CC BY
31
И. Покровский
ЭТИЧЕСКИЕ ПРЕДПОСЫЛКИ СВОБОДНОГО СТРОЯ (Лекция, читанная на курсах для подготовки народных лекторов в Московском коммерческом институте).*
[Предисловие к публикации]
Иосиф Алексеевич Покровский (5.(17).9.1868, Глуховский у. Черниговской губ. - 14.4.1920, Москва) - выдающийся русский правовед, историк римского и теоретик гражданского права-1. После окончания в 1890 г. юридического факультета Киевского (Св. Владимира) университета был оставлен для подготовки к профессорскому званию по кафедре римского права. В 1891-1892 гг. продолжил образование в этой области в Берлинском университете. Римскому праву посвящены его магистерская (1898) и докторская (1902) диссертации. В 1894-1920 гг. Покровский преподавал в Юрьевском (Дерптском), Киевском, Санкт-Петербургском (Петроградском), Московском университетах; Москов-
* М, 1917.
1. О нем см.: Пергамент М. Покровский И.А. // Рус. ист. журн. - Пг., 1921. - Кн. 7. - С. 244-246; Полянский Н.Н. Иосиф Алексеевич Покровский (личность покойного и его ученые труды) // Право и жизнь. - М., 1922. -Кн. 1. - С. 43-51 (статья републикована в кн.: Покровский И.А. Основные проблемы гражданского права. - М., 2001. - С. 329-342. Здесь же помещены: «Речь памяти Иосифа Алексеевича Покровского» его ученицы М.В. Зимелевой, прочитанная в мае 1902 г. на собрании Общества оставленных при факультете общественных наук МГУ. - С. 322-328; биографический очерк А .Л. Маковского «Выпавшее звено». - С. 3-32). Переиздан и другой классический труд И.А. Покровского «История римского права» (Вступ. ст., пер. с лат., науч. ред. и коммент. Рудокваса А.М. - СПб., 1999. - 532 с.). См. также: Профессора Московского университета. 1755-2004. Биогр. словарь. - М., 2005. -
II. - С. 254; Волков В.А., Куликова М.В., Логинов В.С. Московские профессора XVIII - начала ХХ веков. Гуманитарные и общественные науки. - М., 2006. -С. 192; Якушев А.Н. Магистерские и докторские диссертации по римскому праву университетов российской империи. - Ставрополь, 2007. -С. 73 - 76.
ском коммерческом институте (Институте народного хозяйства им. К. Маркса).
Основу философско-правовых воззрений Покровского составляли представления о самоценности человеческой личности и сложности ее взаимоотношений с институтами и нормами права во всей диалектике иррациональных и рациональных начал правосознания. Традиционную для русской правовой мысли проблему соотношения этики и права он разрешал с позиций «этического персонализма». В «Основных проблемах гражданского общества» (первое изд.: 1916 г.) он писал: «Гражданское право исконно и по самой своей структуре было правом отдельной человеческой личности, сферой ее свободы и самоопределения»?. Эволюцию гражданского права в будущем он видел в согласовании духовной свободы человека с «солидаризированием и сплочением в экономической области»3. К этико-правовой проблематике Покровский обращался в ряде своих публицистических работ второй половины 1900-1910-х годов, в том числе в статье «Пе-руново заклятье» 1918 г., характеризующей последствия внутреннего неприятия самой идеи права некоторыми слоями русской интеллигенции.:4. Среди наиболее значительных - републикуемая в этом номере нашего журнала его брошюра «Этические предпосылки свободного строя», написанная в период между двумя революциями 1917 г. В ней он подчеркивал, что создание в России нового свободного строя окажется возможным, если разрушающим, деструктивным идеям, вносимым в общественное сознание («учение о том, что... право есть вообще "политика силы", ведущее к деспотизму, к диктатуре; "теория классовых интересов"; принцип "блага большинства" как аксиома политики) будут противопоставлены этические предпосылки "здоровой политики": осознание самоценности человеческой личности, "неотъемлемых прав человека" и «прав меньшинства», открывающее путь к "самой широкой социальной солидарности".
Эти суждения Покровского можно было бы считать в определенной степени принадлежащими к миру социальной утопии, если бы они не были и повторены, и развиты в его брошюре 1919 г. «Государство и человечество», окончательно обретя, тем самым., глубоко личностный, экзистенциальный смысл.
В речи М.В. Зимелевой сказано очень точно: «В момент торжества силы ушел служитель права».5.
И.Л. Беленький
2. М, 2001. - С. 309.
3. Там же. - С. 86.
4. Вошла в сборник «Из глубины» (М., 1918).
5. Зимелева М.В. Речь памяти Иосифа Алексеевича Покровского... - С. 322. 212
I
Переживаемый нами критический момент нашей истории характеризуется следующими основными чертами.
Прежде всего, размеры этого кризиса явились для огромного большинства русского населения неожиданными. Конечно, падение старого автократического строя желалось и ожидалось давно, но едва ли широкие круги русского народа думали, что это падение будет полным падением всего государственного механизма. В то время как народное представительство и разнообразные общественные организации требовали лишь правительства (министерства), облеченного общественным доверием, требовали парламентарного строя, старый режим оказался уже настолько прогнившим, что не мог выдержать этой починки и рухнул весь до основания. Мы внезапно очутились, таким образом, пред полным отсутствием всякого режима, пред необходимостью строить все сверху донизу, от крупного до мелкого, заново. История, скупо дававшая нам до сих пор крупицы свободы, вдруг, в один момент, выбросила нам все, предоставляя нам, но вместе с тем и принуждая нас, быстро возводить новое государственное здание целиком от самого основания. Нить исторической эволюции для нас как будто прервалась; история как будто совершила внезапный прыжок, и вот этот прыжок застал нас в высокой степени неподготовленными.
С другой стороны, этот огромный переворот совершился в такое время, когда нам извне грозит могущественнейший и сильнейший враг, готовящийся набросить на нашу шею петлю политической зависимости и экономического рабства. Страшные удары его бронированного кулака потрясают сузившиеся границы нашего государства и смертельной тревогой отзываются в самом сердце отечества. При таких условиях до крайности трудно сохранить то душевное равновесие, которое так необходимо для разумного устроения нашего нового государственного порядка.
Наконец, третью существенную черту нашего нынешнего положения составляет то, что нам приходится решать не только вопросы политического характера, но одновременно и труднейшие вопросы социальные - вопрос аграрный, рабочий и т.д. Революция политическая теснейшим образом переплетается с революцией социальной, а это неизбежно и до крайности осложняет и то, и другое, создавая повышенную возбудимость внутренних настроений, междуобщественную подозрительность и недоверие.
В буре и грозе, среди порывов общественной возбужденности, и притом -чтобы не погибнуть в анархии - с чрезвычайной поспешностью, приходится русскому народу строить новый дом свой. Наспех приходится набрасывать план, собирать материал и производить работы. История как будто нарочно поставила нас в такую обстановку, чтобы мы наделали как можно больше непоправимых ошибок, и вся надежда наша может покоиться только на здравом
смысле и внутреннем самообладании русского народа. Как это ни трудно, надо сохранить возможно больше спокойствия и рассудительности.
II
Каждый из тех вопросов - политических и социальных, - которые стоят перед нами, представляет огромную самостоятельную проблему; каждый из них имеет свои, в значительной мере до сих пор непревзойденные, трудности. Но ко всем этим трудностям присоединяется еще одна, которая является общею для всех и на которую нам хотелось бы обратить здесь особое внимание.
Дело в том, что, разрешая все эти вопросы, мы не должны забывать о той глубокой подпочве, на которой необходимо покоится всякий общественный порядок, в которой мы будем закладывать фундамент нашего будущего нового здания. Нередко, ведь, случается, что здание, построенное по безупречному архитектурному плану и из наилучшего материала, разрушается все-таки потому, что оно было построено на неподготовленной, неукрепленной почве: подпочвенные течения или геологические сдвиги свели на нет все старания строителя.
История свидетельствует, что то же самое часто случается и с самыми лучшими государственными организациями. Не гибли ли иногда позорным образом самые свободные республики, и не кричал ли часто тот самый народ, в руках которого находилась вся полнота свободы и власти, не кричал ли он «да здравствует император!» и не водворял ли он сам, своими руками, над собой нового властелина? Очевидно, даже самый лучший политический строй какими-то невидимыми подпочвенными течениями может оказаться расшатанным до основания.
С другой стороны, на весьма серьезные размышления в том же направлении наводит состояние общественной мысли в современных демократических государствах Западной Европы. Весьма любопытные данные на этот счет содержатся в поучительной для настоящего момента книге профессора П.И. Новгородцева - «Кризис современного правосознания». Вот что, между прочим, мы там находим:
«Достаточно прочесть хотя бы известные очерки Клемансо: "La тк1ей sociale".,6, чтобы видеть, как глубоко и сильно руководящие умы современной Франции чувствуют несовершенства ее социального строя, лишь более резко выступающие под внешним парадом республиканских форм. У практиков и у теоретиков одинаково ярко сказывается убеждение, что лишь путем укрепления нравственных основ общества возможно предотвратить осложнения общественной жизни, которые могут оказаться тем более опасными, чем более они
6. Клемансо Ж. Социальная схватка (1895). 214
будут неожиданными. «Режим деспотический и разлагающийся или режим анархический и обреченный на революцию - вот что предрекает впереди представитель науки государственного права и трезвый теоретик Деландр, -если общество не будет спаяно более крепкими узами нравственного общения. Отсюда проповедь солидарности и требование общественного воспитания граждан»..'.
«Никогда, может быть, так, как теперь, - когда пред европейским обществом развертывается практический план социальных преобразований, - не чувствовалась недостаточность чисто правовых начал и необходимость подкрепить их воздействием нравственных факторов. В ту эпоху, когда выдвигались на первый план отрицательные задачи политики, задачи внешнего ограждения государства и граждан, казалось, что общество может отлично устроить свои внешние отношения на одном правовом начале. Тогда легко могла создаться утопия Фихте, считавшего возможным установить столь твердый правовой строй, что он мог бы сохраняться непоколебимым, даже если бы в обществе "вовсе не было доброй воли". Можно сказать, что наше время выдвигает взгляд диаметрально противоположный этому: без более прочных нравственных скреп общество обречено на потрясения, может быть на гибель».8. «Мы как будто опять возвратились к старой дилемме, выражавшейся в вопросе: что важнее, люди или учреждения? Было бы, однако, ошибочно видеть в современном указании на значение общественного воспитания простое повторение банальной истины, известной еще предкам наших предков. Здесь сказывается не простой результат обычных наблюдений, ежедневно убеждающих в зависимости учреждений от людей. В новом повторении известной ранее аксиомы чувствуется опыт небывалого по сложности века, - признание, что лучшие учреждения и лучшие люди не приведут к ожидаемому совершенству, если основной фактор истории, составляющий душу и тело социального организма, - народ в его совокупности - не возвысится к новым нравственным навыкам и чувствам».9.
Как видим, не только опыт истории, но и непосредственное живое чувство современных свободных народов Западной Европы говорят об одном и том же: установлением новых учреждений далеко не исчерпывается все; эти учреждения сами по себе еще не гарантируют ни подлинной свободы, ни истинного общественного процветания. Тем более этот опыт нужно иметь в виду нам. Если мы хотим, чтобы возводимое нами здание русского свободного строя стояло прочно, чтобы оно было обеспечено от искажения и извращения, нам
7. Новгородцев П.Н. Кризис современного правосознания. - М., 1909. -С. 383.
8. Там же. - С. 382.
9. Там же. - С. 387.
необходимо тщательно осмотреть ту почву, на которой мы хотим его строить, и если в ней будут найдены какие-нибудь пороки, принять все меры для их устранения.
III
В чем же, однако, заключается та почва, о которой идет речь? Таковою является, говоря вообще, общественная, коллективная психология.
Мыслители уже давно подметили, что в конечном счете всякое общество есть ни что иное, как совокупность психических связей, психических взаимодействий, спаивающих отдельных индивидов в некоторое коллективное единство. С другой стороны, также уже было давно указано, что всякое право в конце концов держится не внешней силой принуждения, а внутренним убеждением граждан. Самый факт государственного и всякого иного властвования мыслим только при наличности внутреннего подчинения подвластных. Всякий правовой строй является, таким образом, не столько извне навязанным учреждением, сколько изнутри создаваемым «самопостроением» или «самоупорядочением» общества, продуктом народной духовной деятельности.
Но как индивидуальная психика, так и психика социальная складываются из самых разнообразных и самых сложных явлений сознания, воли и чувства и в каждом из этих элементов могут оказаться свои дефекты, вследствие чего исследуя социальную подпочву, мы должны твердо помнить о возможных пороках в каждом из этих основных элементов народной психологии.
Пороком социального сознания является неверное или недостаточное знание всего того, что имеет значение для жизни общества вообще и в данных конкретных исторических условиях, в частности. Народное невежество и предрассудки составляют главную народную беду в этой области, и на борьбу с этой бедой должна быть направлена вся сила знания и просвещения. Но это ясно само собой, и на этом долее останавливаться нечего.
Гораздо менее привлекали к себе внимание пороки общественной воли, а между тем они часто играют решающую роль. Как часто бывает, что тот или другой порядок уже давно осужден в народном сознании, потерял кредит в общественном мнении, и тем не менее продолжает держаться. Почему? По силе инерции, потому, что социальному сознанию недостает соответствующего волевого настроения, недостает силы воли, чтобы превратить общественное мнение в общественное решение. Воля отстает от сознания. Часто это бывает результатом временного упадка народной энергии, но иногда оно является хронической дряблостью народного характера.
Бывает, однако, наоборот: при известных условиях воля опережает сознание. Под влиянием некоторых причин, например невыносимого угнетения, общество судорожно бросается вперед, сламывает всякие преграды, не имея
еще ясного сознания о том, что ему нужно и как следует устроить новую жизнь. В таких случаях грозит опасность, что народная энергия быстро израсходуется в противоречивых или неосуществимых опытах и снова быстро потухнет в безнадежности и унынии. На этом всегда выезжает реакция.
Наконец, возможны и пороки общественного чувства. Чувство часто диктует самые мысли нашему сознанию, подсказывает наши решения. Чувство двигает нас к добру, но точно так же и ко злу. При этом сила чувств достигает иногда в общественной атмосфере чрезвычайного напряжения, вызывая поразительные явления массового героизма или массового преступления. Чувства труднее всего поддаются контролю и рационализированию; они по преимуществу сфера иррационального, и потому борьба с пороками чувства особливо трудна. Нормы права здесь часто совершенно бессильны, а иногда даже могут вызывать совершенно обратный эффект. Признание равноправия черных в Северной Америке не уничтожило общественного отчуждения от них. Признание равноправия евреев не уничтожило антисемитизма в Европе; иногда даже наоборот - оно как будто узаконило последний: мы дали евреям равноправие, тем более мы теперь вправе высказывать свою симпатию или антипатию...
При этом чувство масс часто нелогично и подвержено капризным переменам. История всевозможных реставраций свидетельствует о том, как иногда легко и без достаточных оснований симпатия сменяется антипатией и наоборот. В момент переворота, например, народ дышит непримиримой антипатией к монархии и самой горячей верой в народоправство республики. Но достаточно нескольких серьезных неудач нового строя, особенно если эти неудачи соединяются с потрясением элементарных житейских интересов, как те же массы быстро меняют свое настроение и легко идут за тем, кто обещает удовлетворение этих интересов, хотя бы уже под флагом монархии. Память о более старом зле легко вытесняется впечатлениями нынешних бед.
Достаточно уже этих беглых наблюдений для того, чтобы перед нами вскрылась вся бесконечная и подвижная сложность той социально-психологической почвы, на которой держится всякий общественный строй. Чем глубже проникает наше познание в реальную жизнь права и его учреждений, тем более делается ясным, что право далеко не все, что самые лучшие учреждения бессильны, если они не питаются живыми соками личного человеческого настроения и содействия из самой глубины народных недр. В виду этого, заботясь об учреждениях, мы в то же время не должны забывать об этих последних; созидая новый правовой строй, мы в то же время должны все меры принимать к тому, чтобы в народную психологию проникали оздоровляющие струи мыслей и чувств, чтобы она возможно сильнее очищалась от пороков невежества, дефектов воли и извращений чувства. Самым тщательным образом должны мы взвешивать каждое наше слово, учитывая не только
его ближайший эффект, но и тот дальнейший резонанс, который оно может вызвать в сложной системе коллективной психологии...
IV
Между тем, в настоящий момент на это далеко не обращают надлежащего внимания. С поразительной нравственной легкостью в народную душу бросаются часто лозунги, могущие вызвать такой эффект, который приведет в ужас самих тех, кто эти лозунги бросает.
В самом деле, что, например, несет с собою в народную психику учение о том, что право идет вслед за силой, что оно только санкционирует то, что установлено силой, что право есть вообще «политика силы». Нам незачем говорить здесь о том, насколько это учение неверно, как объяснение прошлого и настоящего, как объяснение «сущего»; неверность этого учения доказывалась уже много раз, неверность его доказана и самой русской революцией: не вся ли внешняя сила была в руках старого режима и что сталось с нею в решительный момент? Нас интересует здесь другая сторона вопроса: к чему может побуждать это учение, если оно будет принято всерьез? Очевидно, только к одному - к крайнему развитию каждым своей личной силы в деле всяческого захвата, т.е. или к анархии, или к деспотизму. Поэтому никакие диктатуры не соответствуют представлению о должном правопорядке, ибо всякая диктатура, по самому своему понятию, опирается только на силу, является насилием, деспотизмом, и притом безразлично будет ли это диктатура одного лица или целого класса. Опираясь только на силу, всякая диктатура тем самым узако-няет насилие и над собой и таким образом водворяет в общественном сознании только один режим - режим кулачного права.
Способствует ли, далее, оздоровлению народной психологии проповедь теории классовых интересов? Снова оставим в стороне вопрос о том, насколько эта теория может быть признана правильным объяснением истории социальных отношений; снова посмотрим лишь на то, какой психологический рефлекс она должна давать в народной душе, как правило поведения. Тот, кто является проповедником этой теории, должен знать, что, призывая эту теорию в обоснование требований какого-нибудь одного класса, он этим самым узако-няет защиту интересов другого класса, прямо противоположного. Ибо, если вы защищаете интерес одного класса только потому, что он есть интерес этого класса, то я в равной мере вправе защищать мой противоположный интерес на том же простом основании. С точки зрения теории классовых интересов, один интерес так же законен, как и другой, и защита первого так же правомерна, как защита второго. Что же решить между ними? «Реальное соотношение сил?» Но ведь это есть проповедь гражданской войны: всякое обострение приемов борьбы, с одной стороны, узаконяет подобное же обострение - с дру-
гой; всякое «захватное право» отсюда оправдывает «кулачное право» оттуда, оправдывает вперед и назад, и нет такой этической инстанции, которая могла бы внести примирение. Мало того: проповедь самозаконности интереса, как интереса, может дать дальнейший психологический рефлекс: если законно отстаивание классового интереса потому просто, что он есть интерес, то почему не в праве отстаивать своего интерес каждый отдельный человек? Что можно сказать тому, кто заявит: я сам для себя класс, а там попробуем, в чью пользу склонится «реальное соотношение сил» - быть может, вы меня, а может быть, я вас? Поистине, в теории классовых интересов, как таковой, нельзя найти основания, в силу которого можно было бы отвергнуть подобные анархические притязания отдельных лиц. Всякий проповедник этой теории должен, таким образом, или принять все эти логические последствия, или же отказаться от нее, признав ее недостаточной, и действительно в большинстве случаев защитники, например интересов рабочего класса, в конце концов прибегают к добавочному аргументу, к ссылке на то, что эти интересы справедливы, что они соответствуют интересам большинства и т.д. Но тогда они этим самым покидают эту теорию, переходят к некоторой другой, неосознанной ими, теории политики, но брошенные ими в их прежнем учении семена гражданского раздора еще долго могут приносить свои тяжелые плоды.
Наконец, остановимся еще на одном положении, которое кажется многим совершенно бесспорной аксиомой политики, - на том, что верховным критерием этой последней является интерес или благо большинства. Точно ли этот принцип большинства может быть признан непогрешимым?
Думается, что достаточно небольшой вдумчивости, чтобы убедиться в противном. Согласимся ли мы на то, чтобы во имя блага большинства меньшинство было превращено в рабов? Уверены, что в настоящее время не найдется ни одного человека, который обладал бы неизвращенным нравственным чувством и который решился бы все-таки довести принцип большинства до такого крайнего вывода. Ни при каких условиях, ни для каких интересов, с точки зрения нашего нынешнего правосознания, рабство не может быть оправдано; никакое даже самое подавляющее, большинство не вправе его требовать...
А если так, то очевидно, что и над принципом большинства есть свой контроль, что выше его есть какой-то иной принцип, какая-то иная, этически более могущественная, инстанция. Интерес большинства не сам по себе может иметь значение, а лишь тогда, когда он может быть этически оправдан; вместе с тем очевидно, что и меньшинство может иметь свои права, и притом права более сильные, чем права большинства.
Между тем об этом часто забывают, вследствие чего принцип большинства в его обычном вульгарном понимании превращается в проповедь безграничного господства большинства над меньшинством. Власть большинства не
желает тогда знать над собой никаких границ: все для нее дозволено, все законно. И вот мы имеем тогда перед собой новый абсолютизм, новую тиранию - быть может, саму тираническую из всех тираний вообще, потому, что для нее не существует тех физических опасений, которые сдерживают еще тиранов-одиночек. Опасность такого рода тираний особенно велика в революционные эпохи: народ, только что свергнувший иго абсолютизма, легко поддается искушению самому занять место низвергнутого абсолютного владыки и усвоить себе приемы его властвования. Давно подмечено, что абсолютизм, даже низвергнутый, еще надолго сохраняет свою отраву в народных воззрениях и навыках.
Достаточно уже этих немногих примеров, чтобы убедиться в том, насколько осторожно и вдумчиво надо относиться к тем принципиальным лозунгам, с которыми мы идем в общественную среду. В противном случае мы легко, вместо желаемого оздоровления народной психологии, можем внести в нее элементы извращения и разложения. Достаточно уже приведенных примеров для того, чтобы мы увидели, насколько необходимо нам самим тщательно продумать все эти вопросы, насколько необходимо усвоить себе ясное сознание тех этических предпосылок, без которых немыслима никакая здоровая политика.
V
В чем же эти этические предпосылки могут быть найдены? Мы думаем, что мы уже подошли к ним вплотную.
Мы только что говорили о том, что с точки зрения нашего нынешнего правосознания недопустимо даже в интересах большинства превращение меньшинства в рабов. Имеет ли при таком нашем решении значение численное соотношение между большинством и меньшинством? Изменили ли бы мы наше решение, если бы дело шло о каком-нибудь совершенно незначительном меньшинстве, например о превращении в рабов для блага большинства из 990 человек меньшинства из 10 человек? Конечно, нет: арифметика не имеет никакого голоса в этике. А если так, то пойдем дальше: захотели бы мы, сочли бы мы себя вправе во имя блага большинства всех, кроме одного, превратить в раба этого одного единственного человека? Конечно также нет: и на рабстве одного единственного человека мы не пожелали бы строить своего всеобщего благополучия; такое благополучие все равно жгло бы огнем наше этическое чувство, отравляло бы нас сознанием допускаемого нами преступления.
Если же это так, что мы можем сделать отсюда важнейший принципиальный вывод. Что такое рабство? Это есть лишь наиболее яркое выражение того, что в данном человеке, рабе, мы отрицаем его правовую личность, отрицаем в нем самоценного субъекта и превращаем его, наоборот, в простое средство для
наших целей, в простого объекта. Если же мы не допускаем подобного превращения человека в простое средство для целей других, даже для целей огромного большинства, то, очевидно, верховной истиной для нашего нравственного сознания является идея самоценности человеческой личности. Только такой правовой порядок мы можем считать этически безупречным, в котором каждый отдельный человек будет в равной мере с другими рассматриваться, как самоцель, будет признаваться одинаковой самоценностью.
Указанный принцип, как известно, был провозглашен уже Кантом, но Кант выставил его, как верховный критерий нравственности. Сказалось ли здесь невольное «ориентирование этики на праве», но, как бы то ни было, с точки зрения нравственности, учение Канта подвергалось разнообразным упрекам в формальности и сухости, и нельзя отрицать значительной справедливости этих упреков. Мы, со своей стороны, полагаем, что кантовский принцип неверен для этики, но верен для права и именно на нашем примере мы можем наглядно убедиться в различии требований одной и другого. Если бы тот один, который фигурировал в нашем примере, по собственному доброму почину, движимый любовью к своим ближним, и притом так, чтобы они об этом не знали, отдал себя на исключительное служение их благу и таким образом добровольно превратил себя в их раба, то мы имели бы то, что с нравственной точки зрения является высшим подвигом, расточением души своей за ближних своих. Напротив, то же самое положение, которое в области нравственности служит примером наивысшего подвига, будучи возведено в требование права, превращается в недопустимое отрицание человеческой личности, в недопустимую эксплуатацию.
Принцип самоценности человеческой личности повелительно диктует безусловно уважение к себе и к другим, признание к себе, но точно так же и в других, человеческого достоинства. На этом именно принципе покоится не только уничтожение рабства и разных других видов юридической личной зависимости, но и постепенное признание в истории прав меньшинства и неотъемлемых прав человека. Нам незачем повторять здесь поучительную историю возникновения идеи этих неотъемлемых прав и борьбу за ее осуществление. Известно, что эта идея зародилась впервые в борьбе за религиозную независимость, и первое право, которое было противопоставлено, как неотъемлемое право индивида, правам большинства, было право на свободу религиозного исповедания. Здесь с особенной силой и яркостью индивидом был заявлен протест против абсолютизма большинства, даже против абсолютизма государства, как такового, независимо от формы его устройства. И мы знаем, что, чем далее, тем более этот протест получает свое осуществление в жизни. Пусть еще и доныне находятся люди, относящиеся отрицательно или недоверчиво к идее неотъемлемых прав человека в теории, но нет в настоящее время ни одного государства, которое претендовало бы на звание культурного, и ко-
торое в то же время не признавало бы свободы религиозного исповедания. Пусть еще и теперь повторяется иногда, что общество вправе превращать индивида в средство для своих целей, но едва ли найдется хоть один из говорящих это, кто повторил бы учение Гоббса или Руссо о том, что государство вправе устанавливать обязательную религию и строго карать за ее неисполнение. В этой области неотъемлемое право индивида уже не метафизическое мечтание, а осуществившийся факт.
Но область религиозных верований не единственная область торжества индивида. То же самое должно быть сказано относительно области мысли: нечего и говорить о том, что в настоящее время недопустимо отправление человека на костер или в тюрьму за такое или иное теоретическое учение, как бы оно ни беспокоило или ни волновало несогласное большинство. Проявление той же тенденции, далее, можно подметить в целом ряде других явлений в сфере новейшего права - в признании так называемых прав личности, права на имя, права на честь, в недопустимости насильственного привода ушедшей жены в дом мужа и т.д. Сколько бы ни провозглашало современное законодательство, что брак есть институт священный и общественно важный и что поэтому супруги обязаны жить вместе, раз жена ушла из дома мужа и не желает туда возвращаться, государство беспомощно опускает весь свой могущественный аппарат принуждения и склоняется пред заявлением одной единственной, маленькой человеческой личности. Все чаще и чаще большинству, даже если оно представляет собою властвующее государство, приходится скромно признавать: пусть мы имеем большой интерес в том или другом, но мы не имеем на это никакого права!..
Однако, с другой стороны, начало уважения к чужой человеческой личности и признание ее прав приводит к сознанию самой широкой социальной солидарности. Недопустимость превращения другого исключительно в средство для своих целей заключает в себе недопустимость какой бы то ни было экономической эксплуатации одного класса другим, ибо всякая эксплуатация есть не что иное, как именно превращение другого в средство. Сознание нерасторжимой сцепленности индивидуальных существований в современных обществах повелительно требует самых широких социальных реформ, требует обеспечения всех путем признания права каждого на существование, путем регулирования условий труда на справедливых основаниях и т.д. Быть может, постепенно расширяясь, эта социальная солидарность в экономических отношениях дойдет когда-нибудь до полной централизации хозяйства, т.е. до социалистического «обобществления», - против этого с принципиальной точки зрения никаких возражений не имеется. Подобная централизация всех хозяйственных операций в недрах современного огромного государства дело, конечно, технически чрезвычайно трудное, но оно все-таки только вопрос техники, а не принципа.
Вопросом принципа такая хозяйственная централизация делается лишь постольку, поскольку в ней может оказаться опасность для указанного выше начала уважения к правам меньшинства и к правам отдельной человеческой личности. Не подлежит никакому сомнению, что в случае своего осуществления социалистическая централизация всей экономической жизни страны создаст в руках государства, т.е. правящего им большинства, огромную, доселе невиданную, силу, охватывающую индивида со всех сторон, во всех, даже самых мелких, моментах его существования. При таких условиях, как это признают и некоторые из социалистов (например, Антон Менгер), не исключена возможность, что новая государственная власть будет злоупотреблять своей силой для подавления духовной свободы меньшинства. Именно в опасениях этого рода заключается основная причина, почему идея социалистического строя встречает горячую оппозицию не только со стороны либерализма различных оттенков, но и со стороны анархизма. И нужно признать, что эти опасения тем более будут основательными, чем чаще будет сказываться отмеченное выше учение о беспредельности власти большинства над меньшинством. Всякие заявления в этом смысле, всякие акты поведения со стороны представителей социализма, свидетельствующие в крупном и мелком об их абсолюти-стическом настроении, будут неизбежно поселять в широких кругах общества подозрительность и недоверие к тому новому строю, к которому их призывают. Всякие их попытки к насилию или к подавлению духовной свободы будут служить наглядным аргументом против того, что они на словах обещают. И наоборот: чем больше общество будет проникаться уважением к неотъемлемым правам индивида и меньшинства, чем больше об этом будет свидетельствовать даже повседневная жизнь, тем скорее будет исчезать почва для указанного недоверия и тем меньше будет оставаться препятствий для самых широких социальных реформ.
Таким образом, мы снова видим, какое важное значение имеет то или другое состояние народной, общественной психологии, преобладание в ней одних или других начал. Мы снова убеждаемся в том, насколько проповедь одних из них будет способствовать установлению и укреплению истинно свободного строя, а проповедь других будет его подрывать. Свободный и разумный строй предполагает свободную и разумную народную психологию.
Русский народ представляет в этом отношении весьма благодарную почву. Общепризнанным отличительным свойством русской народной души является глубокое стремление к правде в человеческих отношениях, стремление водворить правду Божию в делах человеческих. В этом стремлении верное ручательство за то, что русский народ, - пусть не без некоторых ложных шагов, -все же в конце концов сумеет выйти из всех искушений и построить свой новый порядок на указанных выше основах - принципе самоценности человеческой личности и вытекающих из него начал уважения к правам индивида и
начале социальной солидарности. Надо только помочь ему разобраться в разнообразных нахлынувших на него в настоящий момент лозунгах, надо провести его чрез лабиринт противоречивых течений, надо сваи нашего будущего свободного строя вбивать глубже - не в зыбкие и текучие слои временных и наносных пластов, а в незыблемую твердыню народной жажды по общечеловеческой, Божьей, правде.
Только при этом условии, только внедряя в народную душу вышеуказанные начала уважения и социальной солидарности, вы будете сеять то «разумное, доброе, вечное», за которое потом «спасибо вам скажет сердечное русский народ».
