследствие установления сложных отношений в организованных коммуникативных синтагмах; вербальные репрезентации лиц — личные местоимения, глагольные флексии и пр. — составляют один из параметров, по которым определяется мыслимая диспозиция акторов, адресатов, объектов и пр.; ср.: «Он мне говорит: я тебе обещаю», где говорящий («первое лицо») считывается из самого факта говорения, а [он] и [я] передают одно и то же «третье» лицо.
В том же ключе перевод с одного языка на другой осуществляется не благодаря устанавливаемой корреляции слов, а благодаря тождеству (сходству) коммуникативных синтагм. Так, русское слово [рука] может соответствовать (быть «переводом») английскому [hand] только в том случае, когда оба актора — русско- и англоговорящий — совершают одно и то же семиотическое действие (исполняют с вовлечением данного слова единое указание на данную часть тела, вернее, указание на фокусирование своего внимания на той части тела, которая
«по английской привычке» часто называется [hand], а «по русской привычке» — [рука]). В других случаях слово [рука] может не соответствовать слову [hand] (не быть его «переводом») ввиду иной коммуникативной синтагматики, когда, например, посредством [hand] англоговорящий эксплицирует свой фокус внимания на «стрелке часов» (чего обычно не делает русскоговорящий посредством слова [рука]). То же — в случае корреляций между грамматическими конструкциями, и пр.
Однако структурно-языковой энтузиазм зачастую простирается гораздо дальше, чем извлечение практической пользы, заставляя исследователя видеть в предметном «языке» не просто мнемонический прием, а некую основу разумного существования «носителей», заданную разметку мыслимого ими мира, основу их сознательной деятельности, «дом бытия» (М. Хайдеггер; ср., например, суждения типа: «в русском языке широкое распространение получили безличные конструкции»). Упрощающая ошибочная концепция совершает, таким образом, нелегитимную экспансию в онтологическую область смысла/значения, где навязываемая прямая связь с искусственно созданным фантомным «языком» угрожает основам гуманитарной (когнитивной в широком смысле) реальности.
В ходе экспансии языковая наукообразная схема, помимо прочего, оправдывает претензии идеологизированных теоретиков на то, чтобы формировать целевой гомогенный коллектив по признаку «единого языка», например, нацию по признаку «национального языка». Накрытые этим «одеялом», отдельные представители нации так или иначе оказываются «повязанными» «словесным инструментом», который, якобы, унифицирует не только формы их речи, но и мышление. Как сам идеолог, так и каждый участник формируемого коллектива получают «научный аргумент» в пользу единства, что влечет за собой императив признавать общность паттернов сознания, интересов, психических (когнитивных) профилей, ценностей и пр. (ср. фантомный конструкт «русская языковая картина мира»).
Вопреки объективно-языковым тенденциям, следует признать, что в слово-содержащем (и ином) семиозисе, как и в сфере сознания, господствует исключительная субъектность. Несмотря на пользование словами, более или менее всеобщими, семиотический актор всегда имеет личные фокусы сознания, выделенные ad hoc объекты, признаки, связи, личные моментные и перманентные мотивации, отслеживает собственные интересы, сам избирает адресатов, исполняет собственные задачи, имеет свое личное видение условий каждого отдельного акта, избирает пригодные с его точки зрения клише и пр. Его коммуникативное воздействие, производимое здесь и сейчас, так же как его собственный процесс мышления, никому иному, кроме него самого, принадлежать не может, в отличие от «коммунальных» слов «языка», которые не обладают никакой субъектностью, не указывают ни на какие акциональные состояния сознания конкретного актора, имеют пустую телесную форму, как строительный материал, из которого еще ничего не построено.
В семиотическом пространстве простая постройка (или архитектурный шедевр) возникает не из самостоятельных действий «кирпичей», а из индивидуального решения актора произвести воздействие, привнести лично усматри-
ваемую новизну в посторонний когнитивный статус. Эту всеобъемлющую семиотическую и когнитивную субъектность (субъективность) лингвист, используя понятие единого смысло-формального «языка», зачастую пытается низвести до объективной телесности, единых коммунальных предметных форм. К счастью реальный обладатель сознания имеет в распоряжении не модули «форма-значение», а бессодержательные клише («кирпичи»), которым только предстоит благодаря актору стать чем-то в конкретной процедуре коммуникативной референции и коммуникативного смыслообразования (ср. возникающие «совсем не объективные» феномены лжи, иронии, правды, непонимания, выдуманных — не присутствующих в действительности — объектов/явлений и пр., что само по себе демонстрирует сущностные различия «объективной» и когнитивно-семиотической реальностей37).
Понятие «клише» в отношении слов и других «знаков», предполагая процессуальный (акциональный) принцип формирования любого семиотического контента, позволяет отделить клишированный (механистичный, бессмысленный, поведенческий) «язык», в том числе вербальный, от смыслообразующего семиотического воздействия, подчеркнуть глубокую условность (в крайнем случае мнемоническую ценность) конструирования «системности» и «всеобщности» «языка».
Наоборот, признание знаков (в том числе слов) смыслоформальными модулями («не-клише») ведет к фетишизации «привычек», с последующим наделением созданного фантома («языка знаков») собственными свойствами и действиями.
На практике это означает, например, что автономные «языковые» слова-клише «да», или «все», или «Петр», или «большое», «идет» и пр., а также грамматические правила их сочетаний, распределений и пр. — в действительности не понятны, не интерпретируемы, не обладают никакими смыслообразующими свойствами. Эти и подобные им фонетические/фонетико-графические комплексы «языка» остаются бессодержательными до вовлечения их в акциональ-ную семиотическую процедуру, где уже присутствует какой-то «означающий» «смыслопорождающий» «действующий» семиотический актор.
Список литературы
Асмус И. Т. Лингвистические особенности виртуального коммуникативного пространства: дис. ... канд. филол. наук. Челябинск, 2005. Вдовиченко А. В. Знаковый процесс в естественном и искусственном интеллекте: семиотическое воздействие и алгоритм // Язык и искусственный интеллект: сборник статей по итогам конференции «Лингвистический форум 2020: Язык и искусственный интеллект», Москва, ноябрь 2020 г. М., 2023. С. 91-106. Вдовиченко А. В. О различии когнитивного и семиотического (знакового) процессов: экспериментальный аргумент // Когнитивные исследования языка. М.: Ин-т языкознания РАН; Тамбов: Издательский дом ТГУ им. Г. Р. Державина, 2021. Вып. 4 (47): Ме-
37 См.: Вдовиченко А. В. Смыслообразование в логических парадоксах: принцип коммуникативной определенности. Ч. 1 // Вопросы философии. 2020. № 2. С. 71-85; Ч. 2. Вопросы философии. 2020. № 3. С. 107-118; Ч. 3. Вопросы философии. 2020. № 4. С. 143-160.
тоды когнитивной лингвистики: гордость или предубеждение?: материалы Круглого стола, Московский государственный лингвистический университет, 29 октября 2021 г. С. 181-192.
Вдовиченко А. В. С возвращением, автор, но где же твой текст и язык?: о вербальных данных в статике и динамике // Вопросы философии. 2018. № 6. С. 156-167; № 7. С. 57-69.
Вдовиченко А. В. Смыслообразование в логических парадоксах: принцип коммуникативной определенности // Вопросы философии. 2020. № 2. С. 71-85; № 3. С. 107-118; № 4. С. 143-160.
Всеволодова М. В. Язык: норма и узус (подходы к системе языка) // Вестник Московского университета. Сер. 9: Филология. 2015. № 6. С. 34-57.
Гаврилова Т. О. Регистр общения с детьми: структурный и социолингвистический аспекты (на материале русского языка): дис. ... канд. филол. наук. СПб., 2002.
Гловинская М. Я. Общие и специфические процессы в языке метрополии и эмиграции // Язык русского зарубежья: общие процессы и речевые портреты. М.; Вена: Wiener slawistischer Almanach; Sonderband 53, 2001. С. 341-493.
Голубева-Монаткина Н. И. Русская эмигрантская речь в Канаде конца XX века: тексты и комментарии. М., 2004.
Голубева-Монаткина Н. И. Русская эмигрантская речь во Франции конца XX века: тексты и комментарии. М., 2004.
Горошко Е. И. Лингвистика Интернета: формирование дисциплинарной парадигмы // Жанры и типы текста в научном и медийном дискурсе. Орел, 2007. Вып. 5. С. 223237.
Димитрова С. П. Речевое общение с детьми: коммуникация в условиях «не-равнопоставленности» // Речевое общение в условиях языковой неоднородности / отв. ред. Л. П. Крысин. М., 2000. С. 76-91.
Земская Е. А. Общие языковые процессы и индивидуальные речевые портреты // Язык русского зарубежья: общие процессы и речевые портреты. М.; Вена: Wiener slawistischer Almanach; Sonderband 53, 2001. C. 25-340.
Земская Е. А. Язык русского зарубежья: проблемы нормы и речевого поведения // Культурно-речевая ситуация в современной России / отв. ред. Н. А. Купина. Екатеринбург, 2000. С. 57-73.
Какорина Е. В. Язык интернет-коммуникации // Современный русский язык: система — норма — узус. М., 2010. С. 273-340.
Касаткин Л. Л., Касаткина Р. Ф., Никитина С. Е. Русский язык орегонских старообрядцев: языковые портреты // Речевое общение в условиях языковой неоднородности / отв. ред. Л. П. Крысин. М., 2000. С. 134-152.
Китайгородская М. В., Розанова Н. Н. Речь москвичей: коммуникативно-культурологический аспект. М., 1999.
Китайгородская М. В., Розанова Н. Н. Языковое существование современного горожанина. М., 2010.
Кюльмоя И. О современном состоянии языка русской диаспоры в Эстонии // Русские в Эстонии на пороге XXI века. Таллинн, 2000. С. 84-90.
Мустайоки А. Разновидности русского языка: анализ и классификация // Вопросы языкознания. 2013. № 5. С. 3-27.
Перехвальская Е. Д. Русские пиджины. СПб., 2008.
Протасова Е. Ю. Особенности неродного русского в туристической сфере // Языки соседей: мосты или барьеры? Проблемы двуязычной коммуникации / отв. ред. Н. Б. Вах-тин. СПб., 2011. С. 164-202.
Протасова Е. Ю. Особенности русского (первого) языка у живущих в Финляндии // Русистика сегодня. 1998. № 3/4. С. 202-206.
Синочкина Б. Старообрядцы Литвы: специфика языковой личности // Русскоязычный человек в иноязычном окружении / ред. А. Мустайоки, Е. Протасова. Helsinki, 2004. С. 67-81.
Федорова К. С. Лингвоповеденческие стратегии в ситуации общения с иностранцем (на материале русского языка): дис. ... канд. филол. наук. СПб., 2002.
Цейтлин С. Н. Язык и ребенок: лингвистика детской речи. М., 2000.
Vestnik Pravoslavnogo Sviato-Tikhonovskogo
gumanitarnogo universiteta.
Seriia III: Filologiia.
2023. Vol. 76. P. 9-29
DOI: 10.15382/sturIII202376.9-29
Andrey Vdovichenko, Doctor of Sciences in Philology, Institute of Linguistics of the Russian Academy
of Sciences,
St. Tikhon's University for the Humanities Moscow, Russia an1vdo@mail.ru https://orcid.org/0000-0003-4814-9042
The Cliché Factor in the Description of Word-Containing Semiosis: Language Standard and Language Boundaries*
A. Vdovichenko
Abstract: The article makes some observations on certain not completely convincing ways of giving a definition of the "language standard" and "language boundaries" withing a framework of the traditional language model, the main methodological theme of which is a default assurance that the meaningful content ("meaning", "sense", "semantics", "content level", &c.) exists in a direct connection with the verbal substrate. As a result, contradictory statements arise, e.g. "the standard exists objectively" and "the standard exists subjectively"; "there is only one standard" and "there are a number of standards"; "the standard manifests itself in synchrony" and "the standard manifests itself in diachrony"; "the language coincides with the standard" and "the language does not coincide with the standard"; "the language belongs to the researcher" and "the language belongs to the user"; "the language is uniform" and "the language consists of language varieties". To solve the same problems, the conception of cliché and semiotic action is proposed as tools, which more correctly reflect the essence of natural speaking/writing and at the output give a more harmonious picture (model) of what is happening. According to the communication model, the source of content produced and assimilated naturally is personal semiotic influence (polymodal, multifactorial, multichannel, not necessarily word-containing). In order to achieve changes in external cognitive states (which have not yet occurred at the time of the action, but are only planned), the semiotic actor makes attempts to influence, making manifest under the
* This study was funded by the Russian Science Foundation (project # 22-28-01656) at the Institute of Linguistics of the Russian Academy of Sciences.
given circumstances actional modes of his/her consciousness in complex ways. In view of this, in a natural act the novelty sought by the actor is generated and understood, which constitutes the content-related formation of the given semiotic act. The conception of cliché in relation to words and other "signs", assuming the procedural (actional) principle of formation of any semiotic content, allows us to separate the clichéd (mechanical, meaningless, behavioural) "language", including verbal, from the content-forming semiotic influence, and to emphasise the deep conventionality of the construction of a "systematic" and "universal" character of the "language".
Keywords: language standard, language boundaries, language varieties, sign clichés, verbal clichés, semiotic influence, actional mode of consciousness, semiotic actor.
References
Dimitrova S. (2000) "Rechevoe obshchenie s det'mi: kommunikatsiia v usloviiakh 'ne-ravno-postavlennosti'", in L. Krysin (ed.) Rechevoe obshchenie v usloviiakh iazykovoi neodnorodnosti, Moscow, pp. 76-91 (in Russian).
Glovinskaia M. (2001) "Obshchie i spetsificheskie protsessy v iazyke metropolii i emigratsii", in Iazyk russkogo zarubez'ia: obshchie protsessy i rechevye portrety. Moscow; Vienna (in Russian).
Golubeva-Monatkina N. (2004) Russkaia emigrantskaia rech' v Kanade kontsa XXveka: teksty i kommentarii. Moscow (in Russian).
Golubeva-Monatkina N. (2004) Russkaia emigrantskaia rech' vo Frantsii kontsa XXveka: teksty i kommentarii. Moscow (in Russian).
Goroshko E. (2007) "Lingvistika Interneta: formirovanie distsiplinarnoi paradigmy", in Zhanry i tipy teksta v nauchnom i mediinom diskurse, Orel, vol. 5, pp. 223-237 (in Russian).
Kakorina E. (2010) "Iazyk internet-kommunikatsii", in Sovremennyi russkii iazyk: sistema — norma — uzus, Moscow, pp. 273-340 (in Russian).
Kasatkin L., Kasatkina R., Nikitina S. (2000) "Russkii iazyk oregonskikh staroobriadtsev: iazykovye portrety", in L. Krysin (ed.) Rechevoe obshchenie v usloviiakh iazykovoi neodnorodnosti, Moscow, pp. 134-152 (in Russian).
Kitaigorodskaia M., Rozanova N. (1999) Rech' moskvichei: kommunikativno-kul'turologicheskii aspekt. Moscow (in Russian).
Kitaigorodskaia M., Rozanova N. (2010) Iazykovoe sushchestvovanie sovremennogo gorozhanina. Moscow (in Russian).
Kiul'moia I. (2000) "O sovremennom sostoianii iazyka russkoi diaspory v Estonii", in Russkie v Estonii naporoge XXIveka. Tallinn, pp. 84-90 (in Russian).
Mustaioki A. (2013) "Raznovidnosti russkogo iazyka: analiz i klassifikatsiia". Voprosy iazykoznaniia, 2013, no. 5, pp. 3-27 (in Russian).
Perekhval'skaia E. (2008) Russkiepidzhiny. St. Petersburg (in Russian).
Protasova E. (1998) "Osobennosti russkogo (pervogo) iazyka u zhivushchikh v Finliandii". Rusistika segodnia, 1998, no. 3/4, pp. 202-206 (in Russian).
Protasova E. (2011) "Osobennosti nerodnogo russkogo v turisticheskoi sfere", in N. Vakhtin (ed.) Iazykisosedei: mosty ilibar'ery?Problemy dvuiazychnoi kommunikatsii, St. Petersburg, pp. 164-202 (in Russian).
Sinochkina B. (2004) "Staroobriadtsy Litvy: spetsifika iazykovoi lichnosti", in A. Mustaioki, E. Protasova (eds) Russkoiazychnyi chelovek v inoiazychnom okruzhenii, Helsinki, 2004, pp. 67-81 (in Russian).
Tseitlin S. (2000) Iazyk i rebenok: lingvistika detskoi rechi. Moscow (in Russian).
Vdovichenko A. (2018) "S vozvrashcheniem, avtor, no gde zhe tvoi tekst i iazyk?: o verbal'nykh dannykh v statike i dinamike". Voprosy filosofii, 2018, no. 6, pp. 156—167; no. 7, pp. 57—69 (in Russian).
Vdovichenko A. (2020) "Smysloobrazovanie v logicheskikh paradoksakh: printsip kommunikativnoi opredelennosti". Voprosy filosofii, 2020, no. 2, pp. 71—85; no. 3, pp. 107— 118; no. 4, pp. 143-160 (in Russian).
Vdovichenko A. (2021) "O razlichii kognitivnogo i semioticheskogo (znakovogo) protsessov: eksperimental'nyi argument", in Kognitivnye issledovaniia iazyka, Moscow; Tambov, vol. 4 (47): Metody kognitivnoi lingvistiki: gordost' ili predubezhderie? Moskovskii gosudarstvennyi lingvisticheskii universitet, 29oktiabria 2021 g., pp. 181-192 (in Russian).
Vdovichenko A. (2023) "Znakovyi protsess v estestvennom i iskusstvennom intellekte: semio-ticheskoe vozdeistvie i algoritm", in Iazyk i iskusstvennyi intellekt: sbornikstateipo itogam kon-ferentsii "Lingvisticheskii forum 2020: Iazyk i iskusstvennyi intellekt", Moscow, pp. 91-106 (in Russian).
Vsevolodova M. (2015) "Iazyk: norma i uzus (podkhody k sisteme iazyka)". Vestnik Moskovskogo universiteta. Ser. 9: Filologiia, 2015, no. 6, pp. 34-57 (in Russian).
Zemskaia E. (2000) "Iazyk russkogo zarubezh'ia: problemy normy i rechevogo povedeniia", in N. Kupina (ed.) Kul'turno-rechevaia situatsiia v sovremennoi Rossii, Ekaterinburg, pp. 57-73 (in Russian).
Zemskaia E. (2001) "Obshchie iazykovye protsessy i individualnye rechevye portrety", in Iazyk russkogo zarubezh'ia: obshchie protsessy i rechevye portrety, Moscow; Vienna (in Russian).
Статья поступила в редакцию 15.06.2023
The article was submitted 15.06.2023
