CC BY
70
Е.В. Мищенко
«ЧУЖОЕ СЛОВО» В ЛИРИКЕ И. БРОДСКОГО КАК ДИАЛОГ С КУЛЬТУРНОЙ ТРАДИЦИЕЙ: ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ
Рассматривается «Чужое слово» у Бродского как один из приемов его «поэтики отчуждения», описывается основной принцип работы поэта с «чужим словом»: сквозь интертексты к сверхтексту (Слову-Логосу).
Вполне сознательная и неединожды манифестированная ориентация Бродского на культурную традицию провоцирует многих исследователей на неустанный поиск влияний и перекличек в текстах поэта. Однако такой «накопительный» подход, возможно, правомерный сам по себе, для творчества Бродского, вследствие многообразия и взаимоналожения источников, оказывается малопродуктивным, поскольку бесконечное расширение культурного контекста стихотворения не только размывает смысл текста, но и, на наш взгляд, противоречит художественной стратегии самого поэта. Как отметил Д.Л. Лакербай, поэтическое мышление Бродского внутренне антиномично в силу парадоксального соединения рационалистической риторики и онтологичности его поэтики: «Мы получаем модель поэтического творчества с изначально заложенной невиданной остроконфликтностью; продуктивность модели - в созидающих ее противоречиях человеческого сознания и познания; прямая соотнесенность мышления и поэзии, живой плоти экзистенции и рационалистической метафизики означает, говоря языком Бродского, «ускорение» человеческого духа в попытке разрубить гордиев узел «проклятых вопросов» [1. С. 167]. Это «ускорение», по мнению Лакербая, оказывается возможным благодаря «принципиальной установке на логосность речи и «полусакральное» отношение поэта к собственному слову, чьим эйдосом выступает Слово». Слово (Язык, в терминологии самого Бродского) здесь, на наш взгляд, воспринимается и как миротворе-ние (со-творение миро-текста - в библейском смысле), и как Слово-культура (иерархия «текстов в тексте» - в понимании Ю.М. Лотмана), включающее в себя духовные достижения предшественников. Причем такое понимание существует в сознании Бродского как дву-единство. Особое отношение Бродского к культурной традиции, частью которой он себя считал, во многом было предопределено культурным вакуумом, который существовал тогда в обществе, что, по мнению Слу-жевской, и повлияло на формирование логоцентрической концепции в противовес постмодернистской идеологии: «Восстановление нитей, прерванных в 1917-м, противостояние бездне невежества, за которой стояла недобрая тяжесть государства, обусловили переход от “тоски по мировой культуре” к единству с ней как условию выживания “свободного слова”. Власть Логоса, от которой в начале семидесятых начнут освобождаться Барт и Деррида, для Бродского, как известно, и есть иго, которое благо, “и бремя Его легко”. Вот почему попытки увидеть в Бродском постмодерниста, с необарокко или без, по-моему, просто несерьезны» [2. С. 198-207]. Именно это «онтологическое первородство и логосность поэзии», на наш взгляд, объясняет специфику обращения Бродского с «чужим словом»:
«Общеизвестно, что в поэтической юности Бродский «проходит через бесконечный ряд этапов, всех пережевывая и выходя вперед. Он пропускает через себя бесконечное число влияний, расшелушивает поэтов, как семечки, и продвигается дальше» [3. С. 187]. Перед нами - очевидность наличия мощной переосмысляющей и переструктурирующей творческой оригинальности, факт поэтического развития через диалектику «своего иного», но никак не “интертекст” из “друзей и учителей”, по воле “бродсковедов” исчисляемых уже многими десятками» [1. С. 166].
Поэтическая мысль Бродского в плане освоения культурной традиции не накопительна, а центростремительна: она направлена от периферии к центру: авторский текст строится не как мозаика из «чужих» и «своих» слов, поэт движется сквозь «чужие» тексты к «своему», ядром которого являются первоэлементы/архетипы культурной традиции. «Чужое» воспринимается как возможность иного видения, «чужая» точка зрения, и построение «своего» мыслится через переосмысление «чужого», являющегося лишь вариантом изначального события - Слова. В связи с этим более адекватным представляется «парадигматический» принцип, предложенный Д. Лакербаем: «У каждой сильной традиции в становящейся поэтической системе должны быть свой определенные покус и тип присутствия; мощное творческое “я” по принципу узнавания своего в чужом с помощью “отдельно взятой” традиции структурирует, оформляет и дооформляет определенные участки собственного художественного мира, концептуализирует сами мировоззренческие и эстетические подходы. Так понимаемая преемственность не замкнута в рамках только имманентно-текстуального или историко-функционального планов, но актуализирует многообразные контексты и взаимопроецируемые жизненные и творческие структуры внутри культурного феномена «Поэт» [4. С. 173]. Показателен в этом смысле подход Л. Баткина, в книге которого одна из глав, посвященная «Двадцати сонетам Марии Стюарт», носит название «Парапародия как способ выжить». Говоря об «общем сквозном “классическом” (высоком) любовном контексте» (реминисценции из Тютчева, Блока, Пушкина, Данте, Шекспира и др.) как фоне личной драмы поэта, исследователь подчеркивает непародийность цитатной функции в тексте (ненаправленность не «на», не «против» цитируемого источника): «...у Бродского литературная техника в высшей степени подчинена задаче личного тотального жизненно-литературного самораскрытия. Новая речевая система затягивает старинное, готовое, чужое, любимое, почтенное внутрь себя - и не столько незлобно вышучивает его (стало быть, отчасти себя), сколько остраняет и перекрывает порывами иного, современного чувства. И напором иного языка, всеядно-
го, удобно-неразборчивого, чурающегося поэтизмов, не обращающего внимания на правила хорошего стилевого тона.».
«Чужое слово» для поэта (узнавание своего в чужом с помощью традиции: «А третий знает, что он сам -лишь рупор, // и он срывает все цветы родства» [5. Т. 1. С. 431]) - один из приемов отчуждения от себя как способ отстранения от своего личного опыта (наряду с иронией, «метод сильные чувства спасти от массы // слабых. Греческий принцип маски» [5. Т. 2. С. 51]), как форма творческой рефлексии (возможность осмыслить «свое» через призму «чужого»), как попытка объективизации «своего» в стремлении постичь Абсолют (Время, Язык, Судьбу). Принцип «отчуждения» (отстранения) - ключевой для понимания поэтической системы Бродского в целом. Сам процесс творчества описывается поэтом в терминах отстранения / отчуждения («Шаг в сторону от собственного тела» [5. Т. 3. С. 92]) как репетиция собственного небытия («Вот это и зовется “мастерство”: // способность не страшиться процедуры // небытия - как формы своего // отсутствия, списав его с натуры» [5. Т. 3. С. 92]). Более того, постепенное вытеснение лирического начала из поэтического текста (см., например: [6. С. 20; 7. С. 47]), характерное для эволюции Бродского, можно также рассматривать как процесс отчуждения автора от своего лирического «я», которое наблюдается на всех уровнях поэтической системы - образном (постепенное обезличивание и «овеществление» как лирического героя, так и окружающего мира), просодическом (стремление к нейтральной интонации), жанровом (большие стихотворения (Я. Гордин выделяет большие стихотворения Бродского - «Холмы», «Большая элегия Джону Донну», «Исаак и Авраам», «Горбунов и Горчаков» - в особый авторский жанр [8. С. 68]), поэмы как усиление эпического начала в поэтическом тексте). Вместо инте-риоризации внешнего мира - «преломления» бытия через сознание героя, его освоение и обживание, что характерно именно для лирики, - происходит обратный процесс: экстериоризация авторского сознания во внешний мир. Лирический субъект у Бродского стремится стать «точкой зрения» на мир, освободившись от всего субъективного, личного, и «чужое слово», помогающее лирическому «я» взглянуть на себя, на окружающий мир как бы со стороны, - неотъемлемая часть такой поэтики. А метафизическая пограничность лирического субъекта Бродского - между Временем и временным, бытием и небытием, Вечным и вещным («человек есть конец самого себя // и вдается во Время» [5. Т. 2. С. 364]) - предопределяет диалогическое отношение к «чужому», когда «диалог не есть буквальный обмен словами, т.е. информацией, это не движение к обновленному смыслу, а состояние открытости сознания иному, но - собственному опыту, в конечном счете, опыту инобытия, т. е. взгляду на себя из запредель-ности, охватывающему целое в единстве превращений собственного «я» [9. С. 173].
Такой диалог - одновременно вне времени и во Времени - возможен именно в Языке, и неслучайно Бродский чувствует себя частью Языка - словом, голосом, эхом (это подтверждает и пристрастие поэта к «филологической метафоре» [10. С. 228-238]). Исполь-
зование речи как инструмента, «чтобы куда-то попасть», ее заведомо неготовый характер, роднит, по мнению Л. Лосева, поэзию Бродского с диалогической прозой Достоевского, с языком его героев: «Действительно, Бродский такой же диалогический поэт, как Достоевский прозаик. Бродский как поэтическая персона, как авторский голос, в собственных стихах удивительно однороден с какими-то героями Достоевского, особенно, мне кажется, с Дмитрием Карамазовым, речь которого тоже совершенно макароническая. Хотя в монологах Дмитрия Карамазова и нет такой риторической структуры, как развернутая метафора, его монологи - это всегда рабочие монологи. В отличие от своего брата Ивана, который рассказывает художественно-философские произведения, Дмитрий не знает, куда заведет его речь, и он использует этот инструмент, речь, чтобы куда-то попасть. И в стилистическом плане его речь сугубо эклектична, насквозь цитатна. Дмитрий Карамазов без конца цитирует, точно или перевирая, прямо или пародийно, и цитирует самым макароническим образом. Он цитирует и высокую поэзию Шиллера и Пушкина, и низкую поэзию романса, просторечные фольклорные формы, и философию, и научные тексты биологии, химии, психологии и т. д. Если это описать в более-менее абстрактных терминах, то это подойдет к описанию стиля Бродского» [11. С. 132]. На полистилистичность художественного языка Бродского (в том числе и на расширение стилистических возможностей поэтического языка за счет введения в стихотворение разговорно-низового слоя лексики) как особенность его творческой манеры указывают многие (О. Седакова, В. Куллэ, Л. Баткин). Однако Л. Лосев акцентирует здесь не только стилистическую разнородность лирики Бродского, но и функцию такого языка - направлять, корректировать движение поэтической мысли. Подобный подход к «чужому» сходен с мандельштамовской «упоминательной клавиатурой Данте»: «Эрудиция далеко не тождественна упоминательной клавиатуре, которая и составляет самую сущность образования.
Я хочу сказать, что композиция складывается не в результате накопления частностей, а вследствие того, что одна за другой деталь отрывается от вещи, уходит от нее, выпархивает, отщепляется от системы, уходит в свое функциональное пространство, или измерение, но каждый раз в строго узаконенный срок и при условии достаточно зрелой для этого и единственной ситуации. <...> Таким образом, вещь возникает как целокупность в результате единого дифференцирующего порыва, которым она пронизана. Ни одну минуту она не остается похожа на себя самое» [12. С. 226].
Попадая в художественный мир Бродского, «чужое слово» оказывается не просто мостиком, благодаря которому устанавливается диалог между текстом-источником и текстом-реципиентом (собственно интертекстуальные отношения), но ступенькой к осмыслению этого слова (мотива, идеи, образа) как бы заново. Осмысление это происходит как движение сквозь текст-источник, сквозь творчество поэта-предшественника в целом (воспринимаемое Бродским как единый текст), сквозь текст культуры (сквозь тексты, где это слово уже прозвучало) к своему изначальному смыслу - к Слову. Поэтому интертек-
стуальность Бродского всегда, в конечном счете, стремится перерасти в сверхтекстуальность. Этому способствуют перенасыщенность многих стихотворений Бродского цитатами, аллюзиями, реминисценциями различного генезиса, особенности композиционного строения его произведений (лирический герой Бродского нередко выступает «под маской», его монолог диалогически направлен на
собеседника - посвящения, частые у Бродского жанры послания, письма, а также пародии, подражания), которые создают внутри текста полиинтертекстуальное поле, проходя сквозь которое «чужое слово» не только переосмысляется, но и переструктурируется, становясь полноправным элементом авторской поэтической системы - «своим чужим».
ЛИТЕРАТУРА
1. Лакербай Д.Л. Поэзия Иосифа Бродского конца 1950-х годов: Между концептом и словом // Вопросы онтологической поэтики. Потаенная
литература. Исследования и материалы. Иваново, 1998.
2. Служевская И. Бродский: от христианского текста - к метафизике изгнания // Звезда. 2001. N° 5.
3. Рейн Е. Иосиф // Вопросы литературы. 1994. Вып. 2.
4. Лекербай Д. Ахматова - Бродский: проблема преемственности // Иосиф Бродский и мир. Метафизика. Античность. Современность. СПб.:
Изд-во журнала «Звезда», 2000.
5. Бродский И.А. Соч.: В 4 т. СПб., 1992-1995.
6. Рейн Е. Прозаизированный тип дарования // Полухина В. Бродский глазами современников: Сб. интервью. СПб.: Журнал «Звезда», 1997.
7. Найман А. Сгусток языковой энергии // Полухина В. Бродский глазами современников: Сб. интервью. СПб.: Журнал «Звезда», 1997.
8. Гордин Я. Трагедийность мировосприятия // Полухина В. Бродский глазами современников: Сб. интервью. СПб.: Журнал «Звезда», 1997.
9. Плеханова И. Формула превращения бесконечности. // Иосиф Бродский и мир. Метафизика. Античность. Современность. СПб.: Изд-во
журнала «Звезда», 2000.
10. Ахапкин Д. «Филологическая метафора» в поэтике Иосифа Бродского // Русская филология: Сб. науч. работ молод. филол. Тарту, 1998. Вып. 9.
11. Лосев Л. Новое представление о поэзии // Полухина В. Бродский глазами современников: Сб. интервью. СПб.: Журнал «Звезда», 1997.
12. Мандельштам О.Э. Разговор о Данте // Мандельштам О.Э. Избранное. М.: СП Интерпринт, 1991.
Статья представлена научной редакцией «Филология» 22 мая 2008 г.
