CC BY
38
МОЯ ИСТОРИЯ ВОЕННЫХ ЛЕТ
Я имею статус труженика тыла, хотя в начале войны мне было всего десять лет. Но годы шли, война все не кончалась, мы становились старше, и нам приходилось выполнять разную посильную и непосильную работу. Так мои сверстники и стали "тружениками тыла".
Теперь это уже история... О своей истории тех лет помню совсем немного...
Наша семья, как и миллионы других в Советском Союзе, испытала все тяготы войны, которая перечеркнула прошлое и повела нас совсем по другому пути. Не будь войны, остался бы в живых отец, и мы продолжали бы скорее всего жить в Москве.
К началу войны наша семья прожила там семь лет. Отец Иван Андреевич в 1930 г. был мобилизован ЦК ВКП(б) в Коми АССР на руководящую партработу, там женился и в Москву вернулся в 1934 г. уже с семьей. Работал он инженером-конструктором на автозаводе им. Сталина, начав путь с рабочего, мать Евдокия Михайловна была учительницей, я окончила третий класс, брат Вова еще не учился.
Отец был редкостной души человек, добрый, мягкий. Никогда не слышала от него резкого слова или повышенного тона. Детей он просто обожал, и мы буквально "ездили на нем верхом": он опускался на четвереньки и катал нас по очереди вокруг стола к общему восторгу (пока однажды брат не свалился на подвернувшуюся большую железную банку и мама строго-настрого запретила эту игру). Если уж что-то покупал вкусное, то без всякой меры, в больших количествах. Однажды привез из Никополя два большущих чемодана яблок, и потом они, рассыпанные под кроватью, еще долго источали аромат по всей комнате. Брату привез детскую машину, на которой тот гордо разъезжал по двору.
Я росла довольно болезненным ребенком, перенесла в тяжелой форме воспаление легких, коклюш, малярию, после которой у меня стали определять "детский порок сердца"; от боли теряла сознание. Брат переболел свинкой, ветрянкой. На каникулы решили вывезти нас к бабушке, на родину матери.
В последнее перед нашим отъездом воскресенье, 15 июня, папа повез нас в
ЦПКО им. Горького, где мы провели весь день и посетили, наверное, все аттракционы, а 19-го мы с мамой уезжали из Москвы. Папа нас провожал, посадил в вагон, попрощался, вышел на перрон. Мы махали ему в окошко и видели его, как оказалось, в последний раз. Поезд двинулся, и мы поехали совсем в другую жизнь...
В Котласе в ожидании парохода на Сыктывкар мы остановились на дебаркадере в гостинице, там и услышали о начале войны. Помню, я залезла на кровать и разглядывала на висевшей над ней политической карте мира Германию. Она, и правда, казалась мне похожей на "коричневую чуму", как говорили взрослые. Мама должна была сделать выбор — возвращаться ли назад или ехать дальше. В конце концов, решили, что война долго не затянется, а к началу учебного года как раз вернемся домой.
В Сыктывкаре проживали кроме бабушки мамины брат и сестры с семьями. Дядя Саша жил тогда в гостинице "Север", там остановились и мы и навещали по очереди всех родственников. Однажды все мы (кроме дядиной семьи) пошли в "Фотографию" и сделали снимок на память. Смотрю я сейчас на этот снимок (единственный за годы войны): бабушка Феодосья Евстиг-неевна, три ее дочери и семеро внуков — одиннадцать человек, и никого уже, кроме меня, нет в живых.
Дядя, Александр Михайлович Мишарин, в те годы служил директором единственного в городе театра и вскоре получил двухкомнатную квартиру в
двухэтажном деревянном доме по улице Коммунистической, 14 (перед нынешним "Детским миром"), где, как я помню, жили артисты и работники Базы Академии наук. Вместе с его семьей стали жить и мы. На нашей площадке проживали, например, Поповы. Серафима Михайловна была начальником Управления по делам искусств при Совмине Коми АССР, ее сын, Эраст, позднее стал известным артистом. На первом этаже жил ботаник Михаил Михайлович Ча-рочкин. Во втором подъезде проживали биологи Ольга Степановна Зверева и Николай Александрович Остроумов с дочерьми. Со старшей, Ирой, мы дружим до сих пор.
В июле мама была готова вернуться в Москву, но въезд туда уже был ограничен, и она приняла решение зимовать в Сыктывкаре. В ответ отец писал, что телеграмма о нашей зимовке его успокоила в это опасное время, а о себе добавил: "... Не знаю, что будет со мной впереди. Пугать тебя не собираюсь, но опасности для жизни велики... Находиться на передовых участках, и фашистская бомба не пощадит. Другого выхода нет, пасовать не собираюсь, а вместе со всеми принимаю активное участие в борьбе с налетами врага. Круглые сутки занят, дома не бываю дня по четыре, все оставлено на произвол судьбы... Добился разрешения на отправку багажа... все положу, что нужно вам на зиму...". Выслал маме документы для устройства на работу. Мы получили статус эвакуированных.
Лето мы с братом провели без особых забот. Дядя брал нас иногда в театр, где мы бывали на репетициях или просто бродили по зданию. Сразу за театром и за Базой АН построек уже не было, и мы лазали по кочкам между мелкими елочками, выискивая какие-то ягоды. У меня появилась обязанность — нянчиться со своими малолетними двоюродными братьями и сестрами, вечно орущими и голодными.
В августе 1941 г. мама была назначена учительницей начальных классов 16-й школы; туда же пошел в первый класс брат. Я поступила в четвертый класс школы № 14. Параллельно мама отдала нас в музыкальную школу. Еще в Москве я отучилась один год на фортепиано и здесь была принята во вто-
рой класс. Брат учился игре на виолончели, но скоро занятия прекратил, а я проучилась еще три года. Инструмента, конечно, дома не было, и приходилось заниматься где попало.
Отец еще осенью начал вести переписку о переводе его на работу в Коми, где его знали по прежней работе. На фронт его не брали из-за проблем со слухом. В личном деле отца есть телеграмма из Сыктывкара: "Намечаем использовать вас местной промышленности требуется срочный ваш приезд телеграфьте. Наркомместпром Попов" и письменный ответ из Москвы: "Согласно Вашей телеграммы от 14 сентября 1941 г. Наркомместпром РСФСР направляет в Ваше распоряжение инженера тов. Лосева Ивана Андреевича. Зам. народного комиссара местной промышленности РСФСР Артемьев". Но дела на фронте складывались так, что отец не смог покинуть оборонный завод. В конце 1941 года завод был эвакуирован в Ульяновск. Мы тем не менее жили надеждой, что весной папа к нам приедет.
В начале 1942 г. дядя был направлен в Летку секретарем райкома, и мы остались в его квартире с бабушкой, а вскоре к нам присоединилась приехавшая из Ухты семья другого маминого брата, Коли, ушедшего на фронт.
Отец писал письма, заботливые и полные тревоги за нас, высылал деньги.
Первую зиму одолели; четвертый класс я закончила с похвальным листом. Весной казалось, что все трудности уже позади. Вот-вот должен приехать папа. То и дело вспоминали о нем: "А что сейчас делает папа?" — "Стоит на палубе парохода и курит" — "Он же не курит!" — "Ой, правда...". Когда в начале июня нам принесли телеграмму, сначала мы запрыгали от радости, а потом долго не могли опомниться от горя. В ней было три слова: "Ваш муж умер". Все мы кричали, плакали, считали, что это ошибка. А через несколько дней пришло письмо от папы! Но, увы, это было его последнее, предсмертное, письмо. В нем он писал, что сильно болен, и просил маму как можно скорее выехать к нему... Мама устроила нас в пионерский лагерь, который размещался в Тентюково, и уехала в Ульяновск. Там она узнала, в каких тяжелых условиях пришлось жить отцу. Жилье находилось в семи километрах от места работы. Голод, холод, непо-
сильный труд. Отец всегда кидался туда, где было трудно. И вот, во время разгрузки станков попал под один из них, что и ускорило его гибель. Мама привезла кое-какие его документы, в том числе отрывки из его дневника, исписанные мелким убористым почерком на случайных клочках бумаги. Приведу одну выдержку.
"5.12.41. г. Ульяновск, ст. Киндя-ковка
Утром поднялся рано, спать почему-то не хотелось, а в комнате слишком холодно; сплю на полу, койки нет. Вернее, она была, но хозяин взял для себя; так что сплю на полу, не мешаю никому. Настроение, а отсюда и самочувствие, паршивое. Оно усугубляется скверным состоянием здоровья. Кашель — закладывает грудь, сковывает дыхание. Боюсь за легкие. Вчера был в поликлинике; смотрел главврач, загадочно покачал головой, хотя и сказал "все в порядке". Он заметил, что у меня нарушено душевное равновесие, сказал: "Вы чрезмерно по ком-то тоскуете, где ваша семья, есть ли дети? " Когда я ему показал фотографии деток своих и Дусени своей, он долго смотрел и заметил: "Я вас понимаю и охотно разделяю печаль, но все-таки чрезмерно вдаваться в тоску не следует. Поправятся наши дела в войне, и снова заживем еше лучше, чем жили ". Конечно, я был благодарен ему за сочувствие и беседу, но, однако, осадок тяжеловат. Ведь с ума можно сойти! Полгода не видел родную семью свою, а больше двух месяцев не получал от них буквально ничего. Что с детьми, что с Дусей ? Где они, я знаю и в этом спокоен, но все ли у них в порядке, не знаю... "
Со смертью отца оборвалась нить, которая связывала нас с Москвой. Мама в 35 лет осталась вдовой и всю свою долгую жизнь (а прожила она почти до 92 лет) отдала детям.
В августе 1942 г. маму отправили от школы заготавливать веники для колхоза (на корм скоту) в местечко Слуда (это сразу за нынешней Эжвой). Мы поехали с ней и помогали, как могли. В свободное время собирали грибы — маленькие крепкие волнушки, маслята, подберезовики. В тот год их было море; мы за пару часов набирали большую корзину и с трудом тащили ее в поселок. А в обед нас кормили в столовой, и нам выдавали на троих "три супа, две каши, четыре простокваши". Эта поездка несколько залечила наше горе.
Начался следующий учебный год. Помощь школьников Красной Армии и фронту заключалась в том, что собирали средства в фонд обороны, на строительство танков и самолетов, на облигации и лотерейные билеты; проводили сбор теплой одежды (у нас-то ничего не было, естественно). Были также задания по сбору золы, бутылок, консервных банок, металлолома; организовывались тимуровские команды, проводилась заготовка дров для школы. Помню морозный солнечный день; мы втроем с мамой (а вокруг почему-то ни души) в местечке Сидор-полой (?) пилим бревна, потом складываем поленья на санки и тащим по реке к городу.
Пятый класс я окончила "ударницей". Летом работали на юннатской станции, на пришкольном участке и в колхозе на прополке и сборе колосков. И опять вижу картину: ясное солнечное утро; длинная колонна ребят бредет по бесконечной пыльной дороге мимо деревянных домов справа и бескрайних полей слева (сейчас это улица Тентюковская) в колхоз им. Сталина на сбор колосков.
Как-то мне пришлось поехать с одной из теток на пароходе в деревни менять вещи на продукты. Нам менять было нечего, и, видно, я просто помогала тетке, но заработала с полведра картошки. А жили очень голодно, только на карточки. Помню, как пытались "жарить" и есть картофельную шелуху, иногда удавалось собрать где-то мороженой картошки. В школе выдавали паек в размере половины сайки. Долго потом хранился у нас маленький орфографический словарик, на внутренней обложке которого было написано: сверху — неуверенным почерком брата "я хочу есть " и ниже моим "я тоже"... Мы сильно похудели, а мама ослабла настолько, что с трудом одолевала подъем к театру, за которым находилась ее школа, и нередко братишка ей помогал, упираясь сзади в ее спину...
В 1943 году в школах ввели раздельное обучение; 14-я школа стала мальчишечьей, а девочек перевели в школу № 1, где я и проучилась по 10-й класс. После шестого класса пришлось оставить музыкальную школу, так как мне предложили на выбор — либо учиться и дальше бесплатно, но дать обязательство, что после окончания семилетки я пойду в музыкальное училище, либо
платить за дальнейшее обучение. Еще пригрозили, что если в училище не пойду, то всю стоимость обучения взыщут... Но и в обычной школе были свои радости. У нас был хор. А я пела в школьном хоре еще с начальных классов в Москве (помню момент — какая-то комиссия нас принимает, а наш хор с воодушевлением поет песню о Сталине). Наш учитель пения в школе № 1 был привержен классической музыке и нас приучал к ней. Предлагал разучивать сольные партии, причем нередко мужские. Так, моя подруга Женя пела ариозо Ленского, а я — смешно сказать — арию Орфея из оперы Глюка. Мы даже участвовали в каких-то концертах. Но это было скорее всего позднее, когда мы немного подросли.
Свободное время мы часто проводили вместе с Иркой Остроумовой. Она училась классом старше. У них дома было пианино, и мы очень любили распевать романсы, особенно "Не искушай", начало которого вызывало у нас почему-то неудержимый смех.
В школе мама проработала два года, а летом 1943 г. она поступила на областные шестимесячные курсы по подготовке партийных и советских работников.
В канун нового года случилась у нас такая история. Мама собиралась на выпускной вечер по окончании курсов. Жили мы тогда в другом доме, и вход в нашу комнату на втором этаже был через люк в полу, откуда спускалась на первый этаж небольшая лестница, упиравшаяся во входную дверь. И вот мама ушла, брат уже спал, а я все еще сидела и грелась у круглой железной печки, где догорали угольки. Вьюшка была закрыта, чтобы сохранилось тепло. Тут я услышала стук в дверь, с трудом встала, спустилась по лестнице, откинула крючок и свалилась без сознания на руки маме. Оказывается, я угорела. А мама рассказывала, что, когда она дошла до поворота улицы, словно какая-то сила заставила ее вернуться домой. Меня откачали, а мама осталась без выпускного вечера.
После окончания курсов мама была направлена на работу в Радиокомитет выпускающим редактором. Летом 1944 г. она получила разрешение съездить за свой счет в Москву за вещами и взяла меня с собой. Наша комната на Симоновском валу была занята, а вещи, те, что не растащили, были сгружены в подвальное помещение соседнего дома. Нам предлагали даже там поселиться. Мы с мамой
разбирали наше "богатство". Я помню лишь, как рассматривала свою школьную тетрадку со смешными ри-сунками.Мы пытались что-то продать за бесценок на рынке, но это плохо получалось. Кое-что взяли с собой, а все остальное так и осталось брошенным. В багаже пришла и тяжеленная "Госшвеймашина". Она, моя ровесница, выручала нас всю жизнь, да и сейчас иногда мне служит...
Помню день Победы. Репродуктор был включен круглые сутки, и ночью на 9-е мая передали сообщение. Мы возбужденно кричали и прыгали почему-то в темной комнате, а утром я пошла к подружке, и мы долго бродили по улицам среди ликующей толпы. Мне только что исполнилось 14 лет, я заканчивала 7-й класс и была меньше и слабее своих одноклассников, которые почти все были на год старше (на всех фотографиях старших классов я ниже своей подруги на полголовы, а ведь сейчас мы одного с ней роста). Под осень нас послали на сплав в Мак-саковку, где мы, постоянно мокрые и замерзшие, тяжелыми баграми толкали бревна. Почти каждый из нас искупался в холодной воде, я тоже. Но ничего, обошлось.
Но это было уже после войны...
Д. г.-м. н. Э. Лосева
ХОЛОДНЫЕ ЗИМЫ ВОЕННОЙ ПОРЫ
События первых пяти лет своей жизни я помню выборочно. Значительная часть их восстановлена благодаря воспоминаниям родителей, и прежде всего мамы.
Сентябрь 1941 г. Мне чуть более трех лет. Немецкие армии стремительно продвигались по Украине и уже приближались к Днепру. А от Днепра до Гуляйполя, моего родного города на Запорожчине, 100 км — рукой подать. К этому времени уже было известно о расправах захватчиков с коммунистами, представителями советской власти и евреями. В связи с этим на территориях, над которыми нависла угроза оккупации, была организована, по возможности, эвакуация семей партийных и советских работников и части еврейского населения. В Гуляй-поле в число таких семей попала и наша — отец был коммунистом, заместителем председателя райисполкома по строительству. Мы отправились
на восток одним из последних эшелонов 17 сентября (19 сентября наши войска оставили Киев). Он состоял из товарных вагонов-телятников. В нашем вагоне ехали четыре многодетные семьи, в том числе пятеро нас: мама, трехмесячная сестра Лида (она родилась в день начала войны — 22 июня), я, старшие братья Валя (10 лет) и Ваня (12 лет).
Отец остался в Гуляйполе: нескольким активистам во главе с секретарем райкома партии приказано было организовать в районе партизанский отряд. Однако организация партизанского отряда на местности, представлявшей собой практически голую степь, где в небольшом городе и в селах района всех предполагаемых подпольщиков все знали в лицо, была равносильно самоубийству. И сверху был дан отбой. Несостоявшиеся партизаны в начале октября присоединились к отступавшим войскам Красной Армии. Отец как знающий
строительное дело вскоре был направлен в саперную роту, занимавшуюся наведением переправ через реки и другие водные преграды. Забегая вперед, отмечу, что в должности старшины роты он прошел потом путь от Сталинграда до Кенигсберга, был награжден орденом Красной Звезды, медалями «За отвагу», «За боевые заслуги», «За оборону Сталинграда», «За взятие Кенигсберга», «За победу в Великой Отечественной войне 1941—1945 гг.». Домой он вернулся только в августе 1945 г.
Наш «литерный» поезд двигался медленно: то пропускал воинские составы, то пережидал, пока восстановят разбитые в результате авианалета пути. Под бомбежку наш поезд ни разу не попал. Правда, один раз нам пришлось около часа укрываться в ближайшем лесу. Пронесло.
В последний день сентября наш эшелон прибыл на конечный пункт — на железнодорожную станцию Жернов-
