CC BY
27
Новый филологический вестник. 2018. №4(47). --
Д.И. Иванов (Гуанчжоу, КНР) ORCID ID: 0000-0002-1492-0049 Д.Л. Лакербай (Иваново, Россия) ORCID ID: 0000-0003-3826-0409
КОГНИТИВНО-ПРАГМАТИЧЕСКАЯ ПРОГРАММА ЯЗЫКОВОЙ ЛИЧНОСТИ И. БРОДСКОГО:
система самоидентификационных установок
Аннотация. В статье в рамках оригинальной теории когнитивно-прагматических программ (КПП) исследуется система самоидентификационных когнитивно-прагматических установок (КПУ) в поэзии И. Бродского. Непосредственной целью статьи является выведение на новый уровень научной дескрипции опорных «автопсихологических» образов, напрямую связанных с ведущими установками творческой личности. Творчество Бродского характеризуется цельностью КПП логоцентрической синтетической языковой личностью (СЯЛ) поэта, масштабом и философской природой его дара, быстротой поэтического развития и глобальностью изначально поставленных задач. Заимствованные из арсенала культуры на раннем, «элегическом» этапе традиционные субъектные модели (лирические маски) романтико-модернистского плана, варьирующие идеи отчуждения, скепсиса, суровости к себе и миру, противостояния, маргинализма, изгойства, странничества, безнадежности, избранности и т.п., трансформируются в обобщения определенных лирических мотивов. Сквозной мотив «чем хуже - тем лучше» (вариация романтико-модернистского избранничества) постепенно придает лирическому субъекту своеобразный оптимизм; происходит «переселение» безнадежно-смертного из мира утрат и зла в пустоту посмертия, памяти, пути, поэзии. Возникающие инкарнации лирического героя (ИЛГ) обозначают прежде всего особенности человеческого удела, поэтому ранние ИЛГ не исчезают, но доводятся до афористичных формул. В зрелом творчестве Бродского ИЛГ - это условно персонифицированные мотивы, обозначающие неизбежную участь человека-героя-поэта.
Ключевые слова: логоцентрическая модель синтетической языковой личности; когнитивно-прагматическая программа; когнитивно-прагматические установки; самоидентификация; инкарнации лирического героя; И. Бродский
D.I. Ivanov (Guangzhou, PRC) ORCID ID: 0000-0002-1492-0049 D.L. Lakerbai (Ivanovo, Russia) ORCID ID: 0000-0003-3826-0409
The Cognitive-pragmatic Program of the J. Brodsky's Lingual Personality: The System of Self-identifying Sets
Abstract. This article considers the system of J. Brodsky's poetry self-identifying
cognitive-pragmatic sets (CPS) within the original theory of cognitive-pragmatic programs (CPP). The key purpose of the article is to signify and raise the scientific description of supporting "autopsychological" images that closely connected to the leading creative personality sets. The J. Brodsky's creative life is characterized by the purity of cognitive-pragmatic program of the poet's synthetic lingual personality, the scale and philosophic nature of his gift, rapidness of his poetic development and the globality of the initially set tasks. Borrowed from the arsenal of culture in the early, "elegiac" stage of the traditional subjective models (lyrical masks) of the romantic-modernist plan varying ideas of alienation, skepticism, severity towards oneself and the world, confrontation, marginalism, isolation, wandering, hopelessness, chosenness, etc..., are transformed into generalizations of certain lyrical motifs. The through motive "the worse the better" (variation of the romantic-modernist choice) gradually gives the lyrical subject a kind of optimism; there is a "relocation" of the hopeless mortal from the world of loss and evil into the emptiness of death, memory, path, poetry. The appearing incarnations of the lyrical character (ILC) primarily refer to the characteristics of human destiny, so the early ILC does not disappear, but is brought to the aphoristic formulae. In the mature work of Brodsky, the ILC are conditionally personified motifs denoting the inevitable fate of a man-poet hero.
Key words: the logocentric model of synthetic lingual personality; cognitive-pragmatic program; cognitive-pragmatic sets; self-identification; incarnations of the lyrical character; J. Brodsky.
В настоящей статье на конкретном «жизнетворческом» и поэтическом материале продолжается многолетняя авторская разработка метадисци-плинарной концепции, связующей (в рамках антропоцентрической парадигмы современного гуманитарного знания) литературоведение, философию языка, семиотику культуры, когнитивную лингвистику, лингво-культурологию. Язык в его глобальном культурологическом измерении представляет собой меж- и метадисциплинарный объект, требующий постоянного переосмысления самой конфигурации научного знания. Одним из вариантов такого переосмысления является применяемая авторами исследовательская стратегия, этапы которой можно представить в виде последовательности ключевых терминов: антропоцентрическая парадигма (АП) - синтетический текст (СТ; поначалу в изучении отечественной рок-культуры) - центрирующая его синтетическая языковая личность (СЯЛ; поначалу там же) - когнитивно-прагматическая программа (КПП СЯЛ) [см.: Иванов 2016, 2017 b; Иванов, Лакербай 2017].
Теория СЯЛ, являясь метадисциплинарной концепцией, убедительно продемонстрировала, как именно возникает и работает авторский художественный синтетический текст в рок-культуре, но оказалась методологически применима и к другим объектам, давая новое, менее произвольное и субъективное, прочтение нестандартных дискурсивных ситуаций, связанных с текстом и/или автором («уличный», «политический», «квартирный» или «стадионный» формат поэтического слова, феномен «потаенного» писателя, вся авангардная традиция, всегда - жизнетворческий путь
гения-мифотворца). Синтетическая языковая личность (СЯЛ) - по сути, семиотически понимаемый текст субъекта в культуре, оформленный как перевоплощенный (в вербальном, аудиальном, сценическом, жизнепове-денческом - любом семиотизируемом пространстве) когнитивно-прагматический след его уникального творческого / жизнетворческого «я». Смысл же этого текста субъекта (СЯЛ) воплощает когнитивно-прагматическая программа (КПП) - целостная система когнитивно-прагматических установок (КПУ), имеющая сложную динамичную структуру, в рамках которой происходят усвоение, трансформация и развитие базовых (коллективных и индивидуальных) «чужих» программ. Нам уже не раз доводилось писать о внутренней цельности (именно в указанном смысле) идейно-художественного мира Иосифа Бродского и жесткой однонаправленности его жизнетворческого развития, что в значительной мере обусловлено «логоцентрической моделью СЯЛ поэта, отличающейся системной идеецентричностью субъекта текста, глобальностью проблематики, особым (героическим, пророческим, избранническим и пр.) типажом поэтической личности» [Иванов, Лакербай 2017, 282]. Для построения своей КПП Бродский, сразу отстраняясь от «метафизически опустошенной» советской действительности и ментальности («.. .мы начинали на пустом - точнее, пугающем своей опустошенностью - месте.» [Бродский 1997-2001, I, 14]), выбирает универсальную метанарративную программу Поэта-избранника / изгоя, актуализирующую неомиф Судьбы Поэта в культуре вне зависимости от авторских намерений. Метафизически понимаемая пустота становится и точкой отсчета, и «программной» опорой для одинокого героического пути: «Пустое пространство потенциально содержит в себе структуры всех подлежащих созданию тел <...> поэтому пустота богоподобна <...> "вытесненность" поэта, его место вне - не только проклятие, но и источник силы - это позиция Бога...» [Лотман М., Лотман Ю. 1996, 743].
В русле формирования КПП можно, прежде всего, выделить два отчасти последовательных, отчасти взаимообусловленных когнитивных процесса: а) целеполагание (формирование системы целевых КПУ); б) «глубокую» самоидентификацию личности (формирование системы самоидентификационных КПУ). Цель (система целевых КПУ) в рамках теории КПП -это, «во-первых, когнитивно-ментальный элемент, аккумулирующий все когнитивные процессы сознания / самосознания; во-вторых, свойственная каждой личности "первопотребность", трансформация которой определяет специфику когнитивного роста человека» [Иванов 2017 а, 101]. Целеполагание, в случае мощного и бескомпромиссного таланта играющее роль «универсальной потребности», благодаря логоцентризму СЯЛ Бродского уже на рубеже 1950-х-1960-х гг. проявлено в его поэзии четко и недвусмысленно. Так, принципиальными целевыми установками можно считать: 1) сам непрерывно осмысляемый и разнообразно воплощаемый жест отказа - не политически, но метафизически устанавливаемое несовпадение с обесцененной социальной действительностью; 2) «компенсирующее»
этот глобальный отказ «величие замысла» - одинокий творческий рывок в иное, настоящее ценностное пространство; 3) естественный для мощного таланта-одиночки на «руинах цивилизации» романтико-героический пафос, постепенно остужаемый и остраняемый экзистенциальным отчаянием и аналитизмом, но типологически продолжающий детерминирующее воздействие на самого поэта и его поэзию; 4) онтологизацию идеи поэзии (впоследствии - обожествление Языка) как творящейся бесконечности, позволяющей «взлететь» надо всем тленным; 5) «восстановление» культурной преемственности (прежде всего с модернистской эпохой). Рассмотрим зарождение подсистемы самоидентификационных КПУ в поэзии И. Бродского.
«Жест отказа» (своеобразного «самоисключения» из идеологической сферы советского социума, причем, как следует из эссе самого поэта «Меньше единицы» [см., напр.: Бродский 2001, V, 7-28], довольно рано получившего осознанные мотивировки) в сочетании с масштабом таланта и глобальностью задач детерминирует использование в раннем творчестве Бродского целой серии традиционных для романтико-модернист-ской парадигмы лирических «масок», а точнее (ибо лирика Бродского в классическом смысле есть лирика исключительно автопсихологическая, а не ролевая) - инкарнаций лирического героя (ИЛГ - уточняющий термин применяется для указания на систему когнитивно-прагматических инкарнаций авторского «я» в тексте; традиционный термин ЛГ является менее системным). Здесь к услугам поэта - богатый арсенал моделей, варьирующих идеи отчуждения, «безочарованности», скепсиса, суровости к себе и миру, противостояния, маргинализма, изгойства, странничества, безнадежности, надежды только на себя и свой путь, избранности и т.п. Настоящая классификация этих «ликов» еще впереди, пока же лишь очертим общие контуры проблемы. Во-первых, стоит вспомнить афористичную формулу самого Бродского: «...скорость внутреннего прогресса // больше, чем скорость мира» [Бродский 1997-2001, II, 184]. Общеизвестна стремительность творческого развития поэта: начав в конце 50-х, он уже в начале следующего десятилетия оформляет первый вариант собственного художественного мира, быстро и глубоко осваивая сначала ритори-ко-публицистический стиль, затем «языки» романтических жанров элегии и баллады - и практически тут же создавая свой неповторимый жанр «больших стихотворений», масштабных лирико-философских не столько «полотен», сколько «лавин», в которых перемешиваются современность и античность, медитация и напор, неоклассицизм и необарокко, пронзительный лиризм и беспощадная «резиньяция». Иными словами, мы имеем дело не с застывшей хоть на какое-то время панорамой, а с движущимся потоком лавы, пожирающим попадающиеся по пути формы и переиначивающим весь пейзаж (т.е., по крайней мере, с начала 60-х гг. трансформационная составляющая моделирования КПП сильнее репродуцирующей). Во-вторых, Бродский в силу различных объективных причин - настоящий мифотворец [см.: Степанян 1993], а мифологическая логика энигматична
и позволяет соединять как звенья одной цепи вещи с трудом совместимые (требующие восстановления тонких реалий менталитета личности и эпохи). Так, например, в программном эссе «Меньше единицы» описывается «самая несправедливая страна в мире», страна-казарма, где ложь (по радио, на уроке и пр.) есть норма жизни, правители - «выродки», герой-ребенок ненавидит любую «тиражность»; соответственно настоящее бытие есть бытие «вопреки», и воспевается отчужденное от «бардака и абракадабры» советского социума неформальное поколение: «Никто не знал литературу и историю лучше, чем эти люди, никто не умел писать по-русски лучше, чем они, никто не презирал наше время сильнее» [Бродский 2001, V, 24]. Но вот куда более трезвое признание в интервью Д. Глэ-ду: «Мы все пришли в литературу Бог знает откуда, практически лишь из факта своего существования... из умственного, интеллектуального, культурного небытия... никак и ничем не подготовленные... В те времена я был абсолютный дикарь» [Глэд 1991, 26, 30]. Генетическое «варварство» и интуитивная культурная преемственность (рядом с которой вся «легальная» поэзия объявляется «абсолютным вздором») здесь полностью синхронизированы, что требует решения предварительных задач (отделения «объективного» историко-культурного знания от политико-идеологических предпочтений). И, наконец, в-третьих: вышеупомянутая стремительность творческого развития означает и быстрые радикальные изменения в репертуаре ИЛГ в зоне «переходов». Все это усложняет общую картину.
Пожалуй, наиболее простыми выглядят ИЛГ первого этапа (конец 50-х гг.), где юный поэт, несмотря на отталкивание от господствующей идеологии, в целом использует вполне советский способ конструирования стихового пространства, идет ли речь о «памятнике лжи», «пилигримах», «глаголах», «испанце Мигуэле Сервете» или «еврейском кладбище». Это риторико-публицистическая традиция, в рамках которой сочетаются материализация идеологем, ослабление стилистической иерархии по причине не стилистического, а схемно-эмблематического принципа использования слов, «рекомбинации сочетаемости традиционной поэтической лексики и политизации ее ассоциативных рядов» [Морыганов 1993, 68], установка поверх стилистического конфликта на риторическую экспрессию. «Это был "большой" нормативно-конвенциональный стиль, зависимый от вне-эстетических систем ценностей, и "ученичество" Бродского проходило в поле его ослабевшего, но вовсе не исчезнувшего притяжения» [Лакербай 2000, 26]. Ранняя поэтическая риторика у Бродского, однако, оригинальна изнутри: место опустошенного идеологического мифа, «лика государства» заняла личность поэта, опирающаяся на интуицию первородства и логос-ности поэзии и пытающаяся кодифицировать эти сильные, но туманные ощущения. В результате, помимо объективированных героев (евреи, пилигримы, Сервет), появляются условно-риторические обозначения ЛГ («Я счастлив за тех, // которым с тобой, // может быть, // по пути» [Бродский 1997-2001, I, 19]; «И мы завоем от ран. // Потом взалкаем даров...» [Бродский 1997-2001, I, 22]; «Меня окружают молчаливые глаголы <...> небо
метафор плывет над нами!» [Бродский 1997-2001, I, 28]), в которых скорее угадывается одиночество «я» внутри неопределенно-поколенческого «мы» - таких же одиночек.
Однако вырисовываются контуры этих «я» и «мы» уже на границах большой трансформации в 1960-1961 гг., когда исчерпанность риторических решений буквально взрывает поэзию Бродского романтико-элегиче-ским драматизмом и трагизмом, взрывает количественно и качественно: тексты растут в объеме, превращаясь в рамках «лирического дневника» [Куллэ 1998, 104], «тавтологического лирического монолога» [Лакербай 2000, 43] в циклы и лирические поэмы (и даже «романы»); это лирика, «впавшая в "элегический звук" и преобразившая элегический жанр (до степени, когда "миропорядок трагичен чисто фонетически" <.> переполненная ощущением неполнозначности слов в главном "событии" жизни -Времени; преисполненная собственной значимости и фатально устремленная к смерти и исчезновению человека и человеческого; перенапрягающая элегический канон в попытке догнать недостижимое, выразить невыразимое.» [Лакербай 2000, 43]. Перед этой метафизической и экзистенциальной бездной, бормочущей «страшное», в этом «несчастливом кружении событий», «пустоте часов» [Бродский 1997-2001, I, 36] и «я», и «мы» сугубо страдательны, потеряны, беспомощны, живут «на ощупь» («О Господи, что движет миром, // пока мы слабо говорим.» [Бродский 1997-2001, I, 35]; «Как мало на земле я проживу, // все занятый невечными делами.» [Бродский 1997-2001, I, 36]), и даже надежда на «весь я не умру» упирается в неизбежность смерти как условия («Хвала развязке. Занавес. Конец. // Конец. Разъезд. Галантность провожатых, // у светлых лестниц к зеркалам прижатых, // и лавровый заснеженный венец» [Бродский 1997-2001, I, 36]). Одиночество, бесприютность и странничество сразу абсолютны: «Зима, зима, я еду по зиме, // куда-нибудь по видимой отчизне, // гони меня, ненастье, по земле, // хотя бы вспять, гони меня по жизни» [Бродский 1997-2001, I, 136]. В то же время здесь начинается и крепнет характерный для Бродского сквозной мотив «чем хуже - тем лучше» (вариация романтико-модернистского избранничества), постепенно придающий лирическому герою своеобразный оптимизм, романтически переселяющий безнадежно-смертного из мира утрат и зла в пустоту посмертия, памяти, пути, поэзии (таков облик «идеального небытия» у Бродского): «Как хорошо, что некого винить, // как хорошо, что ты никем не связан, // как хорошо, что до смерти любить // тебя никто на свете не обязан» [Бродский 1997-2001, I, 71]; «Бессмертия у смерти не прошу. // Испуганный, возлюбленный и нищий, - // но с каждым днем я прожитым дышу // уверенней и сладостней и чище» [Бродский 1997-2001, I, 137]; «Как легко нам дышать, // оттого, что подобно растенью, // в чьей-то жизни чужой // мы становимся светом и тенью // или больше того - // от того, что мы все потеряем // отбегая навек, мы становимся смертью и раем» [Бродский 1997-2001, I, 202].
В «Петербургском романе» (1961), где лирический герой живет и ды-
шит на полях «петербургского текста» русской литературы и напоминает временами «чудака Евгения», его черты одновременно конкретизированы и обобщены чертами литературно-компендиумического облика. Город здесь вместилище летящего и отчуждающего времени: вечность «с безумной правильностью улиц, безумной каменностью лиц» - городу; утраты, страдания, одиночество, разлука, смерть души, безумие, бред - человеку. «В романе // не я, а город мой герой...» [Бродский 1997-2001, I, 53] - но город лишь «зеркальная рама» для «портрета героя на фоне мчащейся Невы» [Бродский 1997-2001, I, 59], ибо это портрет времени и во времени. И «себе наматывать на горло // все ожерелье фонарей» [Бродский 1997-2001, I, 59], и «ждать автобуса и века // на опустевшей мостовой» [Бродский 1997-2001, I, 48], и «твердить одну и ту же фразу» [Бродский 1997-2001, I, 50], и искать любви, и уезжать - всё едино: герой есть прежде всего человек (философский план), а человек есть гонимый призрак, не могущий нигде задержаться душой. Высокая степень философской рефлексии организует внешне спонтанное поэтическое экзистирование: произведение стремится длиться до тех пор, пока не исчерпан «экстенсивный ресурс» эмоции, темы, манеры. Так происходит в «Госте» (апофеоз и предел «не-полнозначности» речи относительно Времени), в «Петербургском романе» (предел монотонной «однозвучности»), в «Июльском интермеццо» (предел ритмо-метрического варьирования одного мотива). На содержательном уровне «экстенсивный ресурс» чувства открыт и исчерпан почти одновременно: «приходит время сожалений» [Бродский 1997-2001, I, 35]; «ничто не стоит сожалений, // люби, люби, а всё одно» [Бродский 19972001, I, 38]. Шествие персонифицированных представлений (буквальное в поэме «Шествие», где «романсы», «гимн баналу», - это амплуа Бродского, дающие возможность наивно-непосредственного выплеска чувств и мыслей; «актера» дополняет суфлерско-режиссерский комментарий) - это, прежде всего, сам поднявшийся до философской рефлексии герой-поэт: «фрагментированный», богооставленный, отчуждаемый от себя подлинный сын XX века: «Вот так всегда, - когда ни оглянись, // проходит за спиной толпою жизнь, // неведомая, странная подчас, // где смерть приходит, словно в первый раз // и где никто-никто не знает нас» [Бродский 1997-2001, I, 83]. «Свое» здесь означает «чужое»; все одинаковы и все одиноки («и одинокость, одинакость» [Бродский 1997-2001, I, 37]); толпа за спиною - это «ты», и отличия несущественны, когда во всех лицах и судьбах - общность удела. «Я», «ты», «они» равнозначны, и отчужденность индивидуального сливается с конкретностью общего. Бродский и далее будет прибегать к дистанцирующе-обобщающей отчужденной автоадресации (равнозначности личных местоимений), например, в стихотворении «Ты поскачешь во мраке.» (1962).
«Элегический» этап начала 1960-х принципиален для формирования системы ИЛГ. Как справедливо отмечал А. Ранчин, Бродский прежде всего философичен: «Индивидуальная судьба поэта предстает одним из вариантов удела всякого человека <...> Эмоции лирического героя у Бродско-
го - не спонтанные, прямые реакции на частные, конкретные события, а переживание собственного места в мире, в бытии. Это своеобразное философское чувство - глубоко личное и всеобщее одновременно» [Ранчин 2001, 146]. Осознание Бродским интегрального смысла нового поэтического речения - «временения» речи как непрерывно умертвляемой жизни - позволило реализовать полноту трагической экзистенции автора, развернуть мотивно-образную структуру, задать и погрузить в пространство философской рефлексии основные антиномии бытия и творчества. Апофеоз неразрешимости антиномий поставил это сознание в ситуацию героя античной трагедии, ощущающего и непреодолимость судьбы, и amor fati, и любовь к жизни. Таким образом, возникла сцена, на которой будет формироваться «пространство автора» всей поэзии Бродского.
Поэтому на протяжении всего творческого пути поэта «обнаруженные» в начале 1960-х ИЛГ будут (при всей эволюции поэтического стиля - но при постоянстве системы целевых КПУ) развиваться, уточняться, но прежде всего - доводиться до предела философской, безжалостно-аналитической рефлексии, до издевательски-четких сентенций. Так, уже в 1962 г. поэт резко останавливает бегущее и летящее время лирического героя, начинает остранять элегический лиризм аналитикой и, занимаясь самоидентификацией в игре по новым правилам, иронически варьирует цитированную выше элегию 1961 г.: «Былое упоительней грядущего. // И прожитым уверенней дышу. // Ни облика, ни голоса петушьего // Теперь в себе уже не нахожу» [Бродский 1997-2001, I, 185]. В силу этого в зрелом творчестве Бродского ИЛГ - это условно персонифицированные мотивы, обозначающие неизбежную участь человека-героя-поэта. Например, вышеуказанный мотив «чем хуже - тем лучше» (и связанная с ним инкарнация героя-странника, причем в самоизгнании, самоисключении, ибо это и есть совпадение с временем) воплощается в 1972 г. в чеканную формулу стоического «доверия» к невзгодам бытия: «Точно Тезей из пещеры Миноса, // выйдя на воздух и шкуру вынеся, // не горизонт вижу я - знак минуса // к прожитой жизни. <...> Только размер потери и // делает смертного равным Богу» [Бродский 1997-2001, III, 19]. Этот двойной (античный и современный) образ героя легко возводится сразу к двум ИЛГ, оформившимся десятилетием раньше (стихи можно выбирать почти наугад, так велика целостность КПП поэта). Первая ИЛГ появляется в одном из первых образчиков «надэлегической» рефлексии с характерным названием «Инструкция опечаленным». Герой-путешественник (он же поэт, как следует из эпиграфа), глотавший «позеленевшие закуски в ночи в аэродромном ресторане», привычно чувствует себя бездомным, но в силу «прекрасности» бездны и «бездонности» одиночества не медитирует, а жестко обобщает: «Не следует настаивать на жизни // страдальческой из горького упрямства. // Чужбина так же сродственна отчизне, // как тупику соседствует пространство» [Бродский 1997-2001, I, 172]. Вторая ИЛГ вводит излюбленный зрелым Бродским античный план. Античный сюжет здесь начинает проступать из метафизической тьмы как предел человече-
ского знания о мире и драматическая модель, обозначая многие будущие инварианты Бродского: «Мы снова проживаем у залива, // и проплывают облака над нами, // и современный тарахтит Везувий, // и оседает пыль по переулкам // И стекла переулков дребезжат. // Когда-нибудь и нас засыпет пепел. // Так я хотел бы в этот бедный час // приехать на окраину в трамвае, // войти в твой дом, // и если через сотни лет // придет отряд раскапывать наш город, // то я хотел бы, чтоб меня нашли // оставшимся навек в твоих объятьях, // засыпанного новою золой» [Бродский 1997-2001, I, 188]. Секрет органичности «бесшовного» соединения античности и современности - в авторской убежденности: античность есть не древняя, а вся история, отражающая сущностную неподвижность объемлющего мир времени. Выход в эту (для человека выглядящую посмертной) неподвижность - залог новой «жизни» лирического субъекта, с печальным любопытством узнавшего бы себя в пустоте от человека Помпеи, оставшейся в окаменевшем пепле. Но это античность сегодня - в древности она не была ни античностью, ни пеплом; Бродскому нужен ее философский космос, куда можно вписать постэсхатологического лирического субъекта. Сам «конец света» лишен драматизма, ибо он уже состоялся - если перевести современность на язык метафизики, то в неподвижном времени. Таким же образом можно проследить взаимосвязь ИЛГ и связанных с ними мотивов (например, «вычитания», «метонимизации» ЛГ «мозгом», «зрачком» или «россыпью черного на листе») в разные периоды творчества поэта. Разумеется, со временем возникают и более авторизованные ИЛГ, опирающиеся на базовые инварианты (философ-киник в «Двух часах в резервуаре», свидетель постапокалиптической эпохи в «Einem alten architekten in Rom», «современный Овидий» в «Новых стансах к Августе» и т.д.).
Итак, цельность КПП логоцентрической СЯЛ поэта, неуклонное следование рано сформировавшимся целевым установкам, в сочетании с философской природой дара, стремительным развитием, глобальностью задач и мощью таланта приводят к оригинальному восприятию и переработке традиционных субъектных моделей романтико-модернистского плана. Начиная с «элегического» этапа, ИЛГ Бродского формируются как тотальные обобщения определенных лирических мотивов: их персонификация подчеркивает прежде всего особенности человеческого удела, поэтому ранние ИЛГ позже уточняются и доводятся до афористичных формул, изменяясь стилистически, но не по сути.
ЛИТЕРАТУРА
1. Бродский И. Сочинения: в 7 т. / общ. ред. Я.А. Гордина, сост. Г.Ф. Комаров. СПб., 1997-2001.
2. Глэд Д. Беседы в изгнании: русское литературное зарубежье / пер. с англ. М., 1991.
3. (a) Иванов Д.И. Особенности моделирования системы целевых когнитивно-прагматических установок синтетической языковой личности: общие вопросы //
Вестник славянских культур. 2017. Т. 4. С. 94-105.
4. Иванов Д.И. Теория синтетической языковой личности: в 2 т. / Гуандунский университет международных исследований (Китай). Т. 1. Логоцентрическая модель синтетической языковой личности: структура и общие вопросы (на материале русской рок-культуры). Иваново, 2016.
5. (b) Иванов Д.И. Теория синтетической языковой личности: в 2 т. / Гуандунский ун-т междунар. исследований (Китай). Т. 2. Логоцентрическая модель синтетической языковой личности: компонентная структура, система концептов (на материале русской рок-культуры). Иваново, 2017.
6. Иванов Д.И., Лакербай Д.Л. Теория субъектности текста и русская поэзия ХХ века. Иваново, 2017.
7. Куллэ В. «Поэтический дневник» И. Бродского 1961 года // Иосиф Бродский: Творчество, личность, судьба: итоги трех конференций. СПб., 1998. С. 97107.
8. Лакербай Д.Л. Ранний Бродский: поэтика и судьба. Иваново, 2000.
9. Лотман М.Ю., Лотман Ю.М. Между вещью и пустотой (Из наблюдений над поэтикой сборника Иосифа Бродского «Урания») // Лотман Ю.М. О поэтах и поэзии, СПб., 1996. С. 731-746.
10. Морыганов А.Ю. Стилевые процессы в русской поэзии второй половины 1920-х годов (Проблема стилевой рефлексии): дис. ... к. филол. н. Иваново, 1993.
11. Ранчин А. «Человек есть испытатель боли...»: религиозно-философские мотивы поэзии Бродского и экзистенциализм // Ранчин А. «На пиру Мнемозины»: интертексты Бродского. М., 2001. С. 146-174.
12. Степанян Е. Мифотворец Бродский // Континент. 1993. № 76. С. 337-351.
REFERENCES (Articles from Scientific Journals)
1. (a) Ivanov D.I. Osobennosti modelirovaniya sistemy tselevykh kognitivno-prag-maticheskikh ustanovok sinteticheskoy yazykovoy lichnosti: obshchie voprosy [The Peculiarities of the Purposed System Cognitive-Pragmatic Sets of Personality: General Issues]. Vestnikslavyanskikh kul'tur, 2017, vol. 4, pp. 94-105. (In Russian).
2. Stepanyan E. Mifotvorets Brodskiy [Brodsky - the Mythbuilder]. Kontinent, 1993, no. 76, 337-351. (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
3. Kulle V "Poeticheskiy dnevnik" I. Brodskogo 1961 goda [J. Brodsky's "Poetic Diary" of 1961]. Iosif Brodskiy: tvorchestvo, lichnost', sud'ba: itogi trekh konferentsiy [Joseph Brodsky: Creative Life, Personality, Destiny: The Results of Three Conferences]. Saint-Petersburg, 1998, pp. 97-107. (In Russian).
4. Lotman M.Yu., Lotman Yu.M. Mezhdu veshch'yu i pustotoy (Iz nablyudeniy nad poetikoy sbornika Iosifa Brodskogo "Uraniya") [Between the Matter and the Void (The Survey of the Joseph Brodsky's Digest of Poetry "Urania")]. Lotman Yu.M. Opoetakh i poezii [About the Poets and the Poetry]. Saint-Petersburg, 1996, pp. 731-746. (In Rus-
sian).
5. Ranchin A. "Chelovek est' ispytatel' boli...": religiozno-filosofskie motivy poe-zii Brodskogo i ekzistentsializm ["A Man is a Pain Tester.": Religious-Philosophical Motives of Brodsky's Poetry and Existentialism]. Ranchin A. "Na piru Mnemoziny": interteksty Brodskogo ["At the Feast of Mnemosyne": Brodsky's Intertexts]. Moscow, 2001, pp. 146-174. (In Russian).
(Monographs)
6. Glad J. Besedy v izgnanii: russkoye literaturnoye zarubezh'ye [The Conversations in Exile]. Moscow, 1991. (Translated from English to Russian).
7. Ivanov D.I. Teoriya sinteticheskoy yazykovoy lichnosti [The Synthetic Lingual Personality Theory]. Guandunskiy universitet mezhdunarodnykh Issledovaniy (Kitay) [Guangdong University of International Studies (People's Republic of China)]: in 2 vols. Vol. 1: Logotsentricheskaya model' sinteticheskoy yazykovoy lichnosti: struk-tura i obshchie voprosy (na materiale russkoy rok-kul'tury) [The Logocentric Model of the Synthetic Lingual Personality: The Structure and General Issues (As Exemplified in Russian Rock-culture)]. Ivanovo, 2016. (In Russian).
8. (b) Ivanov D.I. Teoriya sinteticheskoy yazykovoy lichnosti [The Synthetic Lingual Personality Theory]. Guandunskiy universitet mezhdunarodnykh Issledovaniy (Kitay) [Guangdong University of International Studies (People's Republic of China)]: in 2 vols. Vol. 2: Logotsentricheskaya model' sinteticheskoy yazykovoy lichnosti: kom-ponentnaya struktura, sistema kontseptov (na materiale russkoy rok-kul'tury) [The Logocentric Model of the Synthetic Lingual Personality: The Component Structure and the System of Concepts (As Exemplified in Russian Rock-culture)]. Ivanovo, 2017. (In Russian).
9. Ivanov D.I., Lakerbay D.L. Teoriya sub'yektnosti teksta i russkaya poeziya 20 veka [The Theory of Text Subjectiveness and Russian 20 Century Poetry]. Ivanovo, 2017. (In Russian).
10. Lakerbay D.L. Ranniy Brodskiy: poetika i sud'ba [The Early Brodsky: Poetry and Destiny]. Ivanovo, 2000. (In Russian).
(Thesis and Thesis Abstracts)
11. Moryganov A.Y. Stilevye protsessy v russkoy poezii vtoroy poloviny 1920-kh godov (Problema stilevoy refleksii) [Slyle Processes in Russian Poetry of 2nd Half of 1920s (A Style Reflection Problem)]. Ph.D. in Philology thesis. Ivanovo, 1993. 230 p. (In Russian).
Иванов Дмитрий Игоревич, Гуандунский университет международных исследований; Ивановский государственный университет.
Кандидат филологических наук, доцент, профессор Гуандунского университета международных исследований (Гуанчжоу, КНР); главный специалист научно-исследовательского управления Ивановского государственного университета (Россия). Научные интересы: лингвокультурология, теория языка, теория литера-
туры, современная литература.
E-mail: [email protected]
Лакербай Дмитрий Леонидович, Ивановский государственный университет.
Кандидат филологических наук, доцент кафедры теории литературы и русской литературы ХХ века. Научные интересы: теория литературы, история русской поэзии ХХ века, лингвокультурология.
E-mail: [email protected]
Dmitry I. Ivanov, Guangdong University of Foreign Studies; Ivanovo State University.
Candidate of Philology, Associate Professor, Professor of the Guangdong University of Foreign Studies (Guangzhou, PRC); Chief Scientific Research Department Specialist of the Ivanovo State University (Russia). Research interests: cultural linguistics, linguistic theory, theory of literature, modern literature.
E-mail: [email protected]
Dmitry L. Lakerbai, Ivanovo State University.
Candidate of Philology, Associate Professor at the Department of the Theory of Literature and Russian 20th Century Literature. Research interests: theory of literature, Russian 20th century poetry theory, cultural linguistics.
E-mail: [email protected]
