CC BY
22
VIII. Личный опыт ученого
Л.Н. Будагова (Институт славяноведения РАН, Москва)
Из воспоминаний о военном времени
Abstract:
Budagova L.N. From the memories of the wartime
In the publication, the author tells about her childhood during the Great Patriotic War: everyday life and spirits among the family-members of employees of the USSR Academy of Sciences evacuated to Kazan and Frunze (now Bishkek). She describes their mutual relations and contacts with the local population, who were helping the guests to overcome difficulties of the wartime, mentions popular Soviet films, books and theater performances, quotes correspondence with the relatives, who stayed in Moscow, or were on the front.
Ключевые слова: Великая Отечественная война, Академия наук СССР, эвакуация, Казань, Фрунзе, академик Н.М. Сисакян, Парад Победы.
Когда началась Великая Отечественная, мне было 8 лет, когда закончилась - 12. Я из тех «детей войны», которые пережили ее в тылу, далеко от полей сражений. Они еще не доросли до того, чтобы пойти на фронт, но уже вполне понимали ужас разразившейся катастрофы. Им есть что рассказать, чем поделиться.
Очень хорошо помню 22 июня 1941 г. Мы в то время, как и пару раз до этого, снимали на лето комнатку в деревне на станции Барыбино. Мама, агрохимик-почвовед, сотрудница Тимирязевской академии, могла там без отрыва от двух своих детей заниматься производственной практикой, брать с помощью втыкаемого глубоко в землю бура почву для каких-то исследований. Зачем они были нужны, я не понимала, но с удовольствием сопровождала ее в походах по окрестным полям, наслаждаясь летней погодой и зарослями полевых цветов, среди которых почему-то особенно много было люпина. Помню как ждала я в мае 1941 г., после окончания 1-го класса 175-й средней школы г. Москвы, поездки в Барыбино, куда мы добирались на поезде, а потом долго шли с вещами пешком до деревни, как предвкушала встречу со знакомой
детворой, игру в «штандар» или в «двенадцать палочек», хождение босиком по росистой траве-мураве, не зная еще, что скоро прервутся эти летние забавы и станет не до них.
22 июня было воскресеньем, я, помогая маме по хозяйству, чистила картошку у ведра с водой. Вдруг из висевшей на стене черной тарелки репродуктора раздались чьи-то слова о начале войны. Я совсем не испугалась, но картошка с ножом выскользнули у меня из рук. В тот же день по дороге на косогоре, видной из деревни и ведущей на станцию, потянулись черные фигурки мужчин, заторопившихся в Москву, - то ли дачников, то ли работников опытной сельхозстанции, расположенной в бывшей дворянской усадьбе. Скоро перебрались в Москву и мы.
Где-то уже в июле или начале августа началась эвакуация части сотрудников Академии наук с семьями сначала в Казань, а потом в более глубокий тыл, в Киргизию. Уезжали мы втроем -мама, я и трехлетний братишка Ивочка1.
В Казань нас провожали папа и его коллеги - известный микробиолог, академик В.А. Энгельгард и его супруга М.Н. Любимова, работавшая с папой в одном Институте. Две их дочери - моя ровесница Ляля и ее младшая сестра Наташа, а также их нянечка, ласковая уютная старушка, будто сошедшая со страниц русской классики, уезжали вместе с нами, в одном и том же плацкартном вагоне. Маме было поручено приглядывать за всей этой пестрой компанией. По приезде в Казань нас с дочками Энгельгардов временно поселили на одной из центральных улиц города, в квартире кого-то из научных работников, вероятно, коллег Владимира Александровича, который в 1929-1931 гг. был профессором биохимии Казанского университета и Казанского медицинского института. Вскоре наше семейство перебралось в крохотную мансарду на верхотуре деревянного особнячка, а потом нам дали комнатку в длинном бревенчатом доме барачного типа, стоявшего то ли в парке, то ли просто в окружении деревьев. Нашими соседками были две интеллигентные старушки, полюбившие Ивочку и дарившие нам какие-то дореволюционные открытки, веночки из атласной бумаги и другие поделки. Из пребывания в Казани запомнилось, как мама каждый вечер уходила на станцию «встречать багаж», с которым были связаны надежды на сахар, крупы и другие нужные вещи. Помню долгое стояние в очередях за пряниками и черными сухарями, которыми отоваривали
продуктовые карточки, озеро Кабан, Казанский кремль, детскую библиотеку, теплую и светлую, куда я бегала за книжками, увлекаясь в то время кругосветными путешествиями или просто путешествиями Магеллана, Кука и других мореплавателей. Однажды, идя вместе с нами по казанской улице, мама нырнула в какой-то магазин и вернулась оттуда с объемным томом «Н.А. Некрасов. Стихотворения». Книгу эту, выпущенную до войны Детиздатом и ЦК ВЛКСМ, я оценила позже - и не только произведения одного из самых любимых маминых поэтов, но и сделанную на ней надпись, до сих пор хранящую теплоту маминых рук: «Моей славной дочурке Люсеточке с днем рождения. Мама 194...г.». Я и думать забыла о «своем дне» 3 сентября, а мама помнила, но, по-моему, в годы войны больше ни о каких семейных праздниках мы не вспоминали.
Папа, тогда молодой доктор биологических наук, ученый секретарь Института биохимии АН СССР, в эвакуации не был, всю войну оставался в Москве. В критический для столицы период вступил в ополчение. Из его письма от 21 октября 1941 г.: «Мои родные и ненаглядные Варюша, Люся, Ивочка! С 16 октября я нахожусь в Коммунистическом батальоне в качестве бойца. Наш батальон призван защищать нашу любимую Москву [...] Адрес мой пока неизвестен. Мы находимся там, где учились вместе. Родные места. Каждый уголок вызывает серию воспоминаний. Все мы умрем, но фашистов в Москву не пустим. Крепко целую. Ваш Н. Сисакян»2. Судя по словам «Мы находимся там, где учились вместе», месторасположением батальона был район Тимирязевской академии, где учились мои родители. Потом папа был отозван из ополчения для выполнения правительственных заказов. 29 октября 1941 г., находясь в Казани и еще ничего не зная о судьбе супруга, мама писала ему в Москву: «Родной мой! Невыносимо желание установить с тобой скорейшую почтовую связь. После ужасного 15-го* я не получала от тебя ни одного слова. Так же ничего не имею от папы с мамой и от братьев [...] Дети и я здоровы. Если институт поедет (в более глубокий тыл - Л.Б.), то и нас обещали взять с собой, за что я очень благодарна коллективу. Больно, невыразимо больно не видеть тебя среди тех, кого я привыкла видеть только с тобой вместе. Не рассчитывая на скорое свидание с
*
Самым трудным днем, днем паники в Москве, было, как установлено, 16 октября 1941 г.
тобой, милый мой, родной, и с моими родными, стараюсь мужаться, сдерживаться и лелею надежду на радостное будущее. Дети и я целуем тебя крепко. Твоя несчастная Варя»3.
В Казани мы пробыли всего одну зиму и где-то ранней весной отправились вместе с сотрудниками АН дальше, на Восток, во Фрунзе (теперь Бишкек), столицу Киргизии. Помню такой эпизод. Поезд мчится сквозь наступившую ночь, мама дремлет, лежа на полке. Ивочка пристроился на столике и смотрит в окно, где почти ничего не видно. В вагоне тишина, только колеса стучат. Вдруг наш малыш сжимает кулачок и грозит им заоконной тьме со словами: «Фронт, отдай папу!».
До Киргизии мы ехали долго, наш поезд то и дело останавливался на разъездах, пропуская идущие на запад эшелоны. На станциях взрослые бегали за кипятком, и я очень боялась, что мама отстанет от поезда. Не ручаюсь за достоверность, но вроде в нашем поезде ехал один известный детский писатель, который прокладывал себе дорогу в толпе пассажиров со словами: «Пропустите меня, я Маршак», на что в ответ ему родился такой стих: «Отвечали ишаки - мы и сами маршаки!».
По прибытии в Пишпек (пригород тогдашнего г. Фрунзе) мы жили какое-то время вместе с другими приезжими в большой комнате, спали на полу, а прежде, чем заснуть, весело возились вместе с моим братишкой и другой ребятней на огромном и жестком ложе. Был конец зимы 1942 г. На обочинах еще лежал белый, не тронутый грязью снег, на безоблачном небе ярко светило солнце, превращая снег в лужи. Мне запомнилась молоденькая, но достаточно агрессивная местная дурочка, которая наводила на нас страх, почему-то заставляя моего братишку ложиться на землю. К счастью, мы скоро оказались во Фрунзе, поселившись вместе с двумя семейными бездетными парами сотрудников АН в половине одноэтажного деревянного дома. Сначала мы жили в комнате, перегороженной занавеской, вместе с одной супружеской четой, потом нашей троице дали целую комнату с предбанником, а обе супружеские пары поселили вместе. Двери обеих комнат выходили на большую открытую террасу с длинным столом, за которым сходились для чаепитий и дружеских разговоров обитатели нашей половины дома. Все удобства находились в конце длинного двора, питьевую воду, которую брали из уличной колонки, держали в ведрах.
Центрального отопления в доме не было, была вроде бы русская печь, которую полагалось в отсутствие дров топить кара-гачом, саксаулом или кизяком (навозными лепешками), но она, как правило, не разжигалась, а лишь дымила. Зимой в доме стояла температура ниже нуля, вода в ведрах покрывалась тонкой ледяной пленкой, спали мы на одной большой кровати в пальто, вечерами зажигали коптилку. Во Фрунзе мы прожили две весны - 1942 и 1943 гг., одну зиму и два лета. Папа оставался в Москве, два маминых брата были на фронте, бабушка с дедушкой - в недавно освобожденном от немцев Калинине (ныне г. Тверь). Мы долго ничего не знали об их судьбе. Наконец из Калинина пришла телеграмма от жены младшего маминого брата: «Все живы дом сгорел мама у меня. Вера». Уже после войны мы узнали некоторые подробности. Бабушка, Февронья Яковлевна Алексеева, до революции ткачиха на Морозовской мануфактуре, а при советской власти - председатель ВТЭКа, известный в городе человек, была в кем-то тайно подготовленных к приходу немцев списках советских людей, подлежащих расстрелу. Однако наши освободили город раньше, чем туда пришли каратели. После войны бабушку даже наградили медалью «За победу над фашистской Германией», что снимало с нее клеймо пребывания на захваченной врагом территории, вызывавшего подозрительность наших властей. Тетя Вера рассказывала, что во время оккупации в дом, где ютилась она со стариками и двумя крошечными дочками, как-то зашел немец и спросил по-русски у самой маленькой - Регинки: «Где твой папа?» Та ответила: «Фасиста бьет». «Что ты, Региночка!» - в ужасе закричали взрослые. «Я говорю, фасиста бьет», - упрямо повторила малышка. Немец засмеялся и ушел.
Но вернемся во Фрунзе. В целом, столица Киргизии жила жизнью далекого от боевых действий тыла, однако тесно связанного с войной: лечила в госпиталях раненых, принимала и обустраивала эвакуированных, отправляла на фронт своих сограждан. В центре города работал Оперный театр, в одном из служебных помещений которого занималась детская художественная студия, куда записалась и я. Там проводились уроки ритмики и пения. По -том театр сгорел, занятия в студии прекратились.
Зимой мы с мамой и братишкой часто ходили на вечерние сеансы в кинотеатр «Алатау», где было светло и тепло. Несколько вечеров подряд мы смотрели «Трех мушкетеров» - американскую
комедийную версию романа А. Дюма, в которой д'Артаньян, сидя на лошади, распевал веселую песенку про Париж, а слуги в поварских колпаках тоже пели и веселились, ощипывая кур, и все кончалось очень хорошо. Ни я, ни, тем более, четырехлетний Ивочка, настоящих «Трех мушкетеров» еще не читали, поэтому кино нам это очень нравилось. Там же мы посмотрели фильмы «Иван Никулин, русский матрос», «Машенька», «Два бойца», полюбив и шаланды, полные кефали, и темную ночь, познакомились через боевые киносборники, которые часто крутили перед основными фильмами, с похождениями бравого солдата Швейка, шагнувшего из Первой прямо во Вторую мировую войну. Он дурачил германских офицеров, выходил победителем из всех передряг и распевал веселую песенку - «Сосиски с капустой вкуснее всех блюд, сосиски с капустой я очень люблю». Тогда же мы посмотрели и «Леди Гамильтон». Как-то, может быть во Фрунзе, а может и позже, мне попалось стихотворение об этой личности. Кто его написал, не знаю, но пару строк из него помню: «За нее в Трафальгарском бою умирал ее славный любовник, лихой адмирал. И не знала та леди с малиновым ртом, что было тогда, что станет потом». Последние слова были цитатами из финала кинокартины. Там, узнав о гибели адмирала Нельсона, леди Гамильтон задергивает занавеску и лишается чувств. Потом кадры переносят зрителя на много лет вперед, когда состарившаяся леди завершает рассказ о своей жизни, фактически закончившейся с гибелью возлюбленного. На вопрос собеседника - «Что было тогда, что стало потом?», она отвечает: «Не было тогда, не было потом».
После возвращений из кинотеатра мама с Ивочкой укладывались спать, я же, сидя на общей кровати, не снимая верхней одежды и пряча ноги под одеялом, пристраивалась к коптилке и с упоением читала Жюль Верна и Майн Рида, замирая от страха над некоторыми страницами «Всадника без головы».
В глубоком среднеазиатском тылу мы, как и большинство эвакуированных, жили трудно, хотя и не умирали от голода. Работала столовая Академии наук, куда каждый будний день можно было ходить со своими судками за обедом из двух блюд: на первое полагалась «затирка» (жиденькое серое варево из неопознаваемой крупы или муки), на второе - «затируха», то же варево, только погуще. Насколько важны были эти затирки-зати-рухи, говорит такой случай. Однажды, когда я пришла за обедом,
молодая интеллигентная раздатчица встретила меня бранью. Ее причина обнаружилась быстро. Оказывается, накануне моя подруга Ляля, дочь эвакуированных научных работников, которой лень стало идти в столовую, отправилась не туда, а на прогулку. Вернувшись домой с пустыми руками, она сообщила, что встретила Люсю Сисакян, т.е. меня, которая ей сказала, что то ли все обеды кончились, то ли сегодня столовая закрыта. Вероятно, ее родители провели целое расследование, обнаружившее мою невиновность. На озорную Лялю я не обиделась, но случай тот остался в памяти. Зимой, помимо этих обедов, мы в основном питались хлебом и редькой. Картошка была лакомством, ее ели прямо с кожурой. Мяса вообще не было, лишь изредка удавалось достать конину. Я часто вспоминала, как до войны смотрела в Детском театре в Москве «Приключения Буратино», которого, по-моему, играла прекрасная актриса Коренева, помнила песенку главного героя: «Впереди бежит дорога, впереди чего-то много. Это очень хорошо, даже очень хорошо!». Но еще чаще я вспоминала, как во время антракта мама дала мне бутерброд из белого хлеба с любительской колбасой, сказав, что я могу съесть одну колбасу без хлеба. Я так и сделала, сожалея в годы войны, что не съела тот ломтик белой булки. Иногда мама ходила на донорский пункт сдавать кровь и брала нас с собой. Донорам полагался приличный обед с чаем на третье. Мама выпивала чай, обед же съедали мы с братишкой. Когда я жила уже отдельно от родителей и приходила к овдовевшей в 1966 г. маме, она старалась приготовить мои любимые котлеты или столь же любимую жареную рыбу. Ставя их на стол, мама говорила: «Ешь досыта», чем меня удивляла, потому что это само собой разумелось, к тому же я, стараясь сохранить фигуру, была больше озабочена тем, как съесть поменьше. Мама же, наверное, не могла забыть голодные военные годы, когда «есть досыта» было доступно немногим, и когда матери недоедали, чтобы лучше накормить своих детей.
Иногда мне приходилось одной заботиться о младшем братишке. Это случалось, когда мама болела. Однажды ее положили в больницу. Помню, как мы отправились вдвоем ее проведать. Мама подошла к закрытому окну на первом этаже, я с трудом подсадила братишку на подоконник, и он, глядя на нее, горько и без звучно, как взрослый, плакал, вытирая слезы, а мама плакала с другой стороны, глядя на нас. Роль хозяйки мне давалась плохо. Как-то,
оставшись за старшую, я попыталась разжечь примус, водрузив его на окно. Примус не разгорался, зато незаметно для меня загорелась занавеска. Послышался какой-то гул, я не понимала, где и что гудит, пока ворвавшаяся в нашу комнату соседка не сорвала заполыхавшую ткань и не отшлепала меня. К счастью, до пожара дело не дошло.
Нашу жизнь во Фрунзе скрашивали ранняя весна, буйно цветущий в соседнем дворе и щедро плодоносящий вишневый сад, в котором его хозяева разрешали «пастись» и нам, вид на снежные горные хребты, журчащие, когда «пускали воду», уличные арыки, где можно было купаться, добрейшая собака Хаймур, жившая в нашем дворе. Хаймур, ирландский сеттер рыжей масти, настолько любил знакомых людей, что улыбался при встрече, радостно поскуливая и растягивая пасть. Помню, как тот же пес молнией пронесся с другого конца двора к нам на террасу и вцепился в приблудного ротвейлера Ральфа, который тяпнул меня за руку, когда я попыталась поправить его миску с едой. Своей хозяйкой Ральф избрал нашу маму, всюду ее сопровождая. Как-то раз он даже проник в помещение, где шло какое-то собрание, и побежал по проходу, отыскивая свое божество. Были у нас и свои домашние животные: котенок, заласканный мной и моими подружками, и дворняга Борзик, которого мама однажды принесла с рынка. Так и вижу, как мама улыбается с порога нашей комнаты, а под мышкой у нее торчит симпатичная щенячья морда с большими висячими ушами. Мы думали, что это кобель сенбернара, пока он не родил девять щенят. Помню, как боялись Борзика почтальоны и как он заступался за Ивочку, когда его пытались обидеть мальчишки: собака неожиданно возникала сзади и хватала обидчика за трусы, не причиняя при этом ему вреда.
Большим подспорьем для приезжих были огороды недалеко от Фрунзе, где выращивали фасоль и кукурузу. Наш огород возделывала мама, отправляясь туда с тяпкой с утра пораньше, пока мы спали и дома оставался кто-нибудь из соседей. «Роднуля моя, -писала она папе в Москву 20 июня 1943 г. - Сейчас во Фрунзе 6 часов утра. Я уже проснулась. И так каждый день. Федотовы (соседи - Л.Б.) уехали на несколько дней в экспедицию. Я из-за домашнего дежурства вынуждена ходить на огород рано, пока Татьяна Андреевна (другая соседка, врач, жена профессора Мейселя - Л.Б.) дома. Вчера прорыхлила фасоль, подсадила не-
много кукурузы. Фасоль у нас уже в стручках в 7-8 см. Ухаживаю за ней больше, чем за собой.. ,»4. Огород этот, куда мы добирались через луга и поля, где среди полевых цветов алели дикие маки, помню, а как ели кукурузу и фасоль, нет.
На городском рынке продавались разные ягоды и фрукты, особенно дешево - мелкие абрикосики, их много помещалось в одном стакане. Однако в более сытное, чем зимой, летнее время детей косила дизентерия. Болели и дети сотрудников АН. Слышала про одного мальчика-подростка из семьи эвакуированных, который, сам хворая, ухаживал за маленькими детьми, лежавшими с ним в больнице в одной палате, носил на руках малышей, убаюкивал. Однажды, стоя за чем-то в очереди, я услышала такой, потрясший меня разговор взрослых. Кто-то говорил о смерти чьих-то детей. В ответ было сказано: «Лишь бы сами остались живы. А дети еще будут.». Такое было время...
Когда сейчас приходится порой слышать «понаехали тут» и всякие нелестные слова в адрес граждан из среднеазиатских стран, бывших союзных республик распавшегося СССР, которые приезжают в Москву не от хорошей жизни, а чтобы поддержать своими заработками оставшиеся на родине семьи, меня коробит. Я вспоминаю время, когда мы, москвичи, и жители других городов России, спасаясь от войны, «понаезжали» в республики Средней Азии, которые безропотно и послушно, давали приезжим кров, кормили, помогали жить и выживать. С враждебным отношением аборигенов к «понаехавшим» я не встречалась ни в Казани, ни во Фрунзе, если, правда, исключить популярные в ребячьей среде дразнилки эвакуированных кличками «жид» или «москвич». Где предпочитали одно, а где - другое, не помню. Меня это не коснулось ни во время игр с местными ребятами во дворе, ни в очередях за хлебом, ни в школе. Не могу умолчать, что именно во Фрунзе мне впервые признались в любви. Старшая сестра одного моего одноклассника из местных жителей, правда, не киргиза, а грузина, попросила почитать одну из моих любимых книг «Волшебник Изумрудного города» (американскую сказку «Волшебник из страны Оз» в чудесном пересказе А.М. Волкова). Книжку она, прочитав, вернула. Через какое-то время мама протянула мне выпавшую из нее записку: «Люся, ты лучше всех девочек в классе, я тебя люблю. Алик Сабанадзе». Это не произвело на меня никакого впечатления. Подобные признания я стала ценить гораздо позднее.
Да, Алик дружил со мной, а когда наш 3-й класс посылали собирать с кукурузных початков клопа-черепашку, держался рядом, помогая мне наполнять злостным вредителем выданную для этого пустую бутылку. Потом он вдруг переменился. При встрече на улице (были летние каникулы) не давал мне проходу, бросался камнями. Я стала его бояться, обходить опасные места. Только повзрослев и вспоминая Фрунзе, сообразила, что переменился он ко мне после возвращения книги с его запиской, на которую я не прореагировала. Может, обиделся и мстил за равнодушие, а может, и разлюбил, ведь от любви до ненависти, как известно, один шаг.
О фрунзенской школе у меня остались самые добрые воспоминания, хотя, помня лицо учительницы, забыла ее имя. В школе нас не только хорошо учили, но и подкармливали. Каждый день мы получали на большой перемене по половинке серой булочки с кусочком постного сахара. Возможно, это было единственным завтраком для части школьников, среди которых случались голодные обмороки. Как не сказать здесь «спасибо» затиркам и затирухам, которыми подкармливали во Фрунзе научных работников!
Помимо учебы и борьбы с вредителями, мы выступали перед раненными бойцами, читали им стихи, пели песни. Кое-что помню до сих пор, например стихотворение, чье название и авторство забыла. Как будто называлось оно «Письмо брата», а написал его скорее всего Александр Жаров:
Вслух прочел я друзьям на борту миноносца Твой правдивый, терзающий душу рассказ. Милый брат мой, не шторм в это время пронесся, Не гроза ледяная над морем прошлась. Значит, батька висел над крыльцом сельсовета, Сняли шубу и шапку на резком ветру... Мать-старушка осталась разута-раздета, Ходит вьюга-метель по пустому двору. Ты не мог обознаться, в садочке у тына, Где мы слушали в детстве журчанье ручья, Обнаженной лежала в сугробе Марина, Ясноглазая зорька, невеста моя.
Дальше не помню. Помню еще одно, маленькое и тоже безымянное стихотворение:
Проходили мы частицы НЕ и НИ. А в селе стояли фрицы в эти дни.
И сказал учитель: «Фразу дайте мне, Чтобы в ней встречались сразу НИ и НЕ». Мы взглянули на солдата у ворот, И сказали:
«НИ один фашист проклятый От расплаты НЕ уйдет!».
Из школьных праздников запомнился пионерский костер в честь годовщины Октябрьской революции. Наверное, это было в ноябре 1942 г., когда во Фрунзе еще стояло лето. После окончания праздника школьникам раздали по свернутому из газеты кулечку с фруктами - гроздь винограда, персик, несколько слив. Свои гостинцы я понесла домой, братишке. Вдруг промчавшийся мимо мальчонка вырвал, прямо на бегу, кулек из моей руки. Оставшись с одной виноградинкой в клочке газеты, я заорала от обиды и отчаяния, что не сумею порадовать брата.
Обозревая прошлое, начинаю осознавать, что в эвакуации наша жизнь шла своим чередом и, к счастью для нас, детей, без особых потрясений. Однако сколько всего пришлось пережить маме! Только взрослой я поняла причины того нервного состояния, в котором находилась она во Фрунзе, порой проявляя ко мне излишнюю строгость. Война, тревога за жизнь близких, за нас с Ивочкой мешали ей сохранять хладнокровие. Я даже завидовала знакомым девочкам из «цековского дома» напротив, у которых были, как мне казалось, «ласковые» мамы. На Ивочку ее отрицательные эмоции, к счастью, не распространялись. Да и он, добрый и послушный малыш, не давал к ним повода. Но, сердясь на меня по пустякам, мама легко прощала серьезные провинности. Например, когда я без спроса запускала руку в заветный мешочек с карамелью, висящий на стене в темных сенях, и незаметно для себя его опустошила. Обнаружив вместо конфет сладкую труху, мама совсем не ругалась, понимая чувства голодного человечка. Она заботилась и о нашем досуге, водила на спектакли московских театров, то ли заезжавших, то ли пребывавших во время войны во Фрунзе. Так, мы посмотрели в Летнем театре спектакль вахтангов-цев «Олеко Дундич», кроме того, не помню чью, постановку пьесы К. Симонова «Жди меня». Она брала нас и на концерты для сотрудников Академии наук. Больше других актеров мне запомнился прекрасный пародист Илья Набатов, распевавший на мотив «Сказок Венского леса» Штрауса такие куплеты:
Я с дивизией СС
прибиль утром в энский лес,
ух, морозный биль погод -
приближался Новий год.
Я построиль всех во фронт,
показаль на горизонт,
где Москва виднелся:
«Будем греться на печи,
Обжираться калачи».
Я сказаль: «За мной в атак!».
А трубач трубиль вот так,
будто так трубиль трубач,
будто намекаль трубач:
«Адольф Гитлер - всемирный трепач!».
Не забываю и о том, как мастер художественного слова, актриса Наталия Эфрон (за точность не ручаюсь) читала поэму К. Симонова «Сын артиллериста». Речь там шла о двух друзьях, советских офицерах, и воинском подвиге сына одного из них, который, корректируя в тылу у немцев огонь наших батарей, вызвал его на себя, но, к счастью, остался жив, только поседел. Запомнила я и прекрасные строки рефрена: «"Ничто нас в жизни не может вышибить из седла!" - Такая уж поговорка у майора была» (Я сознательно не проясняю какие-то детали, пишу о том, как и что запечатлелось в памяти и хранится в ней всю жизнь).
На исходе лета 1943 г. мы вернулись в Москву, в наши две маленькие, «косолапенькие» (как выражалась мама) комнатки общежития докторантов Академии наук, где мы жили до войны. Оно помещалось на улице Горького, на последнем пятом этаже дома 22 «А», построенном из чердачного помещения. (Этот дом, увеличенный с тыльной части, сохранился до сих пор.) Там был длинный коридор, по обе стороны - комнаты со скошенными потолками на 9 семей, общая кухня, две раковины, два туалета. Воды часто не было, поэтому ее запасы хранились в больших баках на кухне, где в корытах купали маленьких детей. Но работало центральное отопление, радио, горел электрический свет, было тепло и светло. А главное, за окнами шумела Москва. Я поступила в свою 175-ю школу, ставшую женской, в 4-й класс, встретив там и тех, с кем училась в 1-м классе, и новых учениц. Среди них была Фаня Димитрова, дочь погибших китайских революционеров, которую удочерил Георгий Димитров, герой Лейпцигского процесса,
видный деятель Коминтерна и Болгарской компартии; Марина Капица, племянница академика Петра Капицы. Вместе с женой, добрейшей тетей Аней, дочерью академика Крылова, они не толь -ко растили двух своих сыновей - Сергея и Андрея, но и опекали живших в их семье племянника Леонида и Марину, вывезенную из блокадного Ленинграда. Мы сидели с ней за одной партой, пока она не уехала в Ленинград, продолжали общаться и потом, «на расстоянии». К сожалению, прожила она всего 28 лет. Марина была литературно одаренным человеком, писала прекрасную прозу и стихи. За свои рассказы, выигравшие какой-то конкурс, была награждена путевкой в Артек. Прорыв ленинградской блокады (18 января 1943 г.) и снятие блокады (27 января 1944 г.) она отметила стихотворением, из которого помню только слова: «Блокада прорвана, ура!.. Блокада снята!». С двумя своими одноклассницами, которые пришли в нашу школу во время войны, - математиком Э.С. Луховицкой и архитектором Ю.А. Лебедевой, ставшими моими лучшими подругами, я не теряю связей и сейчас.
После возвращения в Москву запомнились первый салют -он был в честь взятия Минска, и захваченные в плен немцы, чья молчаливая процессия в сопровождении конвоиров тянулась по улице Горького мимо нашего дома. На тротуарах было полно людей, тоже молчавших, не позволявших себе ни выкриков, ни угроз в адрес побежденного врага.
В январе 1944 г. пришло известие о гибели старшего маминого брата Алексея Петровича Алексеева. Друг и полный (с разницей в один день) ровесник нашего папы, он тоже окончил Тимирязевку. Специализируясь в области гидромелиорации, стал кандидатом технических наук. Перед началом войны дядя Алеша вместе с семьей был командирован в Эстонию. Там и застала их война. Во время возвращения, практически бегства в Москву, многие документы пропали. В результате, Алексея Петровича взяли в армию рядовым, однако он дослужился до звания заместителя командира полка по политчасти, был награжден двумя орденами Боевого Красного знамени. Смертельно раненный в боях за освобождение Белоруссии, он покоится в братской могиле в г. Калинковичи. Два его письма моим родителям увидели свет5. Одно из неопубликованных писем от 22 августа 1942 г. было адресовано мне. Привожу его с сохранением орфографии автора.
«Милая моя Люсенька, золотая моя племянница! Большое спасибо тебе за письмо оно явилось для меня большой радостью! Ты молодец, что отлично учишься, это очень важно, дорогая Люся, чем лучше ты учиттться. тем больше ты будешь знать и. следовательно, тем богаче, красивее и полезней будет вся твоя жизнь, тем больше будут уважать и любить тебя все родные, близкие и посторонние люди (подчеркнуто автором письма. - Л.Б.).
Просьбу твою беспощадно истреблять фашистскую саранчу я исполняю и буду исполнять пока бьется мое сердце, полное любви к моей родине и к моим родным в том числе и к тебе моя ненаглядная племянница! Мои бойцы и лично я уже покосили некоторое количество фрицев из пулеметов и автоматов, но этого еще очень мало - будет больше! Когда приеду, я тебе расскажу о войне, здесь много страшного но много и интересного. Поцелуй крепко за меня маму с папой и нашего будущего коммуниста и бойца Ивочку! Все такой-ли он бутуз как раньше был или похудел теперь? Затем у меня к тебе просьба пиши мне в письмах не «Вы» а «ты», как раньше говорила. Потом когда увидимся может быть нужно будет и обращаться на Вы, а пока я хочу помнить тебя такою, какая ты была когда я видел тебя еще до отъезда в Эстонию Крепко, крепко целую твой дядя».
14 октября 1944 г. в Покров день родился мой самый младший братишка, Алеша. Когда папины сотрудники спрашивали, не в честь ли Алексея Николаевича Баха, известного академика, чье имя станет носить Институт биохимии АН СССР, и любимого учителя нашего отца назван его младший сын, папа всегда честно отвечал, что назван он в честь Алексея Петровича Алексеева, погибшего на войне брата любимой жены. Алексей Норайрович (1944-2010) не посрамил памяти своего дяди, с которым они разминулись во времени, стал замечательным ученым, физиком-теоретиком, выпустил несколько сборников талантливых стихов. Как и папин учитель - Алексей Николаевич Бах, он был избран действительным членом АН, возглавлял Объединенный Институт ядерных исследований в Дубне, прожил яркую, но короткую - как и большинство мужчин по папиной линии - жизнь. Именно Алеша отыскал в Белоруссии во время одной из своих командировок и сфотографировал братскую могилу, где похоронен Алексей Петрович и где в общем списке погребенных прочитывается и его имя.
Младший мамин брат, Борис Петрович Алексеев (тот, который «фасиста бьет»), к счастью, вернулся домой, продолжил свою
профессиональную деятельность - преподавал историю в средней школе и школе рабочей молодежи. Он был большим патриотом Тверской области, подчеркивал уникальность своих земляков. С гордостью говорил мне, что если вокруг них живут одни вятичи, то они сами - кривичи, или наоборот, они сами - вятичи, а кривичи - вокруг. Я в этой этнографии не разбиралась, и мне было без разницы, к какому племени восходят истоки моей любимой русской родни.
Ночью с 8 на 9 мая 1945 г. меня разбудили рыдания мамы, которая повторяла «Алеша!.. Алеша!..», оплакивая не дожившего до победы брата. По радио передавали акт о полной и безоговорочной капитуляции фашистской Германии. Наступал великий праздник, поистине «со слезами на глазах». Помню Красную площадь 9-го мая, толпу народа, всеобщее ликованье - «праздник, который всегда с тобой».
Мне посчастливилось побывать и на Параде Победы 24 июня 1945 г., куда взял меня отец. Правда, я скорее слышала, чем видела все то, что происходило тогда на Красной площади. Места для сотрудников Академии наук были у ГУМа, на противоположной от Мавзолея стороне. К тому же перед нами стояла музыкантская команда. Шел дождь (тогда еще не научились разгонять дождевые облака), и я смотрела, как темнеют, намокая, мундиры музыкантов и как в паузах они выплескивают воду из своих духовых инструментов. Самый волнующий момент - низложение к подножью Мавзолея штандартов и флагов поверженного врага - можно было угадать по барабанной дроби нашего оркестра. С тех пор всегда приникаю к телевизору, когда показывают этот парад, стремлюсь разглядеть то место, где стоит оркестр, а за ним - и мы с папой.
Примечания
1 В будущем - Иосиф Норайрович Сисакян (1938-1995) - профессор, доктор физико-математических наук, директор ЦКБ уникального приборостроения РАН, лауреат Государственной премии Российской Федерации.
2
Академик Норайр Мартиросович Сисакян. Ученый. Учитель. Патриот. М., 2003. С. 49.
3 Там же. С. 50.
4 Там же. С. 59.
5 Там же. С. 63.
