CC BY
36
Эксперимент и инновации в школе
Война глазами детей
№ 2/2015
Заметки о военном времени
В.А. Мошкович
О военном периоде
Начало войны застало меня во Владивостоке. 41-й год — мне пять лет. Помню — гуляли с мамой и какими-то знакомыми в саду (видимо, сад отдыха), на уступе над бухтой (бухта Золотой Рог). Помню — вдруг какое-то волнение, народ забегал, засуетился. Кажется, стали работать громкоговорители. И очень сильное чувство тревоги, беспокойства. И в воздухе слова: «Война! Война!»
Почему Владивосток? Семья была увезена туда отцом, когда он завербовался на Дальний Восток после демобилизации (служил на Балтике, здесь, в Кронштадте, и женился). А когда началась война, мы там, во Владике, застряли.
Поэтому, можно сказать, «настоящей» войны я не видел.
Было голодно. Была беда, когда я однажды потерял продовольственные карточки; не знаю, как уж мама извернулась.
Помню, однажды без мамы варил суп и насыпал в варево огромное количество лаврового листа — у меня запах лаврового листа ассоциировался с запахом мяса.
Ходил в детский садик, где заведующая была с фамилией Мошкович (не родственница).
Во Владике пошел в школу. Школа № 28. Старинное здание, по-моему, бывшая гимназия. От нашего дома надо было идти вверх на гору, на улицу Пушкинскую. Учился хорошо, закончил первый класс с похвальной грамотой. Еще интересный эпизод — напротив школы, через дорогу прямо на улице стояли огромные деревянные контейнеры, из которых доставали запчасти (или как там это назвать) и собирали американские грузовики «Студебеккеры».
Вообще об американской помощи: в детском садике кормили иногда американским плавленым сыром — что-то нежно-розоватое и очень вкусное (может быть, так тогда казалось). Еще был замечательный свиной жир — лярд (за точность названия не ручаюсь), колбасный фарш в квадратных консервных баночках, которые открывались приложенным ключиком (ну очень вкусно!), не помню названия — консервированные яичные желтки в больших банках. Яичный порошок. Соленые орешки из баночки. Жвачка, в конце концов! Еще был красный стрептоцид. Не знаю, почему, но в памяти это связано с американской помощью. Все это, конечно, редкие эпизоды, редкие лакомства, но потому и запомнилось, наверное. А вообще — было голодно, тяжело!
Вспоминаю новогоднюю елку, видимо, Новый 44-й год. На горе над нашим домом (Ленинский проспект, д. 101, кв. 1) старинное кирпичное здание — клуб Ильича. Высоченная нарядная елка посреди зала!
А в августе 45-го началась война с Японией, но в городе это почти не ощущалось. Однажды была какая-то тревога, говорили, что прилетал японский самолет, но его сбили.
Летом того года я был в пионерском лагере под Владивостоком, по железной дороге остановки назывались «19-й км» и «Океанская». Лагерь в лесу, а купаться нас водили на берег моря. Песчаные пляжи, какие-то деревянные строения, от которых пахло прогретыми солнцем досками, засохшими водорослями.
За забором лагеря проходило шоссе, и по нему двигались на войну наши войска. Мы, ребятишки, выходили на дорогу и смотрели на грузовики с солдатами, а они, солдаты, когда останавливались, угощали нас из своих сухих пайков. Наверное, это были тоже американские сухие пайки: матерчатые мешочки с россыпными мелкими галетками, какие-то конфетки...
Еще помню, как ждал маму в дни посещений, — она подходила к лагерю по этому шоссе, а я с самого утра стоял у забора и, кажется, даже плакал.
Запомнился ураган — тайфун (было это году в сорок третьем — сорок четвертом и с войной не связано). Мы с мамой были в пригороде (она там работала), когда случилось это стихийное бедствие: маленькая речушка разлилась в широкую бурную реку так, что смыла огромную часть берега, громадные деревья (маньчжурские орехи) были повалены ветром.
А зимой 1945 года я отучился во втором классе две четверти, и в декабре приехал отец и повез нас в Ленинград. Ехали железной дорогой больше двух недель. Вагон обычный плацкартный, промороженный насквозь. В дороге запомнилось замороженное в форме миски молоко, которое покупали родители, но как его разогревали, как ели — не помню. В Москве была пересадка — на Ленинградском вокзале перед вагоном огромная толпа, нас с сестрой передавали над головами этой толпы в вагон.
Ну а дальше — Ленинград, 31-я школа, 2В класс и т. д.
В.Н. Каменцев
Воспоминания о войне
Когда началась война, мне не было и семи лет. Начало войны в зрительной памяти сохранилось в виде яркой картинки без звука. Я с мамой стою на низком берегу реки, на другом, высоком, — какой-то дядька около чего-то на колесах машет руками и кричит... Так мама узнала о войне, а я впервые увидел мотоцикл. Папа сразу ушел на фронт, служил в подразделениях связи. Прошел всю войну, был неоднократно ранен, но
Эксперимент и инновации в школе. № 2, 2015
сравнительно легко, как говорят, остался с руками и ногами... Дослужился до капитанского звания.
В первое лето войны (до блокады) к нам приезжали родные из других районов Ленинграда, почему-то запомнились разговоры о том, что зверства немцев на захваченной у нас территории якобы преувеличены, потому что ведь немцы — «такая культурная нация».
Осенью, когда кольцо блокады неумолимо сжималось, мы с матерью чуть не с последним поездом успели выехать из города в южном направлении. К этому периоду относится вторая «яркая картинка»: поезд останавливается, взрослая тетя словами и руками гонит нас из вагона, мамы рядом нет, но я знаю — она в другом вагоне, с другими ребятами... Поезд, как потом выяснилось, успел добраться до города Калязин, что в Тверской области. По пути нас часто бомбили. К чести наших авиаторов, хочу сказать, что, если бы наши истребители не отгоняли немцев во время бомбежек, наш состав, конечно, был бы поврежден настолько, что не смог бы дальше двигаться.
Особо хочу отметить факт, врезавшийся в память: когда люди из вагонов высыпали в поле во время бомбежек, немцы старались попасть именно в группы ребятишек.
Как бы то ни было, через неделю мы все же прибыли в Калязин, а потом добрались до села Сувачево, где жили наши дальние родственники.
Приведу две зарисовки, относящиеся к войне, по воспоминаниям моего двоюродного брата, живущего в Москве.
Он хорошо запомнил, как ему пришлось помогать отцу вставлять ленту с патронами в пулемет «Максим» во время одного случая, когда его отец был вынужден вести неравный бой с наступавшими немцами.
Вторая, чисто зрительная картинка относится, видимо, к начальному периоду войны, когда прибывало под Москву народное ополчение из Сибири, а винтовок было мало. И мальчик запомнил, как ополченцы насильно врывались на склад и раздавали винтовки. Видимо, это был именно тот случай саботажа (сокрытия оружия и боеприпасов), о которых теперь мы уже хорошо знаем по исторической литературе последних лет.
Пару слов хочется сказать о судьбе наших соседей по квартире в Ленинграде. В одной из комнат жила, можно сказать, «интернациональная» семья. Глава семьи, Зейферт, прибыл из Германии в СССР (как тогда было модно на Западе среди прогрессивной общественности) помогать нам строить «светлое будущее».
С началом войны он, как и мой отец, сразу добровольцем ушел на фронт. И в первых же сражениях погиб, поскольку очень часто своим примером поднимал бойцов в атаку: вылезал из окопа и бросался в атаку с криками «За Родину, за Сталина!». Такая шальная храбрость, конечно, вскоре стоила ему жизни: очень скоро его скосила очередь немецкого автомата. Его храбрость была достойно оценена командованием, и Зейферт посмертно был награжден орденом Красного Знамени (и медалью «За отвагу»).
Его сын после войны рассказал, почему его отец проявлял такое безрассудство на фронте. Оказывается, он не хотел воевать против своих (он же немец), а потому и лез под пули вполне сознательно, чтобы быстрее закончить «свою» войну.
Ю.В. Попов
Что я помню о военном времени
Войну я встретил в Комсомольске-на-Амуре, где в то время работали мои родители. Жили мы в длинном деревянном бараке, поделенном на отсеки, как на подводной лодке. Все «удобства», ясно, во дворе.
Помню озабоченные лица людей на другой же день после объявления войны.
Помню тоже первый же поход с мамой в магазин, как мы были удивлены пустыми полками, и вовсе не потому, что все раскупили, а просто (как потом выяснилось) вышел приказ все попрятать «на черный день». Неожиданным для меня было то, что исчезли пирамиды из крабовых консервов, которых всегда было много на витринах магазинов.
Голод был. Несколько выручала близость Амура и обилие рыбы, которую ловили ежегодно ранней весной во время ледохода прямо сачками все, кому не лень.
Хорошо запомнился такой факт: году в 1943-м в наш пионерлагерь, который располагался на берегу Амура, катер прибуксировал огромную рыбину. Как потом уже мы узнали, это была калуга. Они же вырастают иногда за 3 метра, а вес порой приближается к тонне. С неделю после этого нас кормили вкусной рыбой.
Помню, что перед войной с Японией на восток через Комсомольск проходили воинские эшелоны. Все мы, ребятишки, с интересом вертелись среди солдат, тем более что они угощали нас разными вкусными вещами: шоколадки, конфетки, банку консервов порой давали, тем самым подкармливая нас.
После войны, как мне помнится, были очень трудные годы. Мы были и плохо одеты, и питались весьма скудно. Хлеба мы наелись вдоволь лишь в 1947 году, когда хлеб стали продавать без карточек. Летом 1947 года мы уехали в Луганск к родственникам, где жизнь была, конечно, легче.
После разгрома японской армии в Комсомольске появилось много пленных японцев. Помню, что содержались они на территориях (лагерях), как бы огороженных дощатыми заборами с большими щелями. И мы, мальчишки, меняли вареную картошку, хлеб и другое съестное (рыбу, ягоды) на деньги. Бумажные ассигнации мы не очень ценили, хотя там были изображены очень красивые пейзажи, пагоды и портреты микадо. Металлические монеты у мальчишек ценились гораздо выше.. Особой же популярностью пользовались их монетки из прессованной кожи с дырочками посередине.
Днем военнопленных организованно водили на стройки, за два года было построено много объектов самого разного назначения.
С.Г. Монзелер
Вот что врезалось в память
Само начало войны, конечно, я не помню, но несколько бомбардировок мне запомнилось, видимо, потому, что моя кровать — детская — стояла в таком месте, где, по мнению моих родителей, было менее опасно: в проеме около брандмауэра. Но даже и там, я хорошо помню, потолок и стены ходили ходуном.
Заметки о военном времени
Мама в то время, чтобы сохранить работу и паек, вынуждена была скрывать, что у нее есть ребенок. Но когда это открылось (добрые люди донесли), ее со мной и бабушкой включили в очередь на вывоз по Дороге жизни, которая весной 1942 года уже начала работать.
Помню, как меня держал на коленях какой-то дядя в фуражке, когда нас на грузовике вывозили по льду Ладожского озера. Лед был ненадежный, и автомашины часто проваливались. Дядя сидел у самого борта и должен был выпрыгнуть со мной в опасной ситуации. Дело в том, что я был единственным ребенком в том грузовике.
Потом смутно помню, как нас везли уже на поезде куда-то в обход Москвы (видимо, восточнее), потом помню, как бабушка заболела и мы вынуждены были с поезда сойти.
Кто-то нас приютил, но бабушка все равно не смогла поправиться, и мы, похоронив ее, продолжили свое продвижение на восток. В итоге кое-как добрались до Новосибирска.
В один прекрасный день в наш барак вошли люди в кожаных куртках с солдатами, нас забрали и отвезли на вокзал, впихнув в купе какого-то поезда. Когда он тронулся, вошел кондуктор и протянул нам билеты, объяснив, что везут нас в Читу по чьему-то приказу сверху. В Чите же нас встретил отец, который там в это время находился на службе.
Как потом выяснилось, отец написал отчаянное письмо прямо в аппарат Берия, и тот дал указание нас найти и семью воссоединить.
Через какое-то время в связи с новым назначением отца мы переехали во Владивосток, где я пошел в первый класс в 1944 году.
В конце 1945 года война с Японией окончилась, и вскоре мы вернулись в Ленинград — в нашу квартиру на 7-й линии (в доме Пеле), в которой собрались уже все три семьи, жившие там до войны.
С. Дмитриева
Мои злоключения в военное время
Помню хорошо солнечный день 15 июля 1941 года, так как именно в этот день — а это день моего рождения — уходил на фронт мой отец. Он поднял меня высоко над головой, потом прижал к себе и заплакал. Хорошо почему-то запомнила его белый свитер. Когда я это вспоминаю, тоже начинаю плакать. Больше папу я не видела — он погиб в боях в 1944 году.
Мы в то лето жили под Лугой в деревне. Прошло совсем немного времени, и в одночасье наши дома вдруг оказались на передовой — так быстро наступали немцы.
Они рвались к Ленинграду, постоянные обстрелы, бомбежки, пожары. Рев пикирующих самолетов, разрывы бомб — все это так на меня подействовало, что я до 15 лет слегка заикалась. А звук летящего самолета бросал меня в дрожь.
Вскоре началась жизнь в оккупации. Мама оборудовала для жилья маленькую баньку, чудом уцелевшую от бомбежек. Дома давно все сгорели.
Люди жили в землянках и даже в солдатских окопах.
Мама рассказывала, что натерпелись такого, что и рассказать невозможно. На наших глазах даже расстреливали партизан.
В ноябре 1943 года всех выживших погрузили в вагоны и повезли в западном направлении. Однажды при бомбежке нашего эшелона (как потом выяснилось — нашими самолетами) попали в наш вагон и мне оторвало руку. Я чудом осталась жива, так как от страха, видимо, кровь долго не шла и вскоре запеклась. Люди быстро доставили меня в местный госпиталь, где работали наши врачи (это было на территории оккупированной немцами Латвии). Меня спасли, но оставили для выздоровления на месте. Маму же повезли дальше вместе с эшелоном. Как потом выяснилось, мама дала описание своей дочки и службы искали меня по «остам». город Нейгут, город Весмуниеки. Наконец в феврале 1944 года меня нашли. Мама чуть с ума не сошла от радости. А я. я перестала наконец плакать.
Перед освобождением Латвии мы снова оказались в самом пекле боевых действий недалеко от Иецавы, под Ригой. Это было летом 1944 года. Наступали уже наши. От непрерывного обстрела мы спасались, хорошо помню, залезая в железную трубу коптильни, и осколки снарядов постоянно барабанили по ней, действуя на нервы. В трубе было очень жарко, а пить было нечего. Мама увлажняла мне губы, чем — не знаю, но помню это очень хорошо. Мама потом рассказала — своей слюной.
А где-то рядом, как потом стало известно, погиб мой отец, красноармеец 1-го взвода 104-го эскадрона 619-го кавалерийского полка. Призван Новгородским РВК.
Кого благодарить за свое спасение в этом многомесячном аду? Я усматриваю в этом руку Всевышнего, поэтому уже давно пришла к Вере.
С. Мурри
Мои воспоминания о военном времени
Война застала меня на даче под станцией Сивер-ская, а вернее — в избе колхозника, где мама с папой сняли угол на лето. Мои мама с папой работали до войны преподавателями в вузах, приезжали на выходные.
В первые же дни войны немцы стали бомбить аэродром рядом с нашим селом, поэтому решено было двигаться на запад. Родители мамы тоже были с нами. Помню фрагментарно, как папа везет меня на велосипеде, а рядом на телеге движутся наши пожитки, на которых восседают бабушка и дедушка. Меня нещадно кусали слепни и мухи, я постоянно хныкала, хотя мне дали пучок веток, которыми я обмахивалась.
В итоге мы осели (вскоре выяснилось, что ненадолго) в селе Чаща, ударение на последнем слоге. Дедушка перекапывал поля в поисках недособранных овощей, иногда везло. При бомбежках народ собирался в колхозном хранилище овощей, где давно уже было пусто. Так как стали бомбить все чаще, решено было возвращаться в Ленинград. Но при первых же попытках выяснилось, что немцы наступали так быстро, что город уже был от нас отрезан.
Помню эпизод с нашими попытками пробиться к своим через торфоразработки. Кажется, именно в то время повстречавшиеся части нашей армии подкинули
Эксперимент и инновации в школе. № 2, 2015
нам конины, которая помогла продержаться несколько недель.
В августе мы уже двигались по реке Оредеж, жили в деревнях Приштинь и Рапти, это уже я узнала от мамы после войны. Вскоре немцы заняли и этот район, но первое впечатление о немцах было очень странным. Детали проясняла мама в своих воспоминаниях. Оказывается, немецкий офицер, увидев детей в избе, дал команду солдатам устроиться на ночлег в сарае, а сам лег в машине. Утром при обстреле нашими войсками снаряд умудрился попасть именно в ту машину. Поистине, никакое доброе дело не остается безнаказанным. Мама же рассказывала, как немецкий солдат на перекрестке улиц пел «Интернационал», а когда его спросили, что он делает, выяснилось, что он по убеждениям коммунист. Это просто анекдот какой-то.
Чтобы не умереть с голоду, мама устроилась учительницей в сельскую школу. Как ни странно, но ей за это давали мешок зерна на зиму. Деньги платили лишь тем, кто работал в канцелярии комендатуры. Как мама заранее предвидела, что после войны все работавшие у немцев будут репрессированы?..
В 1944 году нас освободили наши войска на границе с Эстонией.
Но это уже совсем другая история.
Г.А. Смирнова
Мои воспоминания о войне
Лично мои воспоминания состоят из отдельных видений, сопровождающихся звуками, запахами и переживаниями. Например, до сих пор помню запахи новой белой кроличьей шубки и голубого фетрового капора с белыми лентами, которые завязывались бантом под подбородком. Это было еще до войны.
Теперь уже невозможно отделить выборки из памяти ребенка от событий, о которых позднее рассказывали родители.
К началу войны мне было шесть лет, брату — четыре. Детский садик завода Сталина, который мы посещали, на лето, как обычно, вывезли на дачу в Хвойное.
Через два часа после объявления войны папа как политрук роты (в запасе) ушел на сборный пункт, но в числе других специалистов его отозвали на завод «демонтировать заводское оборудование и грузить в вагоны».
Маму с секретными документами 1-го отдела в сопровождении двух красноармейцев срочно отправили на восток первым эшелоном. Это было 17 июля. Она могла взять с собой только бабушку и кое-что из вещей (они в декабре 1942 года спасли нас от голодной смерти).
Папа чудом вырвался с завода и привез нас в Ленинград, чтобы отправить вслед за мамой, но было не с кем, так как мужская часть родни была уже на фронте, а женская — на оборонительных работах. Но тут папа получил командировочное предписание Наркомата вооружения ехать с эшелоном на восток для выполнения спецзадания и, отоварив наспех карточки (хлеб, сушки.), 19 июля погрузился вместе с нами в вагон-теплушку, где на нарах разместилось еще несколько семей. Это был пятый эшелон. Из записей в домовой книге предвоенных лет следует, что семья выбыла на Урал, выписана 09.08.41.
Немцы бомбили город и эшелоны, уходящие на восток. Помню звуки низко летящих самолетов, свист падающих бомб, грохот взрывов, но нас как будто это и не касалось. Самым страшным было потерять папу в окружающей суете и неразберихе.
Ехали медленно, подолгу стояли, а иногда неожиданно поезд трогался без всякого предупреждения. Папа выскакивал на станциях, чтобы купить продуктов, однажды отстал от поезда и два дня догонял другими составами. А нас опекали и чем-то подкармливали попутчики, несмотря на скудость своих запасов: ведь никто не думал, что ехать придется почти два месяца. Теперь представляю себе переживания папы, а ужаса, в котором пребывали мы с братом, не помню. По дороге у брата открылся понос, и при очередном обходе поезда санитары чуть не высадили нас, заподозрив дизентерию. К счастью, вступились попутчики, мальчика отстояли, посоветовали папе купить портвейн «777», на ближайшей станции папа купил две бутылки — и все прошло.
В Златоусте нас поселили временно в частном доме. Помню, как, лежа за печкой, в душном полумраке я задыхалась от фолликулярной ангины. Спасла меня хозяйка, влив мне в рот ложку керосина. Потом заставляла дышать парами картошки под одеялом. После войны у нас дома всегда была бутылочка керосина, и я лечила им себя и детей, правда, на экзекуцию с картошкой решалась редко.
Весной 1942 года мама стала работать «хлоратором» на насосно-фильтровальной станции, работа была очень тяжелая и вредная, но зато она каждый день приносила нам молоко. Мы уже жили в комнате на втором этаже деревянного барака со скрипучей деревянной лестницей. На стене висели часы-ходики, а в них жил настоящий воробей, которого бабушка кормила пшеном, а мы делились с ним крошками драгоценного хлеба.
Хлеб и картошка для меня до сих пор святое. В школе нам давали кусочек хлеба, почему-то мы его не съедали сразу, а аккуратно несли домой, стараясь не поломать. У нас даже были маленькие деревянные сундучки, покрашенные зеленой краской, — папа сделал, — в них мы хранили свои кусочки хлеба, а потом делились с бабушкой, которая на себе во всем экономила, и с воробьем.
По рассказам мамы, — папу мы почти не видели, — мы голодали. Ощущения голода я не запомнила. Мама, не имея навыков ведения подсобного хозяйства, завела огород, выращивала овощи и даже купила козу. Но коза оказалась больной, скоро умерла, и мы ее похоронили, а овощей нам хватало только до зимы, потом шли в ход сушеные картофельные очистки. Весной — лебеда, крапива и подножный корм: сныть, мать-и-мачеха, кислица и прочее.
В 1943 году я пошла в первый класс. В школе мне нравилось. Помню, как я хожу по классу и помогаю своим одноклассникам выполнять задание, данное учительницей. Она часто уходила куда-то, а меня оставляла за себя. После уроков я проверяла тетради и даже ставила отметки.
Дорога из школы проходила мимо рыночка, не помню, чем там торговали еще, но я покупала ароматную жвачку из хвойной смолы.
Заметки о военном времени
Летом мы всей школой с учителями ходили собирать лечебные травы для фронта, — еще одна яркая картинка в памяти: предгорье Урала, редкие высокие деревья, солнечные полянки, воздух звенит, жужжит и одуряющие ароматы трав!
В плохую погоду нам разрешалось, а может быть, и не разрешалось, на «лесопилке» играть в «чушки» и качаться на досках. Запах свежераспиленных хвойных досок меня и теперь возвращает в детство. И еще мы любили играть в «ножички».
Возвращались мы с мамой в Ленинград в начале мая 45-го года, папа нам прислал вызов. Никакого расписания движения поездов не было, поезд останавливался на разъездах, и мы часами ждали встречного или пропускали эшелоны с более важными грузами, а иногда поезд гнали подолгу без остановок. Когда поезд останавливался на станции, взрослые хватали чайники и бежали за кипятком, а дети прилипали носами к окнам и следили за мамой, пока ее было видно, а потом нападал страх: не успеет! У кранов с горячей водой выстраивалась очередь, а поезд вдруг дергался и начинал набирать скорость. Люди бросались к ближайшему вагону, в панике толкая друг друга, кто-то мог остаться на платформе.
Военные годы оставили во мне непреодолимый подсознательный, животный страх перед поездами. С ним я прожила большую часть жизни.
Город был в руинах, вдоль улиц среди развалин и бомбовых воронок стояли стены, сквозь оконные проемы видны были остатки других домов. Ходить по улицам было страшно и опасно. Иногда попадались группы военнопленных, идущие под конвоем на работы по расчистке города.
Но какая была радость, когда папа с получки приносил буханку серого хлеба с хрустящей маслянистой корочкой, с волшебным запахом, а вкус! Теперь так не пекут!
И.К. Ярцев
О войне и своем детстве
В тот переломный период многих людских судеб наша семья жила по месту службы отца, на южной границе с китайской провинцией Сицзян, в городе Бахты Казахской ССР.
Хорошо помню, как именно в то воскресенье — 22 июня — проводился смотр войск приграничного гарнизона на площади около городского парка. Еще не кончился смотр, как раздался рев сирены тревоги и отец (как командир) стал объяснять собравшимся зрителям, что началась война. Сначала никто не хотел этому верить. Папа подошел к маме и сказал сдавленным голосом: «Война.» Так как в районе еще орудовали остатки банд басмачей, то не было поначалу ясно, с кем война-то (с немцами у нас в то время был пакт о ненападении, как теперь мы уже знаем). Папу мы несколько дней не видели, потом его и кого-то еще из
комсостава погрузили в самолет и отправили на Западный фронт. Этот период я запомнил не очень хорошо. Но потом мама рассказала детали.
Прошло три недели, и папа вдруг вернулся. Как потом выяснилось, Ставка решила не оголять южные рубежи нашей Родины, а папу очень ценило военное начальство за его отвагу и профессиональные знания. Это решение (как вскоре стало ясно) было очень верным, так как меньше чем через два года Англия и Советский Союз ввели войска в Иран, почему и стала возможна Тегеранская конференция 1943 года.
После возвращения отца его переводят на границу с Афганистаном — в город Шуробад Кулябской области Таджикской ССР, где он и воевал все два года с басмачами как местного, так и зарубежного «разлива». Были у него и ранения, но не очень опасные.
Хорошо помню полеты на У-2 через горы, необычайно красивое зрелище, серебрятся внизу ленты рек Вахш и Пяндж. Самое же незабываемое впечатление производили пики Сталина и Ленина (7495 и 7437 метров), между которыми пролетала наша «керосинка». Это сейчас реактивные лайнеры летают выше самых высоких гор. Летали мы в Сталинабад встречать сестру мамы и моих двоюродных сестер — Иру и Галю. Они приехали к нам жить, так как отец Гали умер от ран в госпитале, стало плохо с питанием — только сняли блокаду.
Конец войны был ознаменован довольно красочным салютом, помню его очень хорошо.
В областной центр Куляб часто ездили на машине по таким горным дорогам, по которым сейчас уже никто и не поедет. «Господи, пронеси!» — так звались эти опасные места, как вы знаете из послевоенного фольклора. Один случай врезался в память, когда наша машина — обычный воинский газик (козел) — стал боком сползать по мокрому склону в пропасть и отец каким-то лихим шоферским приемом в последний момент вывернул машину.
Надо еще упомянуть о том, что в тех краях в то время свирепствовала холера, косила народ не хуже врагов. Нас же (судьба?) не затронула, к счастью. Хотя мама, правда, как-то проговорилась, что я перенес какую-то легкую форму, так как чудом выздоровел.
По окончании войны папа получил назначение на крупную военную должность, но его забраковали по состоянию здоровья. Тогда ему и предложили партийный пост. Он отказался и ушел на пенсию.
Вернулись мы в Ленинград в самом конце 1945 года, квартиру нашу довоенную (очень большую — пятикомнатную) плотно заселили народом, семье давали одну комнату, независимо от числа детей, братьев и сестер. Мы жили большим «табором» в 30-метровой комнате полтора года, пока не переехали своей семьей в полуподвальное сырое помещение, где я и заболел дифтеритом (в токсической форме), в результате я приобрел сердечный миокардит. Но это уже к войне не относится.
