CC BY
28Эрика Досс,
профессор Университета Нотр-Дам в Индиане
Зрика Досс — профессор Университета Нотр-Дам в Индиане. Специалист в области современного искусства и визуальной культуры. Редактор серии Culture America в издательстве University Press of Kansas, член издательского совета серий Memory Studies and Public Art Dialogue. Автор книги Memorial Mania; Public Feeling in America (Chicago University Press, 2010).
1. Практики спонтанной мемориализации включают в себя очень широкий спектр явлений. Это и придорожные памятные знаки, и большие мемориалы типа того, что установлен в редакции СЪarlie Hebdo в Париже, и вещи, которые приносят к мемориалам, и онлайн-мемориали-зация и т.д. Какое направление исследований кажется Вам наиболее перспективным?
Смотря, кто проводит исследование и что он хочет выяснить. Если вы исследуете мемориалы местного уровня, поскольку вам интересно, как люди реагируют на автомобильные аварии или тому подобные несчастья, которые происходят внутри их сообществ, вы будете обращать взгляд на придорожные памятники. Если вас интересует более широкая национальная картина, вы сконцентрируетесь на мемориале событиям 11 сентября или других
больших официальных мемориалах, входящих в систему National Park Service. Таким образом, слово «перспективный» уместно, только когда исследователь ищет что-то для своей статьи. Я думаю, все эти объекты перспективны в разных смыслах, поскольку они говорят нам как исследователям: люди настолько эмоционально вовлечены в какое-то событие, что они идут в общественное место, на улицу и создают что-то, чем хотят поделиться, они хотят, чтобы это увидели другие и чтобы другие добавили нечто свое. Результатом может быть придорожный памятный знак или мемориал жертвам террористического акта, украшение могилы и т.д. В любом случае это совсем не то же самое, что сидеть дома или в офисе. Так что «перспективность» очень различается в зависимости от того, что мы хотим узнать.
2. Каким образом социальные медиа изменили практики спонтанной мемориализации? Прослеживаете ли Вы какое-то влияние?
Я сейчас читаю роман, в котором рассказывается, что в США в конце 1960-х и в 1970-х ежедневно происходило до 60 взрывов, организованных различными левыми и оппозиционными группами, которые протестовали против войны во Вьетнаме или правящих кругов. Я выросла
20 Археология русской смерти №3/2016
в то время, и я, кажется, что-то такое помню, но дискуссий об этом почти не велось. Сегодня, если что-то подобное произойдет, информация сразу появится во всех медиа. Об этом будут говорить в новостях по телевизору, будет видео, и все будут это смотреть. Иными словами, вокруг этого события развернется целое обсуждение. Так что, да, конечно, социальные медиа участвуют в этом процессе, и они помогают вызывать общественный отклик, который в свою очередь помогает поддерживать такой обычай, как спонтанные мемориалы. Они существовали сотни лет, но сейчас набирают популярность, потому что мы смотрим вокруг и говорим: «О! Все так делают, и я тоже так сделаю». Потому что есть осознание того, что о тех ужасных вещах, которые происходят в любом другом маленьком городе, теперь знают все. С помощью социальных медиа это становится по-настоящему важным событием, на которое люди реагируют — впрочем, не политически. Они не говорят своим конгрессменам или сенаторам: «Эй! Мы должны избавиться от огнестрельного оружия!» или «Эй! Полицейское насилие — это плохо!» Вместо этого они создают спонтанные мемориалы. Это в чистом виде результат экспансии социальных сетей, частью которых мы все являемся. Сейчас в Европе и в США все постоянно смотрят в свои смартфоны, я уверена, что в России дело обстоит абсолютно так же. И это выливается в коллективное участие в спонтанной мемориализации.
3. Каковы основные функции спонтанной мемориализации в современном обществе: социальное исцеление, протест или что-то другое?
То, что происходит, можно описать словами «Хлеба и зрелищ!». «Давайте все пойдем к месту, где был убит этот человек (где что-то произошло)!» Придя туда, люди употребят всю свою эмоциональную энергию на создание спонтанного мемориала вместо того, чтобы исполь-
зовать более эффективные, с моей точки зрения, политические меры, такие как партийная политика, открытый протест, «оккупай» или антивоенный протест. Я не против спонтанных мемориалов, но думаю, что они используют огромную общественную эмоциональную энергию чрезвычайно непродуктивно с политической точки зрения. Есть другие пути добиться перемен. Вообще сомневаюсь, что спонтанные мемориалы создаются для того, чтобы добиваться перемен. Некоторые считают, что такие памятники — это низовая политика, но я с этим не согласна. Я думаю, это массовое поветрие, мы довольно лицемерно идем к этим мемориалам, потому что «мы очень огорчены» тем, что еще один чернокожий человек был убит в Америке, и почему-то мы чувствуем, что, принеся цветок или свечу к этому месту, мы выражаем свою скорбь. Конечно, мы ее выражаем. И что дальше? К чему это приведет? Как это меняет систему законов об оружии, влияет на войны или милитаризацию полиции? Очень важно, что люди выражают свою скорбь, но, как я пишу в книге Memorial Mania, есть эффективные способы горевать публично и есть просто публичное горевание. Я не пытаюсь заниматься конспирологией, но, если смотреть на это цинично, с точки зрения людей во власти, то можно воскликнуть: «Чудесно! Сотни людей делают спонтанные мемориалы. Это гораздо лучше, чем действительно пытаться реформировать общество или менять политическую культуру».
Я знаю, что это звучит цинично, и я действительно довольно цинична, но... насколько это эффективно для меня — плакать на публике? Люди видят это и изумляются: «О! Она публично плачет! И то, что произошло, конечно, ужасно». Но остается важный вопрос: как использовать эмоции эффективно с политической, культурной или социальной точки зрения? И мне не кажется, что спонтанные мемориалы этому способствуют. Они, конечно, сигнализируют:
«Эй! Многие люди огорчены убийством человека на мосту (или убийствами чернокожих по всей Америке)». Но убийства продолжают происходить. И такого рода поведение [как спонтанная мемориализация] не является эффективным способом контроля над ситуацией. Так что... Я жду. Мне интересно увидеть, к чему это придет. Понимаете, я рада, что люди расстроены, они должны быть расстроены. То, что у нас происходит, действительно чудовищно. Но это выглядит так, как будто мы не понимаем: «Эй, Америка, у тебя есть право голосовать! У тебя есть право влиять на политические изменения! Пойди и сделай это!» Кажется, что люди не осознают, что у них есть политическая власть, они почему-то думают, что у них есть право создавать спонтанные мемориалы. Это исцеляет. Очень плохо быть злым или расстроенным и держать это внутри. Так что выставить свои эмоции в виде манифеста или мемориала на всеобщее обозрение — это прекрасно. Потому что тогда люди не бунтуют, не начинается анархия. Вместо этого они участвуют в достаточно контролируемой эмоциональной церемонии, с ее цветами, свечами, приношениями и — воспоминаниями. Воспоминаниями о прошлом... Но как тогда мы изменим будущее?
Возможно, главная задача мемориалов — сохранять память о трагедии и о том, что отклик на нее был важен. Не забывай об этом, не обесценивай, не отрицай! Может быть, поступая таким образом, мы почувствуем себя лучше, избавимся от нашей боли, «социально исцелимся». Отлично! Я, правда, не знаю, действительно ли это работает, и, еще раз, отношусь к этому довольно скептически. Я недавно была в Оклахоме, и там в музее действительно рассказывается об истории, которая случилась в городе, о том, что случилось, как это было, как он получил в свое распоряжение грузовик и т.д. Те, кто там работает, делают по-настоящему важное дело, рассказывая людям о том, как мы можем предотвратить появление нового Тимо-
ти Маквея. Таким образом, их цель — создать американцев, которые подумают дважды, прежде чем присоединиться к праворадикальным группам. И это прекрасно. Просто потрясающе! Но это не про исцеление нации, а про образование, про то, чтобы предотвратить внутренний терроризм, такой как взрыв, организованный Тимоти Маквеем, или массовое убийство в школе «Колумбайн». И вот это, по моему мнению, действительно имеет значение.
С другой стороны, в этой стране очень много насилия, и мы, кажется, просто не хотим понять, в какой степени оно связано с огнестрельным оружием. Я поражаюсь, ведь для меня это абсолютно очевидно: если мы хотим предотвратить терроризм, связанный с огнестрельным оружием и вообще насилие в этой стране, то давайте контролировать это чертово оружие. И тогда у нас не будет ночных клубов, в которых геи становятся мишенями и т.п. Такое ощущение, что 50% нашего мозга не работает. Мы и вправду огорчены насилием и смертями, вызванными огнестрельным оружием, и при этом мы, кажется, действительно не понимаем, что с этим можно что-то сделать. Вместо этого мы строим мемориалы! Я знаю, что Оклахома-Сити — это совсем другая история: там был взрыв. Интересно проследить, как жертвы становятся героями, что я нахожу очень сомнительным, потому что они не герои, они — жертвы, они были убиты. Но здесь, в США, мы привыкли превращать жертв в героев, хотя мне кажется это немного нечестным.
Мы говорим: «Так. Майкл Браун был убит полицейскими в Фергюсоне посреди улицы». Но мы не делаем следующего шага: «Ага. Значит, нам надо сделать что-то с огнестрельным оружием и милитаризацией полиции». Мы разговариваем, мы делаем мемориалы, мы протестуем, мы устраиваем акции на улицах городов, но этого следующего шага мы не делаем. А вот в других странах, например, в Австралии или Канаде, как только насилие, связан-
22 Археология русской смерти №3/2016
ное с оружием, стало набирать обороты, были приняты действительно эффективные законы, ограничивающие возможность владения им. Для меня это очень логично, но, к сожалению, спонтанные мемориалы — не про логику, они — про эмоции.
4. С чем связан такой большой запрос на публичное оплакивание? Что это — слом табу на публичное переживание смерти, новый канал для выражения общественной позиции или нечто иное?
Тут много факторов. Один из них — свободное время. Раньше люди работали 24/7. Откуда бы они взяли время для скорби?! Живи мы тогда, мы бы были так заняты и это было бы так травматично, что у нас просто не было бы времени ни для скорби, ни для спонтанных мемориалов. Конечно, мы бы испытывали такие же сильные эмоции и, возможно, хотели бы как следует погоревать, но было бы много и иных забот, таких как элементарная забота о хлебе насущном. Так что во многом публичное выражение своих эмоций связано с тем, что у людей стало больше времени и его можно потратить и на это.
Также, по крайней мере в Штатах, это связанно со стремлением к публичности. Каждый хочет быть знаменитостью, каждый хочет быть на телевидении, а создание спонтанного мемориала — это в своем роде публичный акт и участие в публичных действиях. И это становится тем, как следует поступать, моделью поведения. Если что-то, не дай бог, произойдет в моем городе, тысячи людей будут участвовать в мемори-ализации. Эта демонстрация того, что «мне не все равно», достаточно конформистская.
Я думаю, что смерть все, еще не познана, да ее и невозможно познать, и, когда мы видим ее только по телевизору, на картинках и в фильмах, мы не уверены. Это все равно что проезжать мимо ДТП на шоссе. Все тормозят и смотрят на аварию. Это отвратительно, это
мрачно, это нелепо, но мы не можем отвести глаз. Так что спонтанная мемориализация важна и потому, что обычно происходит на месте чьей-то гибели. Здесь умерли реальные люди. Это как дотронуться до чего-то настоящего. Здесь, в США, люди обычно умирают в больнице или хосписе. Мы отодвинуты от процесса умирания. То же происходит и с телом умершего. Раньше мы обмывали тело, тела пребывали в наших гостиных, была полноценная связь между живыми и умершими, а сейчас ее нет. Поэтому во многом спонтанная мемориализа-ция — для того, чтобы прикоснуться к смерти. Но является ли это способом избавиться от табу на смерть, или это еще один способ ее контролировать? Спонтанные мемориалы — очень контролируемая среда. Они могут выглядеть беспорядочными, но то, чего никогда не бывает в спонтанных мемориалах, — это отсылки к реальной причине смерти. В школе «Колум-байн» были установлены большие кресты после стрельбы в 1999-м году, и кто-то пытался изобразить там кровь, но это было сразу уничтожено. Никто не позволит выйти за рамки и не допустит реальных свидетельств насилия в этих местах. Может быть протест. На мемориале в Фергюсоне проходил протест против полицейского насилия, но, кроме контура тела, нарисованного мелом на асфальте, все находилось под строгим контролем: никаких следов крови, травмы, тела и т.д.
Этой осенью я буду читать курс о смерти в Америке, и только что подготовила свой сил-лабус, и много думаю об этой теме. Сперва я думала: «Да, спонтанные мемориалы — это места, где американцы сталкиваются лицом к лицу со смертью». Сейчас я думаю: «Нет, это просто еще один барьер». Мы думаем, что он делает нас немного ближе [к смерти], но на самом деле это, как и похороны, кладбище, похоронный дом или погребение, — еще одна стена между нами и умершим. И когда дело касается травмы или насильственной смерти, барьер становится по-
литически заряженным. Я не знаю, как это обстоит у вас, но мы в Штатах очень защищены. К нашим берегам не приплывают голодающие беженцы, как в Европе, на наши деревни не падают бомбы, как в Сирии, наша смерть очень голливудская, и она всегда очень неожиданна для нас. Мне 60 лет, и мое поколение сейчас имеет дело с собственными смертями и смертями наших родителей. И мы в ужасе. «О боже! Это занимает столько времени! И столько энергии!» Мы потрясены. Потому что мы никогда с этим не сталкивались. Это интересно. Я отношусь к белому среднему классу, и люди из моего окружения никогда не видели мертвого тела и не прикасались к нему. В рамках моего учебного курса я вожу студентов в крематорий и в похоронный дом, и они бывают шокированы. Я говорю им: «Да, вот так оно все и будет!»
5. В какой мере мы можем говорить о спонтанности этих практик сейчас, когда они уже успели стать самовоспроизводящейся традицией?
Да, именно поэтому я предпочитаю называть их временными мемориалами, а не спонтанными. Они «спонтанные» только потому, что они появляются спонтанно, как и сама смерть, но сама форма мемориала очень устоявшаяся. Мы с вами можем сейчас пойти и сделать временный мемориал. Нам просто нужны цветы, немного свечек и плюшевых игрушек. Это не столько ритуал спонтанный, сколько ритуал дарения подарков. И мы все прекрасно с ним знакомы, поскольку неоднократно видели его по телевизору, в фильмах.
6. Находясь в общественном месте, спонтанные мемориалы значительно изменяют его роль в повседневной жизни. Как долго, по-вашему, должен существовать такой мемориал? И каким образом должен заканчивать свое существование? Какова роль архивации и музеефикации в этих процессах?
Это хороший вопрос. В Memorial Mania я пишу о том, как временные мемориалы заставляют вас, если вы идете по улице, менять вашу манеру ходьбы. Они разрывают повседневность. И это важно, именно в этом и смысл! Вы идете по улице и вдруг — о! Спонтанный мемориал, прямо на тротуаре! Или вы едете в машине и вдруг — спонтанный мемориал. И вы понимаете: «А! Что-то случилось здесь. Что-то плохое, что-то грустное». И вы идете дальше. Они очень временные, недолговечные. Некоторые из них, как вы знаете, потом становятся постоянными мемориалами, как Колумбийский или Шенк-свилл в Пенсильвании. Но большинство просто разваливаются и смываются дождем. Они действительно разрывают повседневность. В этом и состоит их задача.
Что касается времени жизни мемориалов, то они могут существовать сколь угодно долго. Я не верю в рамки. Конечно, грустно смотреть на вымокшего плюшевого мишку или чудовищного вида искусственные цветы, но... Вы идете на кладбище и видите там памятник из 1920-х. Это то же самое. Спонтанные мемориалы касаются текущего момента, это что-то обо мне и о тебе сейчас. Не о нас с вами через пять лет, а о нашем эмоциональном состоянии в настоящий момент. И поэтому мы не можем ожидать, что они будут существовать всегда. Если вы хотите их поддерживать постоянно в качестве политического протеста, как, например, в том случае на мосту, то это уже что-то совершенно другое. Но обычно человек хочет просто выразить свое отношение к каким-то страшным событиям, свои эмоции. Он создал мемориал, и все — дело сделано. Он идет дальше. Я понимаю, что я очень цинична.
А сохранение артефактов с мемориалов в архивах и музеях — очень важное явление: люди, которые формируют там фонды, понимают, что это прямое выражение общественных эмоций. Мы не можем просто отправить эти вещи на помойку —
24 Археология русской смерти №3/2016
придется их собирать. Люди приносят вещи к вьетнамскому мемориалу, к мемориалам 11 сентября, к мемориалу в Колумбайне. И все это сохраняется. Что, конечно, прекрасно для нас с вами — исследователей. Через 30 лет архивисты будут работать с этими материалами. Но это кошмар для исторических музеев и архивов. Эти материалы токсичны и вредны для окружающей среды: попробуйте, оставьте газету под дождем на два дня — она превратится в Бог знает что. Теперь ее должны взять, поместить в музейный фонд и хранить в архивной бумаге. Это дорого. Но, что важно, это будет определять то, с какими материалами вы и я будем работать в будущем. Мы будем оглядываться назад и думать, в чем было историческое значение сохранения всех этих материалов... Это действительно странно. Есть новая книга историка Дэвида Рейфа (David Reif), который рассуждает о забывании. Он говорит: «Мы не можем помнить все, да мы и не должны». На нас лежит бремя истории и воспоминаний, и как мы можем попасть в лучшее будущее, если мы не знаем, как избавиться от груды воспоминаний? Сейчас я нахожусь в такой точке, когда мне приходится от многого избавляться — бумаги, книги, мебель, архивы. И я, как историк, разрываюсь между «О боже! Это архивы, с которыми люди смогут потом работать!» и «О боже! Я не хочу, чтобы с этим кто-то работал!» Это тяжелое бремя. Но это также говорит нам о том, как public history стала действительно важной для институтов, которые занимаются историей, таких как архивы и исторические музей. И конечно, они существуют на общественные деньги. И если вы посмеете выкинуть что-то, что относится к 11 сентября, то медиа узнают об этом, и вам придет конец. В некотором смысле это — чистой воды PR.
7. Какие исследования в этой области Вам представляются наиболее значимыми? Порекомен-
дуйте, пожалуйста, нашим читателям три каких-нибудь текста.
Ранние работы Джека Сантино, касающиеся этого феномена, были настоящим прорывом. И они не потеряли своего значения.
Хэрриэт Сенье (Harriet Senie) посвятила много времени исследованию временных мемориалов и утверждает, что они являются свидетельством низовой политики. Я с этим не согласна. Но это ее терминология. Она также замечает, что существующие сейчас в США временные мемориалы сильно связаны с нашим чувством исключительности и ощущением того, что все мы — жертвы.
Другая действительно хорошая работа — Ма-рита Старкен (Marita Sturken) Tourists of History: Memory, Kitsch, and Consumerism from Oklahoma City to Ground Zero (Duke University Press, 2007). Она утверждает, что мы отвечаем на национальные трагедии тем, что покупаем что-то, создаем мемориалы и оставляем эти вещи там.
Моя книга Memorial Mania.
Питер Маргри (Peter Margry) из Амстердамского университета также пишет / ведет интересную работу.
Это наиболее важные исследователи.
8. Может быть, эти явления стоит рассматривать в контексте каких-то более широких тем (поминальных практик, death studies, паломничества, public display, политической коммуникации)?
Я обращаюсь ко всем этим исследовательским областям. По образованию я специалист по американской истории и истории искусства, но я читаю работы по антропологии, географии, немного по социологии. Сама я предпочитаю антропологию и называю себя «полевым этнографом». Конечно, еще и политология. Я полагаю, что, если мы собираемся говорить о чем-то, мы должны действительно быть на
месте действия, видеть, что делают люди, по возможности быть включенным наблюдателем, сохраняя критическую дистанцию. Например, я сидела в своем кабинете, когда вошел мой коллега и сказал, что умер Майкл Джексон. И я сказала, что мы должны поехать в Гэри штата Индиана, который находится в часе езды отсюда и где вырос Майкл Джексон. На следующий день, рано утром, мы уже были там и увидели небольшой дом, в котором певец жил когда-то давно. Около здания была сотня людей, в основном местных, которые хорошо помнили семью Джексонов. И сотня репортеров. Захваченные происходящим, мы простояли там несколько часов. Я снова вернулась туда несколько недель спустя, чтобы увидеть, как мемориал изменился. И когда мы первый раз приехали туда, меньше чем через 24 часа после смерти Джексона, пространство перед домом было заполнено предметами, которые оставляли там люди из этого района. Дети оставляли собственные мягкие игрушки, люди приносили цветы из своих садов, самодельные открытки и самодельные плакаты. Позже я наблюдала, как остановился лимузин и из него вышел человек с огромным плюшевым медведем с ценником. То есть он сел на самолет, полетел в Чикаго, взял в аренду лимузин, купил этого медведя и привез туда. Так из локального памятного места для тех, кто знал Джексона, этот мемориал вырос до национального: к нему приходили люди со всей страны и СМИ были тут как тут. Две недели спустя он был уже просто колоссальным: сотни тысяч человек принесли туда разные предметы. И это превратилось в настоящий аттракцион. Там были палатки с хот-догами, люди продавали вещи. В общем, я думаю, что, если ты можешь сделать работу — иди и делай. Будь в центре событий и смотри, каким образом люди утверждают то, что они утверждают, и почему. Я погружаюсь в самые разные области, чтобы понять и теоретически осмыслить, как именно люди начинают опре-
делять самих себя, как американцы хотят выразить себя в публичной сфере — это критически важно для понимания расовой, классовой, гендерной динамики. Я не уверена, что вопрос о роли женщин в практиках спонтанной ме-мориализации полностью исследован. А ведь женщины, по крайней мере в американской традиции, являются главными носителями семейной памяти. И именно они, на мой взгляд, играют главную роль в создании мемориалов жертвам огнестрельного оружия в Америке. И мне кажется, что в области гендерной динамики было сделано еще недостаточно. Так что есть над чем работать.
С Эрикой Досс беседовала Анна Соколова
