CC BY
79
УДК 168.522
Н.В. Володина
ЕВРОПА В ВОСПРИЯТИИ «РУССКОГО ЕВРОПЕЙЦА»: PRO AND CONTRA («ПАРИЖСКИЕ ПИСЬМА» П.В. АННЕНКОВА, «ДНИ» Б.К. ЗАЙЦЕВА)
Статья посвящена проблеме русского европеизма, которая трактуется как специфическое явление русской культуры и русской литературы. Его константные черты и индивидуальные особенности рассматриваются на примере документального жанра «европейского путешествия». Сопоставление в контексте этой проблематики творчества писателей XIX и XX веков П.В. Анненкова и Б.К. Зайцева позволяет реконструировать облик русского европейца в рамках смысловой парадигмы эмигрант/путешественник.
Русский европеец, гуманизм, просвещенный либерализм, оппозиция путешественник/эмигрант, культуроцентризм.
The article is devoted to Russian Europeanism, which is interpreted as a specific phenomenon of Russian culture and Russian literature. His constant characteristics and individual characteristics are considered on the example of the documentary genre, “European Travel”. The comparison of writers of 19th and 20th centuries in the context of this issue: P.V. Annenkov and B.K. Zaitseva - allows reconstructing the image of Russian European within the semantic paradigm of an emigrant /traveller.
Russian European, humanism, enlightened liberalism, opposition, traveller / emigrant, culture.
П.Я. Чаадаев в своем «Философическом письме» (1828) заметил, что все мы русские «имеем вид путешественников» [6, с. 36], и соотнес эту национальную особенность с идеей бездомности. Однако рядом с типом «русского скитальца» (или совмещаясь с ним) в отечественной культуре и литературе сформировалась иная ипостась образа русского путешественника - «русский европеец», который «был дома везде» [5]. В этом случае речь идет о человеке, обладающем европейской системой ценностей, особой ментальностью, способностью чувствовать чужую культуру как свою и одновременно сохранять позицию вненаходимости. Эти концептуальные признаки наиболее отчетливо обнаруживают себя в документально-публицистическом дискурсе, в произведениях, тема которых связана либо непосредственно с европейскими впечатлениями автора, либо с его осмыслением исторического опыта Западной Европы сквозь призму документально-биографических текстов.
В качестве примера можно рассмотреть цикл путевых очерков П.В. Анненкова «Письма из-за границы» (1841 - 1843, 1846 - 1847), появившихся в результате его европейского путешествия, и книгу очерков Б.К. Зайцева «Дни» (1939 - 1945), написанную в эмиграции. Общее в них - позиция просвещенного либерализма, для которого человеческая личность, ее права и достоинство, гражданская свобода, а также «культуроцентричность» являются главными приоритетами.
П.В. Анненков - первый биограф А. С. Пушкина; мемуарист, оставивший воспоминания о Гоголе, Белинском, И.С. Тургеневе, «замечательном десятилетии» 1840-х гг.; литературный критик эстетического направления, публицист - является также автором двух циклов писем из-за границы, напечатанных в журналах «Отечественные записки» (в 1841 -1843 гг.) и «Современник» (в 1846 - 1847 гг.). В заграничных письмах Анненкова органично взаимодействуют публицистический и эстетический дискурсы. С одной стороны, они передают внешние
впечатления автора от увиденного, оставляя его фигуру в тени (повествователь и автор здесь одно и то же лицо), «документируют» события, обладают ярко выраженной прагматической функцией. С другой стороны, здесь ясно видны авторские предпочтения, его общественная позиция, коммуникативная стратегия, наконец, свойственное эстетическому дискурсу образное начало.
Сама цель путешествия Анненкова носит, прежде всего, познавательный характер. «Для меня, скромного жителя севера, странствующего для назидания своего...» [1], - замечает он в одном из писем. В этом смысле его корреспонденция сохраняет традицию «Писем русского путешественника» Н.М. Карамзина, хорошо знакомых Анненкову, - традицию интеллектуального путешествия. Уже в первом письме, рассказывая о впечатлении от острова Борн-гольм, Анненков объясняет свою первоначальную реакцию следующим образом: «Не поверите, как живо представилась мне комната, в которой читал я, сидя за столом, измаранным чернилами и изрезанным перочинными ножичками, длинную книгу под заглавием „Сочинения Карамзина^» [1, с. 5]. Осматривая рейнский водопад, Анненков старается соблюдать тот самый порядок, которому следовал Карамзин; как он замечает: «. позднее осуществление одного из самых ранних, юношеских моих мечтаний!» [1, с. 75].
Письма Анненкова свидетельствуют о том, что он был хорошо знаком с историей и искусством Европы еще в России. В них появляется множество известных имен европейских ученых, литераторов, музыкантов, художников, политиков; и встреча с местами, где они жили, делает для него эту историю куда более понятной и потому близкой, а Европа из мифа, существующего в его сознании, превращается в реальность. Отдельные места, где останавливается русский путешественник, известны ему по какой-то связи с событиями европейской истории или знаменитыми людьми, которые здесь бывали, знакомы по литературным текстам. Так, в итальянском городке
Феррара, как пишет Анненков, «первое дело было кинуться ко дворцу, где жила прекрасная Леонора д’Эсте» [1, с. 23], в которую, по преданию, был влюблен Торквато Тассо. Первое впечатление от Германии, которую он наблюдает из окна общественного экипажа, вызывает у автора писем ассоциации с Гете: «... всюду на улицах, земле, строениях, камнях, людях выражение благосостояния и довольства, которые в единый момент пояснили мне «Германа и Доротею» Гете и действительность этого поэтического произведения» [1, с. 6].
В первом цикле - «Письмах из-за границы» - Анненков пишет о ряде стран, в которых он был: Германии, Швейцарии, Италии, Франции; во втором -«Парижских письмах» - непосредственно о французских впечатлениях, особенно важных для него. Восприятие этих стран путешественником складывается из нескольких составляющих: природы, облика городов, включая памятники архитектуры, характера общественной жизни, быта. Анненков каждый раз стремится передать индивидуальность страны, в которую он приезжает, того или иного города. Пространственная точка зрения путешественника включает в себя и общую панораму города, и какие-то конкретные его уголки, сочетает крупный и частный план. Уже в Любеке, первом немецком городе, с которого начинается узнавание Европы, у русского путешественника возникает ощущение другого пространства: «Поразительны эти узкие улицы, эти огромные дома, страдающие чахоткой, дома в семь и восемь этажей, с готическими фасадами, выступами, балконами, завитками, и все так тесно, так сжато, что скрывает свет Божий, и кажется, что идешь не по улице, а по ущелью, образовавшемуся от раздвоения огромной скалы» [1, с. 6]. Непривычный архитектурный стиль - это первое, что, естественно, обращает на себя внимание путешественника.
Описывая знаменитый Миланский собор, путешественник сравнивает его с «лопнувшим бураком фейерверка, который выкинул в небо сотни звезд с огненными хвостами» [1, с. 37]. «Особенно замечательно в этом соборе, - продолжает Анненков, - что он был последним усилием готизма в Европе, и поэтому уж не найдете вы в нем фантастических барельефов, узоров, высеченных в камне, за которыми трудно следить глазу, всего того, что в германском готизме и в некоторых странах Италии поражает разгулом, прихотью воображения. Все в нем правильно, чисто и симметрично» [1, с. 37].
Для Анненкова познание Парижа тоже начинается с архитектурного облика города, его знаменитых достопримечательностей: Пале-Рояль, Нотр-Дам, Пантеон и пр. В письмах Анненкова возникает панорама Парижа, увиденная с одного из мостов: «С правой стороны тяжелый, массивный Лувр соединяется длинною галереей с Тюльери, закрывая от глаз площадь Карусель и триумфальную арку Наполеона. За Тюльери идет его сад, оканчивающийся у площади de la Concorde, с ее Лукзорским обелиском, с которой уже начинаются Champs Elysees, оканчивающиеся опять триумфальной аркой de l’Etoile. Поверните направо от Тюльери и вы выйдете на Вандомскую
площадь, а с нее на знаменитые бульвары, на эти бульвары, преисполненные магазинов, рестораторов, театров, где столько было кровавых сцен и еще будет! С левой стороны реки видны на небе два купола
- Пантеона и Инвалидного дома, составляющие как будто восклицательные знаки этому берегу.» [1,
с. 51].
Прожив достаточно длительное время в разных европейских странах, Анненков тем не менее не воспринимает Европу как нечто единое, цельное; не случайно у него практически нет понятия «европеец», а есть определения «француз», «англичанин», «немец», «итальянец». Очевидно, он не может говорить и о каких-то единых европейских ценностях (в отличие, например, от И. С. Тургенева), хотя по косвенным замечаниям и оценкам можно представить его собственные аксиологические ориентиры, которые соотнесены с жизнью европейцев.
Позиция Анненкова - это позиция просвещенного либерализма, для которого человеческая личность, ее права и достоинство, гражданская свобода и гражданское общество являются главными приоритетами. С этой точки зрения он и оценивает характер общественной жизни европейских стран. Анненков замечает ее консервативность, даже стагнацию, в Италии, Австрии и Германии. И потому очевидное благополучие и устроенность этого мира, на что он сразу обращает внимание, не исключают для Анненкова возможности критического отношения к этому миру. В Швейцарии, например, крайнее удивление вызывает у него абсолютная автономия кантонов, которые почти никогда между собой ни о чем не могут договориться. «Право, на месте этих швейцарцев, - пишет он, - наложил бы я на себя руки, а они гуляют, курят, рассуждают об Америке, и один даже на упрек мой, что как не стыдно пить кофе с ромом и целый вечер смотреть, как другие играют в бильярд при таком отчаянном состоянии отечества, отвечал мне флегматически: „Мы любим споры!“ [1, с. 39]. Любуясь в окрестностях Франкфурта садом с бесчисленными виллами, дачами и домиками, Анненков чуть иронично отмечает, что они «дышат таким выражением благосостояния, что мнится, будто из каждого светлого окошечка выглядывает по банкиру...» [1, с. 72]. Вместе с тем, как пишет он в очерке «Гамбург», созданном в тот же период, что и письма, «я здесь не встретил гамбуржца, который мог бы объяснить конституцию своего города. Они так спокойны, так свободны, так благополучны, что не хотят знать причин всего этого» [1, с. 246]. Конечно, в подобных суждениях общего характера есть и момент влияния национальных стереотипов, который, очевидно, неизбежно включает в себя воспринимающее сознание.
По контрасту с этими странами (Австрией, Италией и Германией) Анненков замечает предельное оживление общественной жизни во Франции, особенно в Париже. Впечатления от Парижа в письмах 1841 - 1843 и 1846 - 1847 гг. значительно отличаются друг от друга. Доминирующая интонация писем первого цикла - удивление, восхищение. Второй цикл является куда более сдержанным по тону и
оценкам. Отличаются они и самим характером авторского внимания к тем или иным сторонам жизни большого города. Если в первый период жизни в Париже (7 месяцев) Анненкова в большей мере занимают достопримечательности города, яркие события, то во второй (больше года) - его повседневная, будничная жизнь. Здесь уже нет описания архитектурных памятников улиц, площадей и пр. Анненков возвращается в город, хорошо ему знакомый и внутренне «пережитый».
Однако для Анненкова важны не только внешние проявления нового для него мира, но и внутренняя, в том числе духовная, культура той или иной страны, открывающаяся ему в музеях, картинных галереях, театрах, университете, литературе, журналистике и наконец, в религиозной жизни народа. Анненков явно настроен не только на узнавание, но и на понимание другой национальной ментальности и потому, будучи иностранцем, не испытывает почти неизбежного в этой ситуации «культурного шока». Анненкова интересует жизнь европейского общества во всем многообразии ее составляющих, однако приоритетом для него все-таки оказывается искусство, причем как искусство классическое, «образцовое», которым он наслаждается в Италии, так и искусство современное, олицетворением которого для него становится французская живопись, выражающая характер и дух времени. В то же время Анненков сталкивается в Европе, как ему кажется, с «совершенным равнодушием общества к литературе и литераторам» [1, с. 15]. Подчас русский путешественник, действительно, проявляет больший интерес к европейскому писателю, чем его соотечественники. Так, в Германии, когда Анненков упоминает в разговоре с кем-то из случайных собеседников, сколько он заплатил за томик Гейне, то по глазам его видит (как иронически замечает в письме), «что он рассчитывает, сколько в этих деньгах стаканов пива.» [1, с. 9].
В отличие от тех представителей русской интеллигенции, которые, подобно известным литературным героям Вл. Бельтову, Рудину, Версилову и др., чувствовали себя чужими и в Европе, и в России, Анненков сохраняет внутреннюю связь с отечеством. Сам опыт знакомства с Европой давал ему возможность посмотреть на общественную ситуацию в России со стороны, ибо судьба собственной страны в конечном счете была главным предметом его раздумий и внутренним импульсом его жизни и деятельности. В то же время автор писем открыт западному миру, куда он приезжает не как эмигрант или «русский скиталец с мировой тоской», а как русский европеец.
В своих главных составляющих подобное восприятие Европы повторяется в документальном тексте совсем другого периода - очерках Б.К. Зайцева «Дни» (1939 - 1945). Европа представлена здесь в двух временных ракурсах: воспоминаниях автора-повествователя о поездках во Францию, Италию, Бельгию, Германию в начале ХХ века и сегодняшнего дня, когда он узнает Европу в эмиграционный период. Познание чужого мира, новые впечатления всегда были для Зайцева внутренней, органической
потребностью. «Всегда мне казалось, - пишет он в дневнике, - что жизнь - это смена путешествий, вплоть до последнего» [3].
В этом суждении угадывается столь характерная для русской ментальности метафора «жизнь - путь», истоки которой можно обнаружить еще в средневековой литературе (например, в «Поучении» Владимира Мономаха), а также реальная тяга русской интеллигенции к путешествиям, особенно - открывающим ценности западной культуры. В то же время все это воспринимается несколько иначе в эмигрантский период его жизни.
Как писал Б.К. Зайцев, «эмигрантство есть драма и школа смирения» [3, c. 231]. Европа не потеряла от этого для русской интеллигенции своей привлекательности, но воспринималась на фоне покинутой родины; и этот ностальгический привкус невольно менял восприятие, ощущение страны, куда приезжали эмигранты. Эта оппозиция (эмигрант/путешественник) будет постоянно присутствовать в прозе Б. К. Зайцева.
В поездках по Европе, о которых вспоминает Зайцев, его больше всего занимали европейское искусство, города и природа чужих стран; в меньшей мере - люди. Отсюда постоянный структурный элемент дневников и очерков - описание памятников архитектуры, облика городов, ландшафта тех мест, где он бывал. Господствующей при этом становится эстетическая точка зрения. Это впечатления путешественника и одновременно человека искусства, которому важно увидеть все это не только на страницах альбома, но и непосредственно, «вживую». Интерес к европейской литературе делает для Зайцева особенно притягательными места, связанные с известными писательскими именами.
Любимой европейской страной для Зайцева была Италия - традиционное место паломничества русской интеллигенции. Русская литература начала «осваивать» ее еще в начале XIX века, поэтизируя и отчасти мифологизируя страну, которую воспринимала как эталон гармонии и красоты. Этот угол зрения сохранится и в дальнейшем. «Что может сравниться,
- пишет Зайцев в дневнике, - с гармонией, музыкой живописи итальянской?» [3, c. 49]. В очерке «Письмо другу» (1947) он словно восстанавливает те события и чувства, которые они испытали во время первого путешествия в Италию: «Италия нас полонила. Да, мы ей поклонялись. Отрицаешься ли ты от этого теперь? Я - нет. Да и ты, конечно. Что в юности полюбили, с тем и уйдем. Мы любили свет, красоту, поэзию и простоту этой страны, детскость ее народа, ее великую и благостную роль в культуре. То, что давала она в искусстве и в поэзии, означало, что „есть“ высший мир. Через Италию шло откровение творчества. <.> Вот тогда, в наши юные годы, живя где-нибудь на via Belsiana в Риме или во Флоренции, в двух шагах от капеллы Медичи, как гордились мы тем, что живем в стране великой культуры. Великая культура есть великая человечность» [3, c. 90]. Характерно, что для Зайцева эстетический критерий всегда соединяется с этическим, в данном случае - с гуманистическим.
В Италию Зайцев впервые приехал в 1904 году, и встреча с ней началась с Флоренции. Здесь он купил томик Петрарки. Ясно, что это имя было знакомо каждому образованному человеку, но Зайцеву важно было почувствовать близость к поэту на его земле. Он приезжает в маленький городок, где жил Петрарка, чтобы увидеть его дом, почувствовать саму атмосферу жизни итальянского поэта (очерк «Конец Петрарки»). И в рассуждениях о Петрарке появляется определение «мой», хотя и применительно к книге: «Оттуда родом мой Петрарка - нехитрое издание, но в переплете с корешком из ослиной светлой кожи. Он уехал со мной в Россию, долго жил там. По нему я несколько и вошел в его мир» [3, с. 227]. В описаниях Зайцева книга персонифицируется, сливаясь с ее автором.
Самое значимое для Зайцева явление итальянской культуры - это, безусловно, Данте. По-настоящему Зайцев открывает для себя Данте именно в Италии. «Собственно тогда я ничего не знал о ней (Италии. -
Н.В.), - пишет он в очерке «Семь веков». - Но как город этот (Флоренция. - Н.В.) сразу ударил и овладел, так и семисотлетний гражданин его Алигиери Флорентинец. Не могу точно вспомнить, но наверное знаю, что он поразил сразу - профилем своим, легендой, неким веянием над городом. Началась болезнь, называемая любовью к Италии, несколько позже и к самому Данте» [3, с. 365]. Отсюда - перевод Данте, книга очерков «Италия», художественные произведения, где отразились итальянские впечатления. Зайцев воспринимает выдающиеся произведения итальянской литературы как нечто абсолютно близкое. Приведу характерный для него оборот: «Как сказано у Данте нашего» [3, с. 91]. Он способен почувствовать родственность своей судьбы судьбам любимых итальянских поэтов, прежде всего, -странничество, близкое скитальчеству. Говоря о Данте, Зайцев цитирует слова Д. С. Мережковского: «Данте - патрон всех изгнанных» - и комментирует их следующим образом: «. и действительно, первый эмигрант христианской Европы» [3, с. 363].
Отношение Зайцева к Франции, стране, где он провел значительную часть своей жизни, оказывается двойственным. Зайцев приехал в Париж впервые в 1906 году. Рассказывая об этом в дневнике, он вспоминает юношеское впечатление от Парижа как «мирового города» [3, с. 44], города, покорившего его и навсегда оставшегося привлекательным своим артистическим обликом: «Люксембургский сад, галереи Одеона с книгами, музеи, Обсерваторские аллеи. Все это уже знакомо, и потому интересно «узнавать -особенно в том, что нравится» [3, с. 20]. Временная дистанция, которую включает в себя точка зрения повествователя в дневниках, отбирает наиболее яркое из этих впечатлений: «.хоть и не всем мне понравился, а в памяти сохранился с лучшей стороны. Может быть, именно со стороны вековой школы -артистизма, литературы, живописи» [3, с. 45]. Есть и еще одно обстоятельство, усиливавшее для него обаяние города: «... собственная молодая жизнь сливалась с этим духом Парижа.» [3, с. 45].
Иным становится восприятие Франции, когда
Зайцев приезжает туда навсегда. «Чувство, что ты эмигрант, а не путешественник, - вспоминает он в очерке «Юбилей», - появилось в Париже» [3, с. 102]. В его дневниках несколько раз возникают описания Парижа, имеющие повторяющуюся структуру: Зайцев упоминает период жизни, здесь проведенный, рисует панораму города и, наконец, говорит о своем восприятии его, практически каждый раз сравнивая Францию и Россию. «Пятнадцать лет ты в нем прожил, - пишет Зайцев в дневнике 1939 года, - знаешь его наизусть, знаешь ночные зарева над ним, сияние Эйфелевой башни. В этом Париже мы жили и живем, но мы не дома» [3, с. 19]. В более поздней дневниковой записи (1942) он замечает: «С моста севрского оборачиваюсь на Париж. часть того города, где сам живу чуть ли не двадцать лет. Он не мой и я не его. Все-таки.» [3, с. 60].
Автобиографический герой его очерков по своему внутреннему облику, безусловно, европеец - во всяком случае, так можно обозначить одну из составляющих его личности. Европеизм Зайцева, прежде всего, в его страстном интересе к западно-европейскому искусству: литературе, живописи, архитектуре; глубокой образованности; в укоренном чувстве собственного достоинства, сознательно избранной «вне государственной» позиции (он «за странничество, за свободу, за нечиновничество.») [3, с. 81], наконец, в столь свойственной ему гуманистической точке зрения, которая в широком смысле этого слова является наследием европейской культуры. В качестве главных ценностей, которые сохраняют в его глазах непреходящее значение, он называет «мир, справедливость и свободу, уважение к дитяти Бога -человеку.» [3, с. 231].
Сохраняя традиционное для отечественной культуры содержание и значение, концепт «русский европеец» применительно к Б. К. Зайцеву имеет свою доминанту - религиозную. Очевидно, главное, что объединяет Россию и Западную Европу, есть, с точки зрения Зайцева, христианская культура. Естественно, что для него как для художника особенно важны ее проявления в литературе. Очерк «Встреча», включенный в цикл «Дни», посвящен французскому писателю Франсуа Мориаку. Главное, что ценит в нем Зайцев, - это призыв к милосердию и состраданию. Автор очерка уточняет при этом: «писатель католический, говоривший о последних судьбах человеческих, грехе, прощении или гибели, - говорил он всегда с изяществом и суховатостью утонченного латинизма» (Там же). Это ничуть не мешает Зайцеву воспринимать французского писателя как духовно близкого ему художника, идеалы которого являются также идеалами русской литературы. Неслучайно конец очерка звучит как обобщение, как итог размышлений Зайцева на важную для него тему: «Да, Мориак, мы люди разных стран, разных народов, языков. Но наше великое счастье в том, что над нами стоит Вышний. Он дает руку. Он соединяет. Он делает так, что слова Ваши становятся нам ближе и родней, чем иные, сказанные на моем языке» [3, с. 232].
Живя в Европе, он ощущает себя свободным человеком; и уже это обстоятельство делает его евро-
пейцем. Зайцев испытывает особое чувство благодарности Франции за то, что она поддерживает ту духовную, религиозную жизнь, которая в России осталась в прошлом. В очерке «Сергий Радонежский», включенном в дневники, он пишет: «Вот ведь он оказался же с нами в изгнании. Там разрушают его следы - здесь пишут новые его иконы. Троицкая Лавра закрыта, здесь (чуть ли не чудом) возникает подворье его имени, насаждающее служителей Церкви» [3, с. 26].
В то же время быт, нравы чужой страны, как правило, оставляют его равнодушным. В его дневниках и очерках практически не возникает тема западной цивилизации, обустроенности европейского мира. Более того, в первые годы жизни в Европе его даже раздражает ее внешнее благополучие, явно ассоциирующееся для Зайцева с мещанством, внутренней ограниченностью. Особенное отторжение в этом плане у него, очевидно, вызывала Германия. В дневниковом цикле «Странник» он передает впечатления от Берлина 1929 года: «Конечно, есть в нем и почтенное, и внушающее уважение: трудолюбие жителей, их дисциплина, упорство, с каким преодолевают они тяжкую, серую (особенно в низших классах) жизнь. Я знаю, что в Берлине высоко стоит техника и наука. Но нет литературы и изобразительных искусств. В ужасном состоянии религия.» [3, с. 79]. И потому, обращаясь к некоему условному г. Мюллеру, Зайцев заключает: «О, что вы можете им дать, кроме усовершенствованных клозетов, зажигалок и синема? Кроме этих казарм и лаун-тениссных площадок, ничего у вас самих нет за душой. Вы и слово-то душа позабыли, чему вы можете научить неимущих? И Бога забыли, и дух Божий от вас отлетел. Оттого и тоска такая в вашем удобно-разумном деле» [3, с. 81].
В.К. Кантор справедливо пишет о том, что русский европеец в чем-то «противоположен русскому западнику, обольщавшемуся мечтой о Европе, а потому и быстро впадавшему в уныние от реальных противоречий Западной Европы» [4]. Зайцев «не впадал» от этого «в уныние», ибо он воспринимал Европу своего рода двойным зрением, когда взгляд изнутри неизбежно открывал в ней какие-то внутренние несовершенства или даже пороки, не отменяя при этом общечеловеческих ценностей, созданных ею.
Для «русского европейца» Б.К. Зайцева чрезвычайно характерно осмысление Западной Европы сквозь традиционную дихотомию: Россия-Запад. Но она приобретает у Зайцева свое содержание и смысл, благодаря «биографической» связи писателя с той и другой культурой, одновременным ощущением себя «своим» и «чужим» в Европе и России.
П.В. Анненков и Б.К. Зайцев - люди разных эпох, разных «исторических» судеб. Вместе с тем они представляют тот тип личности, который во многом определил национальное своеобразие и одновременно европеизм русской культуры. Этот уникальный синтез дает возможность взглянуть на историю русской общественной мысли и культуры вне разного рода оппозиций (славянофилы и западники, либералы и демократы) и увидеть в ней то органическое целое, о котором писал А.И. Герцен: «Разве, привен-чивая нас к Европе, Петр I не упрочил нам права наследия? Разве мы не взяли их сами, усвоивая ее вопросы, ее скорби, ее страдания вместе с ее нажитым опытом и с ее нажитой мудростью? Мы не с пергаментом в руке являемся доказывать наши права. да мы их и не доказываем, потому что они неотъемлемы; завоеванное сознанием, законно завоевано, его не исторгнешь никаким безумием. Былое наше бедно; мы не хотим выдумывать геральдических сказок, у нас мало воспоминаний, - что за беда, когда воспоминания Европы, ее былое сделалось нашим былым и нашим прошедшим. Да, сверх того, европеец под влиянием своего прошедшего не может от него отделаться» [2].
Литература
1. Анненков, П.В. Парижские письма / П.В. Анненков.
- М., 1984.
2. Герцен, А.И. Письма из Франции и Италии / А.И. Герцен // Герцен А.И. Собр. соч.: в 30 т. - М., 1955. - Т. 5.
- С. 21.
3. Зайцев, Б. Дни / Борис Зайцев. - М., 1995. - С. 47.
4. Кантор, В.К. Русский европеец как явление культуры / В.К. Кантор. - М., 2001. - С. 7.
5. Федотов, Г.П. Революция идет / Г.П. Федотов // Федотов Г.П. Судьба и грехи России. Избранные статьи по философии русской истории и культуры: в 2 т. - СПб., 1991. - Т. 1. - С. 135
6. Чаадаев, П.Я. Философические письма / П.Я. Чаадаев // Чаадаев П.Я. Статьи и письма. - М., 1987.
УДК 811.161.1
А.А. Добрычева
Научный руководитель: доктор филологических наук, профессор Е.А. Стародумова ОСОБЕННОСТИ СИНТАКСИЧЕСКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ ПРОЗЫ СЕРГЕЯ ДОВЛАТОВА
В статье рассматриваются синтаксические средства, характерные для прозы Сергея Довлатова. Анализируются способы организации предложения и способы организации текста. Особое внимание уделяется описанию синтаксических конструкций в коммуникативном аспекте и невербальным средствам организации текста. Делается вывод об отражении идиостиля Сергея Довлатова в синтаксисе его прозы.
Сергей Довлатов, синтаксис текста, коммуникативный синтаксис, парцелляция, невербальные средства синтаксиса.
