CC BY
235
УДК 94(430)087
Вестник СПбГУ. Сер. 2. 2014. Вып. 4
О. Ю. Пленков
НАЦИОНАЛЬНОЕ ПОКАЯНИЕ ЗА НАЦИЗМ В ГЕРМАНИИ В КОНТЕКСТЕ СЕГОДНЯШНЕЙ ЕВРОПЕЙСКОЙ ИНТЕГРАЦИИ*
В статье рассматривается удивительный феномен несоответствия «политкорректного» восприятия истории в Германии (а также и в Европе в целом) и исторической действительности как таковой. Такое положение возникло не вследствие внешнего политического давления на немцев после окончания войны и судебных процессов против нацистских преступников, как принято считать. Главную роль в процессе немецкого покаяния сыграла «революция 1968 года» и стремление политиков представить Холокост как абсолютное зло, не имеющее прецедента в истории. Парадоксально, но это, хотя и противоречит исторической действительности, способствовало политической стабилизации в Европе и интеграции Германии в ЕС. Библиогр. 14 назв.
Ключевые слова: интеграция Германии в Европе, преодоление нацизма, Холокост, проблема вины в истории.
O. Yu. Plenkov
NATIONAL REPENTANCE FOR NAZISM IN GERMANY IN THE CONTEXT OF EUROPEAN INTEGRATION
The article discusses the amazing phenomenon of inconsistencies between the "politically correct" in the perception of history in Germany (and also in Europe as a whole) and historical reality. This situation has arisen not due to external political pressure on the Germans after the war and trials against Nazi criminals, as is commonly believed. The main role in the process of German repentance played a "revolution of 1968", and the desire of politicians to present the Holocaust as an absolute evil, which has no precedent in history. Paradoxically, although this view is contrary to historical reality, it contributed to political stability in Europe and the integration of Germany into the EU. Refs 14.
Keywords: Integration of Germany in Europe, the overcoming of Nazism, the Holocaust, the problem of guilt in history, Political correctness.
«Мой польский коллега, которого я однажды встретил на Курфюрстендамм, сказал: "Мы, поляки, выиграли войну, а немцы, черт бы их побрал, выиграли мир"».
Немецкий публицист Марсель Рейх-Раницки
Главный тезис, который я хочу защищать: современное состояние европейской интеграции не было возможно без радикальных перемен политического и морального плана в Германии с конца 1960-х годов. Эти перемены связаны с преодолением нацистского прошлого. И ГДР и ФРГ были построены на развалинах Третьего рейха, они его продолжение, поэтому интерес к нацизму является отнюдь не только историческим, а самым что ни на есть актуальным. Момент объединения обеих частей Германии в 1990 г. американский историк Фриц Штерн сравнил с создавшимся по-
Пленков Олег Юрьевич — доктор исторических наук, профессор, Санкт-Петербургский государственный университет, Российская Федерация, 199034, Санкт-Петербург, Университетская наб., 7/9; [email protected]
Plenkow Oleg Juriewich — Dortor of History, Professor, St. Petersburg State University, 7/9, Universitets-kaya nab., St. Petersburg, 199034, Russian Federation; [email protected]
* Работа выполнена при поддержке гранта СПбГУ 5.38.275.2014.
ложением в США после Гражданской войны, когда разгромленный Юг вновь почувствовал себя равноправной частью государства и процесс объединения затянулся. Как быстро немцы преодолеют раскол? [1, S. 25]. Для Германии положение осложнялось тем, что нужно было примирить совершенно разные исходные позиции в толковании Третьего рейха (западную и коммунистическую в ГДР), поэтому его актуальность безусловна и определяется следующими обстоятельствами.
Во-первых, Гитлер и его помощники окружены постоянным вниманием прессы и СМИ. С момента денацификации интерес к нацизму рос волнами, каждая из последующих волн была грандиозней предыдущей. Нет более интенсивно изученного отрезка времени немецкой истории, чем 12 лет нацизма.
Во-вторых, вопреки всем ревизионистским тенденциям нацистский режим в глазах немецкой общественности абсолютно себя дискредитировал. Реабилитация Третьего рейха невозможна.
В-третьих, насколько негативной является оценка Третьего рейха, настолько же жестко шли и идут споры об адекватной форме воспроизведения прошлого — эмоциональные дебаты об этой форме принимают в Германии грандиозные масштабы.
В-четвертых, за последние 15-20 лет в дискуссии в Германии произошли существенные изменения, подобные качественному скачку 1960-х годов. В центр внимания все больше выдвигаются судьбы отдельных людей. Это делает постижимым непостижимое и напоминает, что человек всегда должен находиться в центре внимания истории. Экс-президент Роман Герцог справедливо указывал, что немцы переходят от «Erinnerung an Erlebtes zur Erinnerung an Mitgeteiltes» — воспоминаниям о пережитом — к воспоминаниям о сообщенном, приобретенном знании [2, S. 30-32].
При этом немецкое покаяние за нацизм и его преступления и сознательный отказ от притязаний на ведущую политическую роль в Европе и в процессе ее интеграции (и во всем остальном) стали, с одной стороны, условием упомянутой интеграции, а с другой — значительно исказили историческую перспективу относительно недавнего прошлого в угоду политическим целям, которые немецкая общественность, политики и социальные науки последовательно реализуют. Советский опыт говорит, что этого нельзя делать: «учебник истории, написанный только для евреев (или для афроамериканцев, греков, женщин, пролетариев, гомосексуалистов и пр.) никогда не будет хорошим, даже если он может утешить тех, кто ему верит», — отмечал французский писатель Паскаль Брюкнер [3, с. 131]. Он же проницательно замечал, что Третий рейх как будто проглотил один за другим все те столетия, что предшествовали его появлению, становясь ключом к насилию и жестокости, творившимся за сотни лет до него. Но нельзя так искажать историю, манипулируя ею в угоду тому или иному меньшинству. Все деспоты и тираны Европы несводимы к Гитлеру, поскольку даже в ужасном есть своя градация и свое разнообразие [3, с. 145].
Несмотря на рост дистанции времени, Третий рейх не стал для немцев «нормальным» предметом исторического анализа, как прочие исторические эпохи новейшей истории. Всякие исторические объяснения национал-социализма в Германии полностью политизированы.
Как же получилось, что историческая действительность и ее адекватное истолкование вошли в противоречие с политическими потребностями немецкого общества, т. е. с тем, как оно себе их представляет?
Дело в том, что история Германии в новейшей истории современности занимает исключительное место по той причине, что это единственная страна в истории современности, которая пережила тотальное поражение в войне, т. е. такое поражение, за которым первоначально даже не просматривалась возможность возрождения национального государства. Как думали тогда многие немцы, «настал час ноль». Не случайно понятие «Zeitgeschichte» (новейшая история) появилось в Германии после 1945 г. — в Англии давно уже вошло в обиход понятие «modern history», а во Франции — «histoire contemporaine» [4, S. 9]. По отношению к немцам особенно справедливы слова геттингенского историка Херманна Хаймпеля — «любая современность начинается с последней по времени катастрофы». Это обстоятельство сильно влияло и влияет на парадигму развития Германии, а также Европы в целом — уже потому, что ФРГ — самая значительная (в экономическом и политическом отношении) часть Европейского Союза.
В чем же конкретно состоял этот разрыв с прошлым, который обусловил особое отношение немцев к своему прошлому? Немецкий историк Герхард Риттер таким образом определял этот разрыв. Во-первых, утеря восточных провинций создала более гомогенную страну, чем Германия до 1945 г. Прусская элита утеряла экономические и политические позиции, что сильно ослабило немецкий консерватизм. Во-вторых, поражение привело к демилитаризации страны — в отличие от армий Великобритании, Франции Бундесвер был полностью интегрирован в НАТО, в немецкой армии нет Генштаба, нет у нее и специфической немецкой стратегии. Милитаризм исчез. В-третьих, в ФРГ покончили с разделением населения по конфессиональному признаку, прежде весьма ощутимому и важному. Смешанные браки между протестантами и католиками выросли с 10% в 1913 г. до 30% в 1970 г. В-четвертых, разрушение Пруссии, занимавшей ранее 3/5 территории Германии, создало совершенно новую ситуацию, ведь ранее она доминировала в Германии, точно так же как Россия в СССР. В-пятых безоговорочная интеграция ФРГ в западном мире была абсолютно теоретически неожиданной и полной [5, S. 19-24]. Особенно большое значение имела безоговорочная западная интеграция Германии, на чем особенно настаивал первый западногерманский канцлер Конрад Аденауэр, которого не случайно называли хорошим европейцем, но плохим немцем.
Эти обстоятельства в самом деле очень сильно изменили ситуацию в Германии, но их действие обнаружилось не сразу. Не следует думать, что осознание масштабов преступлений нацистов пришло непосредственно под давлением победителей, под влиянием Нюрнбергского, главного процесса над нацистскими преступниками и последующих, второстепенных (по делу командования Вермахта, по делу чиновников МИД и др.). К тому же после войны ситуация «холодной войны» способствовала быстрому снятию вины за нацизм, поскольку «антифашизм» воспринимался как пропагандистский трюк коммунистов. Немецкое отношение к нацизму стало по-настоящему меняться в начале 1960-х годов. При этом первые попытки подвести итоги нацизму предприняли не историки, а юристы и государственные чиновники. В частности, эту работу начали на Нюрнбергском процессе, в ходе которого в оборот были введены десятки тысяч документов государственных и негосударственных учреждений и организаций.
Удивительный успех в ФРГ в 1958 г. имели дневники Анны Франк, изданные тиражом в 700 тыс. Вероятно, причина успеха была в том, что немецкая молодежь впервые
глазами сверстницы (14-летней девочки), а не родителей или родственников, увидела действительность нацизма. Анна Франк описывала «ужасных немцев», по отношению к которым и молодые немцы стремились набрать дистанцию [5, S. 105]. В том же году был проведен Ульмский процесс над участниками опергрупп полиции безопасности и СД. Ульмский процесс ничего нового по сравнению с процессом над Эрихом Олен-дорфом (командиром одной из опергрупп полиции безопасности и СД) не дал, но немецкая общественность гораздо более заинтересованно за ним наблюдала.
Важным следствием этого процесса стало создание «Zentralen Stelle der Landesjustizverwaltungen zur Aufklärung NS Verbrechen» (Центрального бюро земельных юридических ведомств по разрытию преступлений нацизма) в Людвигсбурге — он начал работу 1 декабря 1958 г. Его руководителем был государственный прокурор Эрвин Шюле (Schüle). Ведомство собирало свидетельские показания и выступило инициатором около 900 процессов против нацистов. Тем самым перед немецким народом впервые по-настоящему открылась пропасть нацистских преступлений, в которые был вовлечен немецкий народ [5, S. 106].
За 16 лет (1958-1974) в ФРГ провели 334 судебных расследования в судах первой инстанции и 542 нацистских преступника были осуждены [6, S. 42-44]. В связи с активностью юристов встает вопрос, не теряет ли историческая наука своей достоверности, если она осуществляет вспомогательные функции в обвинительных процессах? Разумеется, нет: история существует для того, чтобы понять, что произошло. Так, в 1964 г., когда во Франкфурте-на-Майне начался процесс по Освенциму, несколько дней перед судом зачитывали экспертные заключения историков — до того как начали формировать доказательную базу процесса [6, S. 47].
Книги, театральные пьесы, кинофильмы и телевизионные программы, выставки составили этапы этого поистине марафонского дистанцирования от нацистского прошлого — подчас весьма болезненного его пересмотра. Одним из первых артефактов была и книга Евгения Когона «Государство СС», общий тираж которой составил 500 тыс. экземпляров. Кажется, под значительным влиянием этой книги находился А. И. Солженицын при написании «Архипелага ГУЛАГ».
Процесс над Эйхманом в Иерусалиме в 1961 г., способствовавший прекращению демонизации палачей за письменным столом, показал, по словам Ханны Арендт, «банальность зла». Жалкая фигура Эйхмана была совершенно неприглядной, поскольку вообще никаких мотивов не имела, кроме рвения в исполнения служебного долга, как он его понимал.
Осенью 1965 г. одновременно в ГДР и ФРГ состоялась премьера на 15 сценах пьесы Петера Вайсса «Расследование», которая представляла собой инсценировку процесса над надзирателями Освенцима — этот процесс начался двумя годами раньше. Такой одновременной премьеры театрального представления не было в истории разделенной Германии.
Незадолго до начала студенческих волнений весной 1968 г. супружеская пара психоаналитиков Маргарита и Александр Митчерлинк опубликовала книгу «Неспособность скорбеть». В книге немецкое общество после 1945 г. изображалось как общество людей, характеризующееся полным отключением самосознания и соболезнования путем забвения всего постыдного и неудобного, что с ним произошло. Несмотря на некоторую субъективность, эта книга, среди прочего, значительно повлияла на молодежь во время «революции 1968 года». Поколение 1968 г. в радикаль-
ной инквизиторской манере потребовало у предшествующего поколения отчета о том, что произошло с их отцами и матерями. Молодежь в 1968 г. восстала против стиля жизни старшего поколения и его авторитаризма, против «Establishment» с его «репрессивной толерантностью». В ФРГ был еще дополнительный мотив — «преодоление прошлого», что было для немцев в 1968 г. отдельной большой и очень болезненной проблемой, как для американской молодежи война во Вьетнаме и расизм.
Воздействие студенческого протеста было двойственным и большей частью непредсказуемым. Несмотря на то, что студенты протестовали против «американских империалистов», но формы протеста «sit-in», «go-in» они переняли как раз у американцев, американизируя таким образом собственную страну. Студенты стремились преодолеть плюрализм как ширму капиталистического классового господства, но при этом способствовали тому, что ФРГ после них стала гораздо более плюралистической. Они нападали на парламентаризм и требовали заменить его Советами, но при этом на практике доказали, что их модель как раз и сводится к манипулированию «непросвещенным» большинством «продвинутым» меньшинством. Они требовали пересмотра «фашистского наследия», но при этом настолько выхолостили само понятие «фашизма», что оно стало бессодержательным: «фашистскими» были и Третий рейх, и «позднекапиталистическая» ФРГ. Молодежь в 1968 г. использовала упрощенные схемы для объяснения прошлого, наподобие той, что ФРГ — это простое продолжение Третьего рейха (как и в тогдашней советской историографии). Вместе с тем «революционеры» 1968 г. дали существенный толчок критическому переосмыслению действительности. Как ни парадоксально, но этот буйный и спонтанный протест способствовал развитию реформ и привел к большей гибкости демократии [7, S. 252]. Выпавшая на канцлерство Вилли Брандта «революция» молодежи способствовала тому, что страна очень сильно изменилась, гораздо больше, чем при его предшественниках Кизингере и Эрхарде. Немецкий историк Манфред Гертема-хер писал даже об основании республики заново после 1968 г. [7, S. 323].
Особенно радикально в 1968 г. обошлись с Холокостом — он был сделан главным преступлением немцев. Именно в связи с Холокостом нацизм в сознании немцев стал олицетворением абсолютного зла, а обычная необходимость критического переосмысления прошлого постепенно превратилась в покаяние невиданных масштабов, сопровождавшееся абсолютизацией зла. В связи с этим Эрих Нольте остроумно заметил, что если речь идет об «абсолютном зле», то это предполагает, что существует «абсолютное добро» и что в некоторых исторических интерпретациях, которые предлагают еврейские исследователи, «Холокост воспринимается как нападение на богобоязненный народ и тем самым на самого бога» [8, S. 10]. Отсюда — вывод, что нацистские преступления против евреев являются уникальными в ХХ в. Нацистское прошлое, кажется, оставило на Германии вечную незаживающую рану. Германия живет с этой раной, и, чтобы она не загноилась, время от времени рану вскрывают. Магическая цифра — шесть миллионов жертв Холокоста — не подлежит обсуждению, это прямо запрещено законом.
В 1960-е годы немцы из жертв нацизма постепенно превращались для своих же соотечественников в злодеев и преступников. В левых кругах этническую чистку немцев, их зверское выселение после победы в 1945 г. стали рассматривать как справедливое возмездие за геноцид евреев. Тот же, кто напоминал о страданиях немцев, подпадал под подозрение, что он стремится поставить под сомнение страдания
жертв нацистской агрессии. Принадлежность к «Союзу изгнанных» автоматически означала клеймо реваншиста [9, c. 39]. Знаменитая выходка Вилли Брандта — «спонтанное» коленопреклонение в 1970 г. в Варшаве перед памятником жертвам Варшавского восстания — обозначала возведение покаяния в ранг политики.
Со временем напряжение вокруг вопроса о Холокосте только нарастало. В 1979 г. (в США — в 1978 г.) в ФРГ показали американский сериал «Холокост», в котором рассказывалось об истории семьи Вейсс. В сериале, как ни в каком документальном кино, ярко, выразительно и наглядно была показана участь евреев в нацистских концлагерях. Как это часто бывает, голливудская поделка оказала значительно большее влияние на публику, чем высокоумные дебаты историков. Именно тогда и произошло значительное расширение воздействия мифа о Холокосте как уникальном и абсолютном зле, а в связи с этим стало распространяться сознание о неустранимости немецкой вины, наследуемой следующими поколениями. Холокост стал символом веры и критерием моральной, политической и даже эстетической оценки дискурсов любого рода [9, c. 40]. Этот вывод немецкой журналистки Сони Марголины полностью справедлив для современного немецкого общества. Она же однажды очень резонно напомнила слова Ницше о том, что нет будущего без забвения, что культура должна не только помнить, но и забывать, и забвение — это условие продолжения жизни. В современной Германии и Европе, похоже, считают, что это не так.
Ту же линию развития темы Холокоста продолжил, правда, в ином, более интеллектуальном плане француз Клод Лянцман в девятичасовом фильме 1985 г. «Шоа», в котором смог показать без шокирующих гор трупов трагизм происшедшего с евреями в нацистской Германии. В 1993 г. Стивен Спилберг «Списком Шиндлера» еще раз обратился к теме уничтожения евреев. Масштабы зла были показаны в этом фильме особенно наглядно благодаря мастерству голливудского режиссера. Три года спустя после «Списка Шиндлера» вышла книга американского историка Даниэля Гольдхагена «Добровольные помощники Гитлера» («Hitler's Willing Executioners»). Автор стремился показать, что убийство евреев в Третьем рейхе — это общенациональная политическая цель немцев во время войны. В ФРГ книга была встречена с большим вниманием, состоялась даже широкая общественная дискуссия на эту тему, несмотря на нелепость постановки вопроса. Также широко обсуждался вопрос о сооружении памятника в центре Берлина жертвам Холокоста, в итоге он был сооружен, несмотря на свою явную архитектурную несуразность. Протестуя против его создания, Эрнст Нольте говорил, что «как тотальное забвение, так и тотальное напоминание является негуманным».
Таким образом, важнейшим элементом немецкой идентичности стал Холокост. Немецкий социолог Петер Глотц указывал, что если нации с демократической традицией могут опираться на свои успешные революции, то немцы, если они стремятся к демократии, должны прежде обращаться к катастрофическим последствиям неудачи их революции против демократии в 1933-1945 гг., так национал-социализм предстает как аргумент от противного за демократию [7, S. 656]. Иными словами, если для США исходным мифом формирования национальной идентичности является революция и Война за независимость, для Великобритании — «Славная революция», для Франции — Великая Французская революция, то для ФРГ — Холокост, вернее ответственность за него. Но может ли эта ответственность восприниматься таковой современниками, ведь война давно закончилась, живых ее свидетелей ско-
ро не станет? Может ли негативный миф быть краеугольным камнем исторической идентичности целой нации?
Представляется, что это крайне ненадежный фундамент. В формировании такого подхода к трагедии еврейского народа во время войны большую роль сыграло государство Израиль, политики которого стремились «инструментализировать» эту трагедию, приспособить ее для собственных политических нужд. Историкам совершенно очевидно, что Израиль в огромной степени подвержен воздействию концепции Холокоста, между тем на Нюрнбергском процессе Холокост вообще не упоминался. Весьма важно, что и влиятельные американские евреи также постоянно эксплуатируют тему Холокоста, используя его в своих политических целях.
При этом как сами евреи, так и «политкорректная» европейская (особенно немецкая публика) «не видят» изъянов в часто неадекватной политике Израиля. Паскаль Брюкнер приводит в своей книге о европейском покаянии характерный отрывок из дискуссии в «Le Monde»: «евреи, которых унижали, презирали, преследовали, теперь унижают, преследуют, презирают палестинцев. Евреи, бывшие жертвами беспощадного порядка, навязывают свой беспощадный порядок палестинцам. Евреи, пострадавшие от бесчеловечности, демонстрируют чудовищную бесчеловечность и избранный народ действует как высшая раса» [3, с. 12]. Брюкнер справедливо указывал, что в итоге интенсивного изучения Холокоста остается чувство, что евреи присвоили себе все страдания мира. По сути многочисленные церемонии поминовения жертв Холокоста привели к тому, что народ Моисея оказался в сомнительном положении избранника, неизменно пробуждающего зависть и ярость близких тех жертв, кого не упомянули или считают менее значимыми. Прекрасный пример симпатии, оборачивающейся против того, кому она предназначалась, — Освенцим, задавленный собственной популярностью и превратившийся в «гражданскую религию» Запада, первопричину его истории. Как резюмировал венгерский писатель Имре Кертес, «кич окружил Холокост со всех сторон и подмял его под себя» [3, с. 132]. Немецкий знаток истории Израиля Ян Ассманн писал: «Уничтожение европейского еврейства — это исторический факт и как таковой является объектом исторического исследования. В современном Израиле, однако, эта трагедия была сделана работающим мифом, функционирующей историей, из которой это государство черпает значительную часть легитимации и политической ориентации — это выражается в многочисленных памятниках и мемориальных собраниях, этому учат в школе, и это все принадлежит к мифомоторике государства Израиль». Ни одно государство не может обойтись без мифов или исторических легенд, которые не являются простой выдумкой, а основываются на более или менее реальных событиях, или их преувеличенном и одностороннем толковании. Немецкое же «политкоректное» толкование Холокоста делает последний исходным мифом основания современного государства в Германии. Это начинание не может стать в долгосрочной перспективе реализуемым» [11, S. 216-217].
Перевоспитание немецкого народа после национал-социализма имело предпосылкой некоторую педагогическую односторонность в подходах к оценке прошлого, особенно в сравнении с коммунизмом. Понятно, что «черного кабеля не отмоешь до бела», но судить о Третьем рейхе более объективно и справедливо необходимо. Разве не были большевистские убийства по классовому признаку логической и фактической предпосылкой для нацистских убийств по расовому признаку? Уникальный характер убийств евреев является ложным, по формальным (классовым) признакам убивали
и чекисты — важны были не враждебные действия конкретных людей, а их классовое происхождение. В обоих случаях не было возможности оправдаться и стать невиновным, поскольку речь шла не о виновности или невиновности, а о принадлежности к классу (в другом случае — к расе). Более того — сталинские убийства носили не менее механистический, административный, бюрократический характер, чем нацистские. Конечно, смерть к концлагере была ужасна, но разве есть основания утверждать, что убийства в ГУЛАГе чем-то лучше? Возможно, в описании сталинских зверств, чисток по национальному признаку, преследований есть какие-то преувеличения, но в принципе сами по себе эти преступления вполне достоверно известны [11, S. 120].
Противники таких аналогий указывали на то, что коммунизм, даже большевизм восходят к великой гуманистической европейской традиции. Нацизм не имеет такой традиции — это так. Но, памятуя о «гуманизме» коммунистов, нужно помнить, что большевики замышляли не только физическое уничтожение противника, но и его общественное и историческое искоренение. Если Ленин призывал уничтожить всех классовых врагов или Зиновьев говорил о необходимости устранить 10 миллионов буржуев из 110 миллионов населения (полагая, вероятно, что это относительно немного), то это были не метафоры... Конечно, данная аналогия не снимает вопроса о разнице идеологий, но если убрать этот идеологический фон и обещание рая на земле, что остается от коммунизма? Ничего. Видный немецкий юрист Рудольф Вассерман доказывал даже, что более жесткий подход к декоммунизации, чем к денацификации, оправдан, поскольку коммунизм был хуже. Коммунистический режим был просто нелегитимным и народ силой принуждали к коммунизму, а нацистский режим базировался на широкой поддержке большинства населения [12, с. 119].
Эти доводы не действуют на немецкое восприятие нацизма, который для них представляет абсолютное зло, которое не может быть соотнесено ни с чем. Такой ригоризм — исключительное свойство Германии, во Франции никому в голову не придет запрещать Национальный фронт Жана-Мари Ле Пена по причине его националистической фразеологии. Партия Ле Пена набрала однажды на президентских выборах 18% голосов. Бельгийцы, голландцы, итальянцы, скандинавы никогда не боролись против правых при помощи запретов на партию. В Германии же упорно стремились запретить наряду с коммунистической партией позиционируемую как неонацистскую НПД (Nationaldemokratische Partei Deutschlands), хотя ее трудно отличить от партии Ле Пена по формальным признакам.
В принципе обязанность покаяния — это общая примета современной Европы. В Германии особенно чувствуется отсутствие недостатка в инструкторах по самобичеванию (слова Брюкнера в книге «Тирания покаяния»). Иностранцы смотрят со смешанным чувством недоверия и удивления на это немецкое секулярное самобичевание, которое другие западные страны в растущей степени стали воспринимать как образцовое и достойное подражания. Немецкий пример оказался заразительным, поскольку яд проклятия истории не обошел ни одну европейскую страну. Тот же Брюкнер справедливо указывал, что Третий рейх стал со временем матрицей всей истории Европы, ее истинным лицом: все, что с ним связано, — от массового уничтожения индейцев в Америке, рабства черных, всех бед колониализма — все это наследие и предтечи Третьего рейха. Ныне любая бойня в истории — от альбигойцев до вандейцев, опустошение рейнского Пфальца Людовиком XIV или Тридцатилетняя
война в Богемии — все предвещает СС... [3, с. 143]. Правильно ли это? Ведь в старину, напротив, самым важным было не стремление бередить старые раны, а амнистия, и забвение считалось настоящим лекарством от боли прошлого. Для немцев, впрочем, такой путь, по-видимому, заказан. Можно положить конец вине, но не воспоминаниям, поэтому продолжаются открытые общественные дебаты о нацизме и извинения за него. Кажется, это ложный путь, государство ведь не церковь, оно должно отвечать за настоящее и будущее, а не покаянно бить себя в грудь [3, с. 127].
У государства в самом деле иные задачи, по этому поводу консервативный немецкий мыслитель Арним Молер писал, что либерализма в Англии, Франции, США вовсе нет, есть лишь его видимость, поскольку общество во всех случаях глубоко консервативно. А либерализм держат лишь для прикрытия, для вывески и для того, чтобы обмануть противника. Иностранцы всего этого не видят, но те, кто долго жил в США, Англии и Франции, знают, что в массе люди надежно защищены от либеральных экспериментов прочным государственным сознанием и традициями [10, 8. 64]. Не то, чтобы Молер вовсе против демократии, просто ее категории, на его взгляд, стратегически бесплодны. В риторике такие общие понятия, как свобода, равенство, братстство, в Англии, США, Франции ценят и используют. Однако при этом сохраняется главное — пространство для принятия политических решений. А в ФРГ политики боятся именно политики, то есть столкновения с врагом во имя высшей цели. В особенности опасно ставить перед правовым государством морально-правовые условия, исходящие из принципа «не повторить того, что было при Гитлере».
Политическая философия тем и отличается от текущей политики, что ориентируется на общие стратегические цели, а не на сегодняшние задачи. Молер и критикует власти ФРГ за боязнь выйти за рамки существующего. Молер цитирует пастора Людвига Херманна: «Гитлера мы, может быть, преодолели. Однако мы не преодолели преодоления Гитлера, приведшего к студенческим мятежам 1968 г. и фундаментальной переоценке ценностей в последующий период. Поворот, который нам нужен, состоит не в том, чтобы снова в который раз переваривать 1933 или 1945 гг., а в том, чтобы преодолеть вредное непонимание по отношению к Гитлеру. Мы допустили историческое отчуждение от самих себя, а теперь нужно снять его» [10, 8. 73]. Экс-канцлер Гельмут Шмит выразил это ощущение констатацией, что стараниями поколений немецких историков и политиков галерея исторических персонажей Германии Нового времени превращена в альбом с портретами преступников. Молер считал, что, во-первых, осуждение нацизма вообще должно быть прекращено, так как на Западе оно давно уже превратилось в лицемерие, ибо к жертвам нацизма Запад безразличен. Во-вторых, оно приводит к нелепой попытке судить о внешней политике с позиции морали на уровне межличностных и семейных отношений. Но поскольку США и Англия отбросили моральные нормы в своей внешней политике, то и политика ФРГ должна быть свободна от моральных ограничений. Осуждение нацизма порождает излишний морализм. В-третьих, оно препятствует пониманию истории, т. е. погружению в реальность национал-социализма [10, 8. 105].
Эти формулировки Молера не следует понимать как попытку реабилитации нацизма, он стремился к новому более адекватному его пониманию и восприятию. Но подобный подход — исключение, большей частью немцы склонны к такому восприятию нацизма, которое выразил в своей знаменитой речи 8 мая 1985 г. президент Рихард фон Вайцеккер: «Конечно, едва ли есть государство, которое всегда было в своей
истории свободно от виновной причастности к войнам и насилию. Однако геноцид евреев не имеет примеров в истории. Исполнение приказов было делом рук немногих. От глаз общественности это скрывалось. Но каждый немец имел возможность видеть то, что пришлось выстрадать еврейским согражданам — от холодного равнодушия и подспудной нетерпимости вплоть до открытой ненависти. Кто мог остаться в неведении относительно пожаров в синагогах, разорения, стигматизации еврейской звездой, поражения в правах, беспрестанного унижения человеческого достоинства?». Резюме речи президента состояло в том, что все немцы, «виновные и невиновные, старые и молодые, должны принять прошлое, должны помнить, ибо без воспоминания не может быть примирения» [13, с. 122-123]. После этой речи в 40-летнюю годовщину окончания войны, которую можно считать исторической, большинство немцев стали понимать, что Холокост нельзя стереть из национальной памяти. Гюнтер Грасс в отчаянии писал в «Траектории краба» (1999): «История, вернее, сотворенная нами история — похожа на засоренный сортир. Мы вновь и вновь смываем его, но вся грязь опять поднимается вверх». Конечно, такой подход к собственному прошлому и самокритика вызывают уважение, и благодаря этому немцы смогли создать демократическую политическую культуру, но с точки зрения истории подобная оценка сомнительна.
Со временем, с последней четверти прошлого века, «покаянное» немецкое восприятие истории постепенно соединилось с аналогичным восприятием европейцами своей истории — истории континента, отмеченного печатью Каина, согбенного под тяжестью не преодоленной мерзости. В этом смысле Германия — метафора современной Европы [3, с. 121].
Такой подход, разумеется, искажает историю, но, по всей видимости, без него невозможна нынешняя европейская интеграция, сплочение Запада вокруг ценностей терпимости, толерантности, плюрализма, отказа от насилия, христианского прощения как средства политики. Как известно, у каждой вещи есть лицевая и изнаночная сторона.
Литература
1. Stern F. Verspielte Größe. Essays zur deutschen Geschichte. München: Beck, 1996. 405 S.
2. Schiele U. Was von Hitler geblieben ist. Das Dritte Reich und das politische Gegenwartsbewußtsein in Deutschland // Europäische Rundschau. 2005. N 2. S. 28-36.
3. Брюкнер П. Тирания покаяния. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2009. 203 с.
4. Broszat M. Nach Hitler. Der schwierige Umgang mit unserer Geschichte. München: Beck, 1987. 612 S.
5. Ritter G. Über Deutschland. München: S. Fischer Verlag, 1998. 543 S.
6. Broszat M. Nach Hitler. Der schwierige Umgang mit unserer Geschichte. München: Beck, 1987. 612 S.
7. Novick P. Nach dem Holocaust. Der Umgang mit dem Massenmord. Stuttgart: Bertelsmann, 2001. 587 S.
8. Winkler H.A. Der lange Weg nach Westen. Zweiter Band. Deutsche Geschichte vom „Dritten Reich" bis zur Wiedervereinigung. München: Beck, 2002. 709 S.
9. Nolte E. Späte Reflexionen über den Weltbürgerkrieg des 20. Jhs. Wien: Univeras Edition, 2011. 657 S.
10. Марголина Соня. Конец прекрасной эпохи // Неприкосновенный запас. 2002. № 2. С. 35-42.
11. Nolte E. Die Deutschen und ihre Vergangenheit. Berlin: Propyläen, 1995. 237 S.
12. Proske R. Vom Marsch durch die Institutionen. Zum Krieg gegen die Wehrmacht. Mainz: v. Hase & Koenler, 1997. 206 с.
13. Найер А. Военные преступления. Геноцид. Террор. Борьба за правосудие / пер. с англ. Арье Найер; предисл. С. А. Ковалева. М.: Юристъ, 2000. 365 с.
14. Денхоф М. Границы свободы. Капитализм должен стать цивилизованным: сб. / пер. с нем. Марион Грефин Денхофф; предисл. М. Горбачева. М.: Международные отношения, 2001. 214 с.
Статья поступила в редакцию 10 июня 2014 г.
