CC BY
51
А.И.МИЛЛЕР
ДЕБАТЫ ОБ ИСТОРИИ И НЕМЕЦКАЯ ИДЕНТИЧНОСТЬ
Одно из определений нации гласит, что «нация это группа людей, объединенная общими ошибками в представлениях о своем прошлом». Это утверждение верно отражает два обстоятельства. Во-первых, исторические нарративы действительно играют важную роль в национальной идентификации, описывая «общую» историю определенной нации, давая ей объединяющие символы и мифы. Во-вторых, эти телеологически построенные исторические нарративы неизбежно упрощают и, как правило, искажают картину прошлого. Наряду с прославлением (предполагаемых) исторических достижений и «общих» жертв, такие нарративы решают задачу осмысления (или замалчивания) проблемных, темных или даже позорных событий в прошлом того или иного народа. С другой стороны, это утверждение явно недооценивает, насколько острой может быть борьба по вопросу об интерпретации национального прошлого в рамках вполне устойчивых национальных общностей.
Возможно, самый яркий пример проблемных отношений с прошлым дает Германия, которая за последние 60 лет переживала весьма крутые повороты в интерпретации собственной истории. И есть все основания полагать, что за напряженными дебатами о прошлом во второй половине XX в. последуют не менее острые дискуссии немцев на эту тему уже в ХХ1 в. Эта статья, никак не претендуя на полноту раскрытия темы, представляет собой попытку представить самый общий
взгляд на структуру этих дискуссий и связанных с ними стратегий в области, которую принято называть «политикой прошлого»97.
Сложность задачи обусловлена тем обстоятельством, что ни один, пожалуй, исследователь темы немецкого дискурса о прошлом не может похвастаться вполне отстраненной позицией. Более того, в последнее время политическая острота в обсуждении этого вопроса только возрастает. Причина тому в возникновении принципиально новой ситуации, что обусловлено целым рядом обстоятельств.
Во-первых, произошло объединение Германии. Разделение страны после Второй мировой войны воспринималось как наказание за грехи немцев во времена национал-социализма. Следует ли трактовать благожелательное отношение мира к объединению Германии как признание нацистского периода действительно «прошедшим прошлым»? Объединение поставило также вопрос, которого долгое время избегали в ФРГ и который, по понятным причинам, не обсуждали в ГДР, — о наследии коммунизма в немецкой истории, о соотношении наследия двух диктатур.
Во-вторых, разный опыт осмысления прошлого в ФРГ и ГДР, а также отнюдь не исчезнувшие сами собой после объединения глубокие различия между «весси» и «осси» сделали по-новому актуальным вопрос о единстве нации и о роли исторического нарратива в формировании и воспроизводстве немецкой идентичности.
В-третьих, произошла очередная смена поколений на немецкой политической сцене. Теперь ведущие роли окончательно перешли к тем, кто либо вообще не застал нацизма, либо родился во время Второй мировой войны, т.е. к первому поколению, которое может воспринимать нацистский период как «не личное» прошлое.
Эти обстоятельства привели к существенным переменам в поведении Германии на международной арене. Страна теперь решительно претендует на место в Совете безопасности ООН, в 1990-е го-
97 Этим термином принято обозначать политическое измерение отношений общества с историей, т.е. публичные церемонии по поводу исторических событий, публичные дебаты об истории, использование исторических символов или преподавания истории в школе для формирования определенной идентичности и политических взглядов. Данное явление существует всюду, и правильно говорить не о том, хорошо или плохо такое использование истории и/или вмешательство политики в преподавание истории, а о том, насколько конструктивно такое вмешательство, о том, как оценить цели, которое такое вмешательство преследует.
ды, впервые после 1945 г., немецкие солдаты оказались с миссиями за границами Германии. Все более очевидно, что Германия эмансипируется в своей политике от влияния США.
Наконец, внутри Германии, которая в результате нацистской политики, послевоенных депортаций немцев и перекройки политической карты Европы превратилась в 1950-е годы в гомогенное в этническом отношении общество, в последующие десятилетия резко выросла мусульманская, главным образом турецкая, община. По мере того как становилось ясно, что, с одной стороны, мусульмане в большинстве своем не ассимилируются, а с другой, что рожденные уже в стране дети иммигрантов в массовом порядке получают германское гражданство, с новой остротой стала ощущаться проблема религиозной, культурной и этнической разнородности. А это заново поставило вопрос о культурном измерении немецкой идентичности, которое фактически игнорировалось в официально доминировавшей в 70-е и 80-е годы концепции «конституционного патриотизма», предполагавшего приверженность гражданским и демократическим ценностям не просто как главную, но и как достаточную основу идентичности.
Все эти изменения нашли отражение и в новой атмосфере дебатов о прошлом, и в новой структуре этого дискурса. Поэтому-то немецкие (и не только немецкие) авторы, анализирующие «политику прошлого» в Германии, скорее воспринимают себя участниками борьбы, чем сторонними бесстрастными наблюдателями.
В этой ситуации особенный интерес с точки зрения нашей темы представляют две книги Штефана Бергера — «В поисках нормальности» и «Изобретая нацию: Германия»98. Бергер занимает по-своему уникальное положение как исследователь этой проблематики. Он уроженец ФРГ, но значительная часть его семьи жила в ГДР, и Бергер, в отличие от многих западногерманских исследователей, уделяет должное внимание процессам, происходившим в Восточной Германии как до, так и после объединения. Бергеру еще нет сорока, он вырос в атмосфере, сформированной движением 1968 г., и остается верен духу того времени, критически относясь к попыткам ревизии позиций, ставших доминирующими в конце 60-х и в 70-е годы. Бергер
98 Berger S. The search for normality. National identity and historical consciousness in Germany since 1800. - N.Y., Oxford: Berghan books, 1997; Berger S. Inventing the nation. Germany. - L.: Arnold, 2004.
получил высшее образование в Англии и с тех пор работает в Великобритании, что придает его взгляду на немецкие сюжеты редкое сочетание включенности и одновременно определенной дистанции. Бергеру не свойствен тот алармистский тон, который столь явно виден у некоторых других комментаторов (например, в статье профессора Рурского университета в Бохуме Норберта Фрая «Преодоленное прошлое? Третий рейх в современном немецком сознании», которая может послужить хорошим материалом для сравнения99).
«Мы переживаем смену парадигм в нашей культуре обращения с прошлым», такой диагноз дает Фрай, и с ним трудно не согласиться100. Впрочем, смена парадигм происходит не впервые. Можно сказать, что в послевоенной Германии было как минимум две подобные радикальные ломки дискурса. Период непосредственно после войны, который проходил на фоне оккупации, шока от поражения, тягот послевоенного времени, и «воспитательного воздействия» победителей характеризовался стремлением ухода от темы вины через умолчание, через претензию на «незнание». Он сменился в результате движения 1968 г. и политики социал-демократов Вилли Брандта периодом покаяния, акцентирования вины, отказом от обсуждения проблемы страданий немцев и других тем, которые не вписывались в парадигму покаяния. Поколение 68-го г. в Германии стремилось использовать дискурс, осуждающий немецкое прошлое, а также давление Запада для утверждения демократии. Это предполагало и «тактику отказа и ухода от неправильно сформулированных вопросов и ревизионистских ответов»101. Фрай, которому принадлежат эти слова, не берет их в кавычки, и он, насколько можно судить по его статье, действительно считает, что бывают «неправильные» вопросы, что однозначно указывает на политический, а не научный подход к проблеме.
«Неправильными» были, прежде всего, вопросы о военных преступлениях противников Германии и страданиях немецкого гражданского населения, в том числе во время массированных бомбардировок немецких городов английской и американской авиацией, об
99 Фрай Н. Преодоленное прошлое? Третий рейх в современном немецком сознании // Ab imperio. - Казань, 2004. - № 4. - С. 40.
100 Фрай Н. Преодоленное прошлое? ... С.38.
101 Фрай Н.. Преодоленное прошлое?... С.28. В России, например, в чем-то похожий подход мы видели в первой половине 90-х, когда судьба русского населения в Чечне оказалась именно таким «неправильным» вопросом.
изнасилованиях немецких женщин советскими солдатами или изгнании миллионов немцев из разных стран Европы после войны. Другая группа потенциально «неправильных» вопросов касается соотношения наследий коммунизма и нацизма как в немецкой истории, так и в общемировом контексте. Третья ключевая тема таких опасных вопросов касается природы той ответственности, которую немцы должны нести за преступления национал-социалистского периода, и того, какое место надлежит занимать этой теме в политике памяти.
Весьма показательно, что внимание к теме страданий немцев проявили в конце ХХ в. те люди, которые были весьма активными участниками дискурса покаяния. Так, одна из последних публикаций Гюнтера Грасса — это новелла о потоплении советской подлодкой в конце войны заполненного немецкими беженцами корабля «Вильгельм Густлов»102. Фрай, вполне в духе борьбы с ревизионизмом, считает эту публикацию предательством Грассом самого себя. До недавнего времени проблема решалась через наложение табу на определенные темы, и теперь сторонники прежней линии, примером которых может служить Фрай, опасаются, что отказ от табу поведет к релятивизации или «уравновешиванию» вины немцев. То есть оказалось, что прежний консенсус зиждился на основаниях, которые некоторым его строителям представляются непрочными и требующими защиты путем самоцензуры интеллектуалов и политиков, а часто и жестко навязываемой цензуры «общественного мнения», не говоря уже о тех законодательных цензурных ограничениях, которые существуют в Германии (Ва§Ъагкек8ге§е1).
Однако не только Грасс, но и ряд других виднейших писателей — Ханс-Магнус Энценбергер, Бото Штраус и Мартин Вальцер — каждый по-своему высказались за определенную ренационализацию немецкой истории. Они были поддержаны видными философами и режиссерами103. В своей речи в Павловской церкви во Франкфурте в 1998 г. по случаю вручения ему самой престижной в Германии литературной премии мира Вальцер выступил против «мазохистского постоянства» в возвращении к теме немецкой вины и высказал предположение, что «ритуальное биение себя в грудь лишь играет на руку
102 Grass G.. Im Krebsgang. Eine Novelle. - Leinen: Steidl, 2002.
103 Berger S. The Search for normality. P.1.
возрождающемуся нео-нацизму»104. Речи Вальцера аплодировали сотни представителей немецкого политического истеблишмента, собравшиеся на вручение премии.
Значит ли это, как полагает Фрай, что и левые, и правые с нетерпением ждут «избавления от чувства вины»105? Такой вывод представляется поспешным. Позиция Грасса и Вальцера вполне может быть интерпретирована не как отказ от того, что они говорили прежде. Когда в атмосфере 60-х они, среди других, подняли бунт против фигуры умолчания и поставили со всей жесткостью вопрос немецкой вины, они шли против течения, против господствующего общественного мнения. Теперь они снова бросают вызов новому нормативному дискурсу о прошлом, который тоже оказался построен на частичном умолчании. Бергер подчеркивает, что внимание к теме немецких страданий не обязательно предполагает отказ от темы немецкой вины или стремление ее «уравновесить»106. Не отрицая наличия таких намерений у некоторых авторов, Бергер считает, что у большинства это стало проявлением взгляда на немцев как на нормальное общество, которое может обсуждать не только вопросы вины, но и вспоминать немецкие страдания без отказа от достигнутого широкого консенсуса по вопросу о немецкой ответственности.
Сегодня немцы, скорее, склонны смотреть на себя не как на нацию, не способную самостоятельно контролировать имманентно присущую ей агрессивность, но как на нацию, которая наиболее последовательно и глубоко прошла процесс осознания вины и покаяния. Поэтому, как ни парадоксально это звучит, немцы более свободны от грехов прошлого, чем другие народы, удобно проведшие послевоенное время в роли жертв и только жертв, которым якобы не за что
107
каяться10'.
104 Berger S. Inventing the nation... - Р.243-244.
105 Фрай Н.. Преодоленное прошлое?... - С.38.
106 Berger S. The Search for normality. - P. XV-XVI.
107 Показательно в этом смысле, к каким трудом дается в последнее время полякам, украинцам, литовцам, латышам, венграм, словакам дискуссия об их роли в Хо-локосте и других преступлениях 40-х годов, как непросто приходит французам осознание масштабов их коллаборации во время войны, как трудно дается русским отход от мифа об абсолютной правоте политики Советского Союза и о моральной непогрешимости Красной Армии.
Такую точку зрения разделяют и вполне требовательно подходящие к немцам иностранные исследователи. Голландский публицист Ян Бурума в своей весьма поучительной книге, посвященной политике прошлого в Германии и Японии, рассказывает следующую историю. Когда студенты в Берлине в 1995 г. собрались на просмотр нацистского, антисемитского фильма «Еврей Зюс», профессор призвал их сосредоточиться на эстетике: «Мы все знаем, что пропагандировалось и что делалось, обратите внимание на то, как достигался пропагандистский эффект». Бурума замечает, что такой диалог был бы невозможен в Японии, потому что широкого общественного знания и консенсуса по вопросу о том, что делали японцы на оккупированных территориях, каковы их грехи во Второй мировой войне, из какой атмосферы в обществе вырастала японская внешняя политика, в обществе нет108.
Протесты против нового немецкого дискурса о прошлом, который проявился в 90-е годы, звучали и звучат не только со стороны сторонников самоцензуры в самой Германии. План организации в Берлине Центра документации изгнания немцев из других стран Европы после войны вызвал крайне резкие протесты в Польше. Главный их мотив был тот же, что и мотив статьи Фрая, — нельзя позволить немцам отказаться от однозначной роли кающегося преступника. Таким образом, немецкий дискурс о прошлом очень быстро превратился в поле борьбы, в которой видную роль играют и международные акторы109. Стоит отметить, что в разных странах на эти события реагируют по-разному, и можно безошибочно определить, какова будет реакция в той или иной стране по тем политическим ставкам, которые с этим связаны110.
108 Buruma I. The wages of guilt. Memories of war in Germany and Japan. - L.: Phoenix, 2002. - P.308. (first ed. - 1994).
109 Помимо соседей Германии, которые почувствовали угрозу для себя в разработке темы изгнания немцев, потому что она могла лишить их безоговорочного статуса жертвы, резкие протесты были заявлены со стороны еврейских организаций как в Германии, так и за границей, главным образом против попыток уйти от оценки Холокоста как уникального и, в силу этого, внеисторического преступления.
110 При всех радикальных различиях ситуации с политикой прошлого в Германии и в России (где осмысление и публичное обсуждение собственных грехов оказалось весьма непродолжительным и поверхностным) можно отметить, что сходным являются существенные различия в реакции на одни и те же элементы политики памяти в других странах. И здесь можно без труда составить список стран, которые стремятся зафиксировать за Россией роль «кающегося грешника», руководствуясь вполне актуальными политическими интересами.
Историзация (Ш81оп81егип§) нацистских преступлений происходила по двум принципиально разным стратегиям. В 70—90-е годы Холокост рассматривался как уникальное, ни с чем не сравнимое злодеяние, и в этом смысле находящееся вне истории. В то же время и в рамках той же стратегии национал-социализм вообще и Холокост в особенности толковались как кульминация немецкой истории, которая неуклонно вела к 1933 г. и Освенциму. Телеология национального триумфа, столь характерная для национальных нарративов, была заменена телеологией национального грехопадения. Любая позитивная идентификация с национальным прошлым в этих условиях оказывалась невозможной.
В ходе знаменитого спора историков (Н^опкеМгек) в 1986— 1987 гг. концепция альтернативной историзации, предложенная Нольте, которая сводилась к попытке описать национал-социализм как реакцию на угрозу с востока, со стороны коммунистического СССР, была отвергнута подавляющим большинством историков и общественным мнением как достаточно примитивная стратегия перекладывания вины. Однако и прежняя концепция особого пути (Вопёега^), суть которой заключалась в уникальном пути к уникальной вине, тоже была подорвана. Юрген Хабермас, отстаивавший тезис, что отказ от этой концепции разрушит единственную основу для связи Германии с Западом, остался если не в одиночестве, то в явном меньшинстве111. В ходе спора историков с особой очевидностью проявилась тенденция, которая заставила Яна Буруму заметить, что стремление к большей объективности, заявленное в конце 60-х, со временем превратилось в тенденцию к усилению субъективности, потому что нормальная история предполагает шНнаяизр аштирпретаризйци и была предложена во второй половине 90-х. Нацизм трактуется как срыв в развитии, а не логический итог немецкой истории. Преступления нацизма не ставятся под сомнение, но больше не рассматриваются как факт вне контекста, как событие, которое исключает внимание к другим событиям — будь то страдания и немцев во время войны, или другие примеры геноцида как до, так и после Холокоста.
111 Berger S. The search for normality... - P. 90-92.
112 Buruma I.. The wages of guilt. - P. 247.
Иной аспект историзации связан с соотношением памяти о двух диктатурах в немецкой истории — нацистской и коммунистической. В 2004 г. фракция ХДС — ХССвнесла в Бундестаг заявление, в котором требовала разработки «общей концепции памяти жертв обеих немецких диктатур»113. Символом сходства обоих режимов в Германии стал Бухенвальд, который использовался уже коммунистическим режимом по прямому назначению в течение десяти лет после освобождения из него узников нацизма. Бурная дискуссия в Бундестаге и медиа показала, что общество весьма далеко от согласия по вопросу о том, насколько правомерно ставить знак равенства между нацистским и коммунистическим режимами.
Очевидная проблема, с которой столкнулась сегодня в Германии политика памяти, — это полнота нарратива. В неидеологизиро-ванной ситуации историк волен выбирать тот аспект или тему, которые кажутся ему менее изученными. Но в политике памяти такая позиция оказывается уязвимой, потому что может трактоваться как попытка изменить баланс в рамках общего нарратива, который, как считается, должен быть «сбалансированным» и полным в каждом конкретном случае его воспроизведения. Это уже прерогатива политиков и общественных деятелей, а не историков, каждый раз устанавливать заново баланс в ритуальном перечислении событий и имен.
Вопрос о роли ритуала, в особенности ритуала покаяния, тесно связан с проблемой коллективной и индивидуальной ответственности, которая, как нам представляется, была верно решена Карлом Ясперсом. «Совершенно очевидно, — пишет Ясперс, — что все граждане страны отвечают за последствия действий, предпринятых их государством.... Но никакой другой коллективной вины нации или группы внутри нации быть не может. ... Моральные и метафизические обвинения в политических целях (а других нет, ибо «ни одна власть на земле не представляет Бога») должны быть отвергнуты безусловно. Приняты должны быть политическое наказание и политическая ответственность (репарации), но не требования раскаяния и возрождения, которые могут зародиться лишь в душе отдельного че-
114
ловека»114.
113 Фрай Н. Преодоленное прошлое?... - С.35.
114 Jaspers K. The question of German guilt. - N.Y.: Fordham univ. press, 2000. -P. 33- 34, 36, 39.
Очевидно, что в ходе смены парадигмы в оценке прошлого в Германии ощущается опасность политических злоупотреблений, и существуют не только индивиды, но и политические силы, у которых есть такие намерения. Фрай считает это сутью происходящего, Бергер — опасностью, которая сопровождает искренние попытки полнее понять прошлое. Очевидно также, что со стороны критиков этих перемен как в Германии, так и вне ее тоже допускаются злоупотребления политической природы, или, повторим Ясперса, «моральные и метафизические обвинения в политических целях».
Немецкий опыт «политики прошлого» последнего десятилетия показывает, что вопрос не в достижении полного единодушия — этого никогда не было и не будет, но в создании культуры и инфраструктуры для ведения дебатов о прошлом и превращения их в продуктивный механизм воздействия на сознание и идентичность широких слоев населения. В этом, далеко не свободном от ошибок и слабостей, опыте есть все же много такого, чему стоит поучиться и нам в России.
