CC BY
34
И полные гремели хоры, Минуя скорбный слух Отца: И шли вслед за любовью горы, И Богом полнились сердца?.. (1, 20)
БИБЖОГРАФИЧЕСКИЙ СПИСОК
1. Лысов Александр. Косиножка (Новые стихи). — Vilnius, 2004.
2. Лысов, А. О некоторых итогах и перспективах современного леоноведения. Леонов и Запад: к постановке вопроса / А. Лысов //Литература XI-XX вв. Национально-художественное мышление и картина мира», ч. II. «Проблемы изучения творчества Л. М.
Леонова: итоги и перспективы». - Ульяновск (Симбирск), 2007.
3. Лысов, А. «Ожившая икона». Святая Русь в романе Л. Леонова «Пирамида» / А. Лысов //Духовное завещание Леонида Леонова. Роман «Пирамида» с разных точек зрения. - Ульяновск, 2005.
4. Архив автора.
Матушкина Валентина Ивановна, кандидат филологических наук, доцент кафедры литературы Мичуринского государственного педагогического института.
н. В. КОРНИЕНКО
ЕСЕНИНСКАЯ ТЕМА В РОМАНЕ Л. ЛЕОНОВА «ВОР»
Рассматривается есенинская традиция в художественном мире романа ЛЛеонова «Вор».
Ключевые слова: С. Есенин в творчестве Л. Леонова, тема русского человека и народа, лейтмотивный ансамбль, метафизика «песенного слова».
Есенинская тема в творчестве Леонова уже не раз была предметом научных исследований. «Судьба Есенина жила в нём (Леонове) в каких-то потаённых запасниках духа, и образ поэта он извлекал не из недр бытового воспоминания, а из сферы высоких и трагедийных вопросов»1, -отметит автор книги «Леонид Леонов и Сергей Есенин» А. Г. Лысов. Исследователь вслед за
пиоа1и|Л/КИ1%т ^1аюл1УШ и>. ХчаШ ирОдОох^п 1 у /и-л. 11.
о есенинской теме в романе «Вор» вернул тему «Есенин и Леонов» в актуальные контексты современного изучения русской литературы XX в. Рассказы Леонова о Есенине, записанные Александром Григорьевичем в семидесятые и восьмидесятые годы, представляют бесценные материалы к будущим комментариям романа «Вор». Леонов подтвердил, что от его встреч с Есениным в «задуманный тогда роман» попала роскошная есенинская шуба, переданная им Митьке Векшину. Вспомнил Леонов и о том, что
© Корниенко Н. В., 2010
1 Лысов А. Леонид Леонов и Сергей Есенин. Улья-
новск, 2005. С. 17.
именно Есенин зимой 1924 г. стал для писателя «Вергилием тех мест», в .которых будут разворачиваться события в романе «Вор».
На «дне» московской жизни в ночлежном доме, где к ночи собирались «местная шпана» и бездомные, Есенина не только узнали, но его единственного слушали2. Ценным представляется замечание Леонова, что в судьбе Есенина «нельзя поступиться частью, не исказив целого»3. То есть, невозможно, по Леонову, отс?рвать Есенина от того, что будет названо «есенинщиной»: лирики Есенина от массовой народной жизни, от судеб русского народа и его культуры, от проблематики национальной культуры эпохи торжества «интернационального стиля»...
Как известно, во второй редакции «Вора» (1957-1959) произошло радикальное исправление в целом есенинской темы в романе: видоизменился массовый двойник Есенина Митя Векшин, в образе которого на первый план вышла тема виновности героя-индивидуалиста перед людьми и жизнью; усилились сатирические акценты в описаниях персонажей московского «дна»; расширился фирсовский сюжет, которым Леонов объяснялся со своей
2 Там же. С. 19-20.
3 Там же. С. 18.
критикой не только 1920-х, но и последующих десятилетий. Это была уже другая эпоха, началась непростая борьба за возвращение Есенина. В 1958 г. Леонов говорит о «стилевых недостатках и промахах» первой редакции «Вора», что ему захотелось «уточнить, углубить идею и действие произведения, не нарушая притом его сюжетной канвы»4. Но получилась не вторая редакция. В новые Собрания сочинений вошёл другой роман «Вор». Отчасти это объяснимо. В 1960-1970 гг. тема «Есенин и есенинщина» относилась к числу закрытых, её вообще не принято было обсуждать, общим местом в биографиях поэта оставалось указание на кризисные явления «Москвы кабацкой» в творческом пути поэта.
В первой публикации романа «Вор» («Красная новь», 1927, № 1-7)5 биография Есенина и есенинские тексты организуют подтекстовый лейтмотивный ансамбль повествования о жизни современного «дна», выступают одним из доминирующих принципов типизации героя. Роман начинает печататься в январе 1927 г. и открыто полемичен - критике о Есенине и воспоминаниям-«словам», что прозвучали о поэте в 1925-1926 гг. По отношению же к «Злым заметкам» Н. Бухарина и развернувшейся после их публикации на страницах литературной периодики 1927 г. кампании борьбы с «есенинщиной» и «русским стилем» публикующийся роман Леонова звучал как дерзкий выпад.
Написанный в некотором образе как народный двойник Есенина-человека и Есенина-поэта, леоновский Митя Векшин и «дно» его жизни незримыми у\ зримыми нитями связаны у Леонова с «есенинщиной». Ареал первого появления главного героя романа отмечен веером есенинских аллюзий, особенно к «Москве кабацкой»: «невесёлый содом» (1, 17), «ночной пир на дне глубокого, безвыходного колодца» (1, 17). Интертекстуален портрет Мити: «Должно быть, он и впрямь был хорош...», «молодой, в шляпе и доброй лисьей шубе» (1, 19). «Странное очарование» Мити .ощущают все герои, включая злобного мещанина Чикилева и недоверчивого Николку Заварихина. Детали портретного сходства поэта и Есенина будут добавляться, усиливаясь реминисценциями из лирики Есенина. Сюжетный мотив двух портретов поэта
4 Леонов Л. Собр. соч.: В 10 т. Т. 3. М., 1982. С. 608. Комментарии О. Михайлова.
5 Далее цитируется по данному изданию с указанием номера журнала и страницы в тексте статьи.
из «Чёрного человека» входит в описание встречи Миги со своей детской фотографией:
«...не совсем ещё была утеряна хорошая светлость Митькиных глаз!» (1,41);
«Улыбался, и даже слепорожденный учуял бы детскую его улыбку. Улыбался и выцветал, фотографический мальчик Митя, и горечь не туманила ему голубой светлости глаз. А сам он, настоящий Митька, жил совсем без улыбки в те годы: она ослабила бы остроту ума и непоколебимую твёрдость воли» (1, 44).
По канве «Москвы кабацкой» и «Чёрного человека» развивается в романе мотив «болезни» Мити, а о причинах «вредной задумчивости» (1,38) и «заразительности» болезни бывшего комиссара Векшина выскажутся почти все персонажи: «Смысл Векшинского бреда был тот, что революция национальна, что это взбурлила в огромном разгаре русская плоть перед небывалым цветением» (1, 39); «Митька заболевал и пил, леча свой неистребимый недуг» (1, 41); «Внутреннее существо его болело» (6, 104); «жестоко болен» (7, 63) и т. д. Как и в «Чёрном человеке», в романе вводится несколько точек зрения на истоки заболевания Миги. Бывший начальник подотдела дивизии, а теперь директор треста Аташез, толкует Митину болезнь по Асееву-Сосновскому, в духе выдвинутой партией в 1926 г. программы «режима экономии»: «Какая боль, Дмитрий, кричит из тебя? Мы ведь нищие, мы копейки экономим... а мы заливаем электричеством страну, мы строим! <...> экономия должна бьггь в сердце» (2, 46). Почти по Горькому-Бухарину определяет болезнь Мити писатель Фирсов: «Митька есть бедствие, ибо даже в мельницу ветряную не впрячь его: беспорядок, бескультурье, невыдержанность... и потому гибель» (6, 89). «Черный человек» Векшина, «смердяков» эпохи войн и нэпа бандит Агейка проговаривает достоевский вопрос жизненного пути Мити Векшина, на который тот не хочет отвечать: «...можно или нет человека убить. Я, пока у отца за пазухой сидел, всё думал, что до мыши включительно можно, а выше нельзя... А на войне вот и преклонился мой разум». У изуродованного Агейки уже нет выхода из его «душевного нездоровья» (2, 12). Не спасает Митю предпринятое им «возвращение на родину». Не от любви, а от ненависти, кажется, заболел «молодой малый», которого мужики везут из деревни в сумасшедший дом (5, 82): «глубокая скорбь, делавшая его лицо нечеловеческим» (5,82) потрясает Митю. На есенинский же вопрос Мити при его посещении психиатрической клиники - «Выживу или нет?», герой не получает ответа, потому что гамлетовский вопрос не сводим к медицинскому
ответу. Только мастеровой-философ Пчхов, единственный из героев романа, включая писателя Фирсова, ставит вопрос Векшина как свободный философ-художник («...ведь я на тебе, Митя, человека проверяю»; 1, 48), догадывается, почему по-есенински «мутит в глазах» и болит сердце у Мити («Ты болен... крепко болен»; 4, 40) и предлагает принять единственно возможный путь излечения - путь страдания. Пчхов называет Мите и конкретные лекарства от душевной болезни. Первое: «Оставайся у меня. Обучу тебя кастрюли лудить. <...> Всякому делу на земле обучу» (2, 42). Высокий философский статус этого простого лекарства в 1927 г. подтвердит платоновские мастеровые Сват, уверенный, что работа это не только харчи, в ней «душа успокаивается» («Ямская слобода») и Фома Пухов («Сокровенный человек»). Второе предлагаемое Пчховым лекарство - «почерпнуто» из сферы высокого искусства, а также из литературной полемики двух великих «бегунов» - Маяковского и Есенина: «Можешь ты соорудить мост, чтоб держал над бездной мимобегущую тяжесть? Или описать в песне жизнь свою, чтоб пели и плакали? <...> Пострадай, Митя!» (4, 41). К диалогу Есенина и Маяковского, к развитию темы мировой революции и любви в поэме «Про это», стихотворении «Сергею Есенину» и есенинскому сюжету в статье «Как делать стихи» восходит разговор Векшина с Анатолием Машлыкиным, псевдоним которого (Араратский Анатолий) явно из сферы мифотворчества Маяковского (6, 109).
Во второй части вопроса Пчхова - о «песне», которая создана жизнью, выражен один из глубинных вопросов есенинской метафизики «песенного слова», с которым связаны две государственных кампании времени борьбы с «есенинщиной»: создание новых массовых песен и борьба за красный облик и репертуар гармошки.
В романе «Барсуки» (1924) тема гражданской войны преломляется у Леонова сюжетом родных братьев Рахлеевых, разведённых временем войны и не знающих языка примирения. Взятые в качестве эпиграфа к роману строки из песни слепцов' («Жили-были / Два брата родные, /Одна их мать вспоила. / Равным счастьем наделила: / Одного-то богатством, / А другого нищетой») объясняют исторический конфликт братьев как одну из вечных «проклятых» тем русской истории. В этом же поле толкования, теперь уже эпохи смуты нэпа, а также отчасти пути Мити Векшина, находится песенный эпиграф к «Вору», взятый, правда, не из народных лирических, а мещанско-блатных песен: «Судьба играет человеком...» Леонов откажется от эпиграфов уже при первом отдельном издании
романа, однако это не снимает вопроса о первоначальном выборе типа песни. Ответ на вопрос опять же ведёт нас к контексту проблематики «есенинщины».
В конце 1926 г. идущая все двадцатые годы борьба с русскими народными песнями получает новый импульс в рамках борьбы с «есенинщиной». В ноябре «Комсомольская правда» объявляет новую программу для литературной комсомолии: «Песню на службу комсомолу», в задачи которой входит создание новых песен и «революционного песенника» для деревни и рабочих клубов, борьба с «хулиганскими песнями» и заразной болезнью «цыганщины» и т. п. Общий мотив выступающих: «нужны новые здоровые песни». С призывом к пролетарским поэтам писать песни выступают А. Жаров, Н. Асеев и А. Безыменский, предложивший радикальное решение задачи и поставивший песню рядом с культовой для комсомольцев книгой: «Необходимо усилить напор на пролетарских писателей: заставить их писать песни, ибо песни нам сейчас нужны, как и книги»6. С 1927 г. к кампании создания новых песен подключаются пролетарские музыканты, в литературе разворачивается нешуточная борьба за право стать первым поэтом-песенником СССР (И. Сельвинский, И. Уткин, С. Кирсанов, М. Жаров, А. Безыменский и др.), а сам образ повой песни кристаллизуется как антиесенинский.
Леонов хорошо знал канон русской народной лирической песни, где неизменёнными оставались сами темы (любовь, расставание, «смертный час», утрата близких и родных) и главный герой - «душа», «сердце», «память». Ни в одном из песенных жанров так не откристаллизовался, как центральный и ведущий, мотив сроков человеческой жизни, «пути» человека, как в лирической песне. Можно сказать, это смысловой, энергетический, сюжетный и лирический центр песни, которому и дано вытянуть и сохранить в будущем лишь то, что восходит к любви - память (любовь к прошлому) и жалость (любовь к настоящему). Как скажет Блок, это стихия жизни «зрячей души», «влюблённой души», которая «видит вдаль и вширь, и нет предела её познанию мировых кудес» (статья «Поэзия заговоров и заклинаний», 1908). В русской поэзии 1910-х гг. своеобразным фундаментальным исследованием «мировых кудес» русской песни является «Песнослов» (1919) Н. Клюева. Именно блоковская героиня - «зрячая душа» и «влюблённая душа» - стоит в центре поэтического мира Ахматовой и Есенина. Это
6 Комсомольская правда. 1926. 14 нояб. С. 2.
душа, ведающая о сложной простоте рождения песни и законах её пребывания в жизни и культуре. Гибель песни определяет лирический сюжет клюевского «Песнослова», а также знаменитую клюевскую парафразу
коммунистического манифеста: «"Для варки песен - всех стран Матрены / Соединяйтесь!" -несётся клич» («Четвёртый Рим», 1922). Отсутствие песни рождает у Ахматовой, как и у Клюева, грандиозную апокалиптическую картину, пророчества о грядущих бедах человека и человечества в целом. Именно в продолжение и развитие клюевского и ахматовского сюжета гибели песни появляется у Есенина сюжет ребенка-сироты, выросшего в беспесенном мире:
Что видел я? Я видел только бой Да вместо песен Слышал канонаду. Не потому ли с жёлтой головой . Я по планете бегал до упаду? («Русь уходящая», 1924)
«Граница между жизнью и поэзией стерлась -проблема самой жизни вошла в стихи и стала царить над ними»7, - в этой догадке Б. Эйхенбаума 1927 г. отразилось удивление и потрясение тем «невозможным», что сделал Есенин в литературе. В «Воре» есть весьма близкий по семантике образ: «жесточайшая красота штрабата», которой потрясён Митя Векшин, цирковой номер сестры Татьянки, ставшей знаменитой артисткой благодаря исполнению смертельного номера - прыжка через петлю. Жизнь, отданная искусству - «за песню» («Быть поэтом - это значит тоже...») и уход из искусства в нормальную жизнь. Для Тани, как и для лирического героя Есенина, эта спасительная область оказалась невозможной, невозможной и для их искусства, балансирующего на тончайшей грани жизни-смерти, и тем только и сохраняющей «правду искусства». В этом высоком романтическом задании жизнь и искусство выступают тождественными величинами. Снижение высокой эстетической интонации темы смертельной игры предлагает недоверчивый ко всему городскому Николка Заварихин: «В жизни, Гела, такой же штрабат: с петелькой играем» (4, 10). Другое заключение предлагает «Пинкертон по гражданской части» (5, 59) Чикилев: «Душа у всех махонькая стала, всеобщее сужение души! <...>Э, лучше б было, если б совсем она отмерла у людей, душа. В петлю из-за неё лазают!»(3, 92).
Леонов в «Воре» предложил многообразные формулы прочтения высокой романтической темы есенинского «песенного слова». Своеобразным представителем ахмато вско-есенииской тем ы песни выступает «прекрасная, сладкоголосая» трактирная певица Зинка, исполняющая в первом появлении на страницах романа «тягучие каторжные песни» под гармонь. Леонов приводит и строки самой «знаменитой песни» Зинки («Я в разврате закоснела, лучезарная твоя...»; 1, 19), представляющие травестию эстетического задания «Москвы кабацкой»: «венчание» высокой символистской «розы белой» с низом жизни -«чёрной жабой». Зинка - поэтическая душа (модернистские сны героини - 3, 85), «зрячая» и «влюблённая». Зинкины несокрушимая вера в Бога и Его милосердие, бесхитростная и верная любовь к Мите, её верность песенной традиции -«Только песни петь и умею!» (3, 85); «она и новые песни пела-то лишь о разных людских слабостях, несвойственных громоподобному началу века» (5, 55); «Однажды она запела; даже заболела грудь: так захотелось петь» (5, 56) - весьма близки признаниям лирической героини Ахматовой:
В этой жизни я немного видела,
Только пела и ждала.
Знаю брата я не ненавидела
И сестры не предала.
(«Помолись о пищей, о потерянной1912)
Наши к Божьему престолу
Голоса летят.
(«Будешь э/сить, не зная лиха...», 1915)
Так, земле и небесам чужая, Я живу и больше не пою. («Ты всегда таинственный
1917)
и новый...»,
7 Цит. по: Субботин С. Борис Эйхенбаум о Сергее Есенине в 1926-1927 годах. С. 125.
С линией Зинки в роман вводится также отмеченная именами Есенина и Ахматовой тема борьбы за пролетарский песенный репертуар (упоминается составленный Фирсовым новый песенник). Даже Чикилев, герой, в целом написанный сатирическим пером, понимает смысл старых простых песен, а философствующий Манюкин так резюмирует есенинскую тему песни и души: «...Я, Зинка, пою песни, когда застекленеет во мне душа...» (5, 60). Мудрым Пчховым жизнь Мити соотносится с одним из главных лирических героев песенной лирики Есенина - клёном, наделённым от природы особой хрупкостью: «Говоря о клёне, он несколько раз помянул имя Митьки» (2, 29). Примечательно, что именно песенным вопросом завершает Митя несостоявшийся диалог с Аташезом: «... ну спой
тогда яблочко... Ведь не на баррикады я зову тебя, а только песню нашу спеть..» (2, 42). Через образ подлинной песни Митя пытается выразить невыразимое - рассказать родной сестре Татьянке о своей жизни (1, 56 - 57).
Ставшее с двадцатых годов аксиомой на многие десятилетия прочтение фигуры и творчества Есенина через тему деревни и города представлено в романе образом пришедшего в Москву Николки Заварихина,. «первого гармониста в уезде», человека хитрого и расчётливого. Однако московский мир перемалывает и этого сильного властью земли человека. «Высокая ночь» Николки отмечена надрывным исполнением под гармошку есенинской московской темы: «...Эх, МАсква-МАсква-МАсква / Золотые главушки, / Не снести мАей головушке / ТвАей отравушки...» (6, 93).
Главным представителем собственно литературной «есенинщины» в «Воре» является «мечтатель», «гуляка и поэт» (2, 10) «вор любовный» (7, 38) Курчавый Донька:
«Разгульно-бледный, в синей шёлковой рубахе, Донька дочитывал стихотворение о воре. Его стихи не блистали уменьем, ни даже вычурной рифмой, а просто он пел в них про свою незавидную участь и, правда, чернильницей ему служило собственное сердце. Он читал про утро, в которое закончится его пропащая история, - которое (- серенькое, гадкое такое!) будет ему дороже майского полдня. Тогда суровая рука закона поведёт его, Доньку Курчавого - "как варвара какого иль адмирала Колчака"... Пили и поили поэта...». (3, 66).
По жизни Донька - двойник Мити, в поэтическом творчестве - Есенина и пишущих «под Есенина» крестьян-комсомольцев, что подтверждается фрагментами донькиных стихов, представляющих разные вариации блоковско-есенинских ресторанно-«кабацких» мотивов: «...останься чистым, в ночь глухую выходи со мной, в озарённую разбойным свистом да багрово-каторжной луной...» (7, 35). «Лучшее» стихотворение Доньки - «цепному псу не внятно униженье... не осуди ж ... виляния собачьего хвоста!» - рождённое безответной любовью героя к Маше Доломановой, написано по фабуле-канве «Москвы кабацкой», правда, не без учёта стилистики высказываний Л. Сосновского о лирике Есенина. Донька - один из вариантов блоковских «русских дэнди», заражённых идеями искусства-жизнетворчества; для него стихи и жизнь явления нераздельные: «Донька сгорал в открытую: с отчаянием вгонял он в стихи свою в бездействии накопленную силу. Муза его достигла небывалых вершин, но неутоляема была его страсть, как ненасытен бумажный лист» (5, 63). Донькины
«своенравные стихи» (6, 87) нравятся Маше Доломановой, строки донькиной песни на тему бунинско-есенинского-леоновского «перевала» -«за перевалом светит солнце, да страшен путь за перевал...» (6, 112) - цитирует Митя. Донька испорчен не только, жизнью «дна» и блага, но и своей мечтател ьной л итерату рностью. Графоманство под Есенина особо акцентировано в описании «возвышении» Доньки - поведении героя после выхода его книжечки стихов:
«Своё кощунственное сходство с великим поэтом Донька осознавал и скверно подчеркивал. В мрачной шляпе на курчавых волосах и с палкой (- с серебряным вензелем Доломановой!) в руках он ходил по редакциям, постыдно выпрашивая свои авансовые трёшницы. - Быстро далась ему литературная наука» (7, 40).
Развитие мотива «кощунственного сходства» с Есениным достигает апогея в описании эволюции Доньки - быстрой переимчивости не только приёмов формалистов-конструктивистов, но и усвоения чисто советско-партийного отношения к русской теме. Между есенинской «лирой милой» и любовью к России и Донькой пролегает бездна, и Леонов в описании речи Доньки перед Фирсовым сатирическим пером уничтожает связи между Есениным» и литературной «есенинщиной»:
Обратите внимание, коллега <...> Видите, летит тройка посередь снегов, а в тройке парочка. Но это ещё пустяк! А взгляните, рожа-то какая у ямщика... убийца едет и песню про свои злодейства поёт:. Российское откровение! Я тут расчувствовался, и цикл стихов сочинил по этому поводу... композитивное звукоподражание и совсем в новом стиле. Угодно?» (7, 40).
Расставив множество «великолепных зеркал»
ж
к^ есенинской теме, писатель Фирсов создаёт повесть о Мите Смуром - «он вытащил миру напоказ оголённого человека» (7, 14). Как отметил А. Лысов, даты публикации повести Фирсова весьма значимы в контексте развития есенинской темы: декабрь (1925) - смерть Есенина, январь (1927) - начало государственной кампании травли Есенина8: «Книга вышла в декабре, но до января мир ошарашено молчал» (7, 14); «Буря разразилась в первых числах февраля... мир, ждавший неслыханных ароматов, вынюхал лишь вонь» (7, 14). Последнее - прямая аллюзия на выступления Л. Сосновского 1926 г.
Полемическое поле есенинских аллюзий в «Воре» весьма многообразно, входит в разные пласты повествования, пронизывает всю систему образов и мотивов, а также определяет главный
о
Лысое А. Указ. соч. С. 36.
композиционный принцип (повесть в романе). Многочисленные портреты Есенина 1926 г. узнаются в писаниях Фирсова о Мите Векшине. Правда, у Леонова получилось, что даже откровенный последователь Достоевского прозаик Фирсов бессилен в понимании феномена «странного очарования» личности Мити Векшина и причин тяжёлой гибельной «болезни» героя. Единственный человек в советской Москве, которому Митя исповедуется, это Емельян Пухов, «просто мастер Пчхов, беззатейный человек» (1, 11). Андрей Платонов в мае 1927 г. повысит статус леоновского Пчхова, вернув герою его подлинную фамилию (Пухов) и высокий евангельский смысл - «сокровенный сердца человек» (повесть «Сокровенный человек»). Леоновский полемический посыл весьма жёсткий: чтобы написать о высокой трагедии Есенина и русского человека эпохи революции, гражданской войны и крушения быта необходим масштаб дарования Достоевского с его христианской любовью и верой в человека. Всеядность Фирсова-прозаика, кажется, не знает границ. Он крепкий бытописатель, желает представить в повести «живой, кровоточащий кусок самой неподдельной жизни» (2, 12), одновременно «усложняет фабулу» методом монтажа и вводит в повествование лефовекую записную книжку; он изучил технику романов Достоевского, но он так и не полюбил своего героя: «Фирсов страшился прикасаться вплотную к Митьке, как к тёмной, подземной силе, к огню, который, раз вырвавшись, падает и возникает вновь, ежеминутно меняя формы и тона. <...> У Фирсова не хватило любви к Митьке, чтоб сказать о нём правду <...> Митьку похоронили вместе с повестью, но Митька существовал наперекор авторскому утверэюдению» (6, 115).
Втооое поле полемических аллюзий в 1
фирсовском сюжете относится к критике самого Леонова, которой ко времени написания романа накопилось не мало, от напостовцев, перевальцев до формалистов. Этот герой литературной эпохи представлен в романе галереей безымянных «известнейших» критиков, лишь одному из них, «доброжелателю» Фирсова дано имя: то ли Стурм, то ли Стерн, размышляющий о «кинофикации беллетристики как неотложной задаче современности» (7, с. 15).9
Фирсов - писатель горьковской школы, скорее всего, из горьковского «Знания» 1910-х гг., отмеченного «преодолением» религиозно-христианских идей Достоевского (упоминается, что Фирсов начал печататься до революции).
Есенинская тема в фирсовском исполнении, конечно, не напостовско-бухаринекое, а скорее попутническое её решение, но и оно получает в романе жёсткие оценки. Классический вопрос об отношении искусства и жизни звучит в сомнениях Мити во время одной из первых встреч с Фирсовым:
«- Чудной ты, - снисходительно откликнулся Митька. - Шуршишь бумагой, а думаешь, что дело делаешь. В бумагу, брат, людей не оденешь!» (2, 26).
На полях страниц повести Фирсова об «азиатчине» Векшина Маша Доломанова пишет «Ложь» и делает следующую поправку к литературной концепции есенинского героя повести: «Митька длится нескончаемо. Он есть лучшее, что несёт в себе человечество» (7, 48).
Подобно тому, как Курчавый Донька переписывал на свой лад стихи Есенина, Фирсов попробовал превратить в «прозаическое событие» жизнь творчество Есенина. «Вор» начинается приходом писателя Фирсова на Благу шу - за материалом к роману, а завершается так не написанным им вариантом «возвращения» Мити к жизни. В марте 1925 года Митя покидает Москву, наконец-то он «среди людей», с которыми его «роднила бродяжная, нескладная доля» (7,62). Там, вдалеке от Москвы у родника в лесу, у встреченного старика с клюшкой, у лесорубов «он учился жить», там он постигает свою «вторую родину», облик которой освещает солнце Апокалипсиса.
Диагностируя в «Воре», почти в логике клюевского «Песнослова» (1919), «Плача о Есенине» и «Деревни» (1926) разрушение народной жизни и распадение песенного народного репертуара, Леонов через фигуру Есенина и явпение «есенинщины» кристаллизует ключевую коллизию будущих своих романов, продолжающих исследование темы русского человека и народа в экстремальной ситуации, а есенинское «песенное слово» будет входить только в пейзажные зарисовки (экспозиция романа «Соть», 1930).
Корниенко Наталья Васильевна, член-корреспондент РАН, зав. «Отделом новейшей русской литературы и литературы русского зарубежья» Института мировой литературы РАН.
9 Не исключено, что аллюзия на В. Шкловского появилась в тексте романа в 1927 г., после знакомства Леонова с иронической оценкой Шкловским его «учебы у Достоевского».
