Источники изменения официальной коллективной памяти (на примере послевоенной ФРГ) Текст научной статьи по специальности «История и археология»

ОБЩЕСТВА СЕГОДНЯ: ИНСТИТУТЫ-ПРАКТИКИ-ПАМЯТЬ

Евгения ЛЁЗИНА

Источники изменения официальной коллективной памяти (на примере послевоенной ФРГ)

Никакое национальное чувство, даже окрашенное в самые идиллические тона, никакие уверения в благожелательности переживших «благодать позднего рождения», не могут умалить или перечеркнуть тот опыт, который мы в единой Германии пережили как преступники, а другие претерпели от нас в качестве жертв. Нам не пройти мимо Аушвица. Как бы нам не хотелось, мы не должны даже пытаться совершить подобный акт насилия, ибо Аушвиц неотделим от нас, он — несмываемое клеймо на нашей истории, он помог, во благо нам, сделать вывод, который можно сформулировать так: теперь-то, наконец, мы знаем самих себя.

Гюнтер Грасс1

Впериоды политических кризисов, отмеченных, как правило, утратой стабильности и определенности, возрастает значимость прошлого, которое в такие моменты «возвращается с удвоенной силой»2. Многочисленные кризисы современных обществ, повлекшие масштабные общественно-политические трансформации второй половины XX века, послужили росту интереса к проблематике «коллективной памяти», возникновению, по выражению историка Чарльза Мейера, всеобщей «жажды памяти»3.

Особую значимость тема памяти приобретает в обществах, переживших крах репрессивных — тоталитарных или авторитарных — режимов. В подобных социальных контекстах апелляция к прошлому связана, в первую очередь, с попытками поиска новых оснований

1 Grass, Günter. Schreiben nach Auschwitz. Frankfurt: Luchterhand, 1990. S. 42.

2 Müller,Jan-Werner(ed). Memory and Power in Post-War Europe: Studies in the Presence of the Past. New York: Cambridge UP. 2002. pp. 3, 21.

3 Maier, Charles S. The Unmasterable Past: History, Holocaust, and

German National Identity. Cambridge, MA: Harvard UP, 1988. p. 149.

коллективной идентификации. Запрос на память в посттоталитарных обществах — от послевоенной Германии до большинства восточноевропейских стран бывшего советского блока, включая страны бывшего СССР, — свидетельствует о тесной взаимосвязи понятий коллективной памяти и социальной идентичности, неоднократно отмечавшейся в ряде исследований4. Социальная идентичность, понимаемая как переживание индивидом собственной принадлежности к той или иной группе, некоему общему «мы», во многом определяется общностью памяти, а также забвения тех или иных событий прошлого. «Политика памяти», определяющая те аспекты истории, которые представляются национально значимыми и ко-

4 Процессы коллективной идентификации и коллективных воспоминаний отождествлялись, к примеру, в работах Яна Ассмана, Джона Джил-лиса и др. Assmann, Jan. Das kulturelle Gedächtnis: Schrift, Erinnerung und politische Identität in frühen Hochkulturen. München: Deck, 1999. Gillis, JohnR. Memory and Identity: The History of a Relationship. In: Gillis, John R. (ed.) Commemorations: The Politics of National Identity. Princeton, NJ: Princeton UP, 1994.

торые, следовательно, предстоит сохранить в памяти или предать забвению, имеет прямое отношение к процессам коллективной идентификации, созданию того или иного образа общего «мы».

Однако острота проблемы памяти в посттоталитарных обществах обусловлена не только крахом прежней идентичности и необходимостью поиска новой. Важен еще сам факт обретения памяти обществом, выходящим из-под жесткого государственного контроля над публичной и частной сферами. Репрессивный характер тоталитарного режима проявляется не только в блокировке возможности воспроизводства индивидуальной памяти, пережитого опыта, но и в установке на уничтожение самой памяти. Неслучайно Примо Леви, проведший несколько месяцев в нацистском Аушвице (Освенциме) и подробно описавший впоследствии этот опыт, называл всю историю Третьего рейха «войной против памяти»1.

О лишении общества памяти неоднократно свидетельствовали и очевидцы сталинского террора. Так, по воспоминаниям Н.Я. Мандельштам, в сталинскую «программу уничтожения входило и искоренение свидетелей», а по убеждению другого значимого свидетеля тех лет А.А. Ахматовой, для осмысления, «подытоживания» этого опыта «убийства памяти» «потребуется еще столетие, не менее», поскольку «мертвые молчат, а живые молчат, как мертвые: иначе рискуют тоже превратиться в мертвых»2.

Исследователь Сабина Арнольд использовала термин «оккупированная память» для описания репрессивного и манипулятивного контроля органов государственной власти над процессами формирования памяти. В результате манипулятивного подхода к истории члены сообщества вынуждены следовать определенному набору норм поведения, определяющих место каждого в сообществе. Арнольд обращала внимание на то, что в ситуации «оккупированной памяти» социальная память перестает выполнять обычные задачи по хранению и переработке информации, с одной стороны, и по формированию идентичностей и созданию смыслов, с другой3. Доступ к архивам в тотали-

1 Леви, Примо. Канувшие и спасенные. М.: Новое издательство, 2010.

2 Мандельштам Н.Я. Воспоминания. М.: «Согласие», 1999. Чуковская Л.К. Записки об Анне Ахматовой: в 3-х томах. М.: Время, 2007. Т. 2, с. 532. Т. 3, с. 54.

3 Sabine, Arnold. Stalingrad im sowjetischen Gedächtnis. Kriegserinne-

rung und Geschichtsbild im totalitären Staat. Bochum: Projekt Verlag, 1998.

p. 18. Дифференциация функций памяти - хранение и функциональная память - была впервые предложена историком культуры Алейдой

тарных государствах ограничен или запрещен. В этих условиях независимая систематизация, экспонирование, обработка, интерпретация и представление памяти блокируются, и производится мифологизация исторических конструктов, служащая цели репрезентации ценностей национальной консолидации4.

Социальный философ Джеймс Бут, отмечавший склонность национальных государств «национализировать» коллективную память, подвергать изгнанию групповые воспоминания меньшинств, предупреждал об опасностях государственной монополии над коллективной памятью. Ибо восставшая в тот или иной момент память-идентичность меньшинств, стремящаяся либо к восстановлению подавленной при диктатуре коллективной памяти, либо к множественности сообществ памяти как оппозиции гомогенизации национального наррати-ва, может нарушить унитарную, всепоглощающую официальную версию прошлого5.

Итак, важным следствием распада тоталитарной системы является не только острый кризис идентичности, необходимость поиска новых оснований коллективной идентификации, но и высвобождение индивидуальной, а также коллективной памяти различных сообществ (этнических, религиозных, и проч.), репрессированной в условиях диктатуры. Появление свободы высказывания как следствие краха тоталитарного режима способствует выходу на поверхность индивидуальных воспоминаний. Подобное освобождение памяти, однако, еще не является гарантией обретения обществом коллективной памяти о случившемся, поскольку, по справедливому замечанию Л.Д. Гудкова, «все пережитое частным человеком, прежде всего — нерефлексивное страдание, уходит в никуда, если только оно не подверглось институциональной или специализированной проработке, если оно не пущено на другие каналы культурного воспроизводства, соответственно, если частные мнения не санкционированы какой-то инстанцией, имеющей ранг надындивидуаль-

AccMaH. Cm.: Assmann, Aleida. Funktionsgedächtnis und Speichergedächtnis. Zwei Modi der Erinnerung. In: Platt, Kerstin; Dabag, Mihran (eds.) Generation und Gedächtnis. Erinnerung und kollektive Identität. Wiesbaden: Opladen Verlag, 1995. Assmann, Aleida. History, Memory, and the Genre of Testimony// Poetics Today: International Journal for Theory and Analysis of Literature and Communication, 2006, vol.27, №2, pp. 261-273.

4 Folk, Christian. Stalinism, Memory, and Commemoration: Russia's Dealing with the Past // The New School Psychology Bulletin, 2009, Vol. 6, № 2.

5 Booth, James W. Communities of Memory: On Witness, Identity, and Justice of Memory. Cambridge: Cambridge UP, 2007. p. 176.

ного образования»1. Как отмечал исследователь исторической памяти Вульф Канстайнер, все воспоминания, включая воспоминания свидетелей, очевидцев, приобретают коллективную значимость только в том случае, если они структурированы, представлены и использованы в социальной среде. В результате средства представления, обеспечивающие данный процесс, помогают наилучшим образом проследить эволюцию коллективных воспоминаний, особенно, когда мы пытаемся восстановить, реконструировать их постфактум2.

В этой связи особое значение приобретает проблема формирования механизмов удержания и воспроизводства коллективной памяти в новых общественно-политических условиях. Коллективную память при этом можно рассматривать как совокупность представлений

0 прошлом, структурированных той или иной социальной группой в процессе изобретения, присвоения, селекции событий прошлого и затрагивающих властные взаимоотношения внутри общества3.

Примечательно, что в социальных исследованиях коллективная память все чаще становится атрибутом определенных групп — «сообществ памяти», а не всего общества в целом. В современных условиях различные общественные группы — интеллектуальные и политические элиты, гражданские объединения (религиозные, этнические группы, ветеранские организации, организации жертв нарушений прав человека и др.), средства массовой информации, а также формальные институты (образовательные, судебные и др.) — могут выступать посредниками между индивидуальными воспоминаниями и национальной (или официальной) памятью, закрепленной в официальных речах и торжественных мероприятиях, а также в официальных версиях национальной исто-рии4. «Сообщества памяти» сегодня все чаще стремятся к признанию собственной версии коллективной памяти на общенациональном уровне и предъявляют государству требования соответствующего характера.

Появление «сообществ памяти», или формирование коллективных памятей различ-

1 ГудковЛ.Д. «Память» о войне и массовая идентичность россиян // Неприкосновенный запас, 2005, № 40.

2 Kansteiner, Wulf. In Pursuit of German Memory: History, Television, and Politics after Auschwitz. Athens, Ohio: Ohio UP, 2006. p. 21.

3 Confino, Alon. Remembering the Second World War, 1945-1965: Narratives of Victimhood and Genocide // Cultural Analysis, 2005, Vol. 4, p. 48.

4 Rousso, Henry. Le Syndrome de Vichy: De 1944 à nos jours. Paris: Seuil,

1990.

ных социальных групп, способных отстаивать свое право на память, бороться за презентацию собственной версии памяти в публичном пространстве, предполагает, однако, наличие определенного типа общественных отношений. Предпосылкой возникновения подобной дифференциации является реализация принципа плюрализма и конкуренции, а также определенной степени свободы в общественно-политической сфере.

В обществах, где существует открытый и противоречивый исторический дискурс (или, по крайней мере, возможность такого дискурса), где принципы и нормы разделяются всеми его участниками и где процесс формирования идентичности и самовосприятия происходит на основании обсуждения, переговоров в публичной сфере, есть вероятность предотвращения мифологизации прошлого5. Там, где содержание коллективной памяти представляет собой результат постоянных согласований (или даже борьбы) в публичной сфере, официальная память, хотя и может быть доминирующей, но не является, как правило, единственной. А значит, ни идентичность, ни память в таких обществах не монолитны; они способны меняться в соответствии с реальной общественной динамикой, вырабатываться в результате постоянного процесса публичного согласования различных позиций и интересов, выкристаллизовываться в попытке достижения той модели общежития, которую Ханна Арендт определяла как «совместное бытие различий»6.

Исследовательский интерес здесь представляет изучение и описание процессов столкновения, взаимодействия различных типов и уровней коллективной памяти (связанных с реализацией целей, интересов, представлений различных социальных групп), а также их влияния на официальный дискурс и, в конечном итоге, на то, что социолог Ю.А. Левада именовал «программой культуры»7. Поскольку особую

5 Folk, Christian. Stalinism, Memory, and Commemoration: Russia's Dealing with the Past // The New School Psychology Bulletin, 2009, Vol. 6, № 2.

6 Арендт, Ханна. Vita Activa, или о Деятельной жизни. СПб.: Алетейя, 2000. с. 228.

7 Ю.А. Левада ввел понятие «программы культуры» для обозначения нормативно-ценностного «ядра» культуры, противопоставляемого инструментальной сфере «опыта». Хотя две программы, представляющие механизм функционирования и воспроизводства социокультурных систем, - «программа культуры» и «программа опыта» - взаимообсу-ловлены («нормативные значения «программы культуры» определяют целевые функции «программы опыта», оперативная подвижность стратегий (средств) обеспечивает сохранение стабильности целей»), согласно Ю.А. Леваде, именно «нормативно-ценностные структуры занимают центральное положение в модели культуры». См.: Левада ЮА.

роль в структурировании политического дискурса играют символы и символические структуры общественного мнения, задача состоит в анализе и понимании структуры и логики данного дискурса, изучении институтов, обеспечивающих его воспроизводство и связанных с ним символических практик1.

Хотя забвение, вытеснение является частью меморизации в любом социальном контексте, особый интерес представляют процессы обретения памяти в результате выхода на авансцену публичной жизни различных сообществ памяти, презентация ими соответствующих версий прошлого, влияние этих дискурсов на официальный, и, наконец, структуризация и институ-ционализация коллективной памяти.

Помимо умножения «сообществ памяти», другой значимой тенденцией последних лет является обозначившийся сдвиг в логике формирования воспоминаний о прошлом. Теперь в памяти многих народов находится место не только для воспоминаний о героических моментах национальной истории, но и о страданиях и преступлениях — о том, на чем ранее было не принято акцентировать внимание, о том, что зачастую скрывалось. Можно утверждать, что последние десятилетия были отмечены появлением новой «культуры легитимации», которая выражается в отказе от традиционных положительных форм политической легитимации — как правило, отмеченной триумфальным утверждением национальной истории — и включением проблематики национального покаяния и воспоминаний о коллективной несправедливости, имевшей место в тот или иной период прошлого. Так, страны Европы признавали и продолжают признавать свою ответственность за сотрудничество с нацистским режимом в годы Второй мировой войны. Руководство Австралии и Канады официально признали ответственность и принесли извинения коренным народам их стран за ранее проводи-

0 построении модели репродуктивной системы (проблемы категориального аппарата) [1980] // Левада ЮА. Статьи по социологии. М., 1993. с. 51-53.

1 Говоря о важности символических структур в процессах коллектив-

ной идентификации, Ю.А. Левада писал: «Обращение к символическим конструкциям упрощает отношение человека к социальной реальности, избавляет его от самостоятельных усилий понимания, оценки и пр., используется как доказательство лояльности по отношению к какой-то традиции, идеологии, социальной группе или институту». См.: Левада Ю.А. Люди и символы. Символические структуры в общественном мнении. Заметки для размышления // Мониторинг общественного мнения: экономические и социальные перемены. № 6 (56), 2001. с. 11. См. также: Olick, Jeffrey K. Collective Memory: The Two Cultures // Sociological Theory, 1999, Vol. 17, № 3. November.

мую жестокую политику отделения и ассимиляции детей. Президент США принес извинения Африке за работорговлю, а президент Аргентины извинился перед британцами за войну вокруг Фолклендских (Мальвинских) островов. Схожие процессы имели место в ЮАР, где был опубликован доклад Комиссии по справедливости и примирению (The Truth and Reconciliation Commission), а также во многих других странах. Процесс покаяния и примирения, развернувшийся в мире на рубеже XX-XXI веков, дал основания некоторым экспертам определить его как «настоящую лавину извинений»2.

В этой связи возникает вопрос: как и почему меняются политические установки и общественный дискурс о памяти? Почему на смену героической истории приходят воспоминания о неблаговидном, зачастую преступном прошлом? Какие факторы влияют на изменение общественно-политического климата в стране?

В значительной степени отмеченный подход в мире сформировался благодаря политике памяти, которую постепенно осваивала и проводила послевоенная Западная Германия, ставшая неким эталоном нации, способной к переосмыслению собственных преступлений, к смене оснований национальной идентичности. Однако, несмотря на уже ставшую общим местом эталонность немецкого опыта «преодоления прошлого», процесс в самой Германии был очень сложным, неоднозначным и медленным. До сих пор немецкое общество остается расколотым в интерпретациях и оценках национального прошлого, дебаты о прошлом и острая критика в отношении политики памяти — прошлого и настоящего — продолжают звучать внутри страны. Тем не менее, мне бы хотелось именно на примере послевоенной ФРГ попытаться разобраться в источниках изменений официальной коллективной памяти, обозначить хотя бы в самых общих чертах факторы, оказавшие наибольшее влияние на формирование исторического дискурса о Хо-локосте и Второй мировой войне, на изменение общественно-политической обстановки, и шире — всей западногерманской «программы культуры».

I. Постепенное расширение публичной сферы и появление альтернативных версий памяти

В период после окончания Второй мировой войны и вплоть до середины 1960-х годов

2 См. подробнее: Хендерсон, Майкл. Прощение: Разрывая оковы ненависти. М.: ББИ, 2007. с. 46-48; Giesen, Bernhard. Triumph and Trauma. Boulder: Paradigm Publishers. 2004.

вытеснение памяти о преступлениях и жертвах Третьего рейха, с одной стороны, и самосожаление, виктимизация, культивирование собственных страданий, с другой, стали для немцев массовыми защитными механизмами избегания моральной и исторической ответственности за роль в Холокосте в качестве исполнителей преступлений, коллаборационистов или же безучастных наблюдателей.

Программа денацификации, несмотря на всю её важность (ибо впервые в истории в отношении политики геноцида и агрессивной войны была вынесена не только нравственно-этическая оценка, но и сформулирована четкая юридическая позиция, ставшая основой международного права), не оказала того воздействия на общественно-политическую сферу, которого ожидали союзники. Так, с 1945 по 1948 год с 47% до 55% выросло число немцев, считавших нацизм хорошей, но дурно реализованной идеей; в тот же период с 41% до 30% снизилось число тех, кто считал нацизм исключительно плохой идеей. Кроме того, 18% жителей Германии были убеждены в том, что нация может стать сильной только в случае нахождения у власти диктатора; 29% высказывались за цензуру публикаций, критикующих правительство; 33% были уверены в том, что евреи не могут иметь те же права, что и остальные граждане. Имперские амбиции немцев также отнюдь не исчезли. Так, 52% опрошенных в 1946 году считали, что территории Данцига, Зудетенланда и Австрии должны принадлежать Германии, 39% придерживались откровенно антисемитских взглядов, и 48% были убеждены в том, что одни расы более склонны к господству, чем другие1.

В апреле 1947 года публицист Ойген Когон в статье «О ситуации» так описывал доминирующее общественное состояние:

«Миллионы и миллионы в этой стране руин и невыносимого для многих душевного и физического страдания, пытаются понять смысл происходящего. Но большая часть нации ничего не хочет знать об истинной взаимосвязи и глубоком смысле событий. Многие немцы делают свои обычные дела, сердитые на всё и вся или отчаявшиеся, громко жалуясь и ворча, сваливают вину за случившееся частично на «ошибки, допущенные национал-социализмом», а в основном на союзников, которые победили и держат теперь страну в оккупации. Все их аргументы поверхностны, черпаются лишь из

1 Merritt, Anna J.; Merritt, Richard L. (eds.) Public Opinion in Occupied Germany. Urbana, Illinois: University of Illinois Press, 1970. pp. 31-32, 38-40, 171.

очевидных фактов: жертвы войны с воздуха (конечно, против Германии, позабыв при этом немецкие террористические налеты на Польшу, на Роттердам, на Белград, на Ковентри и все другие города с мирными жителями, которые надлежало «стереть с лица земли», все это было давно и не важно ...но Дрезден, и Гамбург, и...!). Жертвы воздушных налетов отождествляются со всеми ужасами концлагерей; истязание и частичное уничтожение других народов немцами — «если это действительно правда!» — противопоставляется насильственному выселению 12 миллионов немцев с Востока; выкачанные национал-социализмом ресурсы Европы приравниваются к демонтажу экономики Германии оккупационными властями; если другие годами голодали, то это было жестокой необходимостью военного времени, а нас заставляют умирать от голода в мирное время. [...] Эта часть нации почти ничего не желает признавать. И на деле это выглядит так, будто это есть большая часть немецкого народа. И день ото дня она все растёт» 2.

Подобные общественные настроения нашли отражение в соответствующем официальном политическом дискурсе, а также политике памяти, нацеленной на примирение с нацистским прошлым и на его забвение. Акцент в публичных выступлениях западногерманских политиков в послевоенные годы неизменно делался на страданиях немцев, ставших жертвами Гитлера и его клики, бомбежек, вынужденного переселения и т.п. Среди распространенных риторических приемов, к которым прибегали первые лица созданной в 1949 году Федеративной Республики Германия, было активное употребление в официальных речах неагентивных конструкций — страдательного залога («преступления, которые были совершены»), безличных предложений и конструкций («несчастья, постигшие нас»), а также метафор, подчеркивающих внесубъектный, фаталистический характер прошлого как находящегося за пределами человеческого контроля («катастрофа», «разрушительные силы» и т.п.)3.

Одним из наиболее значимых индикаторов примирения с прошлым стала широкомасштабная амнистия нацистских преступников в 1950-е годы, а также намерение правительства

2 Kogon, Eugen. Über die Situation // Frankfurter Hefte, 1947, 2, No. 1, Januar. S. 17-37.

3 См. подробный анализ западногерманского послевоенного официального исторического дискурса: Olick, JeffreyK. The Sins of the Fathers: The Third Reich and West German Legitimation, 1949-1989. Ph.D. Diss., Yale University, 1993. pp. 80-81.

применить в отношении данной категории преступлений срок давности. Происходил постепенный возврат прошедших денацификацию в различные сферы общественной жизни после выхода популярного закона 1949 года об амнистии военных преступников, в том числе, командиров «эскадронов смерти» (Einsatzgruppen), и, в особенности, после так называемого 131 закона 1951 года, позволявшего возвращать рабочие места бывшим государственным служащим Третьего рейха.

Трагическим примером нежелания актуализировать общественную память о преступлениях нацизма стал отказ берлинского Сената поддержать в 1965 году проект по созданию музея Холокоста и документального центра в здании, где 20 января 1942 года был оглашен план «окончательного решения еврейского вопроса». В отчаянии от бесплодных усилий, направленных на реализацию собственного замысла и на изменение общественной атмосферы в послевоенной ФРГ, автор проекта, бывший узник Аушвица, историк Джозеф Вульф, написавший к тому моменту около двух десятков работ о Третьем рейхе, покончил жизнь самоубийством. Лишь спустя три десятилетия проект Вульфа был реализован, и в Берлине появился Дом-музей Ванзейской конференции.

Пример Вульфа, тем не менее, свидетельствует о том, что, хотя стратегия памяти, нацеленная на забвение, вытеснение из сознания «неудобного» прошлого и была преобладающей в послевоенный период, призывы к критическому переосмыслению национальной истории звучали уже с момента окончания войны. Если сторонники первого подхода, — в основном, находящиеся у власти первые два послевоенные десятилетия немецкие консервативные элиты, политически представленные, в первую очередь, блоком Христианско-демократического союза/ Христианско-социалистического союза (ХДС/ ХСС), — стремились защитить и сохранить целостность национального идеала, настаивая на нормализации, дестигматизации немецкой идентичности, выступая с призывами стать наконец «нормальной нацией» и преодолеть «проклятое» прошлое, то носители альтернативных идей (прежде всего, леволиберальные интеллектуалы и активисты близкие Социал-демократической партии Германии (СДПГ), а также Свободной демократической партии (СвДП)) считали немецкую национальную идентичность непоправимо испорченной, призывали к очищению от национальных идеалов и ценностей, предлагали взамен концепцию «постнациональной» иден-

тичности, основанной на уважении универсальных ценностей и норм.

Если консерваторы считали ответственными за Третий рейх лишь фюрера и его приспешников, узурпировавших власть и прервавших тем самым «нормальный» ход немецкой истории (так репрессии в СССР зачастую сводят лишь к фигуре Сталина), то их оппоненты видели национал-социализм плодом всей предшествующей политики немецкого государства. В отличие от консервативных сторонников нормализации, леволиберальные интеллектуалы и политики старались привлечь внимание не к страданиям немцев, а к непосредственным жертвам нацистского режима, осуждали массовое возвращение в публичную жизнь бывших нацистов, выступали с призывами не забывать о прошлом, дабы избежать его повторения.

Подобных взглядов, в частности, придерживались многие члены объединения немецкоязычных литераторов «Группа 47» (Gruppe 47), созданного в 1947 году писателем Хансом Вернером Рихтером и его коллегами с целью осмысления опыта нацизма, Холокоста и Второй мировой войны. Члены объединения выступали с жесткой критикой складывающегося в послевоенной ФРГ социального уклада, бескомпромиссно диагностируя общественное состояние. Так, один из основателей «Группы 47», писатель и драматург Зигфрид Ленц с горечью отмечал в 1961 году, что западногерманская действительность того периода «как нельзя лучше отражена в судьях, нарушивших закон; врачах, когда-то работавших над программой эвтаназии, а ныне занимающихся частной практикой; безнаказанных функционерах жестокого государства, снова находящихся на государственной службе»1. Ленцу вторил писатель Вольфдитрих Шнурре, констатировавший, что «нацисты, никогда, по сути, не отстраненные от власти и объявленные законом невиновными, унаследовали демократию и, под маской дружелюбия и приветливости, проникли в государственные учреждения, экономику, политику, систему правосудия, журналистику, медицину, искусство и научные круги»2. Социальные высказывания и произведения таких авторов, как Генрих Бёлль, Гюнтер Грасс, Уве Йонсон, Зигфрид Ленц, Альфред Андерш, Вольфганг Кёп-пен, Рольф Хоххут, Петер Вайс и др., постоянно

1 Lenz, Siegfried. Die Politik der Entmündigung. In: Walser, Martin (Hg.) Die Alternative oder brauchen wir eine neue Regierung? Reinbeck, 1961. S. 134.

2 Schnurre, Wolfdietrich. Das falsche Gleis. In: Walser, Martin (Hg.) Die Alternative oder brauchen wir eine neue Regierung? Reinbeck, 1961. S. 69.

ставили перед немецким читателем вопросы ответственности за прошлое (в 1990-е годы критик Фрэнк Ширрмахер назовет послевоенную немецкую литературу «производственным центром западногерманской совести»)1.

Важно, что помимо острой критики, немецкие интеллектуалы выдвигали альтернативные идеи и программы, заложившие основание последующим социальным, культурным и политическим преобразованиям. Достаточно вспомнить в этой связи лекционный курс и одноименную книгу Карла Ясперса «Вопрос виновности» (Die Schuldfrage, 1946), его более поздний труд «Куда движется ФРГ?» (Wohin treibt die Bundesrepublik?, 1966), «Немецкую катастрофу» Фридриха Майнеке (Deutsche Katastrophe, 1946), многочисленные публикации Юргена Хабер-маса, а также фундаментальную работу психоаналитиков Александра и Маргарете Митчерлих «Неспособность к скорби. Основы коллективного поведения» (Die Unfähigkeit zu trauern: Grundlagen kollektiven Verhaltens, 1967).

Многие исследователи сходятся во мнении, что перелом в общественно-политической ситуации наметился благодаря опубликованной (а ранее озвученной в форме радио-лекции) статье известного философа и социолога Франкфуртской школы Теодора Адорно «Что значит проработка прошлого?» (Was bedeutet: Aufarbeitung der Vergangenheit). В своей лекции-статье 1959 года, ставшей определенным ориентиром и вызовом для интеллектуальной элиты и для молодого поколения, Адорно утверждал, что разговоры о «преодолении прошлого» (Vergangenheitsbewältigung) в послевоенной Германии на самом деле вуалировали желание людей «подвести черту под прошлым и по возможности стереть его из памяти», отмечал «тенденцию бессознательной, а также не такой уж бессознательной защиты от чувства вины», констатируя, что «под проработкой прошлого вовсе не имеется в виду, что прошедшее перерабатывается всерьез и его чары рассеиваются под воздействием ясного сознания». Адорно же призывал соотечественников именно к такой осознанной «переработке» или «проработке» (Aufarbeitung der Vergangenheit) национального прошлого в процессе критического осмысления его причин и последствий. Этот процесс сродни процессу психоанализа, который «заключается как раз в критической рефлексии»2.

1 Schirrmacher, Frank. Abschied von der Literatur der Bundesrepublik // Frankfurter Allgemeine Zeitung, 1990, 2 October. S. 1-2.

2 Адорно, Т. Что значит «проработка прошлого»? // Неприкосновенный запас, 2005, №2-3 (40-41)

Концепция «проработки прошлого», предложенная Адорно и впоследствии развитая Митчерлихами, действительно во многом опиралась на психоаналитическую теорию Зигмунда Фрейда, согласно которой молчание является формой сопротивления, противодействия превращению бессознательных процессов в сознательные, возникающего во время психоаналитического лечения. В то же время важнейшим средством лечения по Фрейду является вербализация, проговаривание всех чувств (постулат Фрейда: «Опишите чувства в словах»), которое помогает сделать бессознательные содержания сознательными. Адорно перенес эту схему на социетальный уровень, противопоставляя критическую рефлексию общераспространенной защите от чувства вины и общему желанию подвести черту под неудобным прошлым.

По мнению Адорно, нежелание немцев критически осмыслять собственное прошлое — как на личностном, так и на официальном уровнях — свидетельствовало не о продолжении фашистских тенденций, направленных против демократии (таких как возрождение неонацистского активизма), но о жизни нацизма внутри демократии, о просачивании национал-социализма в саму демократическую систему, в чем философ видел еще большую угрозу3.

В более поздней статье 1966 года Адорно развил концепцию «проработки прошлого», определив приоритеты данной работы, прежде всего, в контексте образования и просвещения. В статье под названием «Образование после Аушвица» (Erziehung nach Auschwitz) автор утверждал, что недопущение повторения Аушвица — есть основная задача образования (он выразил эту задачу в формуле: «Аушвиц: никогда снова!»). Адорно вновь настаивал на необходимости «проработки прошлого», имея в виду важность критического осмысления отрицательных событий прошлого и их последствий, выработки понимания того, чего нельзя делать, чтобы общество не утратило духа человечности. «Надо работать против этого недостатка рефлексии, разубедить людей вести внешнюю борьбу без критического осмысления», — писал он. «Единственное образование, которое имеет какой-то смысл, — это образование, направленное на критическую рефлексию»4. Философ делал акцент на создании определенной общественной атмосферы как основном сред-

3 Там же.

4 Adorno, Theodor W. Education after Auschwitz. In: Critical Models: Interventions and Catchwords. Translated and with a preface by Henry W. Pickford. New York: Columbia UP, 1998. pp. 196-97.

стве предотвращения повторения катастрофы: «Когда я говорю об образовании после Аушви-ца, я имею в виду две области: во-первых, детское образование, особенно в раннем возрасте, а, во-вторых, общее просвещение, способное обеспечить интеллектуальный, культурный и социальный климат, в котором повторение преступлений прошлого окажется невозможным, обстановку, в которой мотивации, приведшие к ужасу прошлого, будут относительно осознаны»1.

Важным фактором изменения общественной атмосферы Адорно считал преодоление равнодушия и холодности, неспособности отождествлять себя с другими: «Если бы холодность не была основной антропологической чертой, если бы люди не были глубоко безразличны к тому, что происходит со всеми остальными, за исключением наиболее близких, с кем они связаны близкими связями или ощутимыми интересами, тогда Аушвиц был бы невозможен, люди бы не приняли его. Общество в его нынешнем состоянии [...] основано, прежде всего, на преследовании собственных интересов в ущерб интересам других людей. [...] Стадное движение так называемой одинокой толпы [einsame Menge], — объединение совершенно холодных, равнодушных людей, которые не могут переносить свою холодность и одновременно не могут ничего изменить, — является реакцией на этот процесс»2.

По мнению автора, неспособность идентифицироваться с другими стала наиболее важной психологической предпосылкой того, чтобы что-то наподобие Аушвица стало возможным в среде более или менее цивилизованных и невинных людей. Согласно Адорно, феномен «попутчика» (fellow-traveler) представлял собой, в первую очередь, «реализацию бизнес-интереса: стремиться, прежде всего, к собственной выгоде и не говорить слишком много, чтобы не подвергать себя опасности. Это главный закон статус-кво. Молчание в системе террора было лишь его последствием». В качестве примера подобного поведения в современных условиях Адорно приводил бесчисленное количество ситуаций на дорогах, «когда водители готовы переехать кого угодно, если только им самим светит зеленый свет»3.

Адорно также подчеркивал важность приверженности принципам смелости и открытости в обращении к наиболее важным обще-

1 Там же.

2 Там же.

3 Там же.

ственным проблемам, без оглядки на власть, без страха поднимать острые вопросы: «Все политическое образование должно быть сосредоточено на том, чтобы Аушвиц никогда повторился. Это будет возможно только тогда, когда оно посвятит себя открыто, не боясь задеть никакую власть, наиболее важным общественным проблемам». Для того, чтобы указанная цель была достигнута, образование, по мнению автора, «должно превратиться в социологию, то есть должно фокусироваться на игре социальных сил, действующих под поверхностью политических форм»4.

И, наконец, Адорно делал акцент на изучении психологии людей, совершавших преступления, — психологии исполнителей преступлений: «Необходимо изучать механизмы, которые делают людей способными на такие поступки, ознакомить людей с этими механизмами, и стремиться через достижение общего понимания не допустить развития подобных личностных качеств»5. Философ, таким образом, поднимал проблему «банальности зла», и сопряженные с ней проблемы: преступного характера режима, в котором преступление, палачество превращается в норму; проблему исполнения преступных приказов и добровольного соучастия рядовых граждан в терроре и массовых преступлениях; проблему совести, морального выбора и личной ответственности каждого за то, чтобы остаться человеком в предлагаемых обстоятельствах.

Статьи Адорно представляют лишь один из многочисленных примеров того, как в интеллектуальной среде постепенно вырабатывались подходы, представляющие альтернативу официальному историческому дискурсу: немецкие интеллектуалы — писатели, философы, педагоги, журналисты, юристы, историки — бросали вызов официальной версии исторической памяти. Одним из ключевых источников изменений общественно-политической ситуации и политической культуры в послевоенной Германии стало, таким образом, появление и последующее расширение критической публичной сферы (Öffentlichkeit), в которой представители политической, академической, артистической, образовательной элит, а также активисты гражданского общества постоянно рационализировали национальное прошлое и настоящее, артикулировали и обсуждали различные позиции, программы, реагировали на происходящие события. Постепенная смена значений в про-

4 Там же.

5 Там же.

цессах общественной меморизации в послевоенной ФРГ стала, прежде всего, результатом активной борьбы и взаимодействия различных «сообществ памяти», плодом сложной и динамичной структуры социальной памяти, сформировавшейся в послевоенный период.

Во-первых, коллективная память о нацизме в ФРГ формировалась в контексте уже отмеченного противостояния двух основных, идеологически обусловленных версий памяти, которые в обобщенном виде могут быть обозначены как консервативная и леволиберальная. При этом важно, что за бинарным противостоянием основных идеологических позиций скрывалась сложная и многоплановая структура элитных групп-носителей указанных версий памяти. В первую очередь, это были политические элиты, выкристаллизовавшиеся вокруг основных западногерманских партий — блока ХДС/ХСС, СДПГ и СвДП. А во-вторых, это были связанные с партиями органы печати и средства массовой информации, а также многочисленные интеллектуальные группы «левого» и «правого» толков: литераторы, социологи, философы, историки и другие представители культурной элиты.

Кроме того, все интерпретации прошлого в послевоенной ФРГ являлись продуктами конфликта поколений; столкновениями и взаимодействиями трех, по меньшей мере, основных возрастных групп — военного поколения, так называемого «поколения гитлерюгенда» и послевоенного поколения. По мнению историка памяти Вульфа Канстайнера, в результате этого кливажа в ФРГ были сформированы три различных, поколенчески обусловленных парадигмы политики памяти: во-первых, прагматичная и апологетическая память военного поколения; во-вторых, противоречивая, объективирующая и идеалистическая память «поколения гитлерюгенда»; в-третьих, инструментальная и критическая память послевоенного поколения1.

Если первоначальные шаги по строительству послевоенного западногерманского государства стали делом старшего поколения немцев, прошедших войну, то социо-структурные изменения второй половины 1960-х годов были во многом связаны с взрослением нового поколения граждан, рожденных во время или уже после окончания войны. Именно эти молодые люди, прежде всего, представители немецкого студенческого движения конца 1960-х годов, выступали с требованиями радикальной демократизации и кардинальной образовательной реформы, основательной переоценки государ-

1 Kansteiner, Wulf. Указ. соч., с. 319-320.

ственной идентичности, а также принятия ответственности за прошлое.

В то же время наибольшее влияние на развитие инфраструктуры культурной памяти в ФРГ оказало, по мнению многих исследователей, так называемое «поколение гитлерюгенда» (в других дефинициях — «поколение 1945-го года» (Moses 2007), «поколение 1948-го года» (Marcuse 2000), «скептическое поколение» (Schelsky 1957), «преданное», «ищущее» поколение, а также «поколение восстановления»), не несшее непосредственной ответственности за практики нацистского режима, но прошедшее социализацию в молодежных структурах Третьего рейха2. Для представителей этого ключевого для послевоенной интеллектуальной истории поколения немцев, рожденных приблизительно в 1920-е — начале 1930-х годов, крах нацистского режима и начало либеральных свобод стали поворотным жизненным моментом, началом личной интеллектуальной и эмоциональной переориентации, важным стимулом для дальнейшего участия в строительстве нового немецкого государства. Несмотря на разнородность взглядов, представители этого поколения в большинстве своем были приверженцами демократической модели и были ориентированы на реформирование немецкой системы (даже если они расходились в своем видении реформ). Именно благодаря усилиям этих граждан, занявших ключевые посты в академической, образовательной, судебной, а позднее политической сферах и была проведена реструктуризация основных национальных институтов3.

Даже поверхностный анализ (см. таблицу 1) дат рождения ведущих западногерманских интеллектуалов послевоенного периода — как ле-волиберального, так и консервативного толка — подтверждает тезис о доминировании среди них представителей «поколения 1945-го года». Из 42-х приведенных в таблице имен 25 (или около 60 процентов) принадлежат представителям «поколения гитлерюгенда», 10 — представителям военного поколения и 6 — послевоенного.

Наконец, коллективные воспоминания о Третьем рейхе и его преступлениях были сконструированы в самых разных профессиональных и социальных средах, сильно варьирующихся по размеру и социальному статусу. Вульф

2 Schelsky, Helmut. Die skeptische Generation: Eine Soziologie der deutschen Jugend. Düsseldorf - Köln, 1957. Marcuse, Harold. Legacies of Dachau: The Uses and Abuses of a Concentration Camp, 1933-2001. Cambridge: Cambridge UP, 2001.

3 Cm.: Moses, Dirk A. German Intellectuals and the Nazi Past. New York: Cambridge UP. 2007.

Таблица 1

ПРЕДСТАВИТЕЛИ «ПОКОЛЕНИЯ ГИТЛЕРЮГЕНДА» СРЕДИ ВЕДУЩИХ ЗАПАДНОГЕРМАНСКИХ ИНТЕЛЛЕКТУАЛОВ

Леволиберальные интеллектуалы Г.Р. Консервативные интеллектуалы Г.Р.

Публицисты: Историки:

Рудольф Аугштайн (Rudolf Augstein) 1923 Эрнст Нольте (Ernst Nolte) 1923

Ойген Когон (Eugen Kogon), 1903 Андреас Хильгрубер (Andreas Hillgruber) 1925

Вальтер Диркс (Walter Dirks) 1901 Карл Дитрих Брахер (Karl Dietrich Bracher) 1922

Писатели: Хельмут Дивальд (Hellmut Diwald) 1924

Зигфрид Ленц (Siegfried Lenz) 1926 Клаус Хильдебранд (Klaus Hildebrand) 1941

Гюнтер Грасс (Günter Grass) 1927 Райнер Цительман (Rainer Zitelmann) 1957

Вольфдитер Шнурре (Wolfdieter Schnürre) 1920 Хаген Шульце (Hagen Schulze) 1943

Ханс Вернер Рихтер (Hans Werner Richter) 1908 Михаэль Штюрмер (Michael Stürmer) 1939

Альфред Андерш (Alfred Andersch) 1914 Политологи

Генрих Бёлль (Heinrich Böll) 1917 Вильгельм Хеннис (Wilhelm Hennis) 1923

Социологи: Писатели

Людвиг фон Фридебург (Ludwig von Friedeburg) 1923 Мартин Вальзер (Martin Walser) 1927

Ральф Дарендорф (Ralf Dahrendorf) 1929 Философы

Политологи: Герман Люббе (Hermann Lübbe) 1926

Петер фон Эрцен (Peter von Oertzen) 1924 Журналисты

Вернер Хоффманн (Werner Hoffmann) 1922 Йоахим Фест (Joachim Fest) 1926

Курт Ленк (Kurt Lenk) 1929

Юрген Заёферт (Jürgen Seifert) 1928

Философы:

Карл Ясперс (Karl Jaspers) 1883

Теодор Адорно (Theodor Adorno) 1903

Юрген Хабермас (Jürgen Habermas) 1929

Психоаналитики:

Александр Митчерлих (Aleksander Mitscherlich) 1908

Маргарете Митчерлих (Margarete Mitscherlich) 1917

Специалист в области образования:

Ханс Титгенс (Hans Tietgens) 1922

Историки:

Ханс-Ульрих Велер (Hans-Ulrich Wehler) 1931

Фритц Фишер (Fritz Fischer) 1908

Юрген Кокка (Jürgen Kocka) 1941

Ханс Моммзен (Hans Mommsen) 1930

Мартин Брошат (Martin Broszat) 1926

Генрих А. Винклер (Heinrich A. Winkler) 1938

Эберхард Йеккель (Eberhard Jäckel) 1929

Вольганг Шеффлер (Wolfgang Scheffler) 1929

Вольфганг Моммзен (Wolfgang Mommsen) 1930

Канстайнер наглядно представил западногерманскую социальную географию памяти в виде пирамиды со сложной внутренней структурой. Ее верхний уровень занимают дискурсы элит, интеллектуальных групп (к примеру, профессиональные историки и историографы), члены которых, хотя и стремятся к достижению широких слоев общественности, однако, на практике либо общаются между собой, производя подробные, детализированные, «профессиональные» воспоминания, либо же, в лучшем случае, достигают аудитории, которую можно обозначить как заинтересованную общественность. Она-то и занимает, соответственно, второй, более широкий уровень воображаемой пирамиды. К отмеченной группе заинтересованных граждан, составляющих от 15% до 25%

населения, могут быть причислены читатели национальной прессы и зрители интеллектуальных телевизионных программ, проявляющие активный интерес к культурной продукции элит, выборочно знакомящиеся (чаще всего на страницах национальной прессы) с мнениями историков, писателей, режиссеров авторского кино и музейных кураторов, производящих и представляющих достаточно сложные аналитические тексты. В ежедневном воспроизводстве немецкой публичной сферы эта политически и культурно заинтересованная публика может быть относительно чётко отделена от большинства граждан, широкой общественности, включающей в себя читателей таких изданий, как Bild-Zeiting и Ног1и, зрителей массово-ориентированных телевизионных постановок

Гвидо Кноппа, членов известной немецкой паб-культуры (Stammtischkultur) и т.п.1

К этой социальной картине культурной памяти важно добавить те группы, которые традиционно принято относить к сфере гражданского общества. Среди групп, сыгравших существенную роль в социокультурной трансформации послевоенной ФРГ, — организации жертв нацистского режима (прежде всего, еврейские — внутри страны и за её пределами), различные ветеранские и гражданские организации, инициативные группы, входившие в состав социальных движений 1970-х годов, а также неформальные исторические группы или «исторические мастерские» (Geschichtswerkstatt), возникшие в конце 1970-х — начале 1980-х годов во многих немецких городах и сфокусировавшиеся в основном на изучении локальной истории, «истории повседневности» (Alltagsgeschichte).

К примеру, благодаря активной деятельности организаций жертв Холокоста, их усиливающейся критике и давлению на местные и государственные органы власти в середине 1960-х годов, некоторые бывшие концентрационные лагеря были превращены в «места памяти». Спустя десятилетие, благодаря усилиям различных гражданских организаций, прежде всего, молодежных секций профсоюзов, эти места приобрели также образовательные, обучающие функции, — превратились еще и в «места обучения», на базе которых разрабатывалась, кроме всего прочего, проблематика исполнителей преступлений нацистского режима. Такой концепции работы с историческим материалом, в свою очередь, способствовали многочисленные неформальные «исторические мастерские», ранее включившие указанную проблематику в собственные исследования2.

В конце 1958 года усилиями юристов и историков был создан Центр по расследованию нацистских преступлений в Людвигсбур-ге (Zentrale Stelle der Landesjustizverwaltungen zur Aufklärung nationalsozialistischer Verbrechen). На первом этапе центр занимался лишь сбором материалов о преступлениях, совершенных за пределами Германии против мирного населения. Позднее задачи центра расширились: расследоваться стали также преступления, совершенные на немецкой территории и преступления против военнопленных. Информация,

1 Kansteiner, Wulf. Указ. соч., с. 319-320.

2 Lüdtke, Alf. 'Coming to Terms with the Past': Illusions of Remembering,

Ways of Forgetting Nazism in West Germany // Journal of Modern History, 1993, 65, September. P. 556.

собранная центром, впоследствии активно использовалась в судебных процессах над нацистскими преступниками.

В 1959 году генеральный прокурор земли Гессен Фриц Бауэр, стремясь пролить свет на преступления Третьего рейха и призвать к ответственности лиц, совершавших преступления, добился решения Верховного федерального суда ФРГ (Bundesgerichtshof) в Карлсруэ, согласно которому все дела, имеющие отношение к концентрационному лагерю Аушвиц, отныне подлежали юрисдикции земельного суда (Landgericht) во Франкфурте-на-Майне. Таким образом, Бауэр, ставший в 1961 году организатором общественного «Гуманистического союза», подготовил один из основных процессов над нацистскими преступниками в истории послевоенной ФРГ — Франкфуртский процесс 1963—65 годов. По видению Бауэра, этот процесс был призван стать для немцев «уроком и предупреждением», показать, что «новая Германия — это оплот демократии, и она решительно настроена отстаивать права каждого человека»3.

Важно, что рост значимости таких ценностей как уважение прав человека, солидарность и гражданское участие в общественной жизни совпал с ростом памяти о нацистском прошлом в общественном сознании. Борьба различных организаций гражданского общества за свои права и за такие постиндустриальные ценности как качество жизни, экологические права, гендерное равноправие и т.п. шла одновременно с борьбой за восстановление исторической справедливости, включение памяти о трагических, позорных моментах истории в общенациональную память о прошлом. За это боролись, прежде всего, различные гражданские организации — сообщества жертв Холокоста, религиозные группы, а также активисты гражданского общества, педагоги, писатели, юристы, историки, журналисты, художники и другие представители творческих профессий. Появление этих индивидов и групп свидетельствовало о постепенной модернизации социальных отношений, изживании тоталитарного наследия.

Отличительной чертой тоталитарных и посттоталитарных обществ является массовая убежденность граждан в неспособности влиять на социально-политическую обстановку (так, в постсоветской России на вопрос социологов Левада-Центра, «Могут ли такие люди, как Вы, влиять на принятие государственных решений, участвуя в выборах, общественных акциях и де-

3 Из выступления Фрица Бауэра на пресс-конференции накануне открытия Франкфуртского процесса 20 декабря, 1965 года.

монстрациях, дискуссиях и т.п., в своем городе и в своей стране?», традиционно отрицательно отвечают около 85—90% респондентов)1. В то же время послевоенный немецкий опыт показывает важность как индивидуальных, частных, так и совместных гражданских действий и инициатив в процессах социокультурной трансформации. Вместе с ростом гражданской активности росла и уверенность граждан в собственных силах: с 1959 по 1972 год число респондентов, не согласных с утверждением, что такие люди, как они, не могут оказывать влияние на действия правительства, возросло с 25% до 40%2.

В результате разноплановых усилий альтернативная версия памяти постепенно начинала доминировать в таких сферах исторической культуры ФРГ, как литература, театр, образование, юридическая система и электронные средства массовой информации. Представители этих профессиональных групп все больше фокусировались на преступлениях режима, поднимали вопрос о личной уголовной и моральной ответственности, а политическим элитам приходилось реагировать на эти изменения в публичной сфере, менять собственную повестку, приводить её в соответствие с другими каналами коллективной памяти.

II. Появление новых символических структур общественного сознания

Постепенно такие символы как нацистский концлагерь и символическая фигура свидетеля, пережившего ужасы лагерной жизни, превращались в ключевые символические структуры западногерманской идентичности.

Концлагерь можно рассматривать как квинтэссенцию тоталитарного режима, что определяет его значимость в качестве культурного символа. Варлам Шаламов писал, что «лагерная тема в широком её толковании, в её принципиальном понимании — это основной, главный вопрос наших дней». «Разве уничтожение человека с помощью государства — не главный вопрос нашего времени, нашей морали, вошедший в психологию каждой семьи?», — ставил вопрос один из ключевых свидетелей советского концлагеря3. По мнению Шаламова,

1 Гудков Л, Дубин Б., Левада Ю. Проблема «элиты» в сегодняшней России. Размышления над результатами социологического исследования. М.: Фонд либеральная миссия, 2007. С. 136.

2 Institut für Demoskopie, 1981. Baker, Keith M. Inventing the French Revolution: Essays on French Political Culture in the Eighteenth Century. Cambridge, UK: Cambridge UP, 1990. P. 28.

3 Шаламов, Варлам. О прозе, в: Собрание сочинений в шести томах,

т. 5: Всё или ничего. Эссе и заметки. Записные книжки. Москва, 2005,

с. 156-157.

лагерная тема в литературе способна вместить «сто таких писателей, как Солженицын, пять таких писателей, как Лев Толстой. И никому не будет тесно». Универсальную значимость лагерной темы Шаламов обосновывал тезисом о том, что «лагерь — мироподобен» и, следовательно, лагерная тема, как никакая другая, помогает «поставить и решить какие-то важные нравственные вопросы времени», такие как «вопрос встречи человека и мира, борьба человека с государственной машиной, правда этой борьбы, борьбы за себя, внутри себя — и вне себя. Возможно ли активное влияние на свою судьбу, перемалываемую зубьями государственной машины, зубьями зла»4. «Мои рассказы, — резюмировал свою писательскую задачу Шаламов, — в сущности, советы человеку, как держать себя в толпе»5.

Послевоенная ФРГ, по сути, постепенно реализовывала шаламовскую «программу памяти»: лагерная тема, как и тема свидетеля, пережившего концлагерь, становилась доминирующей в литературе и научных исследованиях.

Довольно рано в печати стали появляться воспоминания бывших узников концентрационных лагерей. Так, уже в ходе Нюрнбергского процесса распространялся очерк Василия Гроссмана «Треблинский ад» (1944), созданный на основе свидетельств заключенных нацистского «трудового лагеря» Треблинка-1, а также свидетельств очевидцев (в основном, обсуживающего персонала) лагеря смерти Треблинка-2. В 1940-е — 1950-е годы увидели свет такие воспоминания жертв Холокоста, как «Дневник Анны Франк» (1950), а также автобиографическая проза бывшего узника Аушвица и Бухенвальда, писателя Эли Визе-ля (прежде всего, роман Визеля 1956 года «И мир молчал», и его более известная, сокращённая версия 1958 года «Ночь»). В 1949 году в Германии вышел перевод автобиографического романа о концлагере «Род человеческий» (L'Espèce humaine, 1947) французского писателя Робера Антельма, прошедшего через нацистские концентрационные лагеря Бухен-вальд, Гандерсхайм и Дахау. В 1958 году в ФРГ был опубликован перевод автобиографических записок о концлагере бывшего заключенного Аушвица Примо Леви «Человек ли это?» (Se questo è un uomo, 1947).

4 Там же.

5 Шаламовский сборник, выпуск 2, Вологда, 1997, с. 31. См. также: Sapper, Manfred; Weichsel, Volker; Huterer, Andrea (Hg.): Das Lager schreiben. Varlam Salamov und die Aufarbeitung des Gulag // Osteuropa, 2007, 6.

Особенности переживания личностью экстремальных ситуаций пребывания в концлагере были также довольно рано описаны в работах прошедших через концлагеря психологов, прежде всего, в статье австрийского психоаналитика, бывшего узника Дахау и Бухенвальда Бруно Беттельхайма «Индивидуальное и массовое поведение в экстремальных ситуациях» (Individual and Mass Behavior in Extreme Situations, 1943), а также в книге австрийского психиатра, психолога и невролога, пережившего заключение в нескольких нацистских концлагерях, Виктора Франкла «Сказать жизни «Да». Психолог в концлагере» (Ein Psycholog erlebt das Konzentrationslager, 1946).

Уже в 1946 году появилось авторитетное исследования социального устройства нацистских концентрационных лагерей немецкого социолога и публициста, бывшего узника Бухенваль-да Ойгена Когона «Эсэсовское государство: система немецких концлагерей» (Der SS-Staat, das System der deutschen Konzentrationslager). К тому же году относится работа другого бывшего узника Бухенвальда, французского писателя Давида Руссе «Концентрационный мир» (L'Univers Concentrationnaire). В 1955 году в Германии была опубликована книга Леона Полякова и Джозефа Вульфа «Третий рейх и евреи: документы и статьи» (Das Dritte Reich und die Juden: Dokumente und Aufsätze). В том же 1955 году западногерманская общественность получила возможность познакомиться с немецким переводом первого систематического исследования тоталитарных режимов «Истоки тоталитаризма» (The Origins of Totalitarianism, 1951) немецкого философа еврейского происхождения Ханны Арендт, вынужденной покинуть Германию в начале 1940-х годов. Несколько лет спустя, после суда над бывшим офицером Гестапо Адольфом Эйх-манном, вышла другая книга Арендт, присутствовавшей на суде в качестве корреспондента журнала The New Yorker, «Банальность зла: Эйхманн в Иерусалиме» (Eichmann in Jerusalem: A Report on the Banality of Evil, 1963). Немецкое издание исследования Холокоста «Окончательное решение» (The Final Solution, 1953) британского историка Джеральда Рейтлингера увидело свет в ФРГ в 1956 году.

Как уже отмечалось, с середины 1960-х годов многие места бывших концентрационных лагерей были превращены в места памяти и обучения, на их территориях создавались мемориальные комплексы и документальные центры (Dokumentenhaus). Так, в 1965 году постоянная экспозиция была создана на месте

концлагеря Дахау (KZ-Gedenkstätte Dachau); в том же 1965 году был расширен мемориальный комплекс, открытый в 1953 году на месте бывшего концентрационного лагеря в Нойенгамме (KZ-Gedenkstätte Neuengamme). В 1966 году документальный центр был открыт в мемориальном комплексе Берген-Бельзен (KZ-Gedenkstätte Bergen-Belsen), частью которого стала выставка, напоминающая о прошлом этого лагеря смерти.

Возрастающий интерес к «истории повседневности» и растущее вместе с ним понимание того, что, как отмечал Саул Фридлендер, «история повседневности» немецкого общества имеет свою необходимую тень — «историю повседневности своих жертв», приводило к более тщательному изучению повседневной жизни людей, подвергавшихся преследованиям в Третьем рейхе1. В 1970-е и 1980-е годы вышли в свет несколько сборников воспоминаний свидетелей, а также несколько важных работ, анализирующих ранее опубликованные свидетельства (таких как монография Моники Ри-харц «Жизнь евреев в Германии» (1982) и опубликованные под редакцией Рауля Хильберга дневники Адама Чернякова, возглавлявшего в 1939—1942 годах юденрат Варшавского гетто)2.

С конца 1970-х годов на немецком телевидении стали регулярно появляться документальные фильмы, содержащие интервью со свидетелями, пережившими Холокост, а также художественные фильмы и сериалы, отражающие проблематику страданий жертв Третьего рейха. Однако, несмотря на значительное присутствие свидетельств потерпевших на телеэкранах в 1970-е и 1980-е годы, Холокост, по мнению некоторых экспертов, оставался преступлением без преступников, соучастников и сторонних наблюдателей, по крайней мере, до начала 1990-х годов. Хотя в этот период немецкое телевидение приложило значительные усилия, чтобы предоставить эфирное время оставшимся в живых свидетелям, оно редко показывало лица людей, совершивших преступления или наблюдавших катастрофу со стороны. Исключением стал, пожалуй, только показ по центральному телевидению в марте 1986 года (в прайм-тайм, за исключением Баварии) девятичасового фильма Клода Ланцмана «Шоа»

1 Friedländer, Saul. Memory, History and the Extermination of the Jews of Europe. Bloomington: Indiana UP, 1993.

2 Richarz, Monika. Jüdisches Leben in Deutschland: Zeugnisse zur Sozialgeschichte 1918-1945, Vol. 3. Stuttgart: Deutsche Verlsgsanstalt, 1982. Hilberg, Raul (Hg.) Im Warschauer Getto. Das Tagebuch des Adam Czerniaköw 1939-1942, Beck, München 1986.

(1985), содержащего интервью как с выжившими в лагерях смерти свидетелями, так и с нацистами, приводившими в исполнение преступные приказы, а также с теми, кто оказывал им поддержку1.

Начиная с 1980-х годов, немецкие школы открыли свои двери для свидетелей нацистской эпохи, которые могли лично рассказывать школьникам о борьбе за выживание и о пережитых ими преследованиях в Третьем рейхе. Устная история, то есть сохранение личных переживаний и воспоминаний современников о событиях прошлого, стала общепринятым методом изучения современной истории. Постепенно фигура свидетеля, пережившего Холо-кост, становилась не только важным объектом исследований, но одной из ключевых символических фигур в публичной сфере.

Другая символическая фигура — фигура исполнителя преступлений, палача — также медленно, но верно приобретала общественную значимость. Большое влияние на развитие этого дискурса оказали судебные разбирательства над нацистскими преступниками, особенно такие громкие процессы, как иерусалимский суд 1961 года над Оберштурмбаннфюрером СС Адольфом Эйхманном, руководившим организацией транспортировки евреев в концлагеря, и Франкфуртский процесс середины 1960-х годов.

Как уже отмечалось, до 1960-х годов (и соответственно, до начала процесса над Эйхман-ном в Иерусалиме) немецкое общество мало интересовалось проблемами нацистского прошлого. В книге «Эйхманн в Иерусалиме» Ханна Арендт отмечала, что «прошлое не очень-то заботит народ, который не имеет ничего против присутствия в стране убийц, поскольку все эти убийцы совершали преступления не по своей собственной воле»2. Нацистские преступники, действительно, находили в Германии большое «понимание», либо вовсе не попадая в руки правосудия, либо получая в немецких судах ничтожно малые сроки. Однако, в начале 1960-х годов под влиянием мирового общественного мнения, активизировавшегося в ходе процесса над Эйхманном, немецким политикам пришлось продемонстрировать, словами Арендт, «беспрецедентное рвение в розыске и наказании

1 Kansteiner, Wulf. Entertaining Catastrophe: History of the Screen and the Book: The Reinvention of the Holocaust in the Television and Historiography of the Federal Republic of Germany // New German Critique, 2003, 90, Autumn.

2 См.: Арендт, Ханна. Банальность зла. Эйхманн в Иерусалиме. Пер. с англ. М.: Издательство «Европа», 2008. С. 32-34.

живущих в стране нацистских преступников»3. Было подсчитано, например, что из 11 500 судей Федеративной Республики 5 000 носили судейские мантии и при гитлеровском режиме. Администрация Аденауэра была вынуждена провести хотя бы частичную чистку юридического аппарата, уволив из судебной системы более 140 наиболее запятнанных судей, полицейских чинов и прокуроров (включая главного прокурора Верховного федерального суда Вольфганга Иммервара Франкеля)4.

В своей книге-репортаже «Эйхманн в Иерусалиме» Ханна Арендт так описывала эти процессы:

«Спустя семь месяцев после доставки Эйх-манна в Иерусалим — и за четыре месяца до начала процесса — наконец-то был арестован Рихард Баер, сменивший Рудольфа Хёсса на посту коменданта Освенцима. Вскоре после этого были арестованы члены так называемой команды Эйхманна: Франц Новак, теперь он жил в Австрии и работал печатником; доктор Отто Хунше — практикующий адвокат, проживал в Западной Германии; Герман Крумей — ныне скромный аптекарь; Густав Рихтер — бывший «советник по делам евреев» в Румынии; доктор Гюнтер Цопф, занимавший аналогичный пост в Амстердаме. Несмотря на то, что данные об их преступлениях и показания жертв задолго до этого были опубликованы в изданных в Германии книгах и журналах, они не побеспокоились даже о смене имени.

Впервые после окончания войны в немецких газетах публиковались отчеты о судах над нацистскими преступниками, обвиненными в массовых убийствах (после мая 1960 года, когда захватили Эйхманна, рассматривались только дела об убийствах первой степени, по всем остальным преступлениям срок давности истек, а срок давности по убийствам составляет двадцать лет). Однако нежелание местных судов заниматься этими вопросами выразилось в фантастически мягких приговорах.

Так, например, доктор Отто Брадфиш из айнзацгруппы — эсэсовского мобильного подразделения смерти, действовавшего на Востоке, — за убийство пятнадцати тысяч евреев был приговорен к десяти годам исправительных работ; доктор Отто Хунте, юридический советник Эйхманна, лично ответственный за депортацию тысячи двухсот венгерских евреев, из которых

3 Там же.

4 Там же.

шестьсот человек были уничтожены, получил пять лет исправительных работ; Иозеф Лехта-лер, который ликвидировал евреев в Слуцке и Смолевичах в России, получил три с половиной года.

Были выданы ордера на арест крупных нацистских чинов, многих из которых немецкие суды уже денацифицировали. Одним из них стал генерал СС Карл Вольф, бывший шеф личного штата Гиммлера, который, согласно представленным в 1946 году в Нюрнберге документам, «с особой радостью» встретил сообщение о том, «что вот уже в течение двух недель поезд каждый день доставляет по пять тысяч представителей народа-избранника» из Варшавы в Тре-блинку, лагерь смерти на Востоке. Арестовали Вильгельма Коппе, который первым применил в Хелмно газовые камеры, а потом сменил в Польше Фридриха Вильгельма Крюгера. Коп-пе, один из крупнейших чинов СС, в чью задачу входило сделать Польшу judenrein — свободной от евреев, — стал в послевоенной Германии директором шоколадной фабрики»1.

Другим значимым событием, получившим широкий общественный резонанс, стал Франкфуртский процесс над двадцатью двумя бывшими офицерами СС, сотрудниками администрации и охраны концлагеря Аушвиц. Как уже отмечалось, данный процесс состоялся благодаря усилиям и настойчивости генерального прокурора земли Гессен Фрица Бауэра (ранее также содействовавшего израильским спецслужбам в установлении местонахождения Адольфа Эйх-манна), который не только подготовил процесс, но и выступил на нём в качестве государственного обвинителя. К участию в процессе, проходившему во Франкфурте-на-Майне с 20 декабря 1963 по 10 августа 1965 года, были привлечены около 360 свидетелей из 19 стран (из них 210 являлись бывшими узниками Аушви-ца). В ходе процесса историки Гельмут Краус-ник, Ганс-Адольф Якобсен, Ханс Буххайм и Мартин Брошат, сотрудничавшие с основанным в 1949 году Мюнхенским Институтом современной истории и Центром по расследованию нацистских преступлений в Людвигсбурге, готовили экспертные заключения для судов, выступая в качестве свидетелей-экспертов для стороны обвинения. На базе собранной в рамках этой работы информации в 1965 году было опубликовано одно из наиболее тщательных исследований Третьего рейха «Анатомия госу-

1 Там же. сс. 30-31

дарства СС» (Anatomie des SS-Staates)2. Открытые судебные разбирательства Франкфуртского процесса также вдохновили немецкого драматурга Петера Вайса на создание пьесы «Дознание» (Die Ermittlung, 1965), в основу которой легли свидетельские показания, представленные в ходе судебных заседаний.

Не будет преувеличением утверждать, что судебные процессы первой половины 1960-х годов существенно изменили ситуацию в западногерманских судах. Так, до конца 1950-х годов, большинство антинацистских судебных процессов в ФРГ (43%) имели дело с преступлениями, совершенными в Германии против немецких граждан в последние месяцы войны (так называемые «преступления финального этапа», Endphaseverbrechen), а также с преступлениями, не касавшимися нацистской программы уничтожения (за исключением преступлений, совершенных в рамках программы «эвтаназии»). Однако со второй половины 1960-х годов 60% всех уголовных преследований нацистов стали составлять преступления, имеющие отношения к массовому уничтожению людей. В тот же период изменился этнический состав жертв нацистских преступлений: если до 1966 года 62% пострадавших составляли немцы, то в последующий период число представителей других этнических групп возросло до 86% (в частности, с 29% до 76% возросло количество судебных преследований по преступлениям, совершенным против евреев). Аналогичный сдвиг произошел в территориальном фокусе судебных разбирательств: если до 1966 года 72% составляли преступления, совершенные в Германии, то после 1966 года география рассматриваемых в суде преступлений расширилась. Теперь 83% судебных преследований имели отношение к местам, находившимся за пределами страны (в основном в Польше — 41%, и в Советском Союзе — 31%). Претерпели изменения и категории обвиняемых преступников: с 2% до почти 11% возросло количество судебных разбирательств над членами «эскадронов смерти», с 20% до 31% — над охранниками трудовых лагерей и лагерей смерти, с 27% до 44% — над членами полиции3.

2 Buchheim, Hans; Broszat, Martin; Jacobsen, Hans-Adolf; Krausnick, Helmut (Hg.) Anatomie des SS-Staates, 2 vols. Walter-Verlag, Olten, Freiburg, 1965. Экспертные заключения историков для немецких судов были опубликованы в двух томах в 1958 и 1966 году: Institut für Zeitgeschichte (Hg.) Gutachten des Instituts für Zeitgeschichte, 2 vols. München, Deutschland: Institut für Zeitgeschichte, 1958, 1966.

3 Всего в период между 1945 и 1997 годами в западногерманских судах прошли 912 судебных процессов над нацистскими преступниками с участием 1875 обвиняемых в совершении убийств на служ-

В контексте развития дискурса о преступлениях нацистов необходимо также упомянуть о широких общественных дебатах, продолжавшихся с 1965 по 1979 год вокруг проблемы истечения срока давности по нацистским преступлениям (Verjahrungsdebatten). Согласно немецким законам, срок исковой давности в отношении преследования нацистских преступников должен был вступить в силу спустя двадцать лет после окончания войны — 8 мая 1965 года. В результате ожесточенных дискуссий в Бундестаге, применение срока давности к нацистским преступлениям было отложено на 4 года и 8 месяцев до конца 1969 года, что вызвало бурное недовольство как немецкой, так и зарубежной общественности (особенно сильную негативную реакцию решение вызвало в СССР, Польше, Франции, Нидерландах и других странах, подвергшихся фашистской агрессии). Под давлением общественного мнения, настаивавшего на полной отмене ограничений, 4 августа 1969 года Девятый Закон об изменении уголовного права ФРГ установил отмену срока давности для уголовного преследования и осуждения за преступления согласно § 220а («геноцид»), а также продлил срок давности за убийство с 20 до 30 лет, соответственно, до 31 декабря 1979 года. Однако в июле 1979 года после 11-часовых дебатов Бундестаг 255 голосами против 222 принял, наконец, окончательное решение об отмене срока давности в отношении преднамеренных убийств1.

Западногерманская историческая наука также не оставалась в стороне от осмысления массовых преступлений нацистов. Количество исторических исследований нацистской массовой системы уничтожения существенно возросло в 1970-е годы, когда в период расцвета общего интереса к «истории повседневности», наряду с публикациями о судьбах жертв нацизма, стали появляться работы об эскадронах и лагерях смерти, о войне на уничтожение на Восточном фронте, значительно обогатившие историографию Третьего рейха. В 1980-е, 1990-е и 2000-е годы эти исследования получили значительное развитие. Новая волна публикаций включала биографические исследования (к примеру, в 1996 году вышли биографии обер-группенфюрера СС и рейхскомиссара оккупи-

бе национал-социализма. См.: The Prosecution of National Socialist Homicidal Crimes before Courts in West Germany and the Federal Republic, 1945-1997. A short Introduction on Statistics and Priorities. <http://www1. jur.uva.nl/junsv/JUNSVEng/WGermpros.htm> 1 См.: Кузнецова Н.Ф. Избранные труды. СПб.: Юридический центр Пресс, 2003.С. 645-48.

рованной территории Дании в 1942—1945 годы Рудольфа Вернера Беста и шефа гестапо Генриха Мюллера), исследования нацистской системы концентрационных лагерей Вольфганга Софски, Ульриха Херберта, Карин Орт, Кри-стофа Дикманна, а также просопографические исследования основных институтов (например, исследование службы безопасности (СД) Михаэля Вильдта, вышедшее в 2003 году)2. Такие авторы, как Уолтер Маношек, Дитер Поль, Томас Зандкюлер, Кристиан Герлах стремились понять, какие конкретные местные факторы внесли свой вклад в развитие политики геноцида в оккупированной Восточной Европе и как эти факторы взаимодействовали с политическими директивами из Берлина3.

В то же время авторы художественных и научных текстов все чаще обращались к психологическим аспектам преступлений. Многие немецкие и зарубежные исследователи этой проблематики, такие как Вольфганг Софски, Кристофер Браунинг, Иона Гольдхаген, Эли Гётц, Йехошуа Бюхлер, Михал Унгер, Майкл Альберти, Богдан Музиал, а также эксперты Гамбургского института социальных исследований (Das Hamburger Institut für Sozialforschung), сходились в мнении, что участие в массовых убийствах было довольно широко распространенным, осознанным и добровольным и что сами палачи были по большей части «нормальными» людьми. Скрытая угроза «банальности зла» постепенно сделала фигуру палача одной из ключевых фигур в научных исследованиях и в общественном дискурсе.

С 1987 года в полуразрушенных подвалах гестапо была размещена экспозиция из фотографий и других документов о престу-

2 Herbert, Ulrich. Best: Biographische Studien über Radikalismus, Weltanschauung und Vernunft, 1903-1989. Bonn: Dietz, 1996. Seeger, Andreas. Gestapo-Müller: Die Karriere eines Schreibtischtäters. Metropol Verlag, Berlin 1996. Sofsky, Wolfgang. Die Ordnung des Terrors: Das Konzentrationslager. S. Fischer Verlag, Frankfurt am Main, 1993. Herbert, Ulrich. Orth, Karin. Dieckmann, Christoph. Die nationalsozialistischen Konzentrationslager: Entwicklung und Struktur. Göttingen: Wallstein, 1998. Wildt, Michael. Generation des Unbedingten: Das Führungskorps des Reichssicherheitshauptamtes, Hamburger Edition HIS, 2003.

3 Manoschek, Walter. "Serbien ist judenfrei:" Militärische Besatzungspolitik und Judenvernichtung in Serbien 1941/42. München: Oldenbourg, 1993. Pohl, Dieter. Von der "Judenpolitik" zum Massenmord: Der Distrikt Lublin des Generalgouvernements 1939-1944. Frankfurt: Lang, 1993. Sandkühler, Thomas. "Endlösung in Galizien: Der Judenmord in Ostpolen und die Rettungsinitiativen von Berthold Beitz 194-1944. Bonn: Dietz, 1996. Gerlach, Christian. Krieg, Ernährung, Völkermord: Forschungen zur deutschen Vernichtungpolitik im Zweiten Weltkrieg. Hamburg: Hamburger Edition, 1998. Gerlach, Christian. Kalkulierte Morde. Die deutsche Wirtschafts- und Vernichtungspolitik in Weissrussland 1941 bis 1944. Hamburg, Hamburger Edition, 1999.

плениях нацистов, положившая начало широкомасштабному проекту «Топография террора». В 2010 году на этом месте был создан информационно-выставочный центр, призванный «сделать наглядной и доступной информацию о становлении и преступных действиях режима национал-социалистов»1. В 1992 году в Берлине наконец был открыт Дом-музей Ван-зейской конференции.

Наиболее основательно тема исполнителей преступлений прорабатывалась в контексте выставки, посвященной преступлениям немецкой армии, - «Война на уничтожение. Преступления Вермахта в 1941—1944 годах» (1995) - и её обновленной версии 2001-2004 годов - «Преступления Вермахта. Масштабы войны на уничтожение». Материалы, представленные на выставке, убедительно доказывали, что массовое преступление было связующим элементом в Третьем рейхе, объединяющим политику, бюрократию, СС, армию, а также простых немецких солдат и резервистов. Вместе с другими важными общественными усилиями такого рода выставка способствовала развитию исследований механизмов и психологии преступлений (Täterforschung) в Германии и за рубежом, а также общественной дискуссии по данной проблематике.

III. Огруктуризация и институционализа-ция памяти о нацистском прошлом (закрепление новых ценностей в системе культурных и общественно-политических институтов)

Постепенный рост влияния альтернативных ценностей приводил к реформированию западногерманских культурных и общественно-политических институтов в соответствии с приоритетной задачей критического осмысления прошлого. Этот процесс, в свою очередь, послужил основой для поколенческой дифференциации.

Философ и социолог Карл Маннгейм, занимавшийся разработкой проблематики поколений, подчеркивал, что формирование поколений связано с общей реакцией на некоторые исторические события, воспринимающиеся как вызов существующему социально-политическому порядку. Однако системные кризисы и другие потенциально значимые события могут и не сформировать поколение, если в новых условиях эти события не будут

1 Информационно-выставочный центр «Топография террора», Берлин (Topographie des Terrors) <http://www.topographie.de/en/topography-of-terror/nc/1/>

восприниматься как противоречащие структурным элементам политической культуры, ассоциирующейся с предшествующим порядком. Иными словами, если уроки, извлеченные из переживания общего исторического опыта, не будут отражены в новых политических практиках и если новые ценности и нормы не будут передаваться через культурные институты, самого опыта может оказаться недостаточно для обеспечения смены поколений. Если не меняются способы социализации, новые когорты не могут интериоризировать новые ценности и нормы в рамках обновленных институтов, и смена политической культуры маловероятна. В то же время любой системный кризис, как и разрушение традиционных ценностей и норм, может открыть окно возможностей для формирования поколений2.

Хотя принято подчёркивать роль послевоенного поколения в обеспечении социально-культурных перемен в Западной Германии, важно помнить, что активизация молодежи в конце 1960-х годов стала скорее следствием, а не причиной реформистской культурной парадигмы, изначально сформулированной «поколением 1945-го года». Как уже отмечалось, формирование послевоенного поколения в ФРГ стало возможным благодаря усилиям старшего поколения немцев, занявших ключевые посты в науке, образовании, судебной системе, и, наконец, в политике в 1960-е и 1970-е годы, и видевших свою миссию в обеспечении того, чтобы Федеративная Республика состоялась как проект демократической консолидации и реформ. Именно благодаря целенаправленной реформистской деятельности представителей «поколения гитлерюгенда», более молодые граждане, рожденные уже после войны, получили возможность проходить социализацию в обновленных и модернизированных образовательных, культурных, научных, и политических институтах3. Получившие доступ к этим новым возможностям, воспитывавшиеся в атмосфере материальной и личной безопасности послевоенных лет, представители послевоенного поколения немцев выработали ценности и приоритеты, отличные от старших возрастных групп. В начале 1980-х годов, когда члены первой возрастной когорты, прошедшей социализацию

2 См.: Mannheim, Karl. Das Problem der Generationen. In: Kölner Vierteljahrshefte für Soziologie 7, 1928/29. Wissenssoziologie. Auswahl aus dem Werk. Hrsg. von Kurt H. Wolff, Luchterhand, Neuwied/Berlin 1964.

3 См.: Moses, Dirk. Указ. соч., с. 64. Gassert, Philipp; Steinweis, Alan E. (eds.) Coping with the Nazi Past: West German Debates on Nazism and Generational Conflict, 1955-1975. New York: Berghahn, 2006. P. 21.

в политической системе Федеративной Республики, достигли возраста 45—54 лет, многие наблюдатели отмечали успех их социализации с точки зрения изменений политической культуры. Так, по сравнению с 1950-ми годами, существенно снизился общий уровень скептицизма и невежества, заметно возросла готовность участвовать в общественных делах1.

Кроме того, именно на начало 1980-х годов приходится действительный рост интереса к нацистскому прошлому. По мнению некоторых экспертов, тема Холокоста приобрела общественную значимость в Германии, лишь начиная с 1980-х годов, и, поэтому, любая ретроспективная оценка развития послевоенной Германии в терминах «шестидесяти лет проработки прошлого» ошибочна и неадекватна2. Практически все наблюдатели сходятся в мнении, что триггером для актуализации памяти о Холокосте в национальном масштабе стал показ по центральному телевидению в 1979 году американского телесериала «Холокост» и последовавшие за показом публичные дебаты. До этого момента, несмотря на судебные разбирательства — сначала над Адольфом Эйхманном в Иерусалиме в 1961 году, затем над руководителями и охранниками лагеря смерти Аушвиц в ходе Франкфуртского процесса в 1963-65 годах, — несмотря на протесты студентов против «преступного поколения» в конце 1960-х, тема нацизма оставалась уделом интеллектуальных и отдельных гражданских групп, все еще не была социально значимой.

На самом же деле, рост интереса к прошлому, достигнувший апогея в 1980-е годы и уже не утихавший до наших дней, был постепенным. Изначально «проработка прошлого» (используя терминологию Теодора Адорно) действительно была уделом преимущественно немецких интеллектуалов, ставших первооткрывателями самокритичной, рефлексирующей идентичности. К концу 1960-х эта траектория памяти существенно расширилась благодаря студенческому движению, а в 1970-е база её поддержки разрослась в связи с появлением массовых социальных движений. В последующий период 1970-х — 1980-х годов, отмеченный массовой популярностью «истории повседневности», уже не только интеллектуалы и близкие к ним груп-

1 Zinnecker, Jürgen. Political Culture of West German Youth, 19541984. Universität-Gesamthochschule-Siegen, Forschungsschwerpunkt Historische Mobilität und Normenwandel in Siegen, 1987. P. 101.

2 Holocaust Education in Germany: An Interview with Lars Rensmann.

19 May, 2005. <http://www.pbs.org/wgbh/pages/frontline/shows/germans/ germans/education.html>

пы, но и более широкие слои населения, стали вовлекаться в процесс осмысления и переосмысления национального прошлого.

Высокий интерес к повседневной истории как внутри, так и за пределами академических кругов, произвел волну публикаций, открывающих правду о жизни в Третьем рейхе поколениям немцев, не имевших личных воспоминаний об этом историческом периоде. Таким образом, «история повседневности» значительно расширила социальную вовлеченность в процесс критического осмысления нацистского прошлого, убедила многих граждан и, прежде всего, молодых людей в необходимости помнить о жертвах нацизма. С тех пор немецкая молодежь активно участвует в ежегодных исторических школьных конкурсах, проводимых в ФРГ с 1973 года, а также в образовательных проектах, организованных мемориальными центрами на территориях бывших концлагерей3.

Особое символическое значение тема ответственности за случившееся приобрела после того, как в декабре 1970 года на первых полосах немецких и мировых газет появилась фотография первого социал-демократического канцлера Вилли Брандта, склонившего колени перед памятником героям Варшавского гетто. Образ коленопреклоненного канцлера стал в ФРГ (и за её пределами) символом признания коллективной ответственности за совершенные преступления, а также политики примирения, основанной на моральных принципах.

Постепенный рост интереса к нацистскому прошлому отразился и на структуре западногерманского телевещания. Так, в период с 1963 по 1993 год на втором канале немецкого телевидения ZDF (Zweites Deutsches Fernsehen) вышло 1217 программ общей сложностью 87 000 минут, посвященных нацистскому прошлому и его послевоенному наследию. Решению образовательных задач, информированию телезрителей о проблемах национального прошлого на канале систематически уделялось около 1,5% эфирного времени. Ежегодно ZDF производил 30-50 тематических программ со средней продолжительностью 71 минута (статистически телезрители могли смотреть одну программу каждые девять дней). Так как администрация телеканала никогда не формулировала какие-либо руководящие принципы относительно количества исторических программ в целом и программ,

3 Об этом см.: Борозняк А.И. Как немецкие школьники участвуют в постижении нацистского прошлого // Борозняк А.И. Прошлое, которое не уходит. Очерки истории и историографии Германии XX века. Екатеринбург, 2004. С. 174-191.

посвященных теме нацизма, в частности, цифры свидетельствуют о постоянной приверженности редакции телеканала к проекту «проработки прошлого»1.

Особенно сильное влияние на структуру и содержание исторических телевизионных программ оказал рост интереса к повседневной истории. Хотя немецкое общественное телевидение всегда так или иначе обращалось к теме нацизма, обычно эта тема презентовалась в отстраненной, «объективной» и несколько тяжеловесной манере. Начиная же с конца 1970-х годов, новое поколение телевизионных продюсеров и менеджеров стало покупать и производить большое количество программ, представляющих историю Третьего рейха с точки зрения рядового гражданина. Визуально привлекательные и облеченные в популярные медиа-форматы, такие как документальные драмы и телефильмы, эти программы пользовались зрительским успехом2.

Показ в 1979 году американского телесериала «Холокост» и последовавшие за ним исторические общественные дискуссии 1980-х и 1990-х годов, такие как споры вокруг посещения в 1985 году президентом Рональдом Рейганом военного битбургского кладбища, содержащего могилы членов Ваффен СС; так называемый «спор историков» середины 1980-х; скандал вокруг отставки в 1988 году президента Бундестага Филиппа Дженнингера из-за ложно истолкованной речи в 50-летнюю годовщину «Хрустальной ночи»; споры вокруг выставки о преступлениях Вермахта середины 1990-х, а также дискуссии вокруг многочисленных мемориальных, выставочных, кино- и телепроектов о нацистском прошлом, имели большой общественный резонанс. Пожалуй, наиболее значимым символическим событием этого периода стала речь федерального президента Рихарда фон Вайц-зеккера, произнесенная им в день 40-летия окончания войны 8 мая 1985 года. Вобравшая в себя в публицистически-философской форме многолетний опыт историографии ФРГ, речь Вайцзеккера была попыткой изложить программу антифашистского, антитоталитарного консенсуса для западногерманского общества («Мужество постижения правды», — писала о содержании выступления президента газета Süddeutsche Zeitung)г.

1 Kansteiner, Wulf. In Pursuit of German Memory: History, Television, and Politics after Auschwitz. Athens, Ohio: Ohio UP, 2006. p. 136.

2 Там же, p. 65-67.

3 Weizsäcker, Richard von. Speech in the Bundestag during the Ceremony Commemorating the 40th Anniversary of the End of the War in Europe and of National Socialist Tyranny, 8 May, 1985. <http://www.mediaculture-

В период после 1980-х годов были созданы основные культурные институты и мемориалы, репрезентирующие память о преступлениях Третьего рейха. Именно в эти годы появились десятки «мест памяти» в Берлине и его окрестностях: Мемориал памяти убитых евреев Европы (Denkmal für die ermordeten Juden Europas), информационно-выставочный доку-ментационный центр «Топография террора» на Нидеркирхнер-штрассе (Topographie des Terrors), Еврейский музей на Линденштрассе (Jüdisches Museum Berlin), «Мемориал сожженным книгам» на Бебельплац (Denkmalzur Erinnerung an die Bücherverbrennung)4, главный мемориал Федеративной Республики Германия памяти жертв войны и тирании Нойе-Вахе (Neue Wache - Zentrale Gedenkstätte der Bundesrepublik Deutschland für die Opfer von Krieg und Gewaltherrschaft), Дом-музей Ванзейской конференции (Haus der WannseeKonferenz), таблички с гитлеровскими антиеврейскими законами и распоряжениями в Баварском квартале. В те же годы подобные центры, экспозиции, мемориалы стали появляться по всей стране.

Высокую степень рефлексии со временем стали отражать и национальные праздники и памятные даты: 27 января в день освобождения Аушвица в Германии отмечают День памяти жертв Холокоста; в начале марта проходит неделя братства немецкого и еврейского народов; 8 мая — традиционный день осмысления причин и последствий Второй мировой войны; в ноябре отмечается годовщина «Хрустальной ночи» (Kristallnacht) — крупного еврейского погрома, происшедшего в ночь с 9 на 10 ноября 1938 года.

В контексте немецкого опыта важнее всего, пожалуй, то, что установка на «проработку прошлого» была постепенно интегрирована в систему школьного и университетского образования — в учебные планы и учебники, — то есть в основные институты культурной трансмиссии. Обсуждение проблем Холокоста и его

online.de/fileadmin/bibliothek/weizsaecker_speech_may85/weizsaecker_ speech_may85.pdf>

4 Созданный по проекту израильского архитектора Михи Ульманна (Micha Ullmann) и открытый 20 марта 1995 года Мемориал сожженным книгам (Denkmal ur Erinnerung an die Bücherverbrennung ) напоминает о событиях 10 мая 1933 года, когда студенты сжигали книги еврейских, коммунистических, либеральных и социально-критических авторов. Под стеклом вниз уходят пустые белые стеллажи, предназначенные для 20 000 книг. На табличке рядом с памятником надпись: «На этой площади 10 мая 1933 года студенты-нацисты жгли книги», и там же приведена цитата из трагедии Генриха Гейне «Альманзор» (1820): «Это была лишь прелюдия, там, где сжигают книги, впоследствии сжигают и людей».

последствий вплетено в школьное расписание, является важным содержательным аспектом не только уроков истории, но и уроков литературы, граждановедения, этики и других предметов. Немецкие учебники подробно описывают преступления Третьего рейха, представляя негативную оценку нацистской истории как периода систематического насилия и разрушения. Школьники и учителя составляют самую многочисленную группу посетителей бывших концентрационных лагерей1.

Заключение

Подводя итоги, хотелось бы еще раз подчеркнуть, что основными факторами изменений общественно-политической обстановки в ФРГ стало постепенное расширение публичной сферы и появление альтернативных версий памяти, интеллектуальный вызов официальной версии памяти, выдвижение новых ценностей силами интеллектуалов и гражданского общества. В результате этих процессов изменилась вся западногерманская «программа культуры», на первый план вышли новые общественно-значимые символы и ценности, которые впоследствии были интегрированы и оказались отраженными в культурных институтах: памятниках, музеях, памятных датах, литературе и театре, структуре и содержании теле- и радиовещания, и главное — в образовательных институтах.

В послевоенной Западной Германии в течение нескольких десятилетий имел место сложный, многоплановый процесс формирования общественного консенсуса относительно основных институтов и стратегий общественно-политического развития в результате длительных и зачастую ожесточенных публичных дискуссий о значении немецкого прошлого для настоящего и будущего Федеративной Республики. В результате этой работы память о на-

1 В качестве иллюстрации подобного подхода стоит процитировать выдержку из директивы Министерства образования земли Северная Рейн-Вестфалия под названием «От антигуманных идей к истреблению человеческой жизни». В директиве отмечается, что «обучение, во-первых, должно стремиться предотвратить забвение прошлого и критически оценивать тенденции к «нормализации» немецкого исторического сознания. Во-вторых, обучение должно быть спланировано так, чтобы школьники осознавали важность памяти о прошлом в настоящем и будущем. Поэтому преподавание этих тем должно затрагивать вопросы, связанные с ответственностью будущих поколений и современные проявления неофашистских и неоантисемитских настроений. И, в-третьих, обучение должно передавать точку зрения жертв нацизма и давать школьникам возможность изучения повседневной истории периода национал-социализма ярким, наглядным образом». Цит. по: Wehrmann, Gunter. Holocaust Education in Germany. The German Information Center. Trans. by Laren Dentone, Kelly Grace, Devan Peel, 1998.

цистском тоталитарном режиме, о Холокосте оказалась не просто включенной, она постепенно перемещалась в центр западногерманской идентификации, став в конечном итоге доминирующим звеном всей конструкции коллективной исторической памяти2. Как сформулировал один из наблюдателей, «парадокс в том, что нацистские преступления, редко присутствовавшие в широком публичном дискурсе в ранний послевоенный период, с течением времени становились все более значимыми, видимыми и настолько актуальными, что не будет преувеличением сказать: осмысление нацистского прошлого составило основной интеллектуальный и духовный вклад Федеративной Республики Германия в мировую культуру, стало источником её идентичности»3.

Как показывает западногерманский послевоенный опыт, наличие действенной, функциональной публичной сферы позволяет официальной памяти при всей присущей ей устойчивости реагировать на меняющиеся общественные оценки и запросы. В подобных условиях коллективная память оказывается способной к изменениям и трансформации. Источниками же изменений служат альтернативные версии памяти о прошлом, бросающие вызов официальной версии памяти в публичной сфере.

Хотя послевоенный западногерманский дискурс об исторической памяти был (и во многом до сих пор остается) крайне поляризованным, именно эта поляризация и вызванная ею борьба за память стала, как представляется, продуктивной основой для изменения политической культуры в послевоенной ФРГ. Борьба представителей различных поколений и разных групп интеллектульных элит за обновление национальной культуры, с одной стороны, и борьба за её сохранение, защиту, нормализацию и дестигматизацию, с другой, оказались весьма продуктивной базой как для трансформации национальной политической культуры, так и для формирования стабильной политической системы демократии. Это формирование стало, по точному определению интеллектуального историка Дирка Моузеса, именно «дискурсивным достижением»4. В то же время, очевидно,

2 Confino, Alon. Remembering the Second World War, 1945-1965: Narratives of Victimhood and Genocide // Cultural Analysis, 2005, Vol. 4. P. 50, 58.

3 Brockmann, Stephen. German Culture at the 'Zero Hour.' In: Trommler, Frank; Brockmann, Stephen (eds.) Revisiting Zero Hour 1945: The Emergence of Postwar German Culture. Humanities Program Report 1. Washington, D.C.: American Institute for Contemporary German Studies, 1996. P. 24-25.

4 Moses, Dirk A. Указ. соч., с. 10, 50.

что в ситуации отсутствия пространств публичности, позволяющих вырабатывать и транслировать общественные смыслы, а также групп, способных эти смыслы создавать и поддерживать, блокируется возможность закрепления индивидуальной и коллективной памяти, отличной от официальной. Так, монопольным держателем и конструктором памяти в России на протяжении многих лет (в силу различных культурно-исторических причин, а, прежде всего, в силу слабости, неразвитости общества) выступало и продолжает выступать государство. Наиболее ярко официальная память о прошлом в постсоветской России выражается в поддержании памяти о «Великой Отечественной войне» как главном опорном символе исторического национального прошлого1.

Постоянное присутствие нацистского прошлого в общественной сфере современной ФРГ

свидетельствует о превращении «проработки прошлого» в непреходящую общественную норму, а регулярное публичное признание национальной вины руководством страны говорит о высоком уровне и силе антифашистского консенсуса в стране. Нередко звучащая в современной Германии общественная критика в отношении того, что теме нацистского прошлого уделяется чрезмерное внимание, также свидетельствует о том, что эта травматическая страница немецкой истории отнюдь не закрыта. Хотя вопрос о будущем исторического дискурса о периоде национал-социализма остается открытым, нет сомнений в том, что немецкое общество и впредь будет активно вовлечено в критическую работу по осмыслению национального прошлого и, следовательно, в выработку социальной идентичности на перспективу.

1 См. об этом подробно в серии работ социологов Левада-Центра: ГудковЛ.Д. «Память» о войне и массовая идентичность россиян // Неприкосновенный запас, 2005, № 40; Дубин Б.В. Память, война, память о войне. Конструирование прошлого в социальной практике последних десятилетий // Отечественные записки, 2008, № 4 (43); «Кровавая» война и «великая» победа. О конструировании и передаче коллективных представлений в России 1970-2000-х годов // Отечественные записки, 2004, № 5; Неразменный образ. Что отражают представления о войне в массовом сознании россиян // Политический журнал, 2005, № 16 (67); Бремя победы. О политическом употреблении символов // Критическая масса, 2005, № 2; Война: свидетельство и ответственность // Цена победы: Российские школьники о войне. М.: Мемориал, Новое издательство, 2005.