CC BY
138
ВЕСТНИК ТГГПУ. 2011. №1(23)
УДК 800+809.1+8-2
ЭСТЕТИЧЕСКАЯ КАТЕГОРИЯ УЖАСНОГО В "ГОГОЛЕВСКОМ" ТЕКСТЕ Н.САДУР
© Т.Ю.Климова, Г.А.Симон
Статья рассматривает проявление эстетики ужасного в пьесах Н.Садур "Панночка" и "Брат Чичиков", написанных по мотивам произведений Н.В.Гоголя. Если демоническое начало у Н.В .Гоголя есть нарушение порядка в Божьем мире - ошибка природы, то у Н.Садур - сам порядок бытия, и даже невольное прикосновение к нему чревато гибелью.
Ключевые слова: Н.Садур, Н.В .Гоголь, ужасное, трагическое, хаос, демоническое, жертвенность, Русь.
Н.Садур неоднократно заявляла о своей почти физиологической связи с Н.В.Гоголем: "Гоголь позволил мне это сделать. Вот лично мне -лично Гоголь... Я никоим образом не сопоставляю себя с Гоголем. Но мне было дозволено" [1]. Всякому, кто знаком с творчеством Н.Садур, понятно, что речь здесь идет не об истовой религиозности учителя и не о смехе сквозь слезы, а о непреодолимой тяге к инфернальному - о потревоженном хаосе мироздания, которые Н.В.Гоголь выражал в эстетике ужасного. На активность этой эстетической категории в поэтике великого мистика указывали А.Белый, Ю.Манн, А.Терц и другие исследователи. С.Шамбинаго, в частности, отмечал, что у Гоголя "символами являются очень обыкновенные и простые люди; зритель или читатель подходит к ним доверчиво, даже весело смеется карикатуре, до тех пор только, пока на него не глянет каменящее лицо Медузы" [2: 72].
"Страшноватенько приступать - вглядываться в его дело, мысль и образ, как в портрет страшного старика в его "Портрете" или в веки Вия: вдруг раскроет - и не вынесешь того лицезрения бездны форм мира и мерзости грехов своих (ибо взгляд Вия-Гоголя - и наружу, и в душу), - признавался Г.Гачев. - Подобно этому в индийской философской поэме "Бхагавадгита" человеку на миг является "тысячеликая форма Брахмо": Бытие предстает собственной персоной в бесконечности своих "ПИзмерений" - разом, а не постепенно, как привык справляться с многообразием и сложностью бытия наш рассудок: упрощая и вытягивая в линию по частям, одно за другим, и добиваясь своей глупой "однозначности"" [3].
А. С.Жуков сцену подъема трупа панночки из гроба назвал одной из самых "ужасных" сцен в истории литературы, потому что в ней злое и враждебное реальны и мистически постоянно присутствуют в человеке, проявляя себя в жут-
ких, страшных, несовместных с жизнью картинах" [4].
М.Н.Эпштейн даже традиционные лирические приметы облика гоголевской Руси: быструю езду, полет, мерцание и звон, - расшифровал как приметы демонизма. Так, скорость, стремительное движение Руси-тройки в "Мертвых душах", подхватывание героя "на крыло к себе" темными силами, по его мнению, сходны с ночным полетом Хомы Брута с ведьмой на спине. В сценах полета ощущается зыбкость и колебательность предметов, "разреживается сама ткань действительности, пропуская через эту стремительную скачку, через мгновенные промельки - мнимость, небытие. И сама тройка, подобно своему демоническому прототипу, то и дело рассыпается прахом и пылью, уносится в никуда" [5: 119]. Отметим также характерное для колдовских обрядов пограничное пребывание между сном и явью - стирание границ реальности.
Эти примеры, на наш взгляд, наилучшим образом освещают родовую сущность ужасного: в одно мгновение открывается бездна мира, поражающая и сковывающая восприятие, лишающая человека способности к действию. В отличие от трагического, которое всегда имеет разрешение в будущем, ужасное безысходно и безнадежно, означает уничтожение, гибель без всякого выхода в социальное бессмертие. Трагическое несчастье величественно, так как человек остается здесь господином обстоятельств, смертью утверждая свободу над ними. В ужасном, напротив, человек - раб обстоятельств (Ю.Борев) [6: 485].
По трактовке И.Малышева, "именно в результате конкретно-чувственного созерцания гигантски масштабной формы сверхзла рождается особое эстетическое переживание ужаса" [7]. В спектре ужасного вся Вселенная видится в перспективе глобальной катастрофы: действительность ассоциируется с бедствиями, страшными событиями, гибелью прекрасного и не содержит
в себе ничего просветляющего. По этой причине ужасное характерно для выражения эсхатологических концепций, идеи Страшного суда (искусство Средневековья, Н.В.Гоголь, Ф.М.Достоев-ский).
Вместе с тем свойство ужасного вызывать чувство безысходности отвечает и современному ощущению мира человеком: он потерян в его бесконечности и враждебности, перестал владеть ситуацией и превратился в удобную мишень для атак Мирового зла. И если религиозное сознание предполагает возможность спасения в соблюдении заповедей и обрядов, то индивидуальные концепции апокалипсиса не несут в себе ничего оптимистического. Как представляется, в этом принципиальное отличие художественной эсхатологии современности от мироощущения Н.В.Гоголя.
В своем завещании Н.В.Гоголь написал: "Будьте не мертвые, а живые души. Нет другой двери, кроме указанной Иисусом Христом" [8: 205]. Всем своим творчеством писатель стремился открыть соотечественникам глаза на незыблемые нравственные истины, а их воспринимали как формы проявления комического. Понимание такого несовпадения с неизбежностью привело к появлению в диапазоне эстетических доминант категории трагического.
Трагическую матрицу сознания Н.В.Гоголя с наибольшей полнотой выдает его собственная формула из "Мертвых душ": "видимый миру смех и незримые, невидимые ему слезы". А.С.Жуков обосновал возможность выражения трагического миропонимания Гоголя в комплексе смеха, слез, сатиры и ужаса [4]. Таким образом, индивидуальное использование ужасного у Н.В.Гоголя очерчивает сферу греха и свидетельствует тем самым о заинтересованности в Божьем мире.
В поэтике Н.Садур реальность устроена принципиально иначе: в ее художественной вселенной смех и юмор звучат обреченно, а мрак всегда рядом, он следит за нами: "Мы тут живем, а оно ворочается, и скрипит, и чавкает. Оно шарит липкими усами, кого зацепить отсюда." ("Панночка") [9: 250]. Поэтому в ее отношении правомерен вопрос Чарткова из гоголевского "Портрета": "Что это: искусство или сверхъестественное какое волшебство, выглянувшее мимо законов природы?".
Две пьесы Н.Садур, "Панночка" (1985-1986) и "Брат Чичиков" (1993-1998), развивают эту мысль на материале повести Н.В.Гоголя "Вий" и поэмы "Мертвые души". Н.Садур намеренно сохранила тему, основной сюжет и тон произведений-прототипов, но в деталях, в "мелочах" и об-
наруживается разница сознаний. Во-первых, это определяется выбором литературного рода: свободно владея эпическими формами высказывания, Н.Садур предпочла представить Н.В.Гоголя в параметрах драматического рода и уже одним этим освободила текст от стержня единой позиции повествователя. Все полномочия переданы самим героям. Во-вторых, требования объема пьес продиктовали задачу отбора материала, что также служит ориентиром в определении концепции Н.Садур.
Пьеса "Панночка" построена как спор о существовании чудес. У Н.В.Гоголя чудо свидетельствовало о наличии Бога. У Н.Садур старый козак Явтух уже сожалеет о "расколдованности" мира: "Осталась научность, и ко всему теперь есть объяснение" [9: 228]. Но философ Хома, которому у Н.В.Гоголя для противостояния нечисти просто не хватило веры, у Н.Садур настаивает на безбожии как на научном факте: "Но только нынешнему человеку ведьму бояться не надо. Ибо разумом своим человек от ведьмы огражден" [9: 231]. По сути, автор затевает в пьесе спор о силе разума, его способности занять место веры в вечном противостоянии света и тьмы. Налицо подмена Логоса: у Н.В.Гоголя это другое имя Бога, у Н.Садур - другое имя разума. Но своей судьбой, самой своей смертью герой доказывает, что не нужно посягать на сокрытое от человеческого разума, не имея для этого запаса духовных сил, да и вообще - не нужно.
Пьеса "Брат Чичиков" строится не только на тексте Н. В. Гоголя, но и на контексте: сюда вошли факты биографии писателя и даже критические отзывы о его творчестве. В частности, сюжет Н. Садур опирается на известную метафору А.Белого: "В поэме один герой мертвей другого". Для реализации этой мысли драматургу и понадобился весь арсенал категории ужасного, что отразилось в диалогах, ремарках - во всем художественном потенциале игры со словом и смыслом. Если А.Белый пошлое обозначает как "мертвое", то Садур развертывает метафору духовного омертвения как буквальной смерти: в перечне действующих лиц заявлены мужики из списков мертвых душ, купленных Чичиковым (в поэме Гоголя они "оживают" на минуту в воображении новоиспеченного владельца). Кроме того, здесь появляется эпизодически мелькнувший в притче о двух обывателях Кифа Мокиевич - отсутствующий, закадровый, недействующий и в этом смысле "мертвый" персонаж Н.В.Гоголя и даже сама Смерть в образе Панночки-Незнакомки.
Главный герой Чичиков - образ полисемантичный. Он и вечный прохвост, нашедший себя на ниве контрабанды, и жених, заботящийся о
будущем своих детей, и влюбленный в Русь романтик, соблазненный и отвергнутый ею, готовый сражаться за нее с самим собой; и Наполеон с громадой планов овладения миром; и верховное чудовище тьмы; и вечный сын матери-Земли.
Загадочная Незнакомка аккумулирует мифологическую амбивалентность образа прекрасной возлюбленной, Руси и панночки-ведьмы. Она соединяет две пьесы Н.Садур в метатекст: два разных героя искушаются злом в обличье прекрасного. Истинное ведьминское лицо красавицы раскрывается через узнаваемые детали фантастики "Вечеров..." Н.В.Гоголя: темное пятнышко ("меня утопленницы разгадали, цыпляток замучила"; "можно положу свою белую ножку" и т.п.). Незнакомка, как и Чичиков, несколько раз "переодевается". В ремарках это представлено следующим образом: "в маске"; "по-разбойничьи свистит"; "летит, неживая"; обращенная в чубарого, "вздыбилась, ржет и бьет копытом"; "белая, известковая"; "голая, страшная, известковая", наконец, -"ведьма". Ее двойственная природа проявляется в резких переходах от темы жизни с ее озабоченностью богатством, славой к теме смерти - бренности всех усилий.
Соблазненный Незнакомкой купить мертвые души, герой из карнавальной атмосферы игры и пляски, связанной с итальянскими страницами жизни Н.В.Гоголя, проваливается в круговерть тьмы и смерти. И карнавал продолжается уже в форме "антикарнавала": хрестоматийные Манилов, Коробочка, Ноздрев, Плюшкин, губернатор с его гостями под масками человеческих лиц скрывают свою мертвую сущность утопленников, русалок, призраков, кружат Чичикова, сужая кольцо, тянут в свои обьятья, кусают и испытывают, мучают его пиявками, как когда-то лекари мучили больного Н. В. Гоголя. Круговерть дьявольской пляски среди мертвецов и ужаса тьмы нагнетается рядом метафор: "Тьма непроглядная. Буря. В блеске бури мчится бричка" [10: 355]; " Бал бушует. Чичиков, обжигаясь, пляшет на краю его, как у костра" [10: 361].
Выстраивая хронотоп пьесы по известному принципу реализации метафоры, Н.Садур достигает необычного эффекта: традиционно в литературоведении реализуемая метафора служит средством создания комического, у Н.Садур - ужасного. Так, заплутавший во "тьме непроглядной" Чичиков просит Селифана поглядеть, не мелькает ли живой огонек, и слышит в ответ: "Нет, нигде не мелькает! "Одно мертвое во все дали. Кресты да кусты" [10: 356].
Русь, если и есть она, - пустота и мрак необъятный. Скачки Чичикова на бричке, в которую впрягается нечисть - дурной чубарый конь,
начинают пьесу и определяют ее развитие -движение по поместьям: "Так вить ветер в лицо! И попона до глаз. И вся Русь тебе в очи несется! И весело становится и страшно и вновь весело и знать, что вы где-то тут, где-то рядом, вокруг, везде!" [10: 388]. Эпитет "беспутный" в этом контексте начинает мерцать значением "отсутствие пути как такового". Во мраке один путь - в бездну. Поэтому бал у губернатора воспроизведен в средневековой эстетике макабра - пляски смерти.
Обе пьесы Н.Садур связаны идеей смертельной опасности всему живому: сквозь радостный лепет жизни слышится стон, ибо в мироздании тьма пробила "черную дыру, из которой хлещет сюда мрак гнойный и мерзость смердящая" ("Панночка") [9: 250]. И нет такого смертного, который может этому противостоять - даже подвигом, как Хома Брут, взваливший на себя бремя ответственности за мир и добровольно принявший обязанность заткнуть собою страшный поток.
Вопреки картезианским самоаттестациям философ Хома Брут у Н.Садур менее всего рационалист. Своей молитвой к Святой Деве, к свету совести и тайном веселии он выдает в себе романтика, поэта. Его объяснение яркости ночного светила целиком выстроено на метафоре: "Я так думаю, что месяц светит оттого, что божьи ангелы каждую зарю протирают его золотыми тряпицами и на весь день с осторожностью упрятывают в особый ларь, чтоб к вечеру он не оцарапался и не поблек, а вышел на небо, как новенький, и честно светил бы на всю нашу православную землю" [9: 230]. Он и к разуму взывает лишь от безверия.
Чичиков - принципиальной другой тип: витальный, жизнедеятельный, как и положено плуту. Если у Н.В.Гоголя он решен в эстетике "середины": ни толст, ни тонок, ни хорош, ни плох, то у Садур - по нисходящей: смеющийся над темными силами лгун и прохвост превращается сначала в Наполеона своих идей, а затем и в самого Вия, горит в адовом огне, живым удушен и придавлен землей, как в предсмертном страхе Н.В.Гоголя.
Н.В.Гоголь приоткрыл завесу над ужасом бездуховной жизни, привлекая для убедительности своих аргументов все пугающие образы фольклора и христианские символы ада, но границы между светом и тьмой у него четко определены, например, перед роковой встречей Хомы с нечистой силой на затерянном хуторе. Переход от одного к другому обозначен ночным временем суток и воем волков.
У Н.Садур пространство однородно и целиком отдано во власть тьмы. В пьесах задаются ситуации опознания ужасного, которое и без того ря-
дом. Например, атеизм философа заметно поколеблен в сцене скачек: загубленные души, в том числе детские, "лепетами, шепотами, звонами, смехами" зовут философа, разговаривают с ним, дразнят, намекают на его обреченность. От этого душа героя погружается в смятение. Парализующий ужас, тем не менее, не подавляет инстинкта любопытства, свойственного поэтической душе, и сопровождается в итоге переполняющим наслаждением познания неведомого: "Страшно душе это счастье, и не можно очам человеческим зреть живое это в тумане кипящее." [9: 235]. Но любой заглянувший в запретное - вне зависимости от целей и состава души - у Н.Садур неизбежно становится проникшим .
Случай Чичикова - другой пример, свидетельствующий, в каком звене циклического круговорота жизни-смерти может происходит сбой, меняя равновесие света и тьмы в картине мира. Сначала человек совершает какое-нибудь незначительное зло, например, выгодно продает преданное ему существо, как Чичиков в детстве -прирученного мышонка. Затем это малое зло откладывается темным пятнышком на душе и становится особой опознавательной метой для метафизического Зла, а все остальное - уже дело техники. Единожды согрешившей неприкаянной душе, "барке носимой" несложно попасть в сети к опытному ловцу человеческих душ. И очень скоро гибельные полеты во мраке вызывают у Чичикова чувство ужаса и сладости одновременно: "Нет, беспросветно тихо там! И как будто падаешь туда и летишь. стремглав. Господи-боже, мрак какой необъятный! И сладко и жутко, и втягивает и крутит, и дна нет" [10: 380].
Уже самая первая встреча с Незнакомкой страшит героя, но поначалу он защищен прежним опытом разума: "Мертвое не плодит" [10: 379]. Однако после каждой новой беседы с ведьмой происходит качественное изменение образа мыслей Чичикова: в нем как бы раскрепощается потенциал зла, который заявлен Н.Садур фактом детских "шалостей" героя. После посещения Со-бакевича покупатель мертвых душ уже принимает идею зла, хотя придает ей карнавализованный смысл: Чичикову обидно, что власть над миром дана глупому бесталанному черту, и уж "ежели зло, Русь во зле теперь, и быть тому, то пусть талантливо, с проделками, с шутихами" [10: 389].
Дьявольская идея покупки мертвых душ легла на подготовленную почву. Незнакомка (посланница ада, "неживая", может быть, сама смерть) скрепляет договор кровью Чичикова, безоговорочно признающего ее власть над собой, что выражено бессознательным обращением к ней по восходящей градации: "Сударыня, госпожа, царица".
Таким образом, в пьесе воспроизведена модель запродажи души потусторонним силам. И поэтому нет Чичикову места в православной Руси, нет покоя и приюта, и несется его бричка на переломанном колесе по усадьбам мертвецов, а сама идея пьесы открывается иным значением: не Чичиков охотился за мертвыми душами, а они за ним. Переодевание Чичикова в маску Незнакомки в прологе становится знаком бесповоротности судьбы персонажа, и если в начале пьесы пугает Незнакомка, то в конце страшно уже самой ведьме: "Расплодиться мечтаешь через мертвых"; "Ах, страшный ты, страшный!".
В отличие от Хомы Брута, озабоченного спасением Божьего мира ("Что нужно сделать, чтобы одни только радостные голоса остались на всей земле и не пугались бы этого стона, который идет аж из сердца земли и скоро уже наверное расколет землю на кусочки?") [9: 250], Чичиков полюбил зло и превзошел ожидания ведьмы, вобрав в себя дьявольскую мощь Вия ("Поднимите мне веки" и Колдуна из "Страшной мести" ("Душно мне! Душно!").
Слово "полюбил" у Н.Садур не случайно: как и Н.В.Гоголь, она показывает эротические приманки зла. Прекрасный облик дьявольского передавал страх Н.В.Гоголя перед женским началом как воплощением греховности: женщина -соблазнительная, развратная пожирательница душ. Н.Садур сохраняет этот акцент с тем, чтобы подчеркнуть, что современному человеку, лишенному духовных ориентиров, и вовсе невозможно противиться зову совершенной телесности. Ее Панночка и Незнакомка наделены пагубной красотой "не от людей" - красотой мертвого: "Аж душу свело"; "Это она тянет, тянет из жил." [9: 231]. Они "испытывают" героя красотой и, когда тот уже готов подчиниться зову любви, покидают его. Красота со смертью Бога напрочь лишилась телеологии, и ею пользуется дьявол. Не случайно от "чудной" Руси, мертвой бабы Воробей, бабы-колдуна, пьющей черную воду, не отвести взора. И как бы ни были привлекательны живые теплые Хвеська в "Панночке" или дочь губернатора в "Брате Чичикове", они лишены той роковой власти над человеком, какою обладает зло. А романтический герой всегда искушался приманками красоты и неземной любви, отключающими рациональность.
Под маской красоты ужасное парализует, вытягивает силы из людей, чему Н.Садур находит завораживающее слово " потянуло ". Ее философ после второй ночи пережитых ужасов уже не может освободиться от власти ведьмы: мрак, стоны и мучения не отпускают его, а когда козак Спирид догадался борьбой вернуть его к жизни,
то и сам потерял силу: "Томно мне, братцы, ушло от меня, пока мы барахтались: как в черную яму ушло. будто вытянул кто-то жадными устами из жил" [9: 263]. Ненасытность, вампириче-ская жадность темного мира передалась Хоме, а для козаков он уже давно по ту сторону жизни. Так и Чичиков, прикоснувшись к груди Незнакомки, чувствует пустоту, ужас притягивающей бездны.
Вместе с тем у Н.Садур герой, испытывая ужас, одновременно переживает и некое откровение: у него отворяется зрение. После первой ночи в церкви философ увидел красоту Хвеськи, прелесть обычных глиняных горшков, висящих на плетне: ".они висят в рядок и на них солнышко светит. И вот тут вот в самой груди что-то жжет и ноет от тихой радости, и слезы, ей-богу, теплые, тихие слезы наползают на очи, раз все эти горшки висят тут в рядок." [9: 250]. Чичиков другим взором видит Русь: "Чудно как кругом. <.> Но как спит все кругом: вон домишко, баба вышла, зевает. Вон в небе облачко полетело, рожь задрожала, будет гроза" [10: 413]. Эта пронзительная красота беззащитного мира открывается взгляду обреченного.
Финал пьесы "Панночка" освещен "очень светлым Ликом Младенца Иисуса". В какой-то момент появляется надежда: выдохшаяся ведьма "не смогла подкопать "лаз" <.> и легла калачиком у черты, у самых ног Философа, жалобно скуля" [9: 268]. Но в тот же миг церковь наполняется туманом, и Панночка "страшным голосом мертвеца" взывает к более могущественным силам: "И тогда слепи нас обоих в одно и брось в свое дивное пекло, о государь, чтоб не остыло бы оно никогда во веки веков, чтоб дымило оно костями и плотью нашими и полнился бы мрак великий и вставал бы над светлым миром смердящею завесою, и в великой битве одолел бы тот мрак самого Царя Небесного!" [9: 270]. Проиграв поединок, ведьма в своей ненависти к живому согласна погибнуть, только бы не отдать ему победы. Ей остается просто нежно позвать "проникшего". Он, естественно, "глянул". По концепции Н.Садур, "зло и жертва должны уйти вместе, как бы взаимопогаситься" [11: 152]. И только Лик Младенца Иисуса, еще не узнавшего своей миссии Спасителя, сияет, внимая красоте подвига жертвенности.
В финале "Брата Чичикова" также возникает образ младенца: Чичиков лежит на боку в своей могиле в позе эмбриона и ждет своего нового рождения. Но если вопрос о способности "переродиться" физически в пьесе поддержан авторской мифологией, то вопрос о возможности духовного преображения остается открытым. Не-
праведный мир вновь и вновь уничтожается авторской волей, чтобы в очередной раз доказать, что человечество так и не научилось противостоять тьме. Зло уже уничтожило Бога и теперь без особых затрат рыщет по земле в поисках "лучшей" жертвы, в первую очередь способной к сопротивлению, потому что скучно ему господствовать безраздельно.
Таким образом, ужасное для Н.В.Гоголя сокрыто в отпадении отдельного человека от веры и Бога. В драматургии Н.Садур гоголевские сюжеты из апокалипсических преломляются в безысходные ужасные, поскольку не одному человеку, а всему миру грозит погибель. Такая концепция исключает катарсис, зато делает необычайно активной мысль о смерти. Мерцающий свет Н.В.Гоголя трансформируется в Лик Пре-светлого Младенца Иисуса; зрение - в прозрение.
Н.В.Гоголь с особой силой "ужасал" мерзостями и унижениями, иногда в гипертрофированном фантастическом виде, ибо демоническое для него есть противоестественное. Тем самым он хотел пробудить человечество от спокойного, безмятежного сна жизни. Раскрывая мрачные тайны царства ночи, писатель лишал их ореола неприкосновенности, озаряя людей знанием того мира, где они прозябают, желал рассеять их страсть к неведомому, непонятному.
Н.Садур акцентирует мысль, что не внявший заветам Гоголя мир безвозвратно погряз во тьме, стал призраком самого себя, поэтому то и дело звучит мотив жалости к прекрасной земле: "Как же-с, сударыня - Русь, Русь! Вить тут не только в Рим, тут плакать хочется! Нету нигде ничего! И не было! И не будет! Вить сколько не обустраивайся, все куда-то девается! И зябко, зябко насквозь - и неба как-то много, и земли как-то много, пригнуться бы с головой, в норушку бы закопаться <.> А может земли этой и вовсе нету?!"; "Хороша не Русь, а хороша в ней грусть! Мне такого не объять!" ("Брат Чичиков") [10: 366].
Таким образом, ужасное в творчестве Н. Са-дур выступает свидетельством сдвига центра тяжести во Вселенной. Невидимые мировые весы, на которые когда-то было положено поровну добра и зла, давно уже перевесили в сторону зла. Такой мир обречен, но после крушения он возвращается к изначальному состоянию с закрепленным в памяти геном зла и разрешается либо безумием ("Группа товарищей", "Уличенная ласточка"), либо еще большим злом ("Заря взойдет", "Брат Чичиков") [12: 100].
Согласно культурной традиции, изображать ужас имеет право лишь тот, кто сам в себе преодолел его, то есть стал духовно сильнее и бога-
че "на всю величину пережитого" (М. Волошин). Как представляется, Н.Садур еще не проявила такой защитной силы духа. Вместе с тем ужасное в ее творчестве призвано подчеркнуть хрупкость прекрасного мира и тем самым настраивает на бережное к отношение к нему. Представляется, что в этом и есть "гуманное место" в творчестве драматурга.
1. Нина Садур. ".Искусство - дело волчье". Интервью берет Марина Заболотная // Петербургский театральный журнал. - 1993. - №3. - С.11.
2. Шамбинаго С. Трилогия романтизма. - М. 1911. -159 с.
3. Гачев Г. Гоголь как творец Антимира // иКЬ: http://www.rian.ru/gogol_analysis/20090401/166688 385.html (дата обращения 23.10.2010).
4. Жуков А.С. Поэтика трагического и ужасного в
повестях Н.В .Гоголя // иКЬ: www.dissercat.com/ content/poetika-tragicheskogo-i-uzhasnogo-v-povestyakh-nv-gogolya (дата обращения
23.10.2010).
5. Эпштейн М.Н. Слово и молчание: Метафизика русской литературы. - М: Высш. шк., 2006. -599 с.
6. Борев Ю.Б. Ужасное // Борев Ю.Б. Эстетика. Теория литературы: Энциклопедический словарь
терминов. - М.: ООО "Изд-во Астрель": ООО "Изд-во АСТ", 2003. - 485 с.
7. Малышев И. Эстетика // иКЬ: http://www.proza.ru/ 2010/03/03/734 (дата обращения 23.10.2010).
8. Гоголь Н.В. Завещание // Гоголь Н.В. Собр. соч.: в 6 томах. - М: Государственное изд-во художественной литературы, 1952. - Т.6.
9. Садур Н.Н. Панночка // Садур Н.Н. Обморок: Книга пьес. - Вологда: Полиграфист, 1999. -С.225-270.
10. Садур Н.Н. Брат Чичиков // Садур Н.Н. Обморок: Книга пьес. - Вологда: Полиграфист, 1999. -С.353-414.
11. Климова Т.Ю. Страх как условие познания Абсолюта (В.Маканин "Сюр в пролетарском районе", Л.Петрушевская "Рука", Н. Садур "Синяя рука") // Художественный текст: варианты интерпретации: тр. XIV междунар. науч.-практ. конф. - Бийск: БПГУ им. В.М.Шукшина, 2009. - С.145-154.
12. Климова Т.Ю. Между чудом и чертовщиной: "Чудная баба" Н.Садур // Т.Ю. Современная драма: Л.Петрушевская, Н.Садур, Б.Акунин, Н.Коляда: учеб. пособ. к курсу истории русской литературы. - Иркутск: Иркут. гос. пед. ун-т, 2008. -Ч.ІІІ. - С.92-100.
AESTHETIC CATEGORY OF HORROR IN THE "GOGOL"’S TEXT BY N.SADUR
T.J.Klimova, G.A.Simon
Article considers display of an esthetics of horror in N.Sadur’s plays "Pannochka" and "The Brother Tchitchikov", written by the works of Gogol. If the demonic beginning at Gogol is order infringement in God’s world - a nature error, at Sadur - an order of life, and even the involuntary touch to it is fraught with destruction.
Key words: Sadur, Gogol, horror, tragical, chaos, demonic, sacrifice, Russ.
Климова Тамара Юрьевна - кандидат филологических наук, доцент кафедры литературы Восточно-Сибирской государственной академии образования.
E-mail: [email protected]
Симон Галина Александровна - аспирант кафедры литературы Восточно-Сибирской государственной академии образования.
E-mail: [email protected]
Поступила в редакцию 13.01.2011
