CC BY
65
К. Б. Ермишина
ЭСТЕТИЧЕСКИЙ НЕОРОМАНТИЗМ В ТРАГИЧЕСКУЮ ЭПОХУ
(ПИСЬМА Н. В. УСТРЯЛОВА К П. П. сувчинскому)
В наследии русской эмиграции XX века значительную часть составляют архивные источники — переписка, дневники и работы, написанные «в стол». Все это можно считать своеобразным завещанием будущей России, хотя далеко не все его создатели понимали ценность и значение указанных документов. Впрочем, были и исключения — например, переписка И. С. Шмелева с И. А. Ильиным («Переписка двух Иванов»), участники которой надеялись, что рано или поздно она будет опубликована. Были и попытки публикации писем, например, Н. В. Устряловым («Моя переписка с разными людьми», неосуществленный проект), «Дневник» поэта М. А. Кузмина, написанный для ознакомления всех интересующихся, и многое другое. Тенденция к исповедальному тону является типичной для данного времени, о причинах чего надлежит сказать несколько слов.
С чем связано повышенное внимание к подобного рода документам со стороны современных исследователей? Прежде всего — с интересом к человеческой личности, к ее внутреннему миру, с пониманием того, что историю творят конкретные люди, причем творят незаметными на первый взгляд поступками, переживаниями, мыслями, словами, что в конечном итоге складывается в сложную картину реальной исторической жизни, меняет судьбы людей, судьбу народа, страны. Сегодня наблюдается поворот к экзистенциальному видению роли личности в истории, что совсем не тождественно выдвижению великих героев и полководцев, подобных, например, Наполеону, в качестве «творцов» истории, что было характерно скорее для ХУШ-Х1Х веков. Внимание к обыденному, порой будничному окружению исторической личности может открыть для исследователя гораздо больше, чем изучение фактов и, условно говоря, результатов частной жизни. Начало XX века — время созревания внутреннего пространства личности, которая выражает себя более в частной переписке и дневниковых записях, как раньше индивид наиболее ярко выражал себя через трактаты и научные компендиумы. Выдвижение на первый план личного начала есть признак переходной эпохи, кризисного времени, когда уходит и рассыпается старый мир, грядущее неопределенно, настоящее внушает страх.
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2009. Том 10. Выпуск 1
169
Достаточно, например, вспомнить написанные на переломе эпох «Исповедь» блаженного Августина или «Житие протопопа Аввакума».
Период перед революцией, который назван Серебряным веком, можно обозначить как время взлета и небывалого расцвета стихии индивидуального, раскрепощения творческих сил личности. Последовавшие за расцветом кровавые события войны и революции небывало обострили и углубили внутренний мир личности, так что письма простых офицеров Первой мировой и Гражданской войн, краткие заметки простого обывателя стали серьезным историческим документом, а по силе проникновенности и психологической напряженности порой приближаются к прозе Ф. М. Достоевского. Тем более представляет интерес письма выдающихся людей своей эпохи, таких как Н. В. Устрялов и П. П. Сувчинский. Эти люди были не только творцами исключительно важных и интересных мировоззрений и идеологий (евразийство и сменовеховство), но и представляли собою типичный пример русских эмигрантов XX века. Трагизм судьбы русского эмигранта состоял в том, что, будучи исполнен кипучих сил и любви к родине, он был лишен реального действия, обречен на чисто умственную работу. Не всякий имел вкус и дарование к духовному или интеллектуальному творчеству. Пытаясь «действовать», эмиграция впадала в утопизм, доктринерство, мелкие ссоры и споры, дележ «министерских портфелей» в «будущей России». Если же принимала новую российскую действительность, то обрекала себя на гибель, возвращаясь на родину, или на незавидный жребий «осведомителей» советской власти. Устрялов и Сувчинский прекрасно понимали опасности того и другого выбора, пытались найти третий путь, убеждая себя и других, что творчество и реальные действия все-таки возможны.
Копии писем Н. В. Устрялова к П. П. Сувчинскому хранятся в архиве Библиотеки-Фонда «Русское Зарубежье» (БФРЗ. Коллекция В. Аллоя. Оп. 1. Ед. хр. 37). Они не были опубликованы, до настоящего времени известно только одно письмо Уст-рялова к Сувчинскому (ГАРФ. Ф. 5783. Оп. 1. Д. 312. Л. 108)1, которое является сокращенной копией подлинного письма, сделанного, скорее всего, П. П. Сувчинским для П. Н. Савицкого, другого лидера евразийского движения. Несколько писем Уст-рялова к П. П. Сувчинскому хранятся в Архиве Гуверовского института (коллекция Н. В. Устрялова), который, впрочем, остается малодоступен для работы исследователя.
Необходимо сказать несколько слов об участниках переписки2, сосредоточив внимание главным образом на том, что их связывало не только идейно, но и психологически. Николай Васильевич Устрялов (1890-1937) — политический мыслитель, основоположник и главный теоретик сменовеховства, склонившийся к концу жизни к национал-большевизму и даже просто к большевизму, без всяких приставок. Петр Петрович Сувчинский (1892-1985) — музыковед, один из основоположников евразийского движения, в конце 20-х годов пришедший к апологетике советского строя, создатель отличного от ортодоксального, левого крыла евразийства. На первый взгляд их, безусловно, связывают политические интересы, принятие советской действительности, так называемое «пореволюционное сознание». Устрялов разделял многие взгляды евразийцев, считал евразийство одним из самых плодотворных и интересных явлений в эмиграции. Со стороны евразийцев он не встретил горячего сочувствия, что связано с принципиальной позицией основоположника евразийства Н. С. Трубецкого, считавшего Устрялова недалеким мыслителем, неспособным к созданию собственного философского мировоззрения, цель которого — идейно
«примазаться» к евразийцам, и позаимствовать их мысли, за неимением собствен-ных3. За союз с Устряловым ратовал Cувчинский. Поняв безнадежность своих но-пыток склонить других лидеров евразийства к примирению со сменовеховством, он начал систематическую переписку с Устряловым, не ставя в известность Трубецкого и Cавицкого. О нервом письме Устрялова было известно евразийцам (Cувчинский сделал копии и разослал лидерам движения), однако о последующих письмах умолчал, вывод о чем можно сделать на основании всех писем H. C. Трубецкого к C/e-чинскому4, где они, обсуждая все важные вопросы, ни разу не упоминают Устряло-ва. О переписке Устрялова и Cувчинского лидерам евразийства стало известно только в середине 3G^ годов, когда письма Cувчинского попали к П. Н. Cавицкому, а тот в свою очередь прислал их для ознакомления Трубецкому. По свидетельству П. Н. Cавицкого, Cувчинский вообще стал очень много скрывать от остальных евразийцев в период после 1927 года, т. е. в момент обособления Кламарской группы евразийцев. Таким образом, можно сделать вывод о том, что Устрялов и евразийцы — тема достаточно спорная; если и существовала симпатия, то односторонняя, со стороны Устрялова. Более правильно говорить о сюжете — H. В. Устрялов и его связь с П. П. Cувчинским.
Первое письмо Устрялова к Cувчинскому было написано 31 декабря 1926 года, с благодарностью за присланную литературу (журнал Cувчинского «Версты» (№ 1), «О Церкви» A. C. Хомякова, «Наследие Чингисхана» H. C. Трубецкого, «Основы марксизма» C. Л. Франка и «Комплектование красной армии» A. A. Зайцева). Как показывает список, из собственно евразийской литературы Cувчинский прислал только «Наследие Чингисхана» H. C. Трубецкого. Такой набор книг евразийцы обычно рассылали людям далеким от евразийства, не разделяющим его основных положений. Таким образом, первый шаг Cувчинский сделал, не предполагая встретить в Устрялове горячего сочувствия. В ответ Устрялов прислал все свои основные сочинения с предложением о регулярной переписке. Устрялов сразу же оговорился, что чувствует себя ближе к евразийству, чем к сменовеховству, но не приемлет евразийской историософии, оторванности от советской жизни, и выдвижения на первый план религиозного начала. Оторванность от действительности Устрялов видел в том, что евразийцы провозглашают открыто о создании партии, претендующей на власть, не учитывая подлинного политического реализма, скатываясь в браваду и ни на чем не основанную претенциозность. Устрялов многократно подчеркивает свое выгодное положение «внутрироссийского интеллигента», живущего реальной советской действительностью, снисходительно, поучающим тоном указывая C^-чинскому на евразийскую бесплодную и мечтательную работу.
Постененно отношения между корреспондентами становятся все более доверительными. Устрялов просит помощи у Cувчинского, заведующего евразийским распространительным аппаратом, о рассылке по Европе своей книги «Под знаком революции», на что получает согласие. В октябре 192S года Устрялов получает от Cувчинского предложение печатать свои статьи в газете «Евразия», на что, после некоторых раздумий, отвечает согласием. Устрялов но поводу проекта газеты «Евразия» пишет: «C большим удовлетворением нрочел в Вашем письме признание всей “ответственности и трудности” начатого Вами дела; равным образом, разумеется, заслуживает полного сочувствия Ваше намерение “всецело ориентироваться на Россию” и лишить газету “какого бы то ни было характера эмигрантщины”»5. В том же письме он высказывает пожелание: «Пусть наш контакт продолжается в
форме взаимной дружественной информации и, быть может, некоторого взаимного влияния»6. Не приходится сомневаться, что к этому времени многочисленные наставления Устрялова не прошли даром, и его пожелание о характере переписки вполне осуществилось. Он стал для Сувчинского авторитетным лицом, в то время как старания последнего убедить в правоте своей позиции вызывали у Устрялова снисходительную улыбку. В конце концов, сам Сувчинский уже перестал верить в правильность традиционной евразийской тактики и идеологии. После выхода первого номера «Евразии» Устрялов пишет: «...наше основное тактико-политическое разногласие изжито. Готов подписаться целиком под передовой Вашего первого номера»7. Чем больше номеров «Евразии» читал Устрялов, тем более одобрительными и доверительно-дружескими становились его письма. Он уже не критикует евразийство и только подбадривает Сувчинского, убеждая его не обращать внимания на критику с разных сторон, подписывая письма «Ваш Устрялов». О том, что газета «Евразия» вызвала раскол в евразийстве, который фактически положил конец самому движению, Устрялов, видимо, не понимал. Ему казалось, что лидером евразийства был Сувчинский и что некоторые лица, подобные Н. С. Трубецкому, отшатнувшись от движения, сделали «глупость»: «Хорошо бы вернуть хоть часть этих ценных диссидентов. Неужели они не понимают, что сделали глупость? Облик
с<т? о о о 8
Евразии , ее достойный, независимый тон — достаточное тому доказательство» . Судя по письмам, Устрялов не отвергал идеи присоединиться к левому крылу евразийства, но для этого шага ему необходимо было личное свидание с Сувчинским. Впрочем, “полевение” Сувчинского было столь стремительным и глубоким, что даже Устрялов начинает все чаще предостерегать: «Вы, думается, несколько более соблазнены советским духом, чем следует»9. Узнав о полном провале «левого» евразийства, Устрялов пытался как-то сгладить создавшееся неловкое положение — ведь именно он в течение нескольких лет инструктировал Сувчинского, как добиться успеха, взяв верный курс. Он предлагает свое содействие в напечатании евразийских статей на Дальнем Востоке. Однако на его последние письма Сувчинский не отвечал. По-видимому, он был настолько подавлен и разочарован гибелью своего дела, что не имел никакого желания ему писать. Последнее письмо Устрялова (без даты) было написано в середине 1930 годов, после чего переписка прекратилась.
Из писем видно, что в конце 20-х годов в мировоззрении П. П. Сувчинского происходят определенные сдвиги, что сближает его с Н. В. Устряловым. В чем сущность этих сдвигов и почему люди, подобные Н. В. Устрялову, П. П. Сувчинскому, А. Н. Толстому и другим, решаются сказать «да» самому страшному, бесчеловечному и безбожному режиму в истории России? Ответ, как это ни парадоксально, прост и очень сложен одновременно — у истоков подобного «обращения» лежит абстрактно понятый и пережитый эстетизм, эстетическое переживание революции и последовавших за ней событий.
Революция явилась событием, несомненно, долгожданным в русском обществе, ее готовили не одно поколение интеллигентов, политических и общественных деятелей. К началу ХХ века в русском народе скопился огромный переизбыток сил, старые формы общественной жизни, вызревшие в эпоху Средневековья, взращенные христианской культурой, не вмещали рвавшиеся наружу энергии. Февральская революция почти всеми была воспринята как желанное освобождение, начало нового пути, по которому пойдет Россия. Наивный восторг был вполне естественным, поскольку силы народа казались безграничными, о сложнейших антропологиче-
ских, психологических, бытовых, религиозных, нравственных и многих других моментах, из которых складывается будущее государства и общества, представления были довольно смутными. Россия оказалась в положении блудного сына, ушедшего из отчего крова и начавшего проматывать свое имение. Казалось, что богатства неистощимы, а приумножить их не составляет никакого труда. Вскоре наступает отрезвление. Рухнули огромные, веками созревавшие бытовые, религиозные и культурные пласты, сдерживающие деструктивные силы хаоса, подспудно таящиеся в любом обществе, и копившаяся веками энергия обрушилась в первую очередь на тех, кто готовил революцию. Разбушевавшиеся стихии хаоса вызывали в участниках революционных событий разные чувства, которые мы очень условно обозначим как этические и эстетические переживания. Этические переживания выражались нередко в виде покаянных обращений к религии, чувств раскаяния за ту долю вины, которую почти каждый участник мог почувствовать за собой. Вчерашние кадеты и эсеры становились монархистами, гонители и равнодушные шли на религиозную проповедь. Суть данного переживания довольно точно описал Ф. А. Степун в «Мыслях о России»: «Только теперь, после всего, что приключилось с Россией, поняли мы все, какая она у нас была красавица, сколько в ней было непередаваемого очарования, сколько ни с чем несравнимой прелести. Нынешнею нашею болью о ней мы как бы впервые влюбляемся в нее и <.. .> чувствуем, что нет для нас жизни, кроме как в ней»10, «с невероятною быстротою исчезли все фиктивные перегородки жизни, и тысячи тысяч судеб сразу же вышли из предназначенных им рождением и воспитанием форм. Словно кто-то внезапно рванул все двери классовых, сословных
и профессиональных убежищ, выгнав наши души в бескрайние просторы чего-то
11
исконно и первично человеческого» .
Зрелище разбушевавшейся стихии вызывало, однако, и чувства зачарованно-сти, оргиастического упоения и восторга. Это уже проявления эстетического мироощущения. В первых рядах «эстетов» оказались большевики («деятели культуры», подобные А. В. Луначарскому), некоторые поэты (В. В. Маяковский), писатели (М. Горький), мыслители, в числе которых необходимо назвать как евразийцев, так и Устрялова. Что касается евразийцев, то эстетика и патетика особенно ярко выразилась в первых сборниках 1921 и 1922 годов («Исход к Востоку» и «На путях»), в которых говорилось о начале новой эры, радужных перспективах для России, освободившейся в результате революции от «романо-германского ига». Единственным евразийцем, кто немного выбивался из общего эстетического настроения, был Г. Флоровский, который, несмотря на восторженную риторику, постоянно напоминал о том, что для строительства будущего необходим возврат к христианству, который, конечно, невозможен без покаяния. Самый яркий эстетизм заметен в статьях П. П. Сувчинского: «.пусть ужасный костер русской пытки пылает в Москве. Нужно верить, что в этом костре уже воспламенилось новое человеческое, русское вдохновение»12. Ницшеанские мотивы, вообще, очень сильны у раннего Сувчинского, он связывает религиозное начало с началом музыкальным, которое для него есть начало мистериальное, а расцвет музыкального начала, которое, по его мнению, переживает расцвет в России, свидетельствует о новом религиозном витке, знаменующим эпоху. Религию он рассматривает скорее не в традиционном (христианском) ключе, но в применении к эстетике: быт («бытовое исповедничество» — термин, им изобретенный), музыкальная полифония и стихия словесного творчества, восторженный, творческий подъем духа — вот основные опорные пункты в описании им религиозности. Под такую неопределенную
нии им религиозности. Под такую неопределенную «религиозность» может подпасть все что угодно — философия Н. Ф. Федорова, коммунистическое строительство с сопутствующими ему героическими трудовыми подвигами («стахановцы», «виноградовцы»), вообще, любое явление, в котором присутствует момент титанизма, восторженного и самозабвенного действа.
Ф. Ницше и особенно К. Н. Леонтьев — важнейшие философские фигуры для Н. Устрялова. Эстетический момент в оценках реальности превалирует уже в первых статьях Устрялова. Особенно показательна ранняя работа Устрялова «К вопросу о сущности “национализма”»13, в которой он полемизирует с Е. Н. Трубецким по вопросу о сущности патриотизма. С точки зрения Трубецкого, при анализе чувства патриотизма необходимо руководствоваться этическим критерием. Устрялов полагает, что подобное требование ограничивает умственный горизонт, а для верной оценки означенного явления необходимы «какие-то другие, высшие, категории»14 (курсив мой. — К. Е.). Какую же категорию высшего порядка Устрялов ставит над понятием Добра (высшая этическая категория)? Для Устрялова это понятие Красоты: «.эстетическая система, являясь наивысшей в сфере человеческого познания, содержит в себе и одновременно преодолевает собою (“снимает”) принципы системы этической <...> Красота конкретно осуществляет, но вместе с тем творчески дополняет, “исправляет” нормы отвлеченного Добра»15. На мой взгляд, именно эти рассуждения являются ключом ко всему творческому, и, может быть, даже жизненному пути Устрялова. Это точка отсчета, некий фундамент, на котором далее выстраивается его система мысли. Добро в его представлении категория «отвлеченная», некая пустотность, заполняемая конкретным эстетическим содержанием. Эстетика — категория гносеологической сферы, высшее проявление эстетической гносеологии — платонизм, в котором Устрялов выделяет как наиважнейшую политическую составляющую («Государство» Платона). В другой ранней работе «К вопросу о русском империализме»16 Устрялов утверждает, что под понятием «Россия» подразумевается в первую очередь русское государство, и Россия имеет свое бытие только в качестве государства, осуществляющего политику экспансии. Свою точку зрения он противопоставляет славянофильской, которая заключается в том, что Россия связывается не с государством (здесь это только внешняя, формальная сторона), но с Землей, под которой подразумевается целый комплекс различных понятий: религиозные устои, народ с его преданиями, мифами, творческим потенциалом, психическими особенностями, формы права и нравственности и т. д. Вглядываясь пристально и непредвзято в то, что предлагает Устрялов, постепенно приходишь к мысли о том, что его система мировоззрения — это некий сложный сплав неоницшеанства, помноженного, как это ни парадоксально, на неославянофильство (русский государственный патриотизм). В основе же подобного сплава — эстетическая парадигма мышления. Именно подобного рода эстетизм является подлинным связующим звеном между Устряловым и Сувчинским.
С этим связано и увлечение современным искусством, свойственное как Сувчинскому, так и Устрялову. Известно, например, что в Харбине Устрялов был постоянным участником заседаний Общества писателей и журналистов, выступал с докладами в Литературно-артистическом кружке при Коммерческом собрании, редактировал поэтический журнал «Окно», в котором предпочтение отдавали футуристической поэзии. В одноименном издательстве, при котором выходил указанный журнал, впервые была напечатана книга Устрялова «В борьбе за Россию». Уст-
рялов написал несколько статей о творчестве В. В. Маяковского, подготовил к изданию сборник его памяти. Для Устрялова творчество Маяковского — воплощение трагического и великого пути русского народа после революции.
Отношение к классическому и современному искусству в среде эмиграции было неравнозначным. Люди, подобные И. А. Ильину и В. В. Вейдле, у которых в творчестве преобладает яркий этический пафос, не признавали современное авангардное искусство, считая эталоном классику. В авангардном искусстве усматривали богоборчество, революционность, опасные эксперименты с важнейшими нравственными понятиями, безвкусицу, надуманность, пустоту17. Евразийцы, интересовавшиеся на раннем этапе авангардным искусством, впоследствии (после 1924 года, период оформления целостной системы евразийских взглядов) заняли по отношению к нему скептическую позицию. Образовался явный фронт противостояния по данному вопросу: с одной стороны, Трубецкой и Савицкий (традиционалисты), с другой — Сувчинский (авангардист). Недаром Н. С. Трубецкой выступил с резкой критикой содержания литературно-художественного журнала П. П. Сувчинского «Версты»18, а раскол в самом евразийстве начался в связи с публикацией в газете «Евразия» обращения М. И. Цветаевой к В. В. Маяковскому. Исследовательница евразийства О. А. Казнина по этом поводу замечает: «Никаких политических целей в своем обращении Цветаева безусловно не ставила <...> однако Савицкий усмотрел в этой публикации политический шаг <...>. В заметке нет ничего атеистического и против эмиграции она не направлена. Но в пылу спора, исход которого был заранее предрешен, основатели евразийства предпочли этого не заметить»19. Нельзя, однако, считать, что Савицкий и Трубецкой слепо следовали своему стойкому отвращению к Маяковскому, не внимая здравым рассуждениям о том, что заметка, помещенная Сувчинским, нейтральна в отношении политических и иных позиций. П. Н. Савицкий упрекал Сувчинского20 именно в нравственной недозволенности подобного деяния. Здесь столкнулись не просто интересы и предпочтения, но наметилось противостояние мировоззрений.
Устрялов и Сувчинский недаром оказались попутчиками, хотя вышли на эту центральную магистраль эпохи разными путями. Менялся мир, происходили важнейшие цивилизационные сдвиги, суть которых эти люди уловили правильно и приняли решение: идти в ногу со временем, чтобы не оказаться на обочине истории. Суть же изменений состояла в отказе от христианских ценностей как приоритетных в строительстве нового мира, в утверждении новой формы цивилизации, создании альтернативной ноосферы, в которой отныне должен существовать человек. Ценности прежнего мира, против которого была направлена модернизация и секуляризация, начавшаяся в России в XVII веке и завершившаяся революцией 1917 года, можно охарактеризовать как ценности этически ориентированной традиции. Данная система культуры предполагает монархическую (сакральную) форму государственной власти, строгую уставность быта, языка, нравов, эстетических категорий, имеющих символическую природу, строгую мораль, нравственность, нормы поведения. Общество, построенное на традиционных ценностях, не нуждается в прогрессивном развитии. Индивид не противостоит обществу, но сливается и утверждается в нем, что делает проблематичным вопрос об инновациях в искусстве. Главный стержень традиционного общества, культуры, искусства — вера в Бога. Такое общество стремились ниспровергнуть творцы революции, предложив новую модель общественного устройства, которую они понимали скорее интуитивно, чем
сознательно, прикрываясь марксизмом и коммунизмом, до конца не понимая глубинных оснований своих действий.
Трагическая эпоха, в которую довелось жить Устрялову и Сувчинскому, являлась таковой, поскольку перед каждым сознательным человеком вставал неизбежно выбор — за или против новой модели общественного развития. Тот, кто твердо отвечал «нет», зачастую оставался не у дел, его просто-напросто сбрасывали с парохода современности. Тот, кто говорил «да», получал путевку в жизнь, однако, увы, зачастую недолгую, поскольку власть не ценила «человеческий материал». Необходимо было иметь громадное мужество и прозорливость, для того чтобы увидеть саму суть происходящего, понять, какой выбор предлежит и какую цену необходимо заплатить. В случае с нашими героями — они вряд ли это понимали до конца. Происходившее в России в тот момент необходимо было мерить не соображениями пользы, тактики или стратегии, вовремя принятых шагов и «мудрых» умолчаний, но с точки зрения высших критериев Божественной правды и сатанинской лжи. Впрочем, упрекать их — дело весьма неблагодарное: Устрялов за свой выбор поплатился жизнью, Сувчинский — евразийством, у истоков которого он стоял, на пользу которого трудился около 10 лет. В конечном итоге они выбирали Россию, свою Родину, свой народ и будущее своего государства. Не их вина, что в ХХ веке Россию обезобразили, исказили ее национальный и культурный лик, облекли в рубище коммунизма. Прозревая за этим страшным обликом все же любимую ими Россию, они слишком увлеклись внешним лоском «коммунистического строительства», в чем повинен их эстетический настрой души, который в иные времена был бы весьма безобиден. Однако во времена смуты, когда необходимо было осуществить жизненный выбор, оказался роковой ловушкой сознания.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 См.: Политическая история русской эмиграции. 1920-1940: Документы и материалы. М., 1999. С. 242.
2 Более подробно об Н. В. Устрялове см. в книге: Устрялов Н. В. «Национал-большевизм» / Сост., вступ. ст., коммент. С. М. Сергеева. М., 2003; о П. П. Сувчинском: Петр Сувчинский и его время / Сост. А. Бретаницкая. М., 1999.
3 Считаем полезным привести отрывок из письма Н. С. Трубецкого к П. П. Сувчинскому, в котором он высказывает свою позицию в отношении сменовеховства, к которому он причисляет и Устрялова: «Что это Вам вдруг померещилось насчет Вех? Какие тут могут быть разговоры о соединении с этими хамами? Вы говорите о предоставлении в наше распоряжение религиознокультурной стороны. Но что же останется у них? И как можно под одной обложкой соединять наши писания, имеющие все-таки всегда некоторое принципиальное устремление ввысь и “их” писания, состоящие в цинично-развязном оправдании оппортунизма и беспринципности. Когда у “них” проскальзывает принцип, или “идеология”, это всегда какие-нибудь судороги — вызывающие пошлость самого бульварно-либерального (а-ля Ллойд Джордж) пошиба. Большею час-тию даже и этого нет, а есть подобострастное подлаживание под чужой тон, пассивное прислушивание к тому, откуда ветер дует, или иногда саддическое любование собственным моральным падением. Вот уж действительно, нашли с кем блокироваться! Вы говорите “не идеологически, а тактически”. Но какая у них тактика? Подольститься к барину в надежде, что кое-что перепадет, — вот и вся их тактиках... > Итак, с веховцами — никаких блоков. Если они будут ухаживать, — пускай. Ключников меня усиленно зазывал, но я его отшил (а он не только утерся, но даром присылает мне свой журнал). Дело в том, что он, хотя и порядочнее других (впрочем, Устрялов еще порядочнее), но все-таки хамоват (Устрялов же наивен и придурковат). Если сейчас он хвалит евразийцев, то это показывает, что мы ему страшно нужны. Очевидно, он надеется полу-
чить от нас оригинальную идеологию, которую они сами по своей бездарности создать не могут (как ни стараются, все только и выходит, что “в Каноссу” да “в Каноссу”). Но на это, разумеется, нельзя соглашаться: это значило бы прямо сознательно превращать себя в простое орудие большевистской пропаганды, которое будет отброшено по миновании надобности» (Письмо Н. С. Трубецкого от 26.02.1922. БФРЗ. Коллекция В. Аллоя. Оп. 1. Ед. хр. 11. Л. 4-5 об.). Свои взгляды Трубецкой не изменил и в конце жизни, о чем свидетельствует его письмо к П. Н. Савицкому от 11.12.1934 г., в котором он дает отзыв о переписке Устрялова с Сувчинским (см. в книге: Соболев А. В. О русской философии. СПб., 2008. С. 407).
4 Письма Н. С. Трубецкого к П. П. Сувчинскому. БФРЗ. Коллекция В. Аллоя. Оп. 1. Ед хр. 1117 (см. изд.: Трубецкой Н. С. Письма к П. П. Сувчинскому. М., 2008).
5 Письмо от 20.10.1928 г. БФРЗ. Коллекция В. Аллоя. Оп. 1. Ед. хр. 37. Л. 14-14 об.
6 Там же.
7 Письмо от 19.12.1928 г. БФРЗ. Коллекция В. Аллоя. Оп. 1. Ед. хр. 37. Л. 17-18 об.
8 Письмо от 8.05.1929 г. БФРЗ. Коллекция В. Аллоя. Оп. 1. Ед. хр. 38. Л. 4-4 об.
9 Письмо от 1.10.1929 г. БФРЗ. Коллекция В. Аллоя. Оп. 1. Ед. хр. 38. Л. 9-10 об.
10 Степун Ф. А. Сочинения. М., 2000. С. 269.
11 Там же. С. 282.
12 Сувчинский П. К преодолению революции // Евразийский временник. Кн. 3. Берлин, 1923.
С. 35.
13 Впервые: Проблемы Великой России. 1918. № 18.
Нация и империя в русской мысли начала XX века. М., 2004. С. 249.
15 Там же. С. 250.
16 Впервые: Проблемы Великой России. 1916. № 15.
17 См. Ильин И. А. Одинокий художник. М., 1993; Вейдле В. В. Умирание искусства. М., 2001.
18 Письмо Н. С. Трубецкого к П. П. Сувчинскому от 2.02.1927 г. БФРЗ. Коллекция В. Аллоя. Оп. 1. Ед. хр. 16. Л. 3-4 об.
19 Литература русского зарубежья. 1920-1940. М., 2004. С. 559.
20 См: Кламарский раскол в евразийском движении (отчет П. Н. Савицкого): ГАРФ. Ф. 5783. Оп. 1. Ед. хр. 463, 310.
