CC BY-NC-ND
20
В.О. Ключевский
ЭПИЗОДЫ ИСТОР1И
МОСКОВСКАГО
УНИВЕРСИТЕТА
(Къ полуторавЬковому юбилею: 1755-1905). Оттиск выпуска газеты «Речь» к несостоявшемуся юбилею 1905 года. (РГАЛИ. Ф.1666, оп. 2. уд. хр. 2344)
Основанный полтораста лЬтъ тому назадъ, Московски универ-ситетъ до самаго конца XVIII вЬка влачилъ довольно жалкое существовала. По уставу 12 января 1755 года въ немъ полагалось всего только десятъ <sic!> ка0едръ на всЬхъ трехъ факультетахъ: фило-софскомъ, юридическомъ и медицинскомъ, да и эти кафедры въ те-чеше перваго десятилЬ™ не всЬ были замЬщены. До 1764 года на медицинскомъ и юридическомъ факультетахъ было всего только по одному профессору. Въ царствоваше императрицы Екатерины II число профессоровъ было увеличено, и нЬкоторыя кафедры были заняты питомцами Московскаго университета, докончившими свое об-разоваые за границей. Но русскихъ ученыхъ все-таки было недостаточно, и приходилось или назначать профессорами приказныхъ дЬльцовъ вродЬ Горюшкина, или выписывать иностранцевъ. Неудивительно, что иностранные ученые составляли половину преподава-тельскаго персонала въ Московскомъ университетЬ XVIII вЬка.
Матерiальное, сощальное и нравственное положеые москов-скихъ профессоровъ XVIII вЬка было очень незавидное. Профессорское жалованье на первыхъ порахъ не превышало 400-500 рублей, да и то иногда задерживалось по цЬлымъ мЬсяцамъ. Даже накануне XIX вЬка очень немнопе профессора получали болЬе 600-700 руб. Получая такое незначительное содержаше, профессора поневолЬ должны были изыскивать друпе источники матерiальнаго обезпече-шя. Они открывали пансюны, давали уроки въ богатыхъ домахъ, занимались медицинской практикой, читали публичные лекцм и т. д. Эти лекцм особенно широко и выгодно были организованы у проф. Дильтея, который вскорЬ по пр^здЬ въ Москву обзавелся собствен-нымъ домомъ. Самымъ же предпрммчивымъ изъ московскихъ профессоровъ XVIII вЬка былъ Ростъ. Преподавая въ университетЬ математику и физику, Ростъ въ то же время состоялъ главнымъ аген-
314
Архив
томъ Голландской Компанм и держалъ на жалованьи «нЬсколько сотъ приказчиковъ, русскихъ людей, черезъ которыхъ онъ дЬйство-валъ по всей Росс1и, закупалъ даже на корню всяюй хлЬбъ, пеньку, конопляное и льняное сЬмя и масло, смолу, сало, сырыя кожи, во-лосъ, пухъ, перо, воскъ и проч1я произведешя». Такимъ путемъ Ростъ нажилъ значительное богатство: у него было болЬе тысячи душъ крЬпостныхъ и сотни тысячъ рублей деньгами1. Но далеко не всЬ профессора имЬли посторонн1е заработки сверхъ казеннаго со-держан1я. Отсюда рЬзкое различ1е въ ихъ матер1альномъ положен1и: въ то время, какъ одни жили въ собственныхъ домахъ и разъЬзжали въ каретахъ, друг1е ютились въ скверныхъ казенныхъ квартирахъ и не всегда могли нанять извозчика.
Общественное положеые профессоровъ также было незавидное. Профессорское зван1е не только въ XVIII вЬкЬ, но даже и въ начале XIX столЬ™ считалось унизительнымъ для русскаго дворянства. Въ 1803 году Карамзинъ въ статьЬ «О вЬрномъ способЬ имЬть въ Росс1и довольно учителей» писалъ, что «ученый дворянинъ есть нЬкоторая рЬдкость» и «что Росс1я можетъ единственно отъ нижнихъ классовъ гражданства ожидать ученыхъ». Да и само правительство цЬнило ученыхъ очень низко по сравненю съ военными и гражданскими чиновниками. ИзвЬстно, что даже ген1альный Ломоносовъ, не смотря на свою разностороннюю ученую и общественную дЬя-тельность, не поднялся по табели о рангахъ выше статскаго совЬ-тника, да и этотъ чинъ онъ долженъ былъ униженно выпрашивать. Если такъ низко стояли на 1ерархической лЬстницЬ академики, то понятно, что профессора стояли еще ниже. До 1804 года никто изъ профессоровъ не имЬлъ чина выше коллежскаго совЬтника. Неудивительно поэтому, что въ XVIII вЬкЬ, и даже значительно позже, руссюе профессора выходили почти исключительно изъ духовнаго сослов1я. На такую скудно оплачиваемую и низко цЬнимую должность трудно было привлечь дворянина.
Далеко не всегда могъ московски профессоръ XVIII вЬка отдаться, какъ слЬдуетъ, и исполненю своего долга. И тутъ ему мЬшали или неподготовленность слушателей, или недостатокъ учебныхъ пособм. Большинство иностранныхъ профессоровъ, и даже нЬкоторые изъ русскихъ, читали лекц1и на латинскомъ языкЬ, но слушатели не всегда были въ состояши понимать такое чтеше и приходилось снабжать профессора-иностранца русскимъ переводчикомъ. Что касается учебныхъ пособм, то въ этомъ отношена очень характеренъ отчетъ попечителя М. Н. Муравьева 1803 года. По свидЬтельству этого документа, университетская библю-тека «съ давняго времени оставалась въ скудномъ состояли», «аст-роном1я преподавалась единственно въ теоpiи», хирургичесюе и анатомичесюе инструменты «выписываны были въ 1766 году и съ тЬхъ поръ сдЬлались вовсе неупотребительными», химическаго ка-
1 Бюфафичесюй словарь Московскаго Университета. М. 1855. Т. II, стр. 447
315
В.О. Ключевский Эпизоды исторм Московскаго Университета
бинета вовсе не было2. ИзвЬстно также, что московская полиц1я на первыхъ порахъ по цЬлымъ мЬсяцамъ не доставляла труповъ для анатомическаго театра.
Наконецъ, и свобода преподавашя въ XVIII вЬкЬ была сильно ограничена. Ни одинъ профессоръ не могъ читать лекцм по своему или чужому руководству безъ разрЬшешя профессорской конфе-ренц1и. А предсЬдателемъ конференц1и и ближайшимъ начальни-комъ университета былъ назначенный правительствомъ директоръ, иногда не болЬе какъ съ гимназическимъ образовашемъ. КромЬ товарищей и свЬтскаго начальства (одного и двухъ-трехъ курато-ровъ), зорко слЬдила за профессорами и духовная власть. Когда проф. Аничковъ въ 1769 году напечаталъ разсуждеше о происхож-денм естественнаго богопочитан1я, Московск1й арх1епископъ Амв-рос1й, убитый во время чумы, представилъ Синоду «доношеые», въ которомъ называетъ диссертац1ю «соблазнительнымъ и вреднымъ сочинен1емъ». По мнЬн1ю преосвященнаго Амврос1я, профессоръ 1) «явно возстаетъ противу всего христ1анства, богопроповЬдни-чества и богослужешя; 2) опровергаетъ св. писаше и въ немъ богоз-намен1я и чудеса, также рай и адъ и д1аволовъ, соравнивая ихъ хит-роковарнымъ образомъ съ натуральными или небывалыми вещьми; а Моисея, Сампсона и Давида — съ языческими богами; 3) во ут-вержднie того атеистическаго мнЬшя приводитъ безбожнаго Епику-рова послЬдователя Люкрец1я да всесквернаго Петрон1я». Къ счастью для Аничкова, должность оберь-прокурора въ СинодЬ исправ-лялъ Чебышевъ, тотъ самый Чебышевъ, который, если вЬрить Фонвизину, публично проповЬдывалъ атеизмъ. Синодъ нашелъ, что нЬкоторыя выражен1я Аничкова, дЬйствительно, неосторожны и мо-гутъ показаться соблазнительными, а оберъ-прокуроръ не ус-мотрЬлъ въ сочиненм никакихъ «противностей православному закону» и предложилъ оставить дЬло безъ последств1и3.
БолЬе трагична была судьба пр1Ьзжаго философа Мельмана. По словамъ сенатора Лубяновскаго4, это былъ «безстрастный от-шельникъ отъ мipa, влюбленный по уши въ безжалостную критику, дщерь философа Канта». Увлечеые философ1ей Канта и погубило Мельмана. Въ 1795 году его представили противникомъ христ1ан-ской релипи и развратителемъ юношества. Отданный подъ судъ, Мельманъ не отказался отъ своихъ «заблужденм» и не отрекся отъ философа Канта, котораго онъ называлъ «повторителемъ и внуши-телемъ словъ Христа и писашя Христова». Тогда Мельмана признали «поврежденнымъ въ умЬ» и неспособнымъ къ своему званю и выслали за границу, гдЬ онъ вскорЬ и умеръ. Особенно характерно, что въ обЬихъ этихъ печальныхъ истор1яхъ, кромЬ духовнаго
2 Шевыревъ. «Истор1я московскаго университета». М. 1855. Стр. 328-329.
3 См. замЬтку С. Соловьева. «Диспутъ въ Московскомъ университетЬ 25 августа 1769 года» («Руссюй Архивъ», 1875 г, № 11).
4 «Русскш Архивъ», 1872 г
316
Архив
и свЬтскаго начальства, оказались замЬшанными и профессора. Противъ мнЬшй Аничкова протестовали профессора Барсовъ, Дильтей, Керштенсъ, Лангеръ, Ростъ и Рейхель, причемъ послЬдшй обозвалъ Лукрец1я «inter philosophos proletarium, рorcum ex grege Epicuri». Въ исторiи же Мельмана, кромЬ митрополита Платона и куратора Хераскова, замЬшаны профессора Чеботаревъ и Шаденъ.
Среди московскихъ профессоровъ XVIII вЬка мы почти не встрЬчаемъ людей съ громкими именами въ области науки. Ихъ ученые труды въ большинствЬ случаевъ ограничивались неизбЬ-жными диссертащями и актовыми рЬчами; даже учебныхъ руко-водствъ они составили очень мало. Почти всЬ профессора въ то время не составляли лекцм самостоятельно, а читали по какому-нибудь иностранному руководству, иногда очень устарЬвшему. Да и трудно было въ то время профессорамъ составлять свои собственные курсы. Одному лицу приходилось читать иногда чуть не за цЬлый факультетъ. Возможны были и таюе случаи, какъ чтеше ме-дикомъ Сюданомъ лекцiй по естественному и народному праву. Тутъ ужъ безъ чужого руководиства не мыслимо было обойтись. Но если среди московскихъ профессоровъ XVIII вЬка не было выдающихся ученыхъ, зато были прекрасные преподаватели и хорошiе люди, которые своими лекщями и совЬтами благотворно влiяли на студентовъ и оставили въ нихъ свЬтлыя воспоминаыя, хотя и не всегда чуждыя анекдотической окраски.
Изъ русскихъ профессоровъ, въ немногихъ дошедшихъ до насъ воспоминаыяхъ московскихъ студентовъ XVIII вЬка, чаще всего и въ наиболЬе симпатичномъ свЬтЬ являются словесники Барсовъ, Со-хацюй и Чеботаревъ, философъ Аничковъ, медики Забелинъ и По-литковсюй. О БарсовЬ, напримЬръ, извЬстный сатиричесюй писатель кн. Долгорукiй говоритъ, что «такихъ людей во всякомъ царствЬ и вЬкЬ немного». НаиболЬе же восторженныя воспоминанiя изъ русскихъ профессоровъ оставилъ Страховъ, преподававши физику въ концЬ XVIII и въ началЬ XIX вЬка и пользовавшмся громадной популярностью не только въ университетЬ, но и среди московскаго общества. Обладая красивой внЬшностью, онъ славился и какъ профессору и какъ ораторъ, и наконецъ, какъ устроитель любитель-скихъ спектаклей. На его публичныя лекцм собирались сливки московскаго общества, а студенты по окончанм каждой лекцм торжественно провожали любимаго профессора до его квартиры.
Изъ профессоровъ-иностранцевъ наиболЬе свЬтлыя воспоми-наыя оставили Шаденъ и Шварцъ. Шаденъ, умершм въ 1797 году послЬ сорокалЬтняго служенiя русскому просвЬщенiю, по свидЬ-тельству Муравьева, былъ «препровожденъ въ гробъ съ благоговЬ-шемъ и плачемъ слушателей своихъ». А нЬкоторые изъ этихъ слушателей выразили свои чувства въ стихахъ и прозЬ.
«Кто хочетъ научиться добродЬтели, пусть придетъ на погребеые того, кто любилъ ее. Онъ научится болЬе, нежели отъ всЬхъ проповЬ-дниковъ, болЬе, нежели изъ всЬхъ написанныхъ доселЬ книгь
317
В.О. Ключевский Эпизоды истор1и Московскаго Университета
о нравственности!» Такъ писалъ студентъ ЦветаЬвъ (впослЬдств1и профессоръ) въ журналЬ «Пр1ятное и полезное препровожден1е времени». Въ томъ же журналЬ были посвящены кончинЬ Шадена стихот-ворен1е и статья братьевъ Запольскихъ. Въ стихотвореыи говорится: «Какъ риторъ, ты владЬлъ учащихся сердцами.
Какъ философъ — любить ты истину училъ,
И въ томъ примЬромъ самъ отличнЬйшимъ служилъ.
Ты былъ учености и мудрости ревнитель,
Ты вЬры былъ святой всю жизнь свою хранитель».
Въ прозаической статьЬ сообщается, что въ лицЬ Шадена Рос-с1я имЬла своего Канта.
Профессорская дЬятельность Шварца продолжалась менЬе пяти лЬтъ (1779-1784), но оставила глубока слЬдъ въ истор1и московскаго университета и русскаго просвЬщеыя. Съ именемъ этого бла-городнаго иностранца, искренно полюбившаго Рооо1ю, связаны просвЬтительная дЬятельность Новикова, основаые педагогической и переводческой семинар1й, собран1я университетскихъ питом-цевъ и «Дружескаго ученаго общества». КромЬ университетскихъ лекц1й Шварцъ читалъ еще приватныя лекц1и по философм, направ-ленныя противъ французскаго рацюнализма и оказывавш1я сильное вл1ян1е на слушателей. «Главное и для тогдашняго времени поразительное явлеше было то, — говоритъ извЬстный мистикъ Лабзинъ — съ какою силою простое слово его исторгло изъ рукъ многихъ соб-лазнительныя и безбожныя книги, въ которыхъ, казалось, тогда весь умъ заключался, и помЬстило на мЬсто ихъ святую Библю».
КромЬ Шадена и Шварца, хорош1е отзывы встрЬчаются объ ис-торикЬ РейхелЬ, физикЬ РостЬ, филологЬ Баузе, философЬ Мель-манЬ и нЬкоторыхъ другихъ.
Были среди московскихъ профессоровъ и очень несимпатич-ныя личности, вродЬ математика Аршеневскаго и юриста Дильтея. ЗамЬчали наиболЬе развитые студенты и бЬдность, и недостаточность университетскаго преподаваыя. Такъ, Лубяновсюй жалуется, что университетъ, приготовляя его ко всему, порядочно не пригото-вилъ ни къ чему и особенно мало далъ свЬдЬнм о Росс1и. Но всЬ эти общ1е и частные недостатки не помЬшали московскимъ студентамъ сохранить объ университетЬ самыя свЬтлыя воспоминан1я. Даже Фонвизинъ, сообщивши потомству очень неприглядные факты о дворянской университетской гимназ1и, счелъ нужнымъ заявить: «какъ бы то ни было, я долженъ съ благодарностью вспоминать университетъ.» Съ особеннымъ восторгомъ, можно сказать, съ благо-говЬшемъ, отзывается о московскомъ университетЬ кн. Долгоруюй въ предислов1и къ третьему изданю своихъ стихотворенй
БЬдный профессорами, московск1й университетъ XVIII-го вЬка быль бЬденъ и студентами. Даже казенныя стипенд1и не скоро были замЬщены. Когда въ 1767 году 18 студентовъ были взяты въ комиссю уложен1я, конференц1я заявила, что университетъ опустЬлъ. Были годы когда на юридическомъ и медицинскомъ факультетахъ было всего
318
Архив
по одному студенту. Въ 1787 году въ университетЬ было только 82 студента. Едва ли даже въ самомъ концЬ ХVШ вЬка московски универ-ситетъ имЬлъ болЬе ста студентовъ, изъ коихъ половина пользовалась казенными стипендiями. Такое малолюдство объясняется прежде всего тЬмъ обстоятельствомъ, что наука и образоваые не пользовались тогда особенными симпа^ями русскаго общества. Да и московски разсадникъ просвЬщенiя на первыхъ порахъ имЬлъ очень незавидную репутацю. Фонвизинъ говоритъ о «нерадЬыи и пьянствЬ учителей», а учителя латинскаго языка называетъ «примЬ-ромъ злонравiя, пьянства и всЬхъ подлыхъ пороковъ». Такой же pЬзкiй отзывъ имЬемъ мы отъ гр. С. Р Воронцова, который совЬтовалъ отцу въ 1759 году взять своихъ родственниковъ изъ московскаго университета, такъ какъ «они совсЬмъ ничего не знаютъ». «Нечему и дивиться, — прибавляетъ Воронцовъ, — когда учители пьяницы, а ученики самые подлые поступки имЬютъ. ЧеловЬкъ самаго лучшаго воспита-нiя тамъ испортиться можетъ, не токмо, чтобы научиться».
Приведенные отзывы относятся къ университетской гимнази но въ то время университетъ и гимназiя, имЬвшie общихъ преподавателей, разсматривались, какъ одно цЬлое, и дурная репутащя гимназическихъ учителей относилась и на счетъ университета. И само правительство склонно было считать университетъ не вполнЬ подходящимъ для дворянъ учебнымъ заведешемъ. «Въ 1763 году, — говорить С. Соловьевъ, — вышелъ указъ: въ сенатЬ и прочихъ мЬстахъ юнкеровъ не имЬть, а наличныхъ всЬхъ изъ дворянъ помЬстить въ сухопутный и морской корпуса, а не изъ дворянъ — въ московски университетъ». ПослЬ этого можно только удивляться, что среди московскихъ студентовъ ХVШ-го вЬка на ряду съ семинаристами и разночинцами мы встрЬчаемъ не только сыновей дворянъ, но даже лицъ съ графскими и княжескими титулами.
О жизни немногочисленнаго московскаго студенчества ХVШ-го вЬка сообщается очень немногое, какъ въ оффищальныхъ источни-кахъ, такъ и въ бЬдной литературЬ воспоминашй. ИзвЬстно, нап-римЬръ, что въ матерiальномъ отношенiи бЬдные студенты были почти вполнЬ обезпечены казенными стипендiями, частными уроками и переводами книгъ. ИзвЬстно также, что тогдашые студенты учились гораздо больше, чЬмъ нынЬшнie, но находили также время для посЬщешя театра и кулачныхъ боевъ, а иногда производили и «буйства», за что наказывались отдачею въ солдаты. Относительно же настроешя учащейся молодежи существуютъ только болЬе или менЬе глухiя указаыя, что ей не чуждо было и религюзное и политическое вольномыоте, вызывавшее таюя мЬры со стороны учеб-наго начальства, какъ обязательное чтеше Библм по воскреснымъ днямъ. Происходили также въ XVIN-мъ вЬкЬ и столкновеыя студентовъ съ полицiей. Одна «исторiя» подобнаго рода, по свидЬтельству проф. Тимковскаго5, вызвала даже закрьте существовавшаго при
5 «Москвитянинъ» 1851 г, NNN 9 — 10.
319
В.О. Ключевский Эпизоды истор1и Московскаго Университета
университетЬ особаго учебнаго заведешя для сыновей донскихъ ка-заковъ.
Особеннаго внимашя заслуживаетъ литературная дЬятель-ность московскихъ студентовъ XVIII вЬка. РЬдюй журналъ позап-рошлаго вЬка обходился безъ переводныхъ или оригинальныхъ статей и стихотворешй, принадлежавшихъ студентамъ. НЬкоторые студенты даже сами выступали въ роли издателей. Въ 1760 году студентъ Богдановичъ, впослЬдств1и авторъ «Душеньки», издавалъ «Невинное упражнеше», а студентъ Санковсюй въ 1764 году изда-валъ»Доброе намЬрен1е». Многie писатели XVIII вЬка начали свою литературную дЬятельность еще на студенческой и даже на гимназической скамьЬ. Особенно замЬтно было участ1е московскихъ студентовъ въ просвЬтительной дЬятельности Новикова и Шварца. «Новиковъ, говоря словами Шевырева, дЬйствовалъ, окруженный лучшими студентами университета». Они принимали участ1е и въ переводЬ той массы книгъ, которая была издана Новиковымъ, и сотрудничали почти во всЬхъ его журналахъ.
Начавъ свою просвЬтительную дЬятельность еще на учебной скамьЬ, московс^ студенты продолжали ее на самыхъ разнообразные поприщахъ. КромЬ «достойныхъ первосвященниковъ и пастырей церкви, высокихъ министровъ, правотворныхъ судей, мудрыхъ градоправителей, искусныхъ врачей, даже отличныхъ военнослужа-щихъ», о которыхъ упоминаетъ профессоръ Сохацюй въ своей юбилейной рЬчи (1805 года), изъ московскаго университета въ первый перюдъ его существоваыя вышли десятки профессоровъ, писателей и журналистовъ, которые въ свое время стояли въ первыхъ рядахъ русской интеллигенц1и. Достаточно напомнить, что съ московскимъ университетомъ ХVШ вЬка въ благодарной памяти потомства соединены имена такихъ борцовъ за лучшее будущее, какъ Новиковъ, Фон-визинъ, Николай Тургеневъ, Пнинъ, Кайсаровъ, Яценковъ.
II «Дней Александровыхъ прекрасное начало» благопр1ятно отрази * 5
лось и на судьбЬ московскаго университета. Въ началЬ 1803 года кураторы были замЬнены однимъ попечителемъ, а на эту должность быль назначенъ бывшм наставникъ молодого императора, М. Н. Муравьевъ, человЬкъ просвЬщенный и гуманный. ДЬятельность университета при новомъ попечителЬ замЬтно оживилась и выразилась, между прочимъ, въ устройствЬ цЬлаго ряда публич-ныхъ лекцм и въ учреждена ученыхъ обществъ. КромЬ того, было приглашено десять иностранныхъ ученыхъ для занят1я кафедръ въ московскомъ университетЬ и было послано нЬсколько русскихъ студентовъ за границу для приготовлешя къ профессурЬ. На долю Муравьева выпало и введеше новаго университетскаго устава, который быль выработанъ при его дЬятельномъ участ1и. По уставу
5 ноября 1804 года вмЬсто трехъ факультетовъ, явилось четыре «отдЬлешя» (словесное, нравственно-политическое, физико-математическое и медицинское), а число кафедръ было увеличено до
320
Архив
28-ми. МЬсто назначаемаго правительствомъ директора занялъ ректоръ, выбираемый профессорами изъ своей среды сначала на одинъ, а потомъ на три года. КромЬ избрашя ректора, совЬть университета выбиралъ профессоровъ, опредЬлялъ порядокъ учебной жизни и представлялъ высшую инстанцю университетскаго суда. Вообще, «уставъ 1804 года надЬлилъ университеты широкой авто-номiей и свободой преподаваыя», которыя, впрочемъ, скоро подверглись существеннымъ ограниченiямъ6.
Плодотворная дЬятельность Муравьева продолжалась очень недолго и была прекращена его смертью въ 1807 году. Среди его преемниковъ въ течеые всего второго перюда исторм московскаго университета (1805 — 1835 годы) не было ни одного лица, которое принесло бы русскому просвЬщеню столько пользы и оставило бы таюя свЬтлыя воспоминаыя. По словамъ академика Сухомлинова, «имя Муравьева, осыпаемаго восторженными хвалами, славилось (даже) за границей, какъ имя поборника просвЬщеыя». Первый пре-емникъ Муравьева, гр. А.К. Разумовсюй, впослЬдствм министръ на-роднаго просвЬщеыя, почти не интересовался дЬлами московскаго университета. Занявши его мЬсто Голенищевъ-Кутузовъ оставилъ по себЬ дурную память, какъ человЬкъ гордый, вспыльчивый, требовательный и безтолковый. Это тотъ самый Кутузовъ, который по-палъ въ лЬтописи русскаго мракобЬсiя за свой нелЬпый доносъ на Карамзина по случаю пожаловаыя исторiографу ордена Владимiра 3 степени. Какъ извЬстно, въ этомъ доносЬ попечитель московскаго университета писалъ министру народнаго просвЬщеыя, что со-чинешя Карамзина «исполнены вольнодумческаго и якобиническаго яда», что въ нихъ явно проповЬдуется «безбожiе и безначалiе», и потому ихъ надобно сжечь, а автора «давно бы пора запереть», «яко врага Божiя и врага всякаго блага и яко оруще тьмы».
Въ попечительство этого обскуранта московски университегь пережилъ нашествie французовъ, во время котораго пожаръ не по-щадилъ здашй университета и истребилъ почти все его ученое имущество. При возстановлеши университета по изгнаши французовъ Голенищевъ-Кутузовъ не проявилъ необходимой энерпи и съ 1817 года долженъ былъ уступить свою должность князю Оболенскому, который попечительствовалъ до половины 1825 года.
Поглощенный хозяйственными заботами, новый попечитель очень рЬдко появлялся въ университетЬ. «Попечителя князя Оболен-скаго, — говоритъ Пироговъ, — видали мы только на актЬ, разъ въ годъ и то издали»7. Не вторгаясь въ дЬятельность профессоровъ и въ жизнь студентовъ, князь Оболенсюй въ то же время съумЬлъ, по свидетельству Третьякова8, «оградить московски университеть отъ всЬхъ злыхъ навЬтовъ и нарекашй, такъ что никто изъ профессоровъ
6 Рождественски. «Историческш очеркъ дЬятельности министерства народнаго просвЬщен1я», Спб. 1902.
7 «Сочинешя Пирогова». Спб. 1900. Т. II, стр. 233.
8 «Московски университетъ въ востюминаыяхъ Третьякова» (1798-1830). См. «Русская Старина» 1893 г, NNN 7-10.
321
В.О. Ключевский Эпизоды истор1и Московскаго Университета
не получилъ въ то время отъ высшаго начальства никакого замЬчаыя насчетъ ученыхъ трудовъ своихъ». А это немалая заслуга князя Обо-ленскаго, если мы вспомнимъ, что современниками его были Маг-ницюй и Руничъ, подвергш1е разгрому казансюй и петербургск1й университеты.
Министръ Шишковъ, обвинивш1й своего предшественика кн. Голицына «во всякомъ покровительствЬ и ободреши нравственнаго зла» и зачисливш1й въ число «карбонарскихъ и революц1онныхъ книгъ» даже катехизисъ Филарета, не долго терпЬлъ князя Оболен-скаго и замЬнилъ его генераломъ Писаревымъ. Съ перваго же своего появлешя въ университетЬ Писаревъ напомнилъ студентамъ грибоЬдовскаго Скалозуба. «Это былъ фрунтовой генералъ, — говорить Костенецюй9, — и чуть ли не на его счетъ сказаны ГрибоЬдо-вымъ извЬстные стихи:
«Я князь Григорю и вамъ
Фельдфебеля въ Вольтеры дамъ».
«Писаревъ посЬщалъ университеть всегда въ полномъ мун-дирЬ со звЬздой и лентой, держалъ себя воинственно, говорилъ всегда строго, отрывочно и громко». За эти свойства своей рЬчи, по свидЬтельству Пирогова, онъ былъ прозванъ «фаготомъ». О лег-комысши, самодурствЬ и грубости этого «мундирнаго попечителя» существуетъ цЬлый рядъ разсказовъ, одинъ характернЬе другого. «Однажды, — разсказываетъ Костенецюй, — входитъ онъ въ нашу аудиторю. Мы всЬ встали; только былъ у насъ: студенть Кояндеръ, съ малолЬтства не владЬвш1й обЬими ногами и ходивш1й всегда на костыляхъ, который поэтому и не могъ встать. Писаревъ, замЬтивъ такую дерзость со стороны студента, подбЬгаетъ къ Кояндеру и кричитъ: «ты, отчего не встаешь?» — «У меня нЬтъ ногъ», отвЬча-етъ ему Кояндеръ. Тогда Писаревъ произнесъ фразу, обезсмертив-шую его навсегда въ памяти студентовъ: «ну хоть безъ ногъ, да стой!» которая была покрыта громкимъ нашимъ смЬхомъ».
Пироговъ видЬлъ Писарева на лекц1яхъ медицинскаго факультета два раза, и каждое его появлеые сопровождалось сканда-ломъ. Налекц1и упроф. Геймана онъ замЬтилъ студента, одЬтаго не по формЬ, и на всю аудиторю закричалъ: «это что значить? Такихъ надо удалять изъ университета». Студентъ спокойно отвЬтилъ: «да я не дорожу вашимъ университетомъ», поклонился опЬшившему генералу и ушелъ. Другой разъ, придя на лекцю проф. Мухина, Писаревъ спросилъ, почему онъ не читаетъ въ анатомическомъ те-атрЬ. Профессоръ отвЬтилъ, что тамъ Лодеръ передъ своими лек-ц1ями раскладываетъ кости и препараты. «А, если такъ, то я его самого разложу», отвЬчаетъ громко на всю аудиторю фаготъ». И такую безобразную выходку попечитель позволилъ по отношеню къ знаменитому въ свое время профессору и лейбъ-медику императора Александра I. Лодеръ, по словамъ Пирогова, довелъ до
9 «Русскш Архивъ», 1887 г, NNN 1-6.
322
Архив
свЬдЬшя императора Николая объ этой выходкЬ, но попечитель былъ оставленъ на своемъ мЬстЬ. ДЬло въ томъ, что молодой им-ператоръ, ознакомившись съ поэмой Полежаева «Сашка» и отдавъ поэта въ солдаты, подвергъ Московски университетъ строжайшему надзору, чтобы искоренить въ немъ «развратъ» всякаго рода. Для этой цЬли Писаревъ на первыхъ порахъ считался вполнЬ при-годнымъ лицомъ. ИмЬлъ ли онъ какое-либо понят1е о наукахъ? — говоритъ Костенецюй. — Этого, безъ сомнЬшя, не было; да этого отъ него и не требовалось. Нужно было только, чтобы онъ держалъ студентовъ въ субординацм, а профессорамъ не позволялъ либеральничать, какъ говорилось тогда, вольнодумничать, и въ этомъ отношен1и онъ исполнялъ свою обязанность какъ нельзя лучше... Писаревъ только и обращалъ внимаше, что на стрижку волосъ у студентовъ да на форму мундира».
Когда Шишкова смЬнилъ князь Ливенъ, вскорЬ послЬ того и «московсюя музы, по выраженю Третьякова, избавились отъ военнаго надзора». Преемникомъ Писарева (съ 1830 до 1835 г.) былъ князь С. М. Голицынъ. По свидЬтельству Вистенгофа10 11, новый попечитель былъ «человЬкъ высокообразованный, гуманный, добраго сердца, характера мягкаго... Имя его всЬми студентами произносилось съ благоговЬшемъ», такъ какъ онъ дЬлаль для нихъ много добра. Но эта восторженная оцЬнка не находитъ подтвержден1я въ воспоминашяхъ другихъ студентовъ. «Попечителемъ, — говоритъ Гончаровъ въ своихъ воспоминашяхъ о московскомъ универси-тетЬ, — былъ тогда извЬстный въ МосквЬ богатый вельможа князь С. М. Голицынъ. Только это мы и знали о немъ, да знали еще большой барсюй домъ на ПречистенкЬ и прекрасную дачу, Кузьминки, въ семи верстахъ отъ Москвы, куда нерЬдко отправлялись гулять взадъ и впередъ. Знали также всЬ ходивш1е въ обществЬ анекдоты о его широкой благотворительности, о его роскошныхъ праздни-кахъ, даваемыхъ во время посЬщешя Москвы царскою фамили ею, — и больше ничего». «Онъ даже будто вовсе и не любилъ университета, — говоритъ Буслаевъ11, — и при насъ въ течеше двухъ лЬтъ ни разу не былъ въ аудитор1яхъ на лекцм; только однажды посЬтилъ онъ нашу казенную столовую во время обЬда, прошелся взадъ и впередъ между столами и, закинувъ голову, смотрЬлъ по верхамъ въ потолокъ, на студентовъ же вовсе ни на кого и не взгля-нулъ». По словамъ Герцена12, Голицынъ былъ человЬкъ щедрый и добродушный, но недалека; «онъ долго не могъ привыкнуть къ тому безпорядку, что когда профессоръ боленъ, то и лекц1й нЬтъ; онъ думалъ, что слЬдующм по очереди долженъ былъ его замЬ-нять». Съ Герценомъ сошелся въ оцЬнкЬ князя Голицына и Пого-динъ, который о новомъ попечителЬ записалъ въ своемъ дневникЬ:
10 «Исторически ВЬстникъ» 1892 г, № 2.
11 «Мои воспоминаыя». М. 1897
12 «Былое и думы», ч. I, гл. VI и VII.
323
В.О. Ключевский Эпизоды истор1и Московскаго Университета
«невЬжда и думаетъ исправлять просвЬщеше». Но главный недос-татокъ попечительства князя Голицына состоялъ въ томъ, что, занятый другими обязанностями, онъ передалъ ближайшее наблюдеше за университетомъ своимъ помощникамъ, сначала графу А. Н. Панину, а потомъ Голохвастову, которые явились достойными преемниками Писарева. По словамъ Вистенгофа13, оба они были «необузданные деспоты» и «видЬли въ каждомъ студентЬ какъ бы своего личнаго врага, считая насъ всЬхъ опасною толпою, какъ для нихъ самихъ, такъ и для цЬлаго общества. Они все добивались что-то сломить, искоренить, дать всЬмъ внушительную острастку».
«Графъ Панинъ, — говорить далЬе Вистенгофъ, — никогда не го-ворилъ со студентами, какъ съ людьми болЬе или менЬе образованными, что-нибудь понимающими. Онъ смотрЬлъ на нихъ, какъ на ка-кихъ-то мальчишекъ, которыхъ надобно держать непремЬнно въ ежовыхъ рукавицахъ, повелительно кричалъ густымъ басомъ, коман-довалъ, грозилъ, стращалъ». Особенному гоненю подвергались со стороны графа Панина бороды, усы и длинные волосы. При немъ началось бритье и стрижка бородатыхъ, усатыхъ и волосатыхъ студен-товъ на солдатсюй манеръ и на казенный счетъ, причемъ самъ гр. Панинъ командовалъ цирульникамъ: «стриги короче! брей чище! не жалЬй мыла!» Строго слЬдилъ также гр. Панинъ, родной брать извЬстнаго министра юстиц1и и за исправностью студенческой формы. «Ни одна разстегнутая или оборваная пуговица, — говорить гр. М. В. Толстой14, — не ускользала отъ его проницательнаго взгляда».
Впрочемъ, графъ Панинъ слЬдилъ не за одними волосами и пуговицами студентовъ. Въ 1831 году онъ задался цЬлью «почистить университеть» и представилъ записку о профессорах съ оцЬнкой ихъ знашй, способностей и даже характера. Въ этой запискЬ15, предназначенной для министра народнаго просвЬщешя князя Ли-вена, встрЬчаются так1я отмЬтки: «ректоръ (Двигубсюй) безхарак-теренъ и лукавь»; «Рейссъ — ученый: тяжелодумъ, одаренный ис-кусствомъ затруднять всякое возложенное на него дЬло»; «Павловъ — уменъ иученъ, ноне умЬста»; «Перевощиковъ иученъ исвЬдущъ въ астрономм и довольно рЬчистъ, но подчиненный строптивый и начальникъ крутой отъ непреклонности нрава»; «Рясовской смыслить акушерство, но малодушенъ (!) въ заразительныхъ болЬ-зняхъ»; «Каченовсюй... ученъ, ноусыпителенъ»; «Гавриловъ годится въ архивъ старыхъ дЬлъ»; Василевск1й — «голова безразсудная» и т. д. въ такомъ же родЬ. Есть въ «ЗапискЬ» и хорош1е отзывы, но главное, что въ ней поражаетъ, это крайне безцеремонное отно-шеше къ профессорамъ, вся дЬятельность которыхъ, иногда очень почтенная, оцЬнивается тремя-четырьмя пренебрежительными строчками. И такая оцЬнка дЬлается не попечителемъ, а его чинов-
13 «Историч. ВЬстникъ» 1892 г, № 2.
14 «Руссюй Архивъ» 1881 г, № 3.
15 «Русская Старина» 1880 г, т. XXVIII.
324
Архив
никомъ особыхъ поручешй, который кое-что смыслилъ только въ военныхъ наукахъ. Такъ можно думать потому, что, найдя методу преподавашя этихъ наукъ у проф. Мягкова устарЬвшею, онъ сооб-щилъ ему новыя сочинешя по его спец1альности.
Изъ профессоровъ-юристовъ студенческ1я воспоминан1я осо- III бенно часто говорятъ о СандуновЬ, занимавшемъ кафедру русска- — го гражданскаго и уголовнаго судопроизводства болЬе двадцати лЬтъ (1811-1832). СдЬлавшись профессоромъ изъ оберъ-секрета-рей сената, не обладавши научной подготовкой и даже не признававши никакой науки права, Сандуновъ велъ дЬло преподавашя приблизительно такимъ же образомъ, какъ его предшественник и учитель Горюшкинъ. «Лекц1я Сандунова, — говоритъ проф. Мо-рошкинъ16, — обыкновенно начиналась чтешемъ журнала прошед-шаго засЬдан1я аудитора дежурнымъ протоколистомъ изъ студен-товъ съ прописашемъ, кто явился поздно въ засЬдаше и кого вовсе не было. Журналъ подписывался профессоромъ, какъ предсЬдате-лемъ присутств1я, скрЬплялся секретаремъ класса и дежурнымъ протоколистомъ. Засимъ выдвигался на средину аудитора налой, выходилъ къ нему дежурный студентъ съ вновь вышедшими «Сенатскими Ведомостями» и читалъ заранЬе профессоромъ отмЬ-ченныя узаконешя. Сандуновъ спрашивалъ студента по выбору, въ чемъ заключается сущность и разумъ закона, къ какому разряду за-коновъ относится, и какъ онъ подходить къ прежнимъ законамъ, по тому же предмету изданнымъ. По разрЬшеши сихъ вопросовъ дежурный студентъ читалъ слЬдующее узаконеше».
По прочтен1и «Сенатскихъ ВЬдомостей» происходилъ примЬ-рный разборъ гражданскихъ и уголовныхъ дЬлъ. Для этой цЬли изъ студентовъ были составляемы присутственныя мЬста въ полномъ составЬ, съ канцеляр1ями и архивами. При этомъ должности, начиная съ губернаторовъ и кончая писцами, распредЬлялись сообразно знашямъ и способностямъ студентовъ. «Трудно себЬ представить теперь, — говоритъ СвербЬевъ, — съ какой охотой, съ какимъ возбуждешемъ, скажу, съ какою юною запальчивостью происходили наши представлешя, въ которыхъ главныя роли разыгрывались бойкими студентами и страстными повЬренными тяжущихся сто-ронъ. Подумаешь, что каждый боялся проиграть въ своемъ про-цессЬ цЬлое состоян1е». Самъ Сандуновъ «раздувалъ пламя состя-зашй», но умЬлъ поддерживать самую строгую дисциплину, потому что студенты его боялись и «едва переводили духъ», когда профес-соръ былъ сердить. Въ большинствЬ случаевъ «распоряжен1я профессора, — говоритъ Морошкинъ, — были столь наглядны и серьезны, что, при цервомъ взглядЬ, аудитор1я казалась истиннымъ судилищемъ гел1астовъ». Но бывало, по свидЬтельству Костенец-каго, и такъ, что «истецъ, напримЬръ, все тянетъ о, о, о, отвЬтчикъ
16 Б1ограф. словарь Московскаго университета.
325
В.О. Ключевский Эпизоды истор1и Московскаго Университета
прыскаетъ и давится, судья картавитъ и гримасничаетъ, секретарь сюсюкаетъ», а студенты смотрятъ на все это, какъ на шутку и забаву, и «надрываютъ животики».
«Очевидно, — говоритъ Морошкинъ, — что метода Сандунова не подвигала науку впередъ, а приготовляла для службы судей, секретарей и стряпчихъ. Онъ понималъ науку, какъ законоискусство». Науку же права онъ отвергалъ и, по словамъ СвербЬева, «при вся-комъ удобномъ случаЬ выражалъ къ ней свое презрЬше». Римскаго права, по свидЬтельству Погодина, онъ терпЬть не могь и проф. ЦвЬтаева, преподававшаго это право, называлъ «римскою попадьею». Само собою разумЬется, что студенты практическаго смысла и направлешя были вполнЬ довольны своеобразнымъ препода-ваыемъ Сандунова и находили, что у него «все было заманчиво, живо, весело». СвербЬевъ съ благодарностью говоритъ о СандуновЬ, что, благодаря его урокамъ, онъ научился подкрЬплять свои помЬ-щичьи права законами, могь составлять дЬловыя бумаги и обходиться, кромЬ чрезвычайныхъ случаевъ, безъ помощи приказныхъ и стряпчихъ. Что касается студентовъ, «чающихъ науки отъ кафедры законовЬдЬшя», то они, по выраженю Морошкина, стояли отъ Сандунова «далече». Да и самъ профессоръ не любилъ такихъ студентовъ. Прежде всего онъ требовалъ, чтобы они отреклись отъ того, что онъ называлъ «фантасмагор1ей и всякимъ пустолюб1емъ». Такъ называемыхъ «высшихъ взглядовъ» онъ не терпЬлъ, презрительно называя ихъ «широковЬщательными теор1ями» и метафизикой. Равно не терпЬлъ Сандуновъ и краснорЬч1я. Его теор1я судебнаго крас-норЬч1я, по словамъ Морошкина, заключалась въ словахъ: «надобно говорить дЬло и больше ничего». ЗамЬтивъ у какого-нибудь студента наклонность къ краснорЬчю и высшимъ взглядамъ, Сандуновъ посылалъ его въ словесный факультетъ, говоря: «Ты здЬсь не годишься, шелъ бы ты, батенька, въ стихотворцы».
Сандуновъ, по словамъ СвербЬева, «былъ человЬкъ необыкновенной остроты ума, рЬзюй, энергичный, не подчиняющая ника-кимъ прилич1ямъ (впрочемъ, до извЬстной черты осторожнаго бла-горазум1я), безцеремонный и иногда бранчивый со студентами». Ни богатство, ни знатность не спасали студента отъ самыхъ язви-тельныхъ насмЬшекъ профессора. Съ его остраго языка то и дЬло слетали фразы вродЬ такихъ: «гдЬ хвостъ — начало, тамъ голова — мочало», «обычай у тебя бычм, а умъ телячм», «на антресоляхъ-то у тебя, батенька, видно, маловато», «бороду брЬешь, а читать не умЬешь», «и борода выросла, а ума не вынесла», «шалопай ты, да-ромъ что дворянинъ» и т. п. Несмотря на подобныя выходки, студенты уважали и любили Сандунова, а одобреше его цЬнили такъ высоко, что «о каждомъ ласковомъ словЬ его, по свидЬтельству Ля-ликова, цЬлыя недЬли толковали».
Студенты, «чающ1е науки», не могли получить ея отъ Сандунова; недостаточно удовлетворялъ ихъ въ этомъ отношен1и и Левъ ЦвЬтаевъ, преподававши «теорю законовъ» и римское право въ
326
Архив
течете всего второго перюда (1805-1835). По свидЬтельству его ученика и преемника, Никиты Крылова, ЦвЬтаевъ обладалъ «са-мымъ вЬрнымъ юридическимъ тактомъ», но лекц1и его не для всЬхъ были интересны и доступны. «СтарЬйш1е и прилежнЬйш1е изъ сту-дентовъ-юристовъ — говорить СвербЬевъ — съ уважешемъ отзывались олекц1яхъ строгаго идЬльнаго... ЦвЬтаева, но для меня онъ оставался всегда недоступнымъ, и я рЬдко надоЬдалъ ему и себЬ посЬщен1емъ этихъ лекц1й». По словамъ Сафоновича, ЦвЬтаевъ былъ «сухой и непр1ятный профессоръ, говоривш1й вяло и наводив-ш1й на слушателей сонъ». Костенецк1й также отзывается о лекц1яхъ ЦвЬтаева неодобрительно. Но будучи недовольны лекц1ями ЦвЬтаева, студенты уважали, въ немъ серьезнаго ученаго. «Мы уважали эту спокойную и всегда важную личность, — говоритъ Костенецюй, — и никогда никакой шумъ не прерывалъ его монотонныхъ и усыпи-тельныхъ лекц1й». А въ двадцатыхъ годахъ студенты, по свидЬтельству Ляликова, даже любили ЦвЬтаева и помогали ему снимать и надЬвать верхнее платье.
(Продолжете слЬдуетъ).
