CC BY
121
3. Shan N.M. Phraseology of modern Russian language "Russian language and literature". M.: Vysshaia shko-la, 1985. P. 60. [in Russian].
Сведения об авторе: Губайдуллина Наталья Юрьевна,
учитель русского языка и литературы, МОУ Кулуевская СОШ, с. Кулуево, Аргаяшский район, Челябинская область, Российская Федерация. Ктай: [email protected]
Information about the author: Gubaidullina Natalia Yurievna,
Teacher of Russian and Literature, Kuluevo secondary school,
Kuluevo village, Argayashsky district, Chelyabinsk Region, Russia. E-mail: [email protected]
ï
го
с
ф
Œ ф
Т
ci d
го"
CÛ
о
X
Ф
И
О
Dû ±
УДК 8и:42-3
ББК 83.3(4Вл):81.432.1-3
Н.В. Морженкова, П.Д. Черепащук
эвфемизация образов смерти
в викторианском дискурсе
В статье представлен лингвокультурологический анализ эвфемистических образов типичных для культуры викторианской Англии XIX века. Особое внимание уделяется традиции эвфемистического наименования смерти, сложившейся под влиянием религиозной доктрины евангелизма. Широкое использование эвфемизмов смерти обнаруживается во всех ключевых дискурсах викторианской культуры, в рамках которой под воздействием определённых социокультурных запретов и религиозных представлений складывается особый траурный язык.
Ключевые слова: эвфемизм, эвфемизация смерти, викторианская культура, риторика смерти.
N.V. Morzhenkova, P.D. Cherepashchuk euphemisation of death in victorian discourse
The article focuses on the cultural-linguistic analysis of euphemistic language formed within the nineteenth-century British culture of the Victorian era. This language relied upon the religious framework of Evangelism. The use of euphemisms in the context of death and bereavement was popularized in all key discourses of Victorian culture. The paper examines the ways in which the social taboos and interdictions generated and governed the cultural practices of speaking about death and dying.
Key words: euphemism, euphemistic language, Victorian culture, images of death, rhetoric of death.
Викторианская культура, определившая английскую национальную менталь-ность XIX века, была ориентирована на неукоснительное соблюдение строгих моральных норм, патриархальных ценностей и традиционных устоев. Её язык был глубоко эвфемистичен по своей сути, так как табуированными объявлялись, например, прямые упоминания любых
физиологических процессов. Без преувеличения можно сказать, что эвфемизм с его ориентацией на имплицитность и завуалированность становится не только ключевым приёмом викторианской литературы, но и викторианским способом разговора о мире. Эвфемизмы позволяли в приемлемой форме выразить то, что, с точки зрения викторианских со-
циокультурных ценностных норм, могло показаться грубым, вульгарным, неприемлемым. Например, в присутствии дам нельзя было упоминать какие-либо части тела. Табу налагалось даже на метафорическое употребление лексемы «leg» в значении «ножка стола». В викторианскую эпоху лексема «trousers» (брюки) заменяется эвфемистическими вариантами «in-expressibles», «unmentionables», слово «childbirth» - на «confinement», «a sneeze» - на «a nose spasm», «go to bed» - на «to retire».
Даже перевод Библии, выполненный под патронажем короля Иакова I и изданный в 1611 году, в XIX веке начинает шокировать викторианских буржуа грубостью ряда выражений. Показательны в этой связи высказывания Н. Уэбстера, американского лексикографа той поры, утверждавшего, что Библия короля Иакова создавалась в «полуцивилизованные» времена, непристойный язык которых неприемлем на более высокой ступени культурного развития [6, с. 102]. Обосновывая требования нового перевода, Н. Уэбстер заявляет, что чистота помыслов - важная христианская добродетель, которую следует неустанно пестовать, в том числе и при помощи соблюдения целомудрия языка.
Это пристрастие к семантической завуалированности и подчёркнутой языковой сдержанности было во многом обусловлено рядом социальных причин. Во время правления королевы Виктории в Англии шёл процесс активного формирования среднего класса буржуа, который превращается в оплот государственных устоев. Сама королева Виктория вела образ жизни, ассоциировавшийся скорее с добропорядочным буржуазным существованием, чем с аристократическим величием. Выдвижение нового влиятельного социального класса влекло за собой формирование особого социального языка, выражающего и фиксирующего его идеологические ценности. Викторианский дискурс с его установкой на эвфемизацию складывается именно в результате этой потребности буржуа в дистанцированности от низших «вульгарных» слоёв общества. Таким образом, викторианские эвфе-
мизмы выполняли важную социально-маркирующую функцию.
Как отмечает историк У. Хоугтон, викторианская ханжеская стыдливость была скорее проявлением претензий на рафинированность нового среднего класса, чем усилением пуританской религиозной этики [8, с. 210]. Однако более продуктивным, с точки зрения комплексного описания факторов, влиявших на становление викторианской ментальности с её особым языком, представляется попытка рассмотреть процессы активизации идеологии еванге-лизма и индустриализации, приведшей к формированию класса промышленной буржуазии, как диалектически взаимосвязанные явления. В этой связи следует отметить, что социально-маркирующая и религиозно-дидактическая функции эвфемизмов оказываются в контексте викторианской идеологии взаимодополняющими.
Согласно определению В.П. Москвина, эвфемизм является «словесной зашифровкой», позволяющей говорящему сокрыть нечто табуированное, при этом дать возможность «любому носителю языка догадаться, о чём идёт речь» [2, с. 357]. Как очевидно из этого определения, роль эвфемизмов подчёркнуто амбивалентна. Будучи, с одной стороны, языковым проявлением определённых социокультурных запретов, с другой, они позволяют в завуалированном виде высказать нечто непозволительное. Именно в эвфемистической форме в викторианские время говорили о «неблагопристойных» социальных проблемах. Например, венерические заболевания, буквально захлестнувшие британскую армию, сглажено именовались «заразные болезни» (contagious disease) или «великое социальное зло» (great social evil). Так, из названия законодательной инициативы парламента «Акт о заразных заболеваниях» (The Contagious Diseases Acts), выдвинутой в 1864 году, совершенно не ясно, о каких недугах идёт речь. Данный пример наглядно иллюстрирует тот факт, что эвфемизация была своеобразным способом саморефлексии и самоописания викторианской культуры.
ф о
о
О X
го о
I-
ф
о ш о
со
го
Ю О
ГО
ф -&
са О
^
го
с
ф
^ ф
т
С
го" ш о ¡£
X
ф
И ^
о
т ±
Не случайно значительная часть языковых эвфемизмов возникла в английском языке именно в викторианскую эпоху. Викторианские романы таких авторов, как Ш. Бронте, Дж. Остин, Ч. Диккенс изобилуют эвфемизмами, некоторые из которых на взгляд современного читателя весьма курьёзны или трудно распознаваемы. Например, в романе «Джейн Эйр» Ш. Бронте лексема «иесй» (шея) в ряде мест выступает иносказательным наименованием женской груди [9, с. 240]. В контексте викторианской литературы любые образы с эротическим подтекстом зашифровывались весьма изощрённо. Совершенно невинные (с точки зрения современного восприятия) эпизоды цензура могла объявить крайне неприличными. Особую группу эвфемизмов составляли иносказательные наименования смерти и связанных с ней образов, которые подвергались «смягчению» и кодировке в силу целого ряда социокультурных причин.
Несомненно, страх, внушаемый всем, что связано с уходом из жизни, существовал в душе человека с первобытных времён. Следует отметить, что стремление «попрать» смерть через отказ от прямого наименования является скорее универсальной установкой, чем специфической чертой отдельной культуры. Этот запрет имеет ритуальные корни и восходит к архаичным культовым практикам заклятия смерти, в которых воплотились древнейшие попытки осмыслить и преодолеть смерть. Данная защитная функция, с одной стороны, универсальна и проявляется в разной степени во всех мировых культурах, с другой стороны, в контексте викторианского мировоззрения она не могла быть ведущей в силу определённых религиозных установок, о которых речь пойдёт ниже.
В викторианскую эпоху эвфемизмы смерти были необходимы для выполнения так называемой этикетной функции, берущей начало в стремлении к цивилизованному общению [1, с. 65]. Используя эвфемизм, говорящий делает это не столько с целью обезопасить себя от сил потустороннего мира, связанного со смертью, сколько соблюсти определённый этикет-
ный запрет на актуализацию телесных образов. Действительно, в рамках викторианского дискурса эвфемизация смерти была аналогична кодировке эротических образов и выхолащивала даже намёк на физиологию умирания. Как отмечалось выше, эвфемизация языка явилась проявлением вполне определённых социально маркированных коммуникативных намерений нового класса позиционировать себя и свои идеологические ориентиры на лингвистическом уровне.
Однако викторианские иносказательные стратегии наименования смерти нельзя анализировать лишь в сфере этикетных норм, вне контекста религиозных представлений, которые во многом определяли мировоззрение эпохи. В первой половине XIX века на английский протестантский идеал «правильной смерти» оказало сильное воздействие Евангелическое движение, которое в целом имело мощное идеологическое влияние на религиозные и этические представления англичан той эпохи. Ключевые для евангелизма установки на строгую дисциплину и осознание своего христианского долга становятся значимыми концептами викторианской культуры.
По мысли П. Джалланд, именно под воздействием мировоззрения еванге-листского протестантизма складывается викторианский образ смерти, лишённый семантики безысходности и несущий чуть ли не положительные ассоциации [7, с. 20]. В рамках евангелистской идеологии формируется даже такое, казалось бы, оксюморонное понятие как «победоносная смерть» (triumphed йеаЛ), обозначающее христианскую победу над смертью и дьяволом, которую верующий одерживает благодаря своей вере в Христово искупление [7, с. 21]. Здесь уход из жизни приобретает значение активного действия, борьбы.
Многие английские эвфемистические обозначения умирания, получившие широкое распространение в XIX веке ^о £о коте, О Ье carried ^ о asleep), акцентируют момент перехода из одного состояния в другое. Семантика смерти как конца как бы упраздняется, акцентируется понимание смерти как погранич-
ного состояния. К группе эвфемизмов, в которых запечатлелась вера в то, что смерть выступает лишь своеобразными «воротами» в иной мир, относятся следующие фразеологизмы: «to be called to higher service», «to meet our Maker», «to cross the River Jordan», «to go to our reward», «to go to a better place». Так, в романе Ш. Бронте «Джейн Эйр» неоднократно встречаются такие эвфемизмы, как «to be in heaven», «to be called hence», «to go to one's long home» [3, c. 21, 26, 169]. Интересно, что эвфемистические наименования смерти «last hour», «to breathe one's last», в которых акцентируется семантика конца, встречаются в эпизодах романа, где умирание переживается как нечто страшное и тревожащее душу [3, c. 9, 296]. Например, образ страшной комнаты, в которой мистер Рид «испустил последний вздох», генетически связан с опознаваемым хронотопом готического романа. Эти смягчающие обозначения как бы не справляются со своими функциями. Нетрудно заметить, что их эвфемистическая дисфункция связана с тем, что в данных наименованиях смерти не содержится образ вечной праведной жизни и отсутствует интерпретация умирания как приобщения к Богу. Очевидно, что в викторианском дискурсе эвфемизмы смерти представляют собой не просто этикетно-приемлемые наименования, но и способы фиксации определённых религиозно-идеологических представлений.
Евангелистский образец «хорошей» смерти активно популяризировался при помощи евангелистских журналов и трактатов, которые были своеобразными «справочниками» праведной жизни и благочестивой кончины. Весьма показательным в этом контексте является трактат с неожиданным для современного читателя названием «Святая жизнь, счастливая смерть» (Holy Living, Happy Dying, 1860), анонимно опубликованный в евангелистском журнале «Sunday at Home». В трактате от имени сестры повествуется о смерти некой Софии Лики, умершей от туберкулёза в 1858 году. В повествовании даётся традиционное для этого жанра сцена у смертного одра: искушаемая дьяволом и терзаемая невыно-
симыми предсмертными муками, София Лики вдруг ангельски преображается и экстатически восклицает: «О, да! Это небеса! Иисус пришёл за мной! Как это великолепно, чудесно, восхитительно!». Но вдруг лицо умирающей исказилось невыносимой болью, и он произнесла: «Изыди от меня, Сатана!». Это был возглас победы умирающей над дьяволом, победы, достигнутой благодаря «крови агнца» [7, c. 22]. Как видно из этого описания, в евангелистских журналах сложился определённый жанр повествования о предсмертных минутах верующих, для которого типичны экстатические образы смерти как восхитительного перехода в лучший мир.
Очевидно, что схожие картины смерти христиан, которые сподобились праведной кончины, оказываются своеобразным идеологическим клише эпохи. Жанровый канон аналогичных описаний из религиозных журналов перенёсся в область художественного творчества и повлиял на формирование дидактических образов смерти в викторианской литературе и живописи. Не случайно похоронные эпизоды и сцены у смертного одра являются значимым топосом викторианского романа, в котором смерть часто интерпретируется с христианских позиций как переход в инобытие, возвращение к онтологическим истокам. Иллюстративна в этом контексте смерть Нелл из «Лавки древностей» Ч. Диккенса. Описание умершей ангелоподобной героини подчёркнуто поэтично и возвышено. В смерти она обретает счастье, которое не было ей доступно при жизни. В комнате, где среди цветов и зимних ягод лежит её мёртвое тело, стоит торжественная тишина (the solemn stillness) [5, c. 534]. Следы забот и страданий исчезли с лица Нелл, которое теперь озаряет полное счастье и спокойствие. Смерть унесла прочь глубокую печаль, даровала долгожданное блаженство и свободу от жизненных невзгод.
На то, что перед нами художественно отрефлексированный образ еванге-листской «хорошей смерти» праведника, указывает и упоминание безропотного приятия героиней своих предсмерт-
ф о
о
О X
го о
I-
ф
о ш о
со
го
Ю О
ГО
ф -&
са О
it >
го
с
ф
^ ф
т
d d
<я ш
о ^
X
ф
И ^
о
m ±
ных страданий (had never murmured or complained), и наличие экстатических переживаний (beautiful music which she said was in the air), и присутствие у смертного одра группы скорбящих («хорошей» смертью в одиночестве не умирали) [5, с. 536, 535]. С евангелистским пониманием смерти как приобщения к божественной красоте и преодоления земного несовершенства согласуется и финальная реплика главы, принадлежащая учителю. Он как бы дидактически резюмирует евангелист-ское понимание «победоносной» смерти, указывая на несравнимость горнего мира, куда отправилась душа Нелл, с миром здешним. Подобное описание смерти, полное торжественно-возвышенных коннотаций, вполне могло бы появиться и в евангелистском журнале XIX века. В целом, согласно евангелистским представлениям, верующие извлекали неоценимые морально-нравственные уроки из знакомства с описанием последних минут жизни как праведников, так и грешников.
Эвфемистические образы «хорошей» смерти весьма часто встречаются и в викторианской переписке. Существовали определённые жанровые ожидания, согласно которым, извещая родственников и знакомых о чьей-либо смерти, следовало детально описывать последние минуты жизни и смерть скончавшегося. Эти подробные описания строились согласно определённым жанровым правилам, предписывающим избегать физиологических подробностей и сопоставлять смерть с идеалом правильной кончины. Приближение к этому канону, зафиксированному в определённой совокупности текстов, гарантировало загробное приобщение к сонму праведников. Отклонения от образца, в свою очередь, заставляли сомневаться в посмертном благополучии умершего.
В рамках викторианской переписки даже сложился особый тип утешительного письма, посылаемого родственникам усопшего и апеллировавшего к образам «хорошей» смерти. Приведём в качестве примера утешительное письмо С. Кол-ридж, дочери известного английского поэта С. Колриджа, написанное 31 августа 1846 года ирландскому поэту Обри Тома-
су де Веру на смерть его отца. Она пишет о религиозном умиротворении (religious peace), уверенной надежде (certain and sure hope), которые, должно быть, испытывал умирающий, полагаясь на милость искупительной жертвы Христа [4, с. 71]. Далее автор письма размышляет о значимости предсмертных мгновений не только для самого умирающего, но и для свидетелей кончины. Образ викторианской «хорошей» смерти всегда предполагал свидетелей, которые провожают умирающего в дальний путь. Как отмечалось выше, смерть в одиночестве не считалась благословенной. По замечанию автора письма, в силу того, что предсмертные часы близких навсегда остаются в нашей памяти, истинным благословением будет для свидетелей ассоциировать их с небесным покоем, а не с «жалом могилы» [4, с. 71]. По сути «хорошая» смерть оказывается скорее коллективным действием, в котором у каждого есть своя чётко предписанная роль, чем сугубо личным опытом. «Правильным» полагалось умирать дома, в окружении близких, при этом находясь в полном сознании, дабы успеть сказать последние прощальные слова.
Из специфического викторианского понимания смерти как благочестивого перехода в мир иной, засвидетельствованного близкими умирающего, вытекает и несколько патологическая, с точки зрения современного сознания, викторианская иконография смерти. Традиция викторианской посмертной фотографии диктовала ряд иконографических формул, призванных визуально актуализировать образ «хорошей» смерти. На посмертных фотографиях умершие часто сидят в окружении родственников, или как будто безмятежно спят на смертном одре. Особенно шокируют детские фотографии, на которых умерший ребёнок размещается на кресле или кушетке в окружении живых братьев и сестёр. Весьма распространены были фотографии, на которых родители держат на руках умершее дитя. Порой из-за «жизненности» поз неосведомлённому современному зрителю трудно догадаться, что на фотографиях изображены умершие люди. Несомненно, появление подобных
фотографий было культурно обусловлено. Объективный «взгляд» фотокамеры как бы становился ещё одним свидетелем праведной смерти, которая должна была соответствовать вышеупомянутому набору канонических требований.
Эти примеры наглядно показывают, что эвфемистические образы смерти являются своеобразными точками пересечения разных дискурсов викторианской эпохи. Вероятно, речь следует вести об интердискурсивной специфике викторианских образов смерти, которые маркируют фактически все ключевые ком-
муникативные практики (религиозную, литературную, философскую, эстетическую) рассматриваемого периода и как бы «ускользают» от чёткой локализации. В рамках викторианской риторики сложилась целая система способов подробного говорения о смерти, основная цель которой сводилась к идеологическому воздействию на читателя. Викторианская эвфемизация смерти представляла собой культурно обусловленный механизм, влияющий не только на формирование викторианских образов человеческой кончины, но и на саму физиологию умирания.
Библиографический список
1. Ковшова, М.Л. Семантика и прагматика эвфемизмов [Текст]: монография / М.Л. Ковшова. -М.: Гнозис, 2007. - 318 с.
2. Москвин, В.П. Эвфемизмы в лексической системе современного русского языка. [Текст]: монография / В.П. Москвин. - М.: УРСС, 2010. - 260 с.
3. Bront Ch. Jane Eyre. London: Wordsworth Classics, 1999. P. 410.
4. Coleridge S. Memoir and Letters of Sara Coleridge, ed. Edith Coleridge. Vol. 2. London: Henry S. King & Co., 1873. P. 466.
5. Dickens Ch. The Old Curiosity Shop. Vol. 2. New York: Cosimo classics, 2009. P. 568.
6. Cmiel K. Democratic Eloquence: The Fight over Popular Speech in Nineteenth-Century America. Berkeley: University of California Press, 1991. P. 351.
7. Jalland P. Death in the Victorian Family. Oxford: Oxford University Press, 1996. P. 464.
8. Houghton W. The Victorian Frame of Mind 1830-1870. New Haven: Yale University Press, 1963. P. 467.
9. Nunokawa J. Sexuality and the Victorian novel. The Victorian Novel. Chelsea House: Philadelphia, 2004. P. 243-268.
References
1. Kovshova M.L. Semantics and Pragmatics of Euphemisms. M.: Gnozis, 2007. P. 318. [in Russian].
2. Moskvin V.P. Euphemisms in the Lexical System of the Contemporary Russian Language. M.: URSS, 2010. P. 260. [in Russian].
3. Bront Ch. Jane Eyre. London: Wordsworth Classics, 1999. P. 410.
4. Coleridge S. Memoir and Letters of Sara Coleridge. ed. Edith Coleridge. Vol.2. London: Henry S. King & Co., 1873. P. 466.
5. Dickens Ch. The Old Curiosity Shop. Vol. 2. New York: Cosimo classics, 2009. P. 568.
6. Cmiel K. Democratic Eloquence: The Fight over Popular Speech in Nineteenth-Century America. Berkeley: University of California Press, 1991. P. 351.
7. Jalland P. Death in the Victorian Family. Oxford: Oxford University Press, 1996. P. 464.
8. Houghton W. The Victorian Frame of Mind 1830-1870. New Haven: Yale University Press, 1963. P. 467.
9. Nunokawa J. Sexuality and the Victorian novel. The Victorian Novel. Chelsea House: Philadelphia, 2004. P. 243-268.
ф о
о
О X
го о
I-
ф
о
СО
о
со
го
Ю О
ГО
ф -&
ей О
Сведения об авторах: Морженкова Наталия Викторовна,
доктор филологических наук, доцент, профессор, кафедра языкознания и переводоведения, Институт иностранных языков Московского городского педагогического университета,
г. Москва, Российская Федерация. Ктай: [email protected]
Черепащук Полина Дмитриевна,
магистрант, кафедра английской филологии, Институт иностранных языков Московского городского педагогического университета,
г. Москва, Российская Федерация. Ктай: [email protected]
Information about the authors: Morzhenkova Natalia Victorovna,
Doctor of Sciences (Philology),
Academic Title of Associate Professor,
Associate Professor, Department of Linguistics
and Translation Studies
Institute of Foreign Languages,
Moscow City Teachers Training University
Moscow, Russia.
E-mail: [email protected]
Cherepashchuk Polina Dmitrievna,
Master's Degree student, Department of English Philology Institute of Foreign Languages, Moscow City Teachers Training University Moscow, Russia.
E-mail: [email protected]
УДК 4Р-3:42-3
ББК 81.411.2-3:81.432.1-3
Е.В. Петухова
индоевропейский звукосимволический корень *kap-/ghabh- в современном английском
и русском языках
В статье с позиций этимологии и диахронии рассматриваются некоторые лексические единицы английского и русского языков, восходящие к единому индоевропейскому звукосимволи-ческому корню. Хотя на современном этапе развития подобная лексика утратила отприродную связь между звуковой формой и значением, можно, тем не менее, говорить о ее первичной фонетической мотивированности.
Ключевые слова: звукосимволизм, этимология, денатурализация языкового знака, демотива-ция языкового знака, примарная фонетическая мотивированность.
E.V. Petukhova
indo-european sound symbolic root *kap-/ghabh in the modern english and russian languages
A number of English and Russian lexemes dating back to the same Indo-European sound symbolic root are analyzed. The dia€hroni€ and etymological approaches are considered. Though suGh words have lost their natural non-arbitrary connection between the sound form and meaning the current stage of their evolution, it is possible, however, to speak about their primary phonetic motivation.
Key words: sound symbolism, etymology, denaturalization of the language sign, demotivation of the language sign, primary phonetic motivation
В фокусе данной статьи - английские и русские производные от древне-
индоевропеиского звукосимволическо-
го
корня *kap-/ghabh, утратившие свою
