CC BY
25
УДК 130. 2
АРХЕТИПИЧЕСКОЕ КАК ЭТИКО-ОНТОЛОГИЧЕСКОЕ И ПРАВОВОЕ ОСНОВАНИЕ ПРАКТИКИ ВЗРАЩИВАНИЯ ДЕТЕЙ
В статье рассматривается вопрос об архетипических основаниях практики взращивания детей. Эксплицированы феноменологические характеристики юнгианского архетипа ребёнка в аспекте отношения к нему взрослого субъекта. Раскрыты философские смыслы непреодолимости, заброшенности, гермафродитизма, единства начального и конечного в данности детства и ребёнка, а также амбивалентность этих характеристик. Ставится вопрос о специфике культурного межпоколенческого диалога и его онтологических основаниях. Всё это даёт возможность предложить философскую платформу осмысления проблем ювенальной юстиции. Позиция автора опирается на труды К. Г. Юнга, Т. Мора, Платона, Г. К. Честертона, а также на сакральные библейские тексты.
Ключевые слова: детство, ребёнок, архетип, феноменологические характеристики, инфантицид, ювенальная юстиция.
Л. К. Нефёдова L. K. Nefedova
ARCHETYPAL AS ETHICAL, ONTOLOGICAL AND LEGAL GROUNDS FOR NURTURING PRACTICE OF CHILDREN
The article discusses the archetypal foundations of practice nurturing children. Explicate the phenomenological characteristics of the Jungian archetype of the Child in the aspect of relationship to it an adult subject. Reveals the philosophical meanings of invincibility, neglect, hermaphroditism, the unity of the starting and ending in the given child, and the child, as well as the ambivalence of these characteristics. The question about the specifics of cultural inter-generational dialogue and its ontological basis. All this enables the platform predlozhmit philosophical understanding of juvenile justice issues. The author's position is based on the works of CG Young, T. Mora, Plato, GK Chesterton, as well as the sacred texts of the Bible.
Keywords: childhood, a child, archetype, phenomenological characteristics, of infanticide, the juvenile justice system.
Статус философии как универсального знания в истории культуры и социальной жизни, в её устремлённости к поиску истины и мудрости всегда определялся с опорой на прагматику, на здравый смысл. Гносеология, а затем и эпистемология никогда не отрывались от предмета познания в осмыслении оснований самого познания. Вся история культуры, рассмотренная в свете философского дискурса, указывает на актуальность философского подхода к практическому разрешению жизненно значимых для человечества проблем: войны и мира, человека и общества. Однако сегодня в осмыслении бытийно значимых проблем в глобальном мире всё чаще имеют место не философские, а специальные подходы. Универсальное, уступая место специальному, грозит утратить свой общекультурный, значимый для всех без исключения статус. В данном случае речь идёт о ювенальной юстиции, чьё законодательное укрепление вызывает серьёзное беспокойство у противников, взывающих к здравому смыслу властей, подозревающих сторонников ювенальной юстиции в ряде смертных грехов. Платформой обсуждения является, таким образом, не культурантропология детства, но политика, проблема прав детей и сексуальных меньшинств. В том и в ином случае приводится история примеров инфантицида в отношении к детям в развитых капиталистических странах, обычно ограниченная XX веком. Абсурдность защиты ребёнка на основе ювенальной юстиции выглядит при этом очевидной, но аргументы здравого смысла, как ни странно, теряют силу перед этим абсурдом.
Думается, не помешает философская платформа обсуждения проблемы, что позволит обратиться не просто к истории правового отношения к детям, но к онтологическому статусу ребёнка и периода детства. Право является отраслью специального знания о детях, наряду с педиатрией,
детской психологией, педагогикой. Специальное знание в истории культуры, во всяком случае социально-гуманитарное знание, исторически укоренено в философском универсальном познании наиболее общих законов бытия. Развиваясь, оно подчас теряло связь с универсальным уровнем. Далеко не каждый педагог, психиатр, псилолог, тем паче юрист, обращается к философско-методологическим основаниям корпуса своих профессиональных познаний. Однако именно универсальное начало определяет формирование и развитие специальных практик.
Архетип божественного ребёнка [1, с. 345-356], в своё время столь блистательно сконструированный К. Г. Юнгом, является вполне убедительным методологическим основанием не только объяснения сложившейся в истории куль-турантропологии детства, но также и основанием проектов взращивания детей в современных социоусловиях в различных типах культурных сообществ в современном мире. Однако, как показали наши исследования, архетип ребёнка, будучи воплощением опыта человеческого рода, зафиксированного в вербальных и невербальных текстах и культурных практиках, будучи критериально значимым маркером результата взращивания, не столь однозначно проявлялся в истории культуры. Эта неоднозначность находит выражение в отношении к детству и ребёнку, кардинально менявшемуся на протяжении истории человечества от ярко выраженного инфантицида, до наделения ребёнка и детства максимальной смысло жизненной ценностью.
Неоднозначность проявления архетипа ребёнка и неоднозначность социальной позиции по отношению к эмпирическому ребёнку и эмпирическому детству связана с феноменологией архетипа ребёнка. Именно акценты феноменологических характеристик детства определяют акценты социальных практик.
Напомним смысл данных характеристик. Их четыре.
Ребёнок заброшен, непреодолим, представляет неразрывное единство и конечного, гермафродитичен. Архетипи-ческая функция ребёнка - осуществление будущности.
Заброшенность ребёнка носит экзистенциальный характер, она неизбежна, неизбывна, поскольку он заброшен в бытие из небытия. Заброшенность ребёнка определяет его незащищённость, слабость, предполагает заботу о нём.
Непреодолимость составляет дуальную оппозицию заброшенности. Это потенция укоренения в бытии, реализующаяся в тех или иных условиях с разной степенью оптимальности. Ребёнок, с одной стороны, меньше малого, с другой - больше большого. Укореняясь в бытии, ребёнок непреодолимо меняет его.
Будучи началом чего-то нового, представляя потенциальное бытие, ребёнок соединяет в себе это начало с конечным, кстати, подчас вполне предполагаемым определённым результатом. Действительно, наблюдения, даже бытовые, за каждым новым подрастающим поколением детей позволяют достаточно определённо прогнозировать характер социальной реальности.
Ребёнок, рождаясь с биологически определённым полом, ещё не овладел тендерными стратегиями. Он является, по выражению К. Г. Юнга, «божественным гермафродитом». Будучи результатом «субстанциального единства» мужчины и женщины, ребёнок есть эмерджент - не мужчина или женщина, но нечто третье.
Онтологическая функция архетипа ребёнка - будущность. Это отличает его принципиально от всех иных архетипов-персон, которые способствуют осуществлению и осмыслению ставшего бытия. Ребёнок воплощение становящегося, ещё не проявленного будущного бытия.
На протяжении истории культуры в различные эпохи были актуализированы те или иные феноменологические характеристики ребёнка.
Так, в архаических культурах имели место формы вполне определённого инфантицида. В культурах народов авраами-ческих религий постулировалась ценность ребёнка.
Инфантицид в истории культуры имел весьма различные лики. Общеизвестно жертвоприношение детьми в политеистических архаических культурах. Достаточно вспомнить восторженное оправдание христианства у Г. К. Честертона [2, с.103-304] уже за одно прекращение принесения младенцев в жертву в Карфагене. Помимо жертвоприношения можно отнести к инфантициду все виды и случаи социальной практики, связанные с насилием, истязанием, причинением любого вреда детям, ущемлением их прав на заботу и любовь взрослых.
В свою очередь, постулирование ценности ребёнка также имело достаточно широкий диапазон. Ценились усилия, вложенные в воспитание, ценилось потенциальная будущая польза, которую принесёт воспитателю взрощенный. Ценился и сам ребёнок в его психо-физических аспектах. Это был не только предмет заботы, вложения усилий по воспитанию, но и помощник, раб, предмет сексуальных утех.
Таким образом, инфантицид и культурная ценность ребёнка находились в парадоксальной зависимости, которая, увы, отнюдь не осталась в прошлом, а вполне наглядно
и бесстыдно осуществляется и по сей день, стремясь принять легитимные формы. Не счесть примеров в античных текстах о любви мужчин к мальчикам, о проституции девочек, о продаже детей. Последующие эпохи также не отличались детолюбием. Ещё один исторический парадокс. Т. Мор, конструируя идеальное общество, тщательно расписав распорядок труда и отдыха, не подумал о системе воспитания [3]. Дети в его «Утопии» являются прислужниками взрослых. Кстати, на латинском его труд называется «Optima». Действительно, служение благу взрослых - вполне оптимальное занятие для ребёнка! Вполне по методологии Т. Мора осуществлялась программа эмиграции маленьких британцев в колонии совсем недавно - в XX веке, включая период после второй Мировой войны. В России 1990-х, когда страну захлестнула волна детской беспризорности, отдавали детей на усыновление за рубеж: побеждали голоса, ратовавших за обеспеченное будущее этих детей. Каким это будущее оказалось в ряде конкретных случаев - практика уже показала. Таким образом, архетипическая неоднозначность, противоречивость ребёнка вызывали его неоднозначное понимание и неоднозначное отношение к нему.
В разные исторические периоды, у разных этносов, в различных социальныых сообществах отношение к детям имело свою специфику и претерпевало определённые изменения. Требовательность к результатам аристократического и простонародного воспитания всегда имела разную нюансировку. Теоретически обоснованная система античного воспитания свободных граждан представлена уже у Платона и Аристотеля [4, с. 337-343]. При этом никто не создавал теорий вопитания раба. Система дворянского и разночинского воспитания представлена теоретически и институциально в реализуемых социальных образовательных проектах. Крестьянское и ремесленное воспитание не было теоретически обосновано, но представляло собой разностороннюю корректируемую самой жизнью практику.
Практика воспитания во всех случаях детерминирована типом культуры, историческими условиями, социально-экономической ситуацией.
В русской культурантропологии детства XIX в. существовало понятие «обездоленное детство». Во французской культуре есть понятие «мизераблизм» - отверженность, имеющее отношение в том числе и к детям. Реальное положение и возрастной популяции, и конкретного ребёнка, безусловно, всегда определяется социально-экономическими условиями. Дети войны, вставшие на два ящика из-под боеприпасов, чтобы дотянуться до станка, весьма отличаются от детей, которые выросли с подставкой для фортепьяно, чтобы дотягиваться до клавиш. Те, кто собирали колоски на колхозном поле и вынуждены были их сдавать в общий фонд урожая, отличаются от тех, кто вырос на рассказе об истории «чистых тарелок» М. Зощенко. Кстати, корабль с детьми в «Повелителе мух» У. Голдинга [5], куда он всё-таки плыл, этот корабль с британскими мальчиками, в таком количестве оторванными от семьи? Их социальный статус определялся принадлежностью к церковному хору. Как известно, именно религиозные миссии занимались проблемами вывоза детишек в колонии и устройства их. Удивительно ли полное нивелирование идеи семьи в этой притче?
Цель воспитательных проектов - поддержка процессов укоренения ребёнка в жизни, с тем, чтобы обеспечить воспроизводство человеческого существования во всех его культурных составляющих. Это предполагает определённые нормативы в области этики и морали, которые носят императивный характер. Императивность укоренена в сакральном ядре культуры. Нормы, по сути, являются догматами, ортодоксиями, что вызывает у каждого нового поколения, на каждом витке развития культуры естественное стремление переосмыслить их. Здесь имеет место вековечная диалектика традиции и инновации. Но именно ядро способствует сохранению культуры, представляя её глубинную сущность, питая её, сохраняя потенцию к воспроизводству и развитию.
Отношение к ребёнку и детству у этносов, народов, национальностей, у сообществ, так или иначе имеющих культурные основания в авраамических религиях, формировалось в течение тысячелетий. Уже в иудаизме фиксация миграционной специфики культурных процессов предусматривала особое ценностное отношение к ребёнку. Преодоление архаического инфантицида в сказании о жертвоприношении Исаака Авраамом - одна из самых трогательных, драматических историй Ветхого Завета. Она указывает на Божественную ценность ребёнка. Далее в истории культуры можно говорить о развитии определённой догматики отношения к ребёнку, о соотношении целей культуры и целей воспитания. При этом ценность детства не бежала впереди ценности самой жизни, не подменяла её, а сопрягалась с нею. Прагматика такого сопряжения представлена в логике правил в аврийной ситуации в самолёте. Мать должна надеть спасательную маску сначала на себя, затем на ребёнка. Другое дело, как она это сделает, насколько быстро. Речь о ценности ребёнка, таким образом, упирается в вопрос о прагматическом смысле этой ценности. Таким образом, мы впрямую подошли к вопросу о ювенальной юстиции.
Возможно ли абстрагировать ценность детского возрастного периода и ценность ребёнка от задач культуры и социума или ценность, непременно сопряжена с этими задачами? Вопрос выглядит риторическим. Однако с позиций и методологии, и здравого смысла ювенальная юстиция априори намерена защищать именно абстрактную ценность детства и ребёнка, ни в коей мере не связанную ни с будущим культуры, ни с её настоящим. Впрочем, возможно, в основе столь упорной борьбы сторонников ювенальной юстиции, действительно, имплицитно лежит особый культурно-антропологический проект будущего, не подлежащий широкой трансляции. Как известно, в истории всегда были декларируемые и недекларируемые цели воспитания.
Заметим также, что в какой-то мере столь глобальное доминирование тенденций защиты ребёнка от его врага -взрослого стало возможным как реакция на не менее глобальные и, к сожалению, вполне определённые тенденции современного инфантицида, усиленного вариантами нарастающей социальной поляризации и напряжённости, которая особенно остро проявляется в стартовом потенциале детей. Тем не менее вопрос о наличии прав субъекта права без уравновешивания их обязанностями представляется абсурдным. Однако то, что называют ювенальной юстицией,
постулирует именно права, не упоминая об обязанностях. В то же время амбивалентность прав и обязанностей в отношении детей фиксируется уже в древних текстах. Дети воспитывались с заботой и старанием [Исх. 12:24;13:8], при этом дети должны были быть во всём послушны своим родителям [Исх. 20:12; Чис. 30:5]. Ребёнок был беззащитен перед лицом социальных конфликтов, например, за долги родителейне возбранялось продавать детей в рабство на ограниченный срок [6, с. 105]. Беззащитность младшего представлена в известной притче об Иосифе Прекрасном, проданном взрослыми братьями в рабство. Укоренившись в чуждой египетской среде, став видным чиновником, Иосиф затем спасает свой народ от голода. Таким образом, история культуры представляет идею детства как амбивалентную: дитя беззащитно и непреодолимо. Семья, будучи ближайшим окружением ребёнка, может быть враждебной по отношению к нему, но эта же семья есть его основание и гарант будущности.
Что касается ювенальной юстиции, то общественность беспокоит как раз возможный подрыв этих оснований. Действительно, не будет ли ювенальное право способствовать отчуждению детей и родителей?
Какая будущность ожидает детей, попавших под юве-нальные юрисдикции по мере вхождения их во взрослость? Какие нормы морали, нравственности сформирует не просто возможность юридического разрешения неизбежного культурного возрастного конфликта отцов и детей, но его тотальная юридическая институализация? Что при этом произойдёт с институтом семьи, основанной на онтологии женского, мужского и детского начал в их диалектической взаимосвязи, в рациональной и иррациональной самоорганизации, в актуализации связи этого диалектического единства с коллективным бессознательным? Ослабление института семьи представляется очевидным в данной перспективе. Что же в таком случае ожидает ребёнка? Не ставится ли под угрозу сам его заброс в этом мир, поскольку почва для первичного укоренения испорчена?
Обратимся ещё к одному культурному аспекту: к онтологии культурного возрастного диалога, складывавшейся тысячелетиями. Он имеет большое значение в осуществлении наличного бытия культуры, в непрерывности её процессов.
Диалог возрастных культур - одна из актуальных проблем, связанных с множественностью культур и необходимостью их сосуществования. В последние десятилетия принято дифференцировать возрастные страты, говорить о детской культуре, культуре молодёжи. Зрелость и старость меньше попадают в поле зрения исследователей. В обществе можно наблюдать элементы социальной дискриминации по отношению к среднему и старшему возрасту, например, при приёме на работу. В то же время всё более очевидны трудности социализации молодёжи, всё более явной становится угроза будущности детства, множатся факты бессердечного отношения к старикам. Не есть ли тотальная возрастная дискриминация результат отсутствия конструктивного культурного возрастного диалога? А между тем возможность его, на наш взгляд, несомненна. Так, возрастной диалог зафиксирован в перекличке греческого мужского хора:
Мы были раньше юноши могучие.
А мы сейчас. Не помнишь? Посмотри на нас.
Мы ж будем, да ещё сильней со временем.
Любая историческая культурная эпоха даёт примеры равновесного состояния системы отношений между поколениями, сохранившиеся в памятниках письменной культуры. Пословицы и поговорки сохранили мысли о сходстве возрастов детей и стариков, о неизбежном течении времени и изменении в нём человеческого возраста, о взаимосвязи возрастов и поколений. Всё это актуализирует культурный возрастной диалог.
Понятие «диалог» давно прижилось в философии. Диалог - один из древних жанров философского дискурса, активно используемый со времён античности до наших дней. Понятие диалога является определяющим для понимания культурных процессов в истории и философии культуры. Диалог самоочевиден, явлен как разговор, беседа, коммуникативный процесс взаимодействия различных смысловых позиций и эта самоочевидность подчас становится помехой его осмыслению.
Поскольку равновесное состояние культуры во многом зависит от продуктивности возрастного диалога, обратимся к ряду его характеристик.
Любой диалог предполагает наличие транслятора и реципиента, взаимодействующих в процессе культурной коммуникации. Однако в возрастном диалоге, как правило, имеет место жёсткое доминирование. Многие из нас взросли в поле постфигуративной культуры, будучи тотально реципиентами, претендуя с возрастом на тотальное доминирование. Культура современного общества тяготеет к кофи-гуративности и префигуративности. Старшее поколение не является образцом для подражания, подрастающему поколению приходится находить успешные образцы для подражания в своей среде и даже транслировать их для той части старшего поколения, которая обладает необходимой гибкостью для приспособления к стремительно меняющимся реалиям.
Человек при этом, принадлежа определённой возрастной страте, остаётся единым в совокупности всех своих возрастов. Вхождение и выход из неё определяют драматическую специфику личной истории субъекта, обусловленную ценностными маркировками сложившейся в современном обществе субкультуры детства, молодости, зрелого возраста, старости. Равно ощутимы в отношении к возрасту две тенденции: вызов возрасту и приятие возраста. Данная экзистенциальная и культурная ситуация подталкивает к выявлению онтологической семантики культурного диалога.
Отметим, что диалог - это прежде всего непосредственный обмен информацией, предполагающий свободу в выборе средств. Субъекты диалога попеременно становятся трансляторами и реципиентами. Реплика транслятора определяется его предшествующим пребыванием в позиции реципиента. Смена позиций позволяет вчувствоваться в транслируемое и понимаемое, что повышает уровень креативности формы и содержания диалога. В диалоге возможны неожиданные ракурсы взгляда на вещи. Не зря диалог равно претендует на выявление истины и на её сокрытие.
Диалог всегда ситуативен, импровизационен. Смысловые позиции в диалоге объёмны, многозначны. В диалоге как форме речи большую роль играет интонация. Об интонировании можно говорить не только в узко речевом смысле, но и в общекультурном. Каждая культурная эпоха имеет свой тон, тембр, темп, ритм, определяющие возможность или невозможность культурного диалога с другими эпохами. Любая субкультура или культурный пласт особым образом интонированы, имеют своё узнаваемое звучание. Именно интонирование часто препятствует пониманию в возрастном диалоге. Интонации категорических императивов доминирующей возрастной культуры подкрепляются их письменной фиксацией. Каждый возраст имеет свой дискурс и свой способ его письменного архивирования. Наука, право, фольклор, литература - дискурс взрослых. Детская и молодёжная культура имеет маленький сегмент в общем письменном дискурсе. Это детский и молодёжный фольклор, поэзия, литература, реклама. Здесь преобладает эстетика детства и юности.
Ценностные маркировки возраста имеют эстетическую обусловленность. Эстетика детства латентна, скрыта. Ребёнок - ещё неведомая будущность. Эстетика юности являет очевидное: цветение, бурный рост, акме всех потенций. Она убедительна в рекламе, в семантически облегченных текстах шоу бизнеса. Говорение и письмо детей ещё ничего не определяет в культурном поле, поэтому словно бы и нет особой необходимости в слушании и понимании детского письма и говорения. Говорение и письмо молодых подчас является проявлением контркультуры и уже претендует на чтение, слушание и понимание и предполагает необходимую реакцию приятия или неприятия.
Эстетика зрелости стремится к доминированию во всех сферах культуры и зафиксирована в письменном дискурсе. Здесь наиболее продуктивен и адекватен культурный диалог. Возможность адекватного чтения, говорения, письма и слушания определяется степенью зрелости.
Что можно сказать об эстетике старости? Вопрос в том, какие эстетические ценности она транслирует и каков её вектор. Казалось бы, старость - отработанность культурных реалий, принадлежность прошлому. Но что, как не старое, древнее, античное, принадлежащее прошлому, даёт новую жизнь развитию культуры? Мысль очевидна, но в социуме в настоящее время преобладает тенденция жить сегодняшним днём, проживая наследие, а не сохраняя его. Культура же, будучи процессуальной, представляет собой не только возделывание, что превратило бы её в дурную бесконечность, но сохранение и наследование, а следовательно, без старости нет и не может быть культуры. Сохранение же традиций, как правило, осуществляется стариками, чему множество примеров в истории культуры.
Любую культуру, тем более возрастную, можно представить транслятором и реципиентом или, иными словами, субъектом информационного метаболизма, вступающим в различные типы культурных коммуникаций - в диалог культур. Продуктивность диалога культур во многом зависит от способов его осуществления: в данном случае, от этико-эстетических и правовых форм коммуникации, письменных и устных. Если моральные, этические, эстетические постулаты, транслируемые ранее детской литературой, перейдут
в статьи ювенального права, то в недалёком будущем можно забыть о культуре возрастного диалога.
Развитие эстетического отношения к реалии возраста на уровне субъекта и социума, осмысление системы ценностей, продуцируемых каждым возрастом, могут способствовать адекватному культурному диалогу, а следовательно, творческому возделыванию пёстрого, противоречивого, но общего для всех возрастов поля единой культуры.
1. Юнг К. Г. Божественный ребёнок // Юнг К. Г. Божественный ребёнок: Аналитическая психология и воспитание: сб. М.: Олимп: ООО «Изд-во АСТ-ЛТД», 1997. 400 с.
2. Честертон Г. К. Вечный человек. М.: Изд-во Эксмо; СПб.: Мидгард, 2004. 704 с.
3. Мор Т. Утопия. URL: http://iknigi.net/avtor-tomas-mor/65257-utopiya-tomas-mor/read/page-1.html (дата обращения: 25.12.2015).
4. Древнегреческая философия: От Платона до Аристотеля. М.:ООО «Изд-во АСТ»; Харьков: ФОЛИО, 2003. 829 с.
5. Голдинг У. Повелитель мух. М.: Педагогика, 1999. 224 с.
6. Нюстрем Э. Библейский словарь. Энциклопедический словарь / сост. Эрик Нюстрем; пер. со шведского под ред. И. С. Свенсона. СПб.: Библия для всех, 2000. 523 с.
© Нефёдова Л. К., 2016
УДК 130.2+93
ОДНОДВОРЦЫ ЦЕНТРАЛЬНЫХ И ЗАПАДНЫХ ГУБЕРНИЙ РОССИИ: ФАКТОРЫ ЭТНОКУЛЬТУРНОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ И МИГРАЦИОННЫЙ ПОТЕНЦИАЛ (XIX - НАЧАЛО XX ВВ.)*
Статья посвящена сложным процессам генезиса и эволюции этнокультурной идентичности российских «однодворцев» в XIX - начале ХХ вв. в местах массовой концентрации некогда военно-служилого сословия. Факт изначальной принадлежности однодворцев к категории военно-служилых людей предопределил некоторые стереотипы социального и экономического поведения локальной группы. Процесс постепенного слияния однодворцев с государственными крестьянами в выборе и характере хозяйственной деятельности сопровождался сохранением признаков сословной идентичности. В процессе исследования выявлены не только география размещения «однодворческих» групп в пределах Европейской России, принципы государственной политики в отношении локального сообщества, но и предпринята попытка обнаружить специфические черты в организации социального быта и хозяйственно-экономических стереотипов поведения этого сословия. В работе также обозначены основные причины миграционной мобильности однодворцев и базовые позиции имперской бюрократии по проблемам места и роли однодворцев в переселенческом деле.
Ключевые слова: «однодворцы», этнокультурная идентичность, колонизация, миграционный потенциал, переселения, военно-служилый класс.
М. H. HypKUH M. K. Churkin
SINGLE HOMESTEADERS "ODNODVORETS" OF THE CENTRAL AND WESTERN PROVINCES OF RUSSIA: FACTORS OF ETHNOCULTURAL IDENTITY AND MIGRATION POTENTIAL (XIX - EARLY XX CENTURIES)
The article is devoted to the complex processes of genesis and evolution of the ethnocultural identity of the Russian single homesteaders "Odnodvorets" in the places of mass concentration of the former military-service class in the XIX - early XX centuries. The fact of the original belonging of the "Odnodvorets" to the category of military-service people determined some stereotypes of social and economic behavior of the local group. The process of gradual merger between the "Odnodvorets" and state farmers in the choice and nature of economic activities was accompanied by the preservation of the signs of class identity. During the study, not only geography of the "Odnodvorets" groups within European Russia and principles of the state policy in relation to the local community have been revealed, but also an attempt to detect specific features of the organization of social life and economic stereotypes of behaviour of this class has been made. The paper also outlines the key reasons for migration mobility of the "Odnodvorets" and basic views of the imperial bureaucracy on the place and role of these single homesteaders in the resettlement.
Keywords: "odnodvorets", ethnocultural identity, colonization, migration potential, migration, military-service class.
По определению Д. К. Зеленина, принадлежность однодворцев к одному военно-служилому сословию, одинаковые условия жизни в степи, на окраине государства, однородная военно-полевая служба с частыми пространственными перемещениями способствовали тому, что из сословия
однодворцев со временем сформировался особый этнографический тип. Исследователь справедливо отметил целый ряд специфических элементов, характерных для организации быта однодворческих хозяйств. В описании устройства двора он выделил широко распространённую у одно-
* Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ, грант № 14-31-01018 «Однодворцы Западной Сибири: стратегии социокультурной адаптации локальных групп».
