CC BY
17
Иллирик Александрович Сорокин
г. Воткинск
ДЫХАНИЕ ВОЙНЫ повесть1
29 октября 1941 года председатель Совнаркома УАССР подписал «Список особо важных объектов, находящихся на территории УАССР, для организации прикрытия средствами ПВО - и под № 9 -завод № 235 с численным составом рабочих 18.600 человек, изготовляющий артиллерийские орудия, ... и находящийся в Воткинске».
ЛИНКОГОРЫ
Неслыханно злая зима 1940 года. Каждым утром тревожно, с простуженным сипением, ревёт заводской гудок. Лишний раз. Это «морозный» гудок. Он означает, что в школах отменяются занятия.
Дом наш ветхий - по полу стелется морозный туман, а в углах сидят белые «зайцы» - углы промёрзли насквозь. Дедушка и бабушка ходят по
1 Благодарю Елену Зорину и Николая Митюкова, которые сохранили и представили данный мемуарный текст и рисунки автора для публикации. И.А. Сорокин долгие годы работал в воткинской газете «Ленинский путь».
избе в тулупах, а дедушка свою лохматую шапку-треух снимает только за столом и когда молится перед иконами.
Я живу на печи. В тепле. Обложился бумагой, карандашами - благо, что электрическая лампочка под потолком, близко. Горит она весь день -окошки заметены снегом...
Печь походит на сторожевую башню. Это моя крепость. Я её покидаю только по крайней необходимости - пол обжигает босые ноги ледяным холодом.
Дед, отставной слесарь, слывёт грамотеем, выписывает центральные «Правду» и «Известия». Прочитанными газетами бабушка оклеивает потолок и стены - над моею головой мурашками разбегаются строчки от широко размахнувшегося заголовка «Суд». В Москве всё время кого-то судят. Засыпая, слышу разговоры за столом (вечернюю картошку мне подают на печь - «нечего мерзнуть») - с работы вернулся дядя Толя. Только и слышно: «Деладье» - интересно, кому и что дал этот Адье? - «Чембер-лен»... - и, правда, чем?.. Из застольных разговоров мне известно, что где-то идёт война. Куда она идёт?! А если к нам?
Я войны не боюсь - у нас ружьё есть - висит на стене за печкой.
Ближе к весне с войной становится всё ясно. Другой мой дядя -Александр - служит на Балтийском флоте, очень далеко от нас, и выписал для меня военный журнал «Красноармеец-Краснофлотец». И почтальон -хромой дядя Костя - приносит нам яркие, пахнущие краской журналы с множеством картинок. В них я читаю про бои в Финляндии, про доты и шюцкоровцев, про «кукушек», которые в наших с деревьев стреляли. Но наши их всё равно победили, навешали им «ворошиловских килограммов», так им и надо. Пусть не суют своё рыло в наш советский огород!
Теперь с утра что-то стало бухать и громыхать, так, что в окнах стёкла дребезжат. В городской газетке пропечатали, что это шлак рвут. Взрывают. Дядя Толя, инженер, объяснил, что шлак - это большие глыбы из литейного цеха, их взрывают динамитом на мелкие кусочки.
... Только мой сосед и приятель Генка, шёпотом и с оглядкой сказал мне, что это вовсе и не шлак рвут, а пушки стреляют. Их у нас на заводе стали делать - вот и пробуют. На Каму возят пробовать. Ночью возят, чтоб шпионы не подглядели. А Генка подглядел, ведь он не шпион. Нарочно не спал, - пушка огромная, колёса - с человека, её трактор тащит.
У дяди Толи на пиджаке - два новых красивых значка появились: «Ворошиловский стрелок» и «Осоавиахим» - с пропеллером и противогазом. В гортеатре кино про войну кажут, военные песни везде распевают, а уж мы с Генкой - громче всех: залезем на берёзу, качаемся на ней и на всю улицу поём:
«Полетит самолет, застрочит пулемёт, Загрохочут тяжёлые танки...»
«Линкогоры пойдут» - поёт Генка. Я в отчаяньи: сколько раз говорить, что никакие не «линкогоры», а вовсе линкоры! Журнал ему под нос совал: «Гляди - линкор «Марат»! Линкор - значит линейный корабль!». «Ну» - соглашается Генка. А сам опять: «линкогоры пойдут!». «Генка, -кричу - ты дурак, ведь линкоры же!». «Ну, - соглашается Генка - только линкогоры лучше».
КЕМ БЫТЬ?
Недалеко от нашей школы, в большом каменном доме - аэроклуб. Оттуда тоже, как и в школе, слышны звонки. По весне у них окна распахнуты настежь. Из них на улицу доносится гомон молодых голосов, мелькают, выглядывают наружу красивые, молодые и весёлые лица. Но вот затараторил звонок - и наступила тишина: в аэроклубе начался урок. Генка
обомлел: «Так и дяди с тётями тоже учатся?!». Это его, кажется, расстроило.
Над городом с прошлого года стали летать аэропланы - с высоты слышно, будто кошка мурлычет. Большая кошка. Заслышав «кошку», мы выбегаем на улицу, бежим за большой и прозрачной тенью самолёта, скользящей по земле, орём во всё горло: «Ероплан - ероплан, посади меня в карман!».
На лугах у Сивы каждое лето устраивают гулянье - «вылазку». Играет духовой оркестр - вальс, па-д-эспань, краковяк (Генка: «люблю, когда «кряк-вяк» играют!»), на траве перетягивают канат, бегают в мешках наперегонки, а то дадут в зубы ложку, в ложку сырое яйцо положат - и дуй, давай, да яичко не урони, не разбей. Потеха!
А в этот год на лугах, кроме буфета с фруктовкой, оркестра, ещё и кое-что поинтереснее. На берегу поставили высоченный амбар, а в нём -крылом к крылу - отдыхают два аэроплана. Вот их - толпою - выкатывают на луг, упираясь руками в крылья. В каждом аэроплане - по два гнезда. В переднем сидит лётчик в кожаном шлеме и с очками на лбу - ждёт: в заднее по списку выкликают стахановцев, кто лучше всех в заводе работает. Женщин с шуточками подсаживают на крыло, стахановки боязливо повизгивают. Крик: «От винта!» - пропеллер раскрутил помощник лётчика, мотор поднимает стрельбу, ревёт, гонит ветер, трава ложится, летят
конфетные бумажки. Аэроплан разгоняется, задрав хвост, взлетает и повисает в воздухе над лесом. Только почему-то уменьшается в размерах.
Полёт недолог. Аэроплан заходит на посадку, садится. К нему бежит толпа. Работниц вынимают, они вываливаются из гнезда на подставленные руки. Им весело. А мне - грустно: я не стахановец, меня на аэроплан не пустят. И Генка в деревню уехал. К дедушке.
Удручённо бреду прочь. Лучше бы с дедом ушёл рыбу удить.
И натыкаюсь на молчаливую группу людей, сосредоточенно разглядывающую совсем маленький, почти игрушечный аэропланчик. Он почему-то без пропеллера. Он прилёг на траве, ярко раскрашенный - в самом деле игрушка! Тут же стоят двое, в кожаных лётных шлемах, но без комбинезонов, в обычных футболках. И в одном из них я узнаю моего дядю Толю. И чего это он в лётчика вырядился? Ввинчиваюсь в толпу, сношу попутные подзатыльники и затрещины - когда добрался, дядя Толя уже сидит в аэропланчике - только голову в шлеме видно. Без меня?! Да он просто меня не видит! А другой в шлеме говорит ему: «Главное, Анатолий, ручку держи крепко и прямо, а то землю крылом зацепишь. Как пустим, чуть-чуть на себя прими. Самую чуточку.». «А ну, брысь отсюда!» - это мне. И для вразумления - увесистый пинок. В великой обиде, готовый разреветься, так и не замеченный дядей Толей, отбегаю подальше. Слышу сзади: «Товарищи, а ну взялись за амортизаторы, слушай команду. Пошли!!!»
.По траве внезапная тень, как взмах крыла - оглянулся, а пёстрый самолётик, покачиваясь, летит, улетает, уже над болотными кочками и кустами.
Дома, за вечерним столом, надувшись, гляжу в тарелку. Жду, когда спросят: «Федул, что губы надул?» (полагалось отвечать: «Кафтан прожёг», а дальше: «А велика ли дыра?» - «Один ворот остался»). Дождался. Узнав, в чём дело, дядя Толя серьезно объяснил мне, что такой самолётик без мотора называется планер, и он сам волновался перед полётом, поэтому по сторонам не смотрел и поэтому меня не заметил. А с собою в полёт он всё равно меня взять не мог: не полагается по технике безопасности.
. «Ну, раз по технике безопасности, тогда другое дело.» - вынужден был я признать.
«Так кем же мне стать?» - рассуждал я в постели - «моряком, как дядя Шура, или лётчиком, как дядя Толя?». Что-то в авиацию меня потянуло.
ГОЛОС ПЕСКА
Лето 1941 года выдалось жарким - мы с утра бегали на речку. Песок так нагревался на солнце, что по нему невозможно было ходить. Чтобы не обжигаться, приходилось настилать дорожки к воде из широких листьев мать-и-мачехи. Песок здесь был особенный - крупный и чистый: зачерпнешь горсть, высыплешь - ладонь какая была. Позагораешь - можно не ополаскиваться: отряхнись и одевайся.
Нашим коноводом тогда был строгий юноша, имени которого мы не знали. Он просто оберегал нас. Молча. Он закончил десятый класс и ещё в школе ходил в шинели и шлеме-будённовке со звездой. На речку он приносил с собою учебники и перелистывал их, отмахиваясь от слепней.
В тот день, как обычно, нещадно пекло солнце, только тишина стояла особенная. Мы лежали, цепенея от этой тишины. И тут возник непонятный звук, усилился и угас. Странность его была в том, что был этот звук вовсе не громок, но в нём ощущалась мощь, присущая стихии. Сливались воедино в этом звуке рёв, скрежет, стон, и, даже, отдалённый раскат грома.
Услышали его все мы, стали спрашивать друг друга: «Что это?..» Наш коновод сделал нам знак молчать, и мы с ним долго вслушивались в тишину. Но звук, испугавший нас, больше не повторился. Юноша прыжком встал на ноги, подхватил одной рукою свои книжки, и, молча, требовательно кивнул нам головою. Мы поняли без слов и пустились бегом вслед за ним - домой.
.А по городским улицам уже метались недобрые сквозняки: «Мо-лотов.война.бомбили Киев.».
Через 10 лет солдатская судьба занесла меня в Евпаторию, на палаточную жизнь у знаменитых пляжей. Там однажды довелось услышать необыкновенный звук - будто Медведь-гора (видимая только в лучах восходящего солнца) сдвинулась с места, и гул от этой катастрофы докатился
до нас. Наш командир Борисенко, уроженец этих мест, ответил на наши недоумённые вопросы уверенно и сразу: «Это пески поют. Евпаторийские поющие пески даже в энциклопедию занесены».
Тогда я вспомнил день 22 июня 1941 года, раскалённый песок речного берега, и странный звук, испугавший нас. Это пел песок. Не занесённые в энциклопедию Сивинские пески пели в тот день. Вспомнил я и безымянного нашего коновода - мы его больше не видели. Никогда.
Среди военных потерь осталась незамеченной гибель сивинских поющих песков - их погрузили на железнодорожные платформы и вывезли в пескоструйный цех машиностроительного завода - очищать стальные отливки от окалины.
АБОРИГЕНЫ
Генка давно звал меня прокатиться на тормозной площадке железнодорожного вагона, а я все трусил. И, наконец, решился. Предполагалось доехать до ближайшего полустанка, а оттуда вернуться пешком. Подумаешь, три километра.
Попутного поезда не оказалось, и мы придумали поступить наоборот: убежать на полустанок, а там сесть на поезд - до города. Издали увидели паровозный дым и пустились со всех ног.
Поезд, стоявший у полустанка, выглядел необычно: на деревянных бортах вагонов белели свежие отщепины, местами покорёжено железо. На паровозе вмятины с отлетевшей чёрной краской.
«Гляди - пулемёт.» - почему-то шёпотом сказал Генка. И верно: с крыши паровозной будки в небо глядел рубчатый ствол.
.А из окон вагонов выглядывают пассажиры - гроздья голов в каждом окне.
И тут дрогнул воздух от сдвоенного тяжёлого удара: «Бу-бумм.» -на полигоне начали пристрелку пушек. Давно уже привычная канонада.
Но отчаянно закричали женские голоса, заплакали дети - заголосили покрытые копотью вагоны. Мы с Генкой даже присели от неожиданности, ничего не понимая - с чего бы это?! Невообразимый гвалт поднялся над поездом. Кричали: «Немцы! Бегите в лес, бегите. Только не на мост!». Из
вагонов посыпались люди, из окон прыгали, подавали, а то и выбрасывали детей. Разбежавшиеся в стороны люди уже не кричали - удирали молча.
Вдруг рядом с нами, подобно взрыву, разразилась яростная матерная брань. Взорвался и бушевал старик в седой щетине, в полосатой тельняшке, в сползающих под брюхо широченных трусах. Размахивая короткими руками, похожий на кактус, он оглушил нас своим криком: «Какие вам немцы?! Какие тут вам немцы, на х..!!! То ж Урал разговаривает! Урал! Он своё слово им скажет! А вы в штаны наделали?»
И в подтверждение слов сердитого старика снова донеслось сдвоенное «Бу-бумм. »
Ураганная брань подействовала - разбежавшиеся по кустам пассажиры потянулись к поезду. Старик, смеясь, стал поправлять сползшие трусы, громко поясняя: «Ничего, ничего, громадяне, с меня тоже.штаны свалились.» - и под весёлый смех стал неуклюже спускаться с косогора к вагонам.
А смех, усиливаясь, катился вдоль вагонов - хохотал весь состав. Машинист дал продолжительный свисток - а неугомонный щетинистый старик уже опять матерно бушевал, загоняя ленивых и неповоротливых в вагоны.
Мы с Генкой переглянулись: тут и на подножку не сядешь. Вагоны медленно поползли мимо нас. Машинист стал стравливать пар - выемка железнодорожного полотна заполнилась белым облаком, в котором внезапно, к нашему с Генкой изумлению, заиграла радуга.
Поезд ушёл без нас, а из медленно тающего облака пара проступила маленькая полосатая фигурка. Мы подошли. Генка строго оглядел фигурку и подозрительно спросил: «Ты кто? Парень или девка?». Полосатый человечек испуганно прошептал: «Дивчинка». «А почему в штанах?» -гневно начал Генка; он был скор на расправу, и я, на всякий случай, встал поближе - «Почему штаны надела? Отвечай, коза!». «Это не штанишки, а пижамка» - у человечка дрожали губы. Дело принимало опасный оборот, и я решительно вмешался (что тоже было небезопасно): «Генка, ты чего привязался к человеку, как старый полицейский? (у нас так говорили). Она от поезда отстала, видишь ведь, всё равно, что потерялась». И к человечку: «Девочка, не бойся, станция тут недалеко, а мы тебя проводим. Пошли!»
Мы шлёпали по шпалам босыми ногами. Человечек поспевал за нами, спотыкаясь на шпалах тупоносыми сандальками. Генка, остывая, ворчал: «Пежанка..., тоже мне, пежанка...». Дорога и на самом деле была не длинной - вон и поезд стоит, и зелёный вокзал с круглыми окнами на пригорке. Полосатый человечек вдруг захлюпал носом и стал тоненько попискивать. Генка плаксивых не любил и прикрикнул: «Чего мышей давишь, кто тебе что сделал?!». «Мне от мамочки попадёт - заплакал человечек - я опять потерялась!..». Навстречу нам бежала женщина со встрёпанными волосами, на бегу отбрасывая их рукою с лица; подбежала, задыхаясь: «Ирка, ты меня с ума сведёшь когда-нибудь! Ну, погоди, папа на фронте всё узнает!». Человечек с рёвом ткнулся головою ей в живот.
А женщина обратилась к нам (во рту у неё были золотые зубы): «Спасибо, хлопчики, что мою несчастную дочку привели. - достала из сумки две конфетки - вот вам, аборигены, по шоколадке!»
... Не удалось прокатиться, зато по конфетке получили. Генка, обсасывая пальцы, спросил: «А чего она тебя Борькой-то назвала?». «Как это Борькой?» - не понял я. «А ты не слышал, что ли, как она сказала: «А, Боря, Гена!?»
Кто такие аборигены - мы с Генкой не знали.
Мой отец, Александр Иванович Сорокин, фото 9 ноября 1942 г. Работал он до войны в редакции газеты "Ленинский путь", играл на кларнете в духовом оркестре.
ГОРОД ВОЕННЫЙ
В город из Ленинграда прибыло военное училище, и разместили его в нашей школе. Летними вечерами по улицам и в городском сквере гуляли с молоденькими учительницами молоденькие курсанты. Военные сильно
потеснили приблатнённых подростков - хозяев городских танцплощадок. Фуражечка-семиклинка с петелькой на макушке, золотой зуб в ухмыляющемся рту, клёши, сметающие сор с дороги, больше не прельщали девчат. ...А воинская обходительность? Речь без матерщины? Город становится другим.
В заросшем акацией сквере было много укромных лужаек. Их облюбовали «ходячие» раненые из госпиталя. Летнего солнца было в избытке, сквозь листву краснели калёные спины. Стучало по фанеркам домино. Слышалась гитара, а то и баян. Словом, каждый день - праздник.
Мы, ребятишки, сновали повсюду. Нас в сквер привлекали стручки акаций: из них получались весёлые пикульки - заливались мы на все голоса. А тут ещё и настоящая музыка. Попутно такого наслушаешься от бывалых людей - дома станешь рассказывать - только ахают. Песни. Никогда старый, запущенный сквер не слыхал столько песен. Нам же больше всех нравилась озорная, с лихим припевом:
«Эх, сад - виноград, зелёная роща, Ну, кто ж виноват, жена или тёща? Тёща ви-но-ва-та-я. »
Пели не только в сквере. Утром по улице мимо нашего дома, покачивая в лад штыками, шли на тактические учения курсантские роты, шли с песней. Рос я в музыкальной семье и строевые песни запомнил крепко, хоть сейчас спою:
«Школа красных командиров
Комсостав стране куёт,
Смелый, в бой вести готовый
За трудящийся народ! - и лихо, с присвистом:
«Эй, комроты,
Даёшь пулемёты,
Даёшь батарею,
Чтоб было веселей. »
На закате каждого дня, на вечерней прогулке, начиналась перекличка песен - каждая рота пела свою. К нам на городскую окраину доносилось протяжное:
«Эй, эй, эй-да герой На разведке боевой. » Этот немного печальный напев перебивало грозное: «Стоим на страже всегда, всегда, Но если скажет страна труда, Прицелом точным врага в упор. » . И неслось над притихшими до утра улицами: «Белорусская родная Украина золотая, Наше счастье молодое Мы своими штыками оградим. » Много строевых песен слушал в ту пору Воткинск: «От голубых уральских вод К боям Чонгарской переправы Прошла тридцатая вперёд. » «Суровый голос раздаётся: «Клянёмся землякам -Покуда сердце бьется Пощады нет врагам. » Мы за курсантами бегали повсюду. На тактических ученьях наблюдали, как поднимается цепь в атаку. А когда рота уходила обедать - сами рассыпались в цепь и, уставив перед собою колья, выдернутые из ближайшего огорода, шли на штурм высоты, крича «Ура!». Однажды я прославился.
Напомню: мы настолько почувствовали себя военными, что даже по улице ходили строем. Старательно пыля босыми ногами.
До этого случая командовать мне не приходилось. Командиром был Генка. Его на лето отправили к деду в деревню. И теперь командиром стал я.
.Как и положено командиру, я маршировал на шаг впереди. За мною, в колонне «по два» - Турок, Мунька, Тилька, Свисток, Трешница, Бармалей. Рота - не рота, а стрелковое отделение набралось бы. Замыкающим шлёпал Женька-Повар, он ещё и сопли вытирать не умел. Шагаю, подсчёт даю: «Раз-два.. .левой...».
И вижу: навстречу нам рота курсантов - насквозь пропылённый усталый строй. Только в колонне «по четыре».
Когда наши колонны сблизились, я, неожиданно для себя, повинуясь усвоенному порядку, звонко скомандовал: «Рота, смирно! Равнение - налево!». И тут же командир роты курсантов встрепенулся и скомандовал: «Рота, смирно! Равнение - налево!».
Две сотни яловых сапог ударили строевым шагом. Скосив глаз, держа ладонь у козырька фуражки, я видел потные лица курсантов - серьёзные и весёлые, всякие. Они держали равнение на нас - на меня, на Турка, на Муньку, ни Тильку, на Свистка, на Трешницу, на Бармалея и на Женьку-Повара, который ещё не умел вытирать нос.
Нас признали достойными воинской вежливости.
С тех пор на улице у меня появилось завидное прозвище: Командир.
ТРЕВОГА
Первый военный учебный год начинался необычно. Во-первых, ходили мы теперь не в новую школу - её, светлую, с окнами во всю стену, отдали военному училищу - она стала «школой красных командиров», как пели курсанты, а вернулись в старую - со скрипучими половицами.
Во-вторых, бомбоубежище. Прятаться, когда немцы бомбить прилетят. Для него мелкий школьный подвал не годился. И во дворе выкопали «щель» - глубокую узкую канаву с закоулками - то вправо, то влево. Её полагалось покрыть сверху брёвнами и засыпать землёй. Но не успели -начались учения противовоздушной обороны. Новый учебный год начался с учебной воздушной тревоги.
Мы сидели на уроке ботаники, когда неожиданно взревел и стал отрывисто рявкать заводской гудок, по городу поднялся звон и лязг частых ударов по железу, залаяли, завыли собаки. Проведённое в класс радио задребезжало жестяным голосом: «Граждане, воздушная тревога!».
В классе кто-то испуганно ойкнул. Наши «новенькие» (приезжие, эвакуированные) Мазуркевич, Фиалко, Вознюк, Дацковская, Котырло, подобрались за партами и постарели лицами. Они знали, что такое «налёт». Мы же были непугаными дураками. И, слава Богу, что такими и остались.
Учительница (тоже приезжая) тоже сразу состарилась лицом и сказала бодрым голосом: «А ну, дети, а ну встали парами, взялись за руки. спокойно. спокойно выходим. Никто никуда не бежит.».
Рёв гудка, звяк железа, собачий лай и вой не утихали.
Старшеклассники покидали школу через окно. Девочки, спрыгивая с подоконника на траву, прижимали подолы ладошками и игриво повизгивали. Им учебная тревога, похоже, казалась неожиданным развлечением. Впрочем, такое настроение было и у меня до тех пор, пока я не спустился по укреплённым колышками ступенькам на дно «щели», не примостился на узкой дощечке-лавочке. За ворот мне посыпались комочки глины со стены, стал ощутимее могильный запах сырой земли. Тут меня проняло. Через тонкую ткань рубашки в мою спину проник земляной холод, и меня стала поколачивать дрожь. Хорошо, что над головою синело весело чис-
тое небо. А если бы вместо него бревенчатый накат и двухметровый холм?!
Наконец рёв гудка и лязг железа прекратился, и собаки успокоились.
Озираюсь. Рядом со мною «новенькая». Котырло. Остренькое личико дёргается. И по этому гримасничанью узнаю в ней «дивчинку-пижамку», ту, которую мы с Генкой нашли на полустанке. По кривящемуся личику слезинки бегут - видны блестящие дорожки на щёках. Говорю ей сердито: «Не реви, дура. Это же понарошку». Она поспешно кивает головой, вытирает ладошкой слёзы, а ладошка грязная - лицо теперь разрисовано рыжим узором.
С противоположного конца щели, где засели старшеклассники, слышен смех, взвизги.
. Отбой тревоге. От длительного пребывания в неудобной позе у всех затекли ноги - выползаем из щели на четвереньках. С другого конца убежища доносится грозный разнос: «Салтыков, ты совсем совесть потерял! Без родителей в школу не приходи!»
.Забавно. Великовозрастный дурак нечаянно, или, наоборот, нарочно, принял завуча за одноклассницу .
КОНТУЖЕНАЯ
Наступила мутная осень. Учились мы во вторую, вечернюю смену, да меня ещё и оставили после уроков. Было за что. Поэтому я выходил из школы последним и поздно. Распахнул дверь пинком ноги.
. И как в воду нырнул с крыльца! Ничего не вижу. Что, я ослеп?! Слышу хорошо, как натужно дышит завод, гремит железом, но ничего, ни-че-го не вижу!
С улицы послышался всплеск, и чей-то голос, выматерясь, сказал: «Чёрт бы побрал эту светомаскировку - опять ноги промочил!». И я увидел, - у-ви-дел!! - качающийся огонёк папиросы. Так вот в чём дело! Совсем забыл: в городе ввели полное затемнение, чтобы фашистские лётчики нас не нашли. В школе окна географическими картами завесили, а у нас дома - половиками.
Понятно, что весь мой испуг тут же улетучился. Глаза стали привыкать к темноте. Рядом со мною кто-то хлюпнул носом, и я различил бледное пятно - чьё-то лицо. И сразу догадался, чьё. Ирки Котырло. Не скажу, чтобы это открытие меня обрадовало. То, что эта девчонка старается держаться поближе ко мне, меня раздражало. Репутация Ирки страдала от странной, непонятной нам привычки: чего это она всё время рожи корчит - чисто мартышка из зверинца? Вот и прилипло к девчонке обидное прозвище. Меня приятели укоряли за дружбу с «Мартышкой» (так кто-то написал на заборе), но дразнить опасались. Не меня опасались, не меня, а Генки: отблеск грозной славы друга лежал на мне. «Ну что я поделаю? -малодушно оправдывался я. - Раз она от меня не отвязывается?». Мне посоветовали отлупить Котырло раз-другой - «вот и отвяжется». Подумывал я об этой крайней мере. И не сдобровать бы Ирке (с девчонкой-то бы я справился), да Розалия Михайловна, чтобы пробудить в классе сострадание, объяснила нам, отчего Котырло гримасничает. Поезд с эвакуированными попал под бомбёжку, и её отбросило взрывной волной. Ирка получила контузию, это вроде ранения. От контузии у неё стало дёргаться ли-
цо, и нарушилась координация движений. «Но это пройдёт. Должно пройти».
. Разве теперь я могу ударить Ирку?
А сострадание запаздывало. Вместо сострадания Котырло получила ещё одно прозвище, пожалуй, и пообиднее: контуженая. Понимай, как знаешь: ненормальная, чокнутая, «с приветом.».
Сеялся противный, назойливый, мелкий дождь, холодный и всепроникающий.
«Ты чего домой не идёшь, жизнью обиженная?» - спросил я с досадой. Ирка ещё раз простужено хлюпнула носом и сказала: «Я не знаю, в какую сторону мне идти. У меня куриная слепота», - виновато добавила она. «Только тебе куриной слепоты не хватало, - безжалостно буркнул я -давай руку». Иркины пальчики были, как ледышки.
Улицы, такие знакомые и привычные, в темноте стали сущими лабиринтами. Бредём, грязь чавкает под ногами. «Ой! - пищит Ирка - Я ботинку потеряла.». Шарю в грязи. Вот она, Иркина «ботинка». Выливаю из неё воду, «Держись, - говорю - за меня держись, давай, обуваться будем.».
. До сих пор я никому не рассказывал про наше с Иркой приключение, боялся, что ребята прознают - и конец моей репутации. Раскисла Ирка, ревёт, идти дальше не хочет. Со злости дал ей лёгкую затрещину, да опомнился. «Ладно, Ирка. Садись на меня, дотащу тебя до дому» - подставил ей спину, подхватил под коленки и потащил. Ещё за сумкой с учебниками пришлось воротиться - еле нашли (мои - при мне: за поясом). Ирка едет на мне и помалкивает - видно, переваривает затрещину, боится, чтобы ещё не досталось.
Хорошо, что дом, где эвакуированных разместили, приметный - ограда палисадника железная. Нащупал. Ссадил Ирку на крыльцо. За проволоку к звонку подёргал - теперь не пропадёт. контуженая. Оставшись один в темноте, я вдруг почувствовал себя так, как Ирка, хоть и куриной слепотой не страдал. Не знаю, не ведаю ни сном, ни духом, куда, в какую сторону мне идти. Побрёл, куда бредётся, не разбирая дороги - лужа? По луже! Всё равно промок до пояса. Так и блуждал бы до рассвета, да услышал голос, звавший меня по имени: дядя Толя искал меня.
ВЛАСТЕЛИН ОГНЯ
Бабушка заглядывает мне на полати, у неё сконфуженный вид. Ей неловко оттого, что приходится меня будить ни свет - ни заря. Сквозь сон я слышал, как громыхнули на пол перед печкой промёрзлые поленья. Отчаянно зевая, тру глаза, сползаю с полатей, поджимаю босые ноги - пол холодный. Где же мои валенки. Конечно, сушатся на подтопке.
За ночь выстыла наша ветхая изба, на дворе вьюга - сквозь неприметные глазу щели на полу вдоль стен надуло узенькие косички снега. Брр.
Бабушка виновато вертит в руках баночку из-под сапожного крема -там обожжённая в летучий пепел тряпица. Во всём доме теперь только я способен добывать огонь. Спички давно пропали из обихода. Вы сочтёте художественным преувеличением, если я скажу, что дядя Толя лезвием бритвы умудрялся разрезать спичку - не пополам, а на четыре тоненькие щепочки с четвертушкой спичечной головки на каждой. Чиркнуть такой «спичкой» можно было только с риском обжечь палец. Так случилось и с последней спичкой. Наступила эра древнейшего способа добывания огня - от высеченной из камня искры. Для простейшего огнива требовался обломок наждачного камня и обрезок слесарного напильника. Получалось «кресало». Им высекали пучки искр на обожжённую тряпку до тех пор, пока одна из искр не зацепится за пепел. Тогда только успевай раздувать, да бумажку подставляй. У бабушки с дедушкой такая операция не получалась - дрожали руки. Огонь добывал дядя Толя. Но его на заводе перевели «на казарменное положение», он живёт в своем техническом отделе, потому что директору завода позвонил по телефону сам Сталин и - не приказал, не приказал! - а попросил сделать сверх планового задания 20 пушек.
Вот я и стал «властелином огня». Сначала добывание огня и у меня получалось плохо: неловко махнешь кресалом - по баночке с горелой тряпицей угодишь. Ползай, собирай пепел обратно, ведь обжечь-то тряпку нечем!
. Озабоченно сопя носом, высекаю огонь. Вот высеку, и часок ещё посплю.
ВОЛКИ
Наша изба в конце улицы. За огородом - заросший ольхою лог. За логом - лес. За лесом - начиналась тайга. Та самая тайга, которая на тысячи вёрст - до Тихого океана.
Улица наша, прежде чем выровняться, вытянуться к центру города, круто ныряет в Ольховый лог. Днём это место выглядит весело - тут мы катаемся на санках, на лыжах. А то и ещё проще - сев на сумку с учебниками.
Другое дело ночью. На улицах снова стало темно - отключили электричество, его не хватало заводу. Свет оставили только в учреждениях, школах и больницах.
. Тогда пятилинейную2 керосиновую лампу на нашем столе заменила «мизюкалка» - аптечный пузырёк с керосином - горлышко сверху прикрыто жестянкой с дыркой, сквозь дырку просунут фитилёк. Пламя на нём - не больше, чем от горящей спички).
Темнота наступала рано и таила опасность. В наши леса, спасаясь от войны, набежало множество волков. Они, охотясь на собак и кошек, нагло разгуливали по городским окраинам. Выйдешь утром во двор, а по снегу будто лошадь проскакала - такие следы громадные. Дядя Толя ружьё зарядил картечью и у дверей повесил - чтобы под рукою было. Бабушка в гражданскую войну всего натерпелась, знала, что бережёного Бог бережёт. Отправляя меня утром затемно в школу, она, не внимая моим протестам, всовывала мне в руки банный ковшик с золою, политой керосином. Подожжённые его пары некоторое время горят - огонь прорастает в ковшике, как трава. И соседи наши осторожны: ранним утром видно, как в лог стекает реденькая цепочка мерцающих огоньков - не подходи, волк!
. Волка один раз мы с бабушкой видели сами. Пошли утром пораньше на колодец за водой вдвоём, чтобы воды побольше для стирки принести. Только вышли за ворота, как бабушка охнула и меня спиною к воротам прижала, вёдрами загородилась. Из-под её локтя я и увидел, как
2
Мощность светового потока керосиновых ламп измерялась шириной фитиля. 5 линий=1/2 дюйма=12,7 мм.
по противоположной стороне улицы неторопливо плывут по воздуху два папиросных огонька, близко друг к другу.
Что и говорить, страшны волки, но от них можно было в дом спрятаться, огнём оградиться - хватило бы на зиму керосина в жестяной банке. Куда страшнее были люди с волчьим высверком в глазах и звериным оскалом зубов.
. Став взрослым, я часто видел этого человека. Он подолгу сидел на солнцепёке, прислонив к скамейке свои костыли - поправлялся после перенесённого паралича. Разумеется, что он был стар, но явных примет преклонного возраста в нём не замечалось: ни седины, ни глубоких морщин. Лицо столь моложавого старика имело свойство внезапно сжиматься, как сжимается кулак. При этом оно будто лопалось на месте рта - обнажились великолепно молодые выпуклые зубы. Они смеялись, эти блестящие зубы.
Я тщетно искал в облике весёлого старика что-то зловещее. Он был приветлив, вызывал симпатию. Я видел, как охотно останавливались поболтать с ним женщины.
. А ведь он голодной зимой 1943 года с сыновьями вышел на страшный промысел: надеялись они отобрать у какого-нибудь крестьянина лошадь - на мясо. Возможную добычу они выслеживали на лесной дороге. И попалась им школьница, которой поручили отвезти зерно в заготовительную контору («заготзерно»). Она стала кричать. Подоспели ещё одни сани - с женщиной постарше. Убили обеих. Трупы зарыли в снег. Одну из лошадей угнали. Зарезали. Но наесться кониной не успели - пришла милиция. Отца и старшего сына посадили.
Младший, несовершеннолетний, остался на свободе. Учился в школе. В нашем классе. Не думаю, что он сам убивал, скорее всего, только присутствовал при убийстве. Но хвастался перед нами, что убивал, - с подробностями. Нет, не глупец он был. Он видел в убийстве человека доблесть. «Они теперь солнышка не видят, а я вижу» - повторял он за кем-то.
Был он крупный, сытый мальчишка, добротно, без щегольства одетый - трудно поверить, что семья их в войну бедствовала. Он приносил в школу жёлтые кристаллы хромпика, который применялся при выделке шкур - кроме труда на заводе, отец неплохо зарабатывал домашним коже-
венным производством. «Сынок» (его школьное прозвище) был очень румян - лицо его яркое, как переводная картинка, - сильно портил маленький мокрый рот, порою сжимавшийся в злобную точку. когда, например, брезгливо цедил об Ирке Котырло: «И зачем только на свете живёт.».
.Как мы ждали большой перемены, когда дежурный вносил в класс фанерку, на которой лежали ломтики хлеба, по 50 граммов, школьное дополнение к четыремстам граммам карточного дневного пайка. Сынок равнодушно подставил дежурному ногу, тот споткнулся, хлебные драгоценные порции разлетелись под парты. Сынок без усмешки наблюдал, как мы ползали по полу.
Он любил наблюдать.
РАИСА АЛЕКСАНДРОВНА
Весь наш класс знал, что Раиса Александровна - самая красивая в школе. А её воздушная блузка, трепещущая под ветерком - самая нарядная. И, конечно, пышная причёска - валиком вокруг головы - самая модная.
Мы, маленькие дикари с рабочей окраины, покорённые её молодостью и талантом, в перемену толпились у дверей учительской, слышали ехидные жалобы: «Раиса Александровна, опять ваш «хвостик» пройти не даёт!». Она выходила к нам, покрасневшая, и оттого ещё более красивая, стыдила, уговаривала.
А после уроков мы всем классом провожали её до дому.
Однажды она вышла из школы не одна. У её военного спутника на
л
малиновых петлицах было по два «кубаря» . Лейтенант, увидев нас, не стал скрывать своего недовольства: «Раечка, опять твой выводок тут!».
Она только сильно рассердилась на нас. Наклонила к нам и в гневе очень красивое лицо - зашептала жгучей скороговоркой: «Когда прекратится это безобразие? Вот, уеду. куда-нибудь.» и, виновато улыбнувшись, сказала обычным голосом: «Ребятки, ступайте по домам. Не надо меня провожать. Ладно? До свиданья». Мы потоптались и разошлись.
3 Знаки различия до введения погон: треугольник - сержанты, куб (кубарь) - лейтенанты, прямоугольник (шпала) - старшие офицеры.
На другой день мы напрасно ждали Раису Александровну после уроков. Она ускользнула от нас через служебный выход под лестницей.
Скоро она куда-то девалась, вместо неё в класс пришла строгая, коротко, «под мальчика», подстриженная старуха в чёрном длинном платье с белым кружевным воротником.
Для меня уход Раисы Александровны стал обидной потерей. Теперь-то я понял, что первая моя учительница стала для меня образом женской красоты. А тогда. Тогда, завидев издали чью-нибудь белую блузку, трепетавшую под ветерком, я в тревоге бросался к ней - неужели Раиса Александровна?!
Летом второго военного года у нас появилась новая настольная игра. Военная. Только вместо оловянных солдатиков - свинцовые пули в медных оболочках. На роль командиров годились удлинённые - трассирующие. Эти «войска» мы выковыривали из глинистого обрыва на стрельбище. Там устанавливались мишени (стрельбище было на речке - курсанты стреляли с одного берега в другой - обрывистый). Мы добирались туда вброд, когда заканчивались стрельбы, и снимали оцепление.
Однажды, после удачного похода за пулями, отягощённые добычей, мы выбрались из воды и потащились прямиком через стрельбище. А там оказались военные. В необычное время и без оцепления. Мы чуть не наткнулись на них, испугались и залегли. Их было немного - человек пять-шесть. На линии огня - только один - с винтовкой, снабжённой трубочкой оптического прицела. Снайперы!
Мы только слыхали о существовании этих сверхметких стрелков, а они вот - рядом.
. До сих пор винтовочные выстрелы мы слышали только издали -щёлкающие, похожие на щёлканье пастушеского кнута. Здесь же вблизи, выстрел ударил оглушительно и звеняще - эхо металось меж берегов. Другой, третий.
Отстрелявшись, они собрали гильзы и, построившись в колонну «по два», пошли мимо нас, лежащих в траве. Левофланговый поравнялся со мною - я смотрел снизу вверх, и вокруг его лица покачивались крупные ромашки. Раиса Александровна!
Забыв про осторожность, я. нет, не бросился к ней, не закричал, я только сел среди ромашек и долго глядел вслед ладненькому красноар-
мейцу, туго перехваченному поясом, и со снайперскою винтовкой на ремне. Пока перед глазами не остались одни ромашки.
ХЛЕБ
Война откатывалась от Воткинска на Запад, а голод зверел. Сократили дневную норму хлеба: рабочим с 800 до 700 граммов, служащим с 600 до 500, детям с 400 до 300, иждивенцам - с 300 до 250. Следует помнить, что хлеб военных лет был тяжелее обычного - за счёт «условно съедобных» добавок, состав которых не разглашался. Всегда сырой и занозистый от неочищенной половы, ранившей дёсна, он становился всё вкуснее и желаннее.
. За кусок хлеба отдавали всё, что прежде считалось ценным: модную одежду, украшения, редкие книги.
. Хочу забыть, как уходил в школу, выпив горячей воды, как томился в ожидании большой перемены, с её дополнительными 50-ю граммами хлеба - кусочком, немногим больше спичечного коробка.
Страшной была весна, когда съедены остатки заготовленных на зиму овощей, а земля еще голая. Это время «тошнотиков»: из скопившихся на зиму отбросов выбирали мёрзлые картофельные очистки, сушили их, растирали в муку и пекли лепёшки. Их поглощали, обжигаясь. В холодном виде, даже и умирая с голоду, такое в рот не возьмешь.
Наша компания после уроков грелась на солнце. Млели. Не хотелось шевелиться. «Отаву косить - так Генчик, а козу заколол - мяска мне не дал.» - монотонно бормотал Генка, он, наверное, бредил от голода и жары. А он обижался на своего деревенского дедушку, от которого сбежал за 40 километров домой - околевать с голоду.
Генка покачивался, как маятник, и мы тоже, глядя на него, принялись кивать головами. Наверное, со стороны это качание выглядело забавно, но нас никто не видел - сидели мы на пологой крыше заброшенного сарая. Перед нами был сбегающий к железной дороге склон холма, ещё голого, но уже ставшего под цвет солдатской гимнастёрки. Скоро весь этот холм покроется извилистыми россыпями мелких грибов, почти в точности повторяющими извивы тропинок от вокзала в город. Оттого и называются эти грибы подорожниками. Они не только съедобны. Они
вкусны и питательны. Говорю уверенно: ни до войны, ни после, я не встречал этих грибов. Искать их не приходилось - вот, под ногами.
Но до изобилия грибного, хвощей, съедобных кореньев, ещё надо было дожить. «Может быть, Повара пошлём» - также монотонно сказал Генка, раскачиваясь.
И то верно. Повар маленький, сухонький, как кузнечик. Пролезет, ведь. Перестав раскачиваться, глядим на Женьку. По его лицу видно, как страшно Повару решиться. «Повар, поедим ведь.».
Повар решился. Вот мы - Турок, Мунька, Тилька, Трешница, Бармалей, Генка (он без прозвища) и я, Буратино, уже не стрелковое отделение, а стая голодных зверят, бежим вниз по склону. Пожалуй, не бежим, а катимся под гору на подгибающихся ногах. Повар - впереди.
Не в силах удержать бег, с разбегу вламываемся в заросли прошлогодней полыни - она больно хлещет нас - глаза береги!
. И, уже обессиленные, упираемся руками в бревенчатую преграду - стену железнодорожного склада. За нею хранятся, сваленные в пахучую груду, глыбы выбоя (макухи, жмыха) - отходов отжима растительного масла, предназначенные на корм скоту.
Задолго до нас, предприимчивая окраинная ребятня подкопалась в склад, крала съедобные крохи. Сторожа подкоп обнаружили и заколотили толстою доской - на четыре шпиля. Это вам не гвозди, не оторвёшь - на железных узких клиньях шипы зазубрены. Но между нижним краем доски и серым камнем фундамента осталась щель - только кошке пролезть (в складе уйма крыс). Мы все к этой щели примерялись - не тут-то было. Разве что Повар. Мы даже дозор не выставили: воров ждут ночью, Шки-лет с ружьём и собакой ходит.
Сидим на корточках в прошлогодней полыни, нас и не видно, а Повар головою к щели примеривается - знамо дело: голова пролезет - весь пролезешь.
. Протиснулся, просочился Повар в щель. Слышно, как спрыгнул в темноту. Упёрлись лбами в доску, слушаем. Шорох. Неясное шевеление в темноте. И через щель к нам просовывается торец толстой доски. «Повар, ты опупел, это же доска!». Но, оказалось, не доска - по оттиску пресса видно: выбой. Съедобная доска!
Генка распоряжается: Турку, Бармалею быстро тащить выбой в наше укромное место, спрятать и охранять. А мы будем Женьку вытаскивать.
. Не тут-то было. Это снаружи щель с землёю вровень, а внутри -глубоко. Повару не допрыгнуть, и нам до него не дотянуться. Что делать, не оставлять же его там - крысы сожрут!
Придётся идти к Шкилету. Сдаваться. Не убьёт же.
Генка вполголоса, но свирепо матерится - ему сдаваться нельзя: Шкилет его запомнил. Остаётся мне - я тут в первый раз, не попадался. Боязно - а как арестует меня сторож, в милицию сдаст? Генка успокаивает - в первый раз обойдётся, разве что уши надерёт - стерпишь. «Ничего себе - стерпишь», - ворчу я недовольно, но прекрасно понимаю - выручать Повара надо, деваться некуда. Трогаю себя за уши. Хорошие у меня уши. Генке, само собой, нельзя никак - у него уже два «привода» в милицию. Он «на учёте». Еще раз попадётся, и всё - «колония обеспечена» -так ему сказали. Видно, такая у меня судьба - комиссарская - за командира.
Понуро плетусь сдаваться. Барбос старый, службу знает - спит в конуре, пока не позовут. А вон и Шкилет. Оправдывает костлявое прозвище: пиджак на нём болтается, как на пугале, на щеках глубокие тени, редкие волосы прилипли ко лбу. Пиджак потрёпан, да и рубаха - воротник в трубочку свернулся, но - галстук надет, узел аккуратно затянут на морщинистой шее. Он - городская легенда. Силач-грузчик, мечтал стать образованным человеком, закончил школу для взрослых, поступил на рабфак, но что-то случилось с головой, начались припадки, пришлось с рабфаком и с мечтой расстаться. От природы был дядя Костя (таким было его имя) неразговорчив, а теперь окончательно стал молчуном. Его принимали за глухонемого, пытались объясниться с ним знаками, а он с полуулыбкой говорил глуховатым, но приятным грудным голосом: «Слушаю вас. Слушаю». И - замолкал.
Заметив меня, дядя Костя (не хочу больше называть его по прозвищу) поднял голову с большими залысинами - он сидел в распахнутых дверях склада за столом без скатерти, перед ним тяжёлыми канцелярскими счётами были придавлены от сквозняка какие-то бумажки и лежала раскрытая книга - вопросительно поглядел на меня и слегка дёрнул подбородком. Я догадался: он требует, чтобы я говорил. («Что тебе надо,
мальчик?»). Мне дядя Костя вовсе не показался злым человеком, Шкиле-том. И я заговорил: «Дядя Костя, там. мальчик один к вам залез, а вылезти не может». Дядя Костя нахмурился и большим пальцем показал себе за спину. Я утвердительно закивал головою: «Там он сидит, там!». Он сложил большие свои ладони рупором, поднёс ко рту и стал читать книгу. Я и тут догадался, что от меня требуется, стал кричать: «Повар, выходи! Не бойся, иди сюда!».
Гляжу - вдоль стены, бочком, пробирается наш Женька, уши распухли и в крови - ободрал, пока в щель протискивался. Самое время хватать его за руку и рвать, рвать когти от сюда. если Барбос за штаны не схватит.
Дядя Костя, не поднимая глаз от книги, движением руки останавливает нас. Продолжая читать, вынимает из ящика стола буханку хлеба, скосив глаз, появившимся в руке ножом распластывает её пополам, и половину - она увесистая, эта половина буханки - протягивает нам. Я трепетно принимаю этот неслыханный дар. Дядя Костя взмахивает ладонью -«ступайте!», не отрывая глаз от книги.
. Нож у Генки длинный и хищный - крючком, из косы-литовки, обмотанный с обломанного конца изоляционной лентой. Он рассекает тонкую корку и влажный мякиш хлеба на равные дольки - Турку, Муньке, Тильке, Трешнице, Бармалею, мне - Буратино - и себе. И, конечно, Повару.
ШИХТОВЫЙ ДВОР
Это место возле железнодорожных путей предназначалось для металлического лома, который шёл на переплавку в мартеновских печах. В годы войны сюда стали свозить с полей сражений разбитую в боях военную технику. И крупповская высокосортная сталь возвращалась на фронт в другом качестве. Бронированные чудовища сбрасывались с железнодорожных платформ как попало - танки громоздились вдоль путей сплошным причудливым валом.
К нашей технике отношение было уважительное: «КВ-2», «Т-34» кверху гусеницами не бросали - они темнели среди травы грозными силуэтами, казались готовыми в бой. Само собой, что посторонним, особенно
детям, проникать на шихтовый двор категорически запрещено: мало ли какие опасные находки там обнаружатся? Но попробуй, удержи нашего брата от столь впечатляющего зрелища. Одним из первых «на шихту» проник наш Женька-Повар. И жестоко поплатился за свою любознательность. Невезучий он был - раненые уши скоро зажили, но остались неровными, рваными. И вот - сунулся в свёрнутый винтом от взрыва бронетранспортёр, нашёл там что-то вроде карандашика, . а карандашик возьми, да и взорвись у него в руках.
Когда из ГОРОНО пришёл запоздалый приказ «усилить среди школьников разъяснительную работу в целях недопущения несчастных случаев на шихтовом дворе машзавода», Женьку тут же и «привлекли» в качестве наглядного свидетельства. Ещё бы: ему приходилось заново учиться писать, удерживая карандаш оставшимися на правой руке двумя
4
пальцами.
. Сначала Повар упирался, стыдливо пряча свою двупалую «козу» в карман, но, постепенно, проникся значительностью своей роли (скорее всего, ему понравилось быть в центре внимания) и стал расписывать свои приключения на шихтовом дворе. Однажды его повели почему-то в женскую школу - с нового учебного года было введено раздельное обучение -хотя девчонок на шихте никто и не видел. Сильно воодушевившись видом переполненного актового зала, Женька стал «выступать», и то ли забыл, где находится, то ли из «хулиганских побуждений» ввернул такие образные выражения, что учителя пришли в ужас, а девчонки, ахнув, устроили ему овацию, как народному артисту. Теперь-то я думаю, что Повар вовсе не хотел хулиганить. Он просто не нашёл более убедительных слов. Но с той поры его оставили в покое.
Жестокий урок, полученный Женькой-Поваром на шихтовом дворе, ему впрок не пошёл. Прибегает он ко мне как-то летом, заикается от возбуждения: на шихту игрушечные танки привезли! Что за чушь собачья?! Игрушечных танков быть не может! А Женька трясёт своей двупалой козой: «сам, своими глазами видел, даже поиграл немножко!».
4 Зимой в классах от холода замерзали чернила. Нам стали выдавать бесплатные карандаши. Карандаш образца 1944 г. был предельно аскетичен: вроде палочки без краски и каких-либо надписей.
Пролезли мы на шихтовый двор - в ограду из колючей проволоки доску-распорку вставили. Женька не врал. Конечно, разведывательную танкетку игрушкой можно было назвать лишь <в сравнении> с 6-метровым «Тигром» в 55 тонн весом. Эта стальная глыба под собственным весом до половины ушла в землю рядом с танкеткой.
. Она была двухместной, подобно школьной парте, стояла среди травы, широко расставив узкие гусеницы. Тесные гнёзда водителя и пулемётчика-наблюдателя были закрыты сверху броневыми колпаками, похожими на железные арбузы. Передняя часть колпака с узкими щелями для глаз свободно откидывалась назад, поддаваясь даже детским рукам.
Почти все летние каникулы мы вдвоём с Женькой играли на танкетке (случилось так, что всё наше «стрелковое отделение» распалось - ребят от голода отправили к деревенской родне на «подножный корм», Генка убежал из дому, остались только мы с Поваром.).
На правах старшего по возрасту я занимал место водителя - двигал рычагами управления. Понятно, что мы воображали себя отнюдь не фашистами и мчались в бой на маленьком танке с угловатым германским крестом на броне и жёлтым номерным знаком вермахта - серии WH, -крича: «За Родину! За Сталина!».
. Только по случайности охранники не услышали наши азартные вопли.
Как-то, пробравшись привычным путём под колючей проволокой, мы нашли танкетку нашу не на месте. Среди зарослей сурепки и кустиков цикория она выглядела зловеще, будто огромное опасное насекомое, готовое прыгнуть на нас. Повар угрозы не почувствовал и припустил к танкетке, надеясь захватить место водителя. Я уступать не хотел, перегнал Женьку, но, откидывая броневой колпак, великодушно посулил, «немного погодя», передать ему рычаги управления. Через откинутое забрало было видно только небо, в котором таяли прозрачные облака. То, что находилось снаружи, меня теперь мало интересовало. Самое интересное было под руками. И под ногами. Пуская от усердия слюну, я ощупывал, дёргал, нажимал всё, что попало. И не сразу заметил, что на приборном щитке зажглась крохотная лампочка. Не могу сказать от чего, то ли я нажал что-то, то ли дёрнул, но под пружинным сиденьем что-то щёлкнуло, заскрежетало, трескуче взревел мотор, и танкетка ПРЫГНУЛА!! Меня подбросило
на сиденьи, колпак над моей головою, лязгнув, захлопнулся, стало темно. Рукоятки рычагов управления вырвались из рук. Эта бешеная скачка, бросавшая меня во все стороны, думаю, длилась не более двух-трёх минут. Двигатель стал стрелять и заглох. В тишине стало слышно, что где-то рядом хлюпает вода. Я вовремя упёрся обеими руками в броневой колпак и откинулся; я увидел высокие стебли рогоза - они вздрагивали и ломались, а танкетка заваливалась набок. Выкарабкавшись на броню, я убедился, что мы тонем. Из своего проёма, тараща глаза, выбирался Повар, я схватил его за двупалую клешню и стал помогать. . Танкетка ещё держалась одной гусеницей на зыбкой торфянистой почве, когда мы с Поваром спрыгнули с брони. Но безопасная лужайка вдруг вздыбилась у нас под ногами и понеслась по кругу: нас утрясло в сбесившейся танкетке до рвоты. . Нам и в голову не пришло задуматься над тем, почему предназначенная на переплавку боевая машина ожила и пошла куролесить. Только через 15 лет в цеховой курилке услышал я некоторые подробности дней минувших. Наш угрюмый механик вдруг разговорился и рассказал, как из шихты восстановил танкетку: «на ходу была, честь честью, но кто-то её завёл и в болото загнал.». Я его побаивался и промолчал.
МАМА
Рос я полусиротой. На вопрос об отце мне велено было отвечать: «масляный был - кошки съели». На моё счастье, я никогда своего полусиротства не замечал и не понимал выражения, с которым меня спрашивали: «Буратино-Буратино, где твой папа Карло?».
Когда я родился, была безработица, и мама обрадовалась тому, что её взяли на завод чернорабочей. Год-полтора она таскала из цеха на свалку стружку от станков. Стружка отливала калёной синевою и ранила руки даже сквозь рукавицы, а железный короб скрежетал днищем по полу. Но объявили «призыв ударниц», мама купила себе красную косынку и пошла учиться на машиниста парового молота. Я плохо представлял себе этот труд. До тех пор, пока не поступил после седьмого класса учиться в техникум и не пришел на производственную практику в кузнечный цех. Оглушённый шипением пара, гудением дутья, рёвом пламени в горнах, ляз-
гом и грохотом железа, я не сразу услышал знакомый голос, звавший меня откуда-то сверху.
Паровой молот походил на громадную железную букву «А». Она своей вершиной достигала застеклённой крыши цеха. Там шипел и плевался паром цилиндр, размером с бочку. Рядом с ним было устроено сидение на узеньком мостике. К нему вела отвесная лестница, наподобие пожарной. На железном стуле там сидела мама и улыбалась мне. Конечно, ей было приятно сознавать, что я - студент, будущий мастер или технолог, пришёл повидаться с нею.
. У основания шипящей паром исполинской буквы «А» помещалась массивная наковальня. На неё кузнец огромными, подвешенными к кран-балке клещами накладывал разогретый кусок железа и кричал: «Бей!» - мама делала резкое движение рукою, цилиндр чихал паром, и от удара железа по железу вздрагивал под ногами пол. Жара от парового цилиндра, сквозняк из разбитых стёкол крыши обдавали машиниста всю смену. А машинистом была маленькая хрупкая женщина. В красной косынке. Она не была роботом, собранным из металлических деталей. Поэтому выдержала в этом земном филиале ада кромешного 20 лет, из них четыре военных года. Такого не выдержал бы и железный дровосек. А она ещё и пела. Почти всегда. Наверное, и во сне. Стирая и чиня мои детские одёжки, она часто распевала свою любимую песню: «Во ку. во кузнице, во кузнице молодые кузнецы, они куют, они куют - приговаривают.». Я слушал и думал, что она поёт про свой цех, где так весело ей работается.
. Знай бы я в то время, что такое кузнечный цех, то нашёл бы в себе силы дежурить до полуночи, чтобы дать маме поспать лишний час перед ночной сменой. Но я малодушничал, не выдерживал борьбы с дремотою, будил её раньше срока.
О ТАИНСТВЕННОМ ЗАСТУПНИКЕ
Семья одного моего знакомого, сидя за ужином, вдруг увидела ребёнка, невесть откуда появившегося в комнате, и невесть куда пропавшего. Мать сразу узнала в нём своего старшего сына, воевавшего на фронте -таким он был в детстве. Вскоре пришло извещение: в тот день он был
убит. Не буду перечислять многочисленные факты таинственного - они известны. Война пробудила тайные душевные силы, дремавшие в людях, сознание предопределённости, присутствующей в нашей жизни. Предчувствия, вещие <сны>, а главное, совпадения, оказывающиеся как нельзя кстати, - всё это свидетельства содействия свыше, не осознанного нами.
Сошлюсь на многолетний опыт нашей семьи. Весною 1921 года семья погибала от голода, и когда все ослабли настолько, что лежали без движения, и некому было принести воды, неожиданно подоспела одна из замужних сестёр, Лидия, - по пути к месту нового назначения мужа привезла мешок муки. Ожили. Через год бедствие повторилось: от голода умирал младший из братьев, Александр. Приближение смерти было очевидно, и мать (моя бабушка) поспешила в церковь за свечкой - поставить в головах на исход души. Только вышла за ворота, как её окликнула соседка: на почте стали выдавать продовольственную помощь голодающим - рис и порошок какао. Мальчика отпоили рисовым отваром.
Немногим менее жестокая оказалась весна 1943 года, пережитая и мною. Даже есть не хотелось - только от слабости и головокружения не держался на ногах, перестал ходить в школу. Взрослым не легче было. Хлебный паёк по сокращённым нормам едва поддерживал жизнь, а ведь им приходилось работать. Однажды вечером мы услышали стук в дверь. Вошла женщина, со словами: «Не надо ли картошки?». Почему она принесла мешок картошки именно к нам, совершенно нам не знакомая? Жильё наше было неприметным, выходящие на улицу окна заколочены досками с 1919 года, дорогу к нам из посторонних знал только почтальон.
За военные годы в народе стала восстанавливаться расшатываемая преследованиями вера в спасительную силу молитвы. Особенно прибегали к заступничеству Николая Чудотворца, Святителя из Мир Ликийских. У нас в семье почиталась его икона старинного письма, передававшаяся по наследству.
. Случилось так, что дядя Толя не заметил ошибки в чертеже, допущенной неопытной и уставшей молоденькой выпускницей техникума, и подписал его к исполнению. Она указала отверстие на пушечном лафете не с той стороны, где требовалось, а как бы в зеркальном отражении. В результате, неизбежно должна была остановиться сборка той самой сверх-
плановой партии из 20 противотанковых пушек, о которых просил по телефону Сталин.
Зная, что за меньшие просчёты люди надолго расплачивались свободой, дядя Толя сказал нам, что собирается в служебную командировку и собрал вещи.
Только много лет спустя, он рассказал о случившемся.
. Его больше всего угнетала мысль, что молодой специалист, ещё толком не освоившийся на производстве, будет, по вине своего невнимательного руководителя, осуждён за «преступную халатность», и дядя Толя не спал ни минуты всю ночь - молился о заступничестве Святителю Николаю. Рано утром собрал свой чемодан и ушёл на завод, когда все ещё спали, ушёл, не надеясь вернуться домой.
На рабочем столе его ждала полученная ночью документация. Перебирая бумаги, он наткнулся на предписание об изменении конструкции лафета пушки и, не веря своим глазам, перечитал его несколько раз. В целях ускорения производства, предписывалось операцию (указанную на чертеже неверно) отменить. Теперь злополучная дырка, и где её сверлить, никого не интересовало.
Из нашей семьи на войну ушёл только дядя Шура, младший из братьев. В тревоге за его жизнь бабушка часто молилась перед образом Святителя, а когда особенно было тяжело на сердце, проводила в молитве всю ночь.
Приехавший в отпуск по ранению дядя Шура нам рассказал о необъяснимом явлении, свидетелем которого он стал. Судно, на котором он служил, попало под обстрел, а укрыться было негде. И дядя Шура увидел летящие в него пули. Они походили на ос, летели медленно, от них можно было уклоняться. И он стал уклоняться, пропуская свинцовых ос мимо себя. С мостика стали кричать, чтобы он ложился на палубу, что, конечно, было благоразумно. Дядя Шура послушался, отвлёкся, и одна из «ос» ужалила его под правую лопатку.
Оказывается, что подобные странные явления наблюдались и получили даже определение: «эффект замедления течения времени».
Конечно, подобрать подходящее название непонятному не трудно. Но важно даже не само явление, а его причины. Почему в нужный, крайний, смертельный момент время замедляет свой бег? Почему в нужный,
крайний момент открывается дверь, и вам приносят пищу? Почему одному из моих знакомых вдруг захотелось отойти в сторону с места, где он стоял, и туда обрушилась бетонная балка?
Каждый достаточно поживший человек, если он отважится на пристальное внимание к обстоятельствам своей жизни, обнаружит присутствие некой тайной силы, своевременно вмешивающейся в нашу жизнь.
Понять предназначение такого воздействия на человеческую судьбу, имя которому «предопределение», можно, если понимать нашу земную жизнь как школу, как обучение, как подготовку к какой-то высшей форме существования. Нам периодически предлагается делать выбор в поступках, и, в случае верного выбора, возникают благоприятные стечения обстоятельств.
Пытаться объяснить предопределение физическими законами не имеет смысла. Вот - книга. В физическом смысле - это бумага и типографская краска. Рисунок букв понятен только тому, кто умеет читать.
ШЕСТЬДЕСЯТ ЛЕТ СПУСТЯ
За пустячными делами я только вечером вспомнил, какой день на исходе. 22 июня. В этот день оставаться в четырёх стенах я не мог и вышел на улицу. Город отходил ко сну - прохожих почти не было, привычный ровный шум завода воспринимался как тишина. Всё располагало к воспоминаниям, и я стал вспоминать. Но не начало войны, а победную весну. Возможно, что бывали тогда и пасмурные дни, но запомнилась она обилием солнца и ранней зеленью. Эта прозрачная зелень так счастливо сочеталась с белыми праздничными фартучками девочек из женской школы (не хочу думать, что теперь они давно бабушки!) и красными флагами.
Этой весною наше поколение вступило в пору отрочества - в пору светлых чувств, тревог и надежд. Отрочеству свойственна вера в чудо. И мы стали свидетелями совершившегося чуда: наши учителя внезапно помолодели. Всю войну они были старыми. Даже очень старыми. Вдруг обнаружилось, что наша добрая бабушка Розалия Михайловна Брун, вовсе и не бабушка, а женщина, если не молодая, то средних лет, - в вышитой ук-
раинской блузке. Но главная причина, конечно, была не в нарядной одежде и солнце, с концом войны, к уцелевшим, выжившим, как праздничный подарок, вернулась на краткий срок выжженная войною молодость.
. На перекрёстке в центре города была установлена большая карта, нарисованная на фанерном щите, - на ней каждый день флажками отмечалось продвижение наших войск к Берлину, обозначенному чёрным пауком
- свастикой. В этот день широкие красные стрелы сомкнулись на четверо-
щиту с картой приставили лестницу, и по ней, с банкой краски и кистью в руках, грузно поднялся художник Алёша Чувашов - в военном френче без погон, в орденах и с нашивками над клапаном нагрудного кармана, золотой и красной (за тяжёлое и легкое ранения). Он наискось, через всю карту, вывел огненным суриком большие буквы слова, которое вслух, громко читают столпившиеся под картою люди: «Д! О! Б! И! Л! И!!». Добили.
Весь май 1945 года я провожал друзей. Первым прощанием в мирное время я обязан Генке. За последний военный год он сильно переменился. Известно, кем бы он стал: бездомным бродягой, вором, и, в конце концов, прописался бы в тюрьме. Но очевидному развитию Генкиной окаянной судьбы воспрепятствовал посторонний человек, имевший далеко не безупречную репутацию при несомненном таланте. Ещё недавно я помнил его имя, да забыл, а спросить теперь не у кого. Наше мимолётное знакомство началось так. Однажды я стоял на пожарном пирсе у плотины - на дощатой платформе над водой, и мимо меня с шумом пробежал человек и обрушился в пруд. Он не поплыл, не нырнул, а как был - в одежде и сапогах
- лежал лицом в воде, раскинув руки и ноги, складки шаровар и гимнастёрки слегка шевелила волна, а ветерок шевелил седые волосы на затылке. Неужели утонул? - подумал я - как-то странно утонул: лицо по уши в воде, а сам пластом на поверхности. Время шло, можно было сорок раз захлебнуться, бежать надо, звать на помощь - решил я; отбежав, оглянулся, вижу, старик по железным скобам на пирс вылезает. Живёхонек.
Хорош: спереди мокрый, а сзади - сухой. На плечах погоны с т-образной нашивкой - старшина; но по лицу, похожему на сургучную печать, и седым усам он мог бы быть полковником старой закалки, а то и генералом. Служил этот старшина капельмейстером и командовал музыкальным взводом в военном училище. Старый петербургский музыкант
взял на себя заботу о беспризорниках - его хлопотами в музыкальный взвод зачисляли воспитанниками десяток мальчишек с улицы, даже тех, у кого музыкального слуха не было и в помине. Одели в военную форму, зачислили на довольствие и отправили учиться в мужскую школу.
Единственным из всех, <кто> оправдал надежду старика отыскать самородок, был Генка. У зачуханного, заражённого чесоткой, завшивленного, изголодавшегося мальчишки оказался безупречный слух, грудной альт и желание стать музыкантом. За него взялись всерьёз.
Я бывал у него в военном училище. Генка меня удивил ростом и ладной фигурой в подогнанном новеньком обмундировании. Красные погоны с музыкальной эмблемой в виде лиры, начищенные асидолом пуговицы и поясная бляха, свежий подворотничок, а, главное, яловые сапоги, надраенные до мокрого блеска, - это «батя»-капельмейстер расстарался, остальные воспитанники носили ботинки с обмотками - не узнать Генку!
Он сел к пианино и объявил, что сыграет «Иду» (Генка имел в виду марш из оперы «Аида») и ударил растопыренными пальцами по клавишам - и впрямь заиграл, акцентируя торжественные триоли!
Я был раздавлен: вот так Генка! От моего ощущения преимущества над ним и следа не осталось.
Пришло время училищу возвращаться в Ленинград. Воспитанников распустили «по домам», и улица снова поглотила их. Генка избежал этой участи. Его взяли с собой. Был прощальный митинг на вокзале, играл оркестр, взлетали белые перчатки капельмейстера. Говорили речи. И вышел Генка с короткою серебряною трубой в руках. Встал оловянным солдатиком. Развернул грудь. Поднял блеснувшую на солнце трубу. Пожевал губами.
Я ожидал услышать жестяной вопль пионерского горна, а из трубы вылетел, даже не вылетел, а возник, будто бы и без участия трубача, нежный высокий звук, постепенно набиравший силу, и в этом звуке окрепла такая властная сила, что перрон притих, слушая военный сигнал.
Поезд ушёл. Оркестр играл на открытой платформе - конечно же! -марш «Прощанье славянки», мелькали в воздухе белые перчатки капельмейстера, и сыпала стаккато Генкина серебряная труба. Состав уже скрылся в Грызунковской выемке, музыка стала невнятной, но ещё долго доносился гул большого барабана.
И снова был вокзал, только вместо воинского эшелона из бурых теплушек - пассажирские трофейные пульманы с зеркальными окнами. Мы провожаем киевлян. Вспомнят ли добром они Воткинск и нас?
. Потный паровоз жарко и шумно дышит, выбрасывая из цилиндров струи пара. И нет пулемёта на крыше паровозной будки. Два предупредительных удара станционного колокола - кто теперь вспомнит этот маленький спектакль «поезд отправляется». Давно уже сняли певучие станционные колокола, и кондуктора выбросили свои пронизывающие слух свистки. А жаль - праздничность пропала, осталось будничное дело.
Станционный колокол поверг меня в тревогу. Я тоже хотел в вагон -ехать. Ехать неважно куда, лишь бы стоять у окна и смотреть на обиженных жизнью - оставшихся на перроне.
Возле вагона стояли трое. Наша добрая - но совсем уже не бабуся -Розалия Михайловна; рослая, докуривавшая папиросу, похожая на цыганку мама Ирки Котырло и сама Ирка. Ирке не стоялось на месте - только подол крутился. Она давно перестала гримасничать и кривиться, от контузии осталось только лёгкое заикание. С тех пор, как девочек перевели в женскую школу, мы почти не виделись. Ирка стала совсем другая. Она стала красивая. Все трое глядели на меня. Иркина мама накрашенными губами стала что-то говорить дочери и даже подтолкнула её в спину. Ирка тряхнула косичками, сунула руки в карманчики и пошла ко мне. Подошла. Хотела что-то сказать, но смутилась и покраснела. И тут ударил колокол в третий, последний раз. Ирку будто ещё раз толкнули в спину, она выдернула из карманчика руку, обхватила меня за шею, поцеловала и побежала садиться в вагон.
Я стоял, как дурак, ошеломлённый лаской. Меня давно не целовали. Я даже не помнил, когда это было. Пронзительная трель свистка кондуктора. Красная фуражка начальника станции возле паровоза и мощный от избытка «лошадиных сил» рёв паровозного гудка. Поезд уходил от меня. Я остался на перроне. Далеко за водокачкой катились вагоны, а паровоз продолжал победно трубить.
***
. Что-то необычное вернуло меня из прошлого. Боковым зрением я уловил движение в небе: над крышами среди ранних звёзд плыл светлый
клин. Вероятно, он был колоссальных размеров. Почти равносторонний треугольник, он вершиною направлялся на северо-восток. От вершины к слегка размытому основанию струилась едва заметная глазу рябь. По возбуждённым голосам я понял, что наблюдаю небесное явление не один. «Пошла в район Новой земли. Свечение на молекулярном уровне.», «Такая «дура» шарахнет - пол Европы медным тазом накроется!..».
Может быть, мы и впрямь наблюдали вечером 22 июня пуск межконтинентальной ракеты. Но что бы ни происходило в небе в тот день, оно не могло не иметь символического значения. Мне в летучем светлом клине привиделись белые журавли Расула Гамзатова. Помните: «Солдаты, с кровавых не пришедшие полей, не в землю нашу полегли когда-то, а превратились в белых журавлей. »
. А глаза у Ирки Котырло были карие.
