CC BY
61
С. Л. Слободнюк
Апокалиптическая утопия и талион в художественном бытии ХХ века
В статье исследуется метаморфоза классической утопии в исканиях русской литературы. Автор доказывает, что в ХХ столетии происходит перерождение религиозной и социальной утопии в апокалиптическую утопию, в которой главенствует закон возмездия.
Ключевые слова: апокалипсис, свобода, справедливость, талион, утопия, художественное бытие.
Русская литература ХХ века внесла весомый вклад в дело разрушения старого мира и всего, что с ним было связано: культуры, морали, религии. Достаточно вспомнить хотя бы о том, как русские модернисты целенаправленно превращали божество Заветов в дьявола. Так, Сологуб, объявляя дьявола отцом, недвусмысленно давал понять, что извечный оппонент отца-дьявола на самом деле подлинным дьяволом и является, поскольку именно от него, «змия»-создателя, происходит абсолютное зло творения и жизни: «И ползущих и летающих / Ты воззвал на краткий срок. / Сознающих и желающих / Тяжкой жизни ты обрек. <...> // <...> Ты царишь, презрев моления, / Не любя и все губя» [6, с. 269]. Бальмонт провозглашал творцу анафему: «Будь проклят, Дьявол, Ты, чье имя - Бог» [1, с. 63]. А Гумилев, тонко играя образом Утренней Звезды, поначалу объявил Люцифера носителем истины, а потом в его мирах падший ангел превратился в верховное существо, некогда свергнутое гневным богом Заветов, который в свою очередь стал главным попустителем зла. И пусть Ветхий Завет предостерегает: «Да, Создатель, может попускать зло, но даже не думай постичь суть поступков божиих (см.: Иов, 42:16), ведь „страх Господень есть истинная премудрость, и удаление от зла - разум“» (Иов, 28:28), — а вот Бальмонт полагает, что раз божество попускает зло, то его никак нельзя оправдывать. А Сологуб видит в даре новой жизни приговор неправого жестокого суда; но коль скоро это так, то оправдания божеству нет. А Гумилев говорит о предопределенности всего, происходящего на земной сцене, ибо «все мы - смешные актеры / В театре господа бога» [3, с. 351], и бог в этом театре вовсе не зритель. Он тот, кто определяет все; именно он, дабы все шло по плану, вверяет контролировать ход пьесы «боли, глухому титану», и вот - «Множатся пытки и казни... / И возрастает тревога: / Что, коль не кончится праздник / В театре господа бога?» [3, с. 351—
57
352]. И по этой причине в творимых мирах поэт считает себя вправе изолировать божество в пределах Эдема («Ворота рая»), превратить его в существо, которое начально во времени («Сказка), и даже отнять у него жизнь («Слово»). А еще он предлагает читателю собственную историю о том, как будет заново обретен рай земной.
Обратимся к стихотворению «На путях зеленых и земных...», где в обращении «грозного серафима» к «тоскующему змею» звучат слова: «Нежный брат мой, вновь крылатый брат, / Бывший то властителем, то нищим, / За стенами рая новый сад, / Лучший сад с тобою мы отыщем. // Там, где плещет сладкая вода, / Вновь соединим мы наши руки, / Утренняя, милая звезда, / Мы не вспомним о былой разлуке» [3, с. 371-372]. Развитие истории тоскующего змея приведет нас бездну времен, где звездноокое божество вновь обретет власть, а человечество - Эдем. Но это будет очень своеобразный Эдем, процветающий под властью «звездного ужаса», поначалу убившего всех, кто мешал остальным вступить в прямое общение с вернувшимся в мир властелином.
Впрочем, действительное обретение рая земного мало занимало Гумилева. Поэтому мы расстанемся с Серебряным веком для совершения небольшого перехода во времени и пространстве, а ключом, открывающим «портал», для нас послужат слова Е. Трубецкого: «Почувствовав свою силу, человеческий разум хочет быть свободным и сбрасывает с себя узду авторитета. На место теократического становится идеал земной, гуманистический» [7, с. 3]. И вот - мимо революции, мимо коммун: в конец двадцатого века. От утопии обретаемого рая к утопии апокалиптической. К последнему роману Л. Леонова «Пирамида». Наш скачок в пространстве-времени вполне оправдан, поскольку классик соцреализма на самом деле подлинным социалистическим реалистом никогда не был. Наиболее ярко это проявилось именно в его последнем творении, на страницах которого разворачивается художественно-философское расследование причин и последствий давней размолвки Начал, наступившей в тот момент, когда верховное существо явило ангелам человека.
Среди множества линий леоновского романа есть линия, странным образом объединяющая утопическую проблематику с проблематикой апокалиптического происхождения. Странность заключается в том, что моральным и своеобразным «онтологическим» основанием для названного объединения становится. закон возмездия [подробно см.: 5, с. 266-288]. Именно этим законом оправдывается жуткая интрига небес. Именно этим законом, естественно, в собственной ин-
58
терпретации, оправдывает себя Шатаницкий - резидент преисподней на святой Руси. Именно этот закон вершит справедливость в утопиях разного уровня, составляющих очередное измерение леоновской вселенной. Изначальный принцип «око за око», который в бесконечно далеком прошлом посильно был смягчен Моисеевым законодательством, в мирах «Пирамиды» стремится обрести и практически обретает изначальную чистоту. Осуществленное по принципу равным за равное возмездие становится для героев таким же манящим идеалом, как новое обретение рая, возвращение на колени бога и... справедливость истинного, подлинно всеобщего, равенства.
Безусловно, не стоит надеяться на то, что в одном из речений кого-либо из персонажей романа вдруг прозвучит отточенная формулировка, которая позволит без особого напряжения заключить: талион есть квинтэссенция высшей справедливости, как для творца, так и для его творений различного ранга. Да и сама высшая справедливость в романе не имеет четкого определения. Встречаются общие слова об экономической справедливости, всемирной справедливости, социалистической справедливости, царстве справедливости из народных сказаний, но просто справедливости нет нигде [см., напр. 4, I, с. 44, 309]. Да и искатели справедливости в «Пирамиде» идут по тем тропам, где ее мудрено найти. Размышляющий о мировой скорби и царствии небесном горбун готов «в случае чего обратиться за справедливостью к самому владыке преисподней» [4, I, с. 402]. А пытающийся вразумить его отец Матвей усматривает в милосердном акте первого пришествия Сына восстановление справедливости по отношению к абсолюту, а не человеку [см. 4, I, с. 44-45]!
Попытка пойти от обратного тоже не вносит желаемой ясности. Есть в романе строки о социальной несправедливости, биологической несправедливости, несправедливости, заключенной в смертности человека [4, I, с. 362, 440]. И все же никакой определенности в вопросе о том, что есть справедливость, во имя которой вершится земной и готовится вселенский ужас, Леонов не дает. Для меня в подобном уклонении автора от конкретики ничего удивительного нет. Хотя эта уклончивость и может показаться непонятной. Ведь у Леонова есть бесчисленное множество возможностей скрыться не только под масками своих героев, но и за крепостными стенами утопической мысли. Лучшего последнего, казалось бы, и не придумаешь. Ведь утопия в ее каноническом виде есть модель справедливого общественного устройства, где справедливо все. Это правило без исключений. Во все времена, у всех утопистов незыблемым оставался постулат - в нашем
59
обществе несправедливости нет... Но я не случайно завершил рассуждение именно словами о несправедливости. Пожалуй, это будет гораздо правильнее, чем формула «справедливость для всех». Поскольку все в утопическом пространстве-времени есть только те, кто причастен утопии. По отношению к остальным справедливость вершится теми, кто не знает несправедливости. Эти тонкости имеют достаточно важное значение. Ведь если еще раз, внимательно вглядываясь, пройти по лабиринтам «Пирамиды», то мы увидим: там нет не знающих несправедливости. Соответственно - утопические цитадели остаются для повествователя недоступными.
Правда, особо строгие леоноведы, могут указать, что леоновский роман и утопия несовместимы, потому что у Леонова много антиутопии, а утопии нет вообще. Да, беглое прочтение «Пирамиды» производит такое впечатление. И все же я думаю, что антиутопическая составляющая в романе есть, но чистой антиутопии нет, как нет и утопии. Ведь сам автор определил свой жанр как роман-наваждение. И вряд ли случайно, что первое упоминание об утопическом возникает у Леонова в речении Шатаницкого: «В идеальной утопической разверстке, на века вперед, коммунальная дележка уже теперь лимитных благ пищи и пространства обрекает человечество на неминуемое, в конце концов, измельчание вида до ста миллиардов особей на чашку Петри» [4, I, с. 22].
В построениях Никанора, которые во многом созвучны построениям «резидента преисподней», «беззакатная утопическая даль» тоже не представляет собой подобия града небесного. Это время, когда в страшноватом для мыслящего человека виде будет реализована мечта о неравном браке способностей и потребностей. Причем экономическая составляющая у Никанора отправлена в отставку, поскольку речь идет о «замене низменного <...> стимула личной корысти благодетельным инстинктом единой для всех судьбы и выгоды - с правом каждого на посильное ему духовное обогащение, разумеется» [4, I, с. 179].
В этом небольшом фрагменте скрыт целый узел проблем, разрешаемых по шаминскому рецепту. С одной стороны, утверждается верховенство духовного мира над примитивным экономизмом, который не может не возрождать низменных инстинктов. С другой стороны, тем же построением наносится удар по извращенному пониманию идеи борьбы за существование, ибо замена стимула личной корысти «благодетельным инстинктом» даст человечеству «равное для всех регламентированное счастье», которое, как оказывается по Никанору,
60
«достойнее человеческого звания, нежели прежняя беспощадная, из-за угла умственного превосходства охота на ближнего» [4, I, с. 179]. Правда, вдумавшись в смысл данного построения, испытываешь нехорошее чувство, потому что вскоре понимаешь: охотником в этой охоте выступает вовсе не человек, о чем и гласит темный оборот об угле умственного превосходства. Впрочем, и нарисованная Никанором перспектива не добавляет оптимизма, поскольку будущее счастье у него «связано с той неминуемой перестройкой порядком ниже, какою обеспечивается в природе биологическое бессмертие вида, уходящего в свою безбрежную, навеки беззакатную утопическую даль...» [4, I, с. 179].
Умствование отца Матвея идет в несколько ином направлении, но и у него утопия возникает в контексте, плохо совместимом с мечтой об Икарии или новом Иерусалиме. Внешне размышления Лоскутова довольно благостны: «Все лучшие людские порывы, религии и утопии вспоены именно из этого дивного родника: тайность обожествленной материи» [4, I, с. 272]. Однако обожествленная материя несколько выбивается и из религиозного, и из утопического контекста. В первом случае еще есть возможность с натяжкой заключить: сложный характер леоновского словоупотребления нацеливает читателя на материю идеальную. Такую материю, которая по умозаключению некоторых ранних христиан не была материей в собственном смысле, ведь: 1) любая материальная вещь есть совокупность свойств; 2) свойство, взятое отдельно от вещи, нематериально; 3) материальная вещь есть совокупность нематериальных свойств; 4) вывод — материя нематериальна. Но у Леонова нет этой изысканной игры. Бесхитростный батюшка черпает вдохновение, созерцая посетителей зоомагазина...
В случае же с утопией вообще ничего не получится. Ни в одной из утопических моделей тайна обожествленной плоти никогда не была базисом, дающим силы сверкающей надстройке. Даже утопия земного рая все-таки имеет в своей основе идею счастливой беззаботной жизни тех, кто сотворен по образу и подобию, кому дали душу, пневму etc., и ни о какой обожествленной материи мировые религии не говорят. А в случае с традиционной утопией и говорить не о чем: уравнивание человеческого с божеским может присутствовать там только на уровне элемента, причем — далеко не главного.
Кстати, вскоре после умилительных рассуждений о тайне обожествленной материи прозвучат слова, вносящие важные коррективы в позицию Лоскутова-старшего: «Он, как вся страна, вперемежку со
61
страхами ждал апофеоза древней мечты о правде, чей приход всякий раз тормозился жуткими вспышками ее ненасытной памятливости, презрением к телесной немощи людской породы <...>. Отсюда возникали о. Матвеевы не совсем христианские опасения - можно ли (в смысле прочности) строить общественную инженерию на основе утопической догмы о братстве без учета биологического неравенства особей, большой кровью подписывая исторические документы грядущего человеческого блага?» [4, I, с. 280]. По мере развития действия лоскутовское понимание утопического становится все более странным. От сомнений в возможности подлинного равенства из-за биологических причин он приходит к осознанию ужаса воплотившейся социальной утопии, «жуткой утопии нашей...» [4, I, с. 626-627].
Последнее значимое упоминание утопического в первом томе «Пирамиды» связано с именем Сорокина, который видит во дворце Юлии безумное сборище статуй, «митинг сумасшедших», в числе которых «несколько крупнейших мечтателей, когда-либо навевавших человечеству веще-утопические сны и вчерне намечавших столбовую дорогу к их осуществлению, сменялись дальше более длинной шеренгой их преемников, уточнявших пути совершенства <...>, и наконец завершалась чередой суровых реформаторов, самоотверженно проливавших кровь во имя все более справедливого перераспределения благ земных, вкупе якобы и составляющих предмет последнего...» [4, I, с. 702]. Здесь нет имен, смешаны времена, все безлико и в то же время предельно очевидно — перед нами реминисценция из Беранже, провозгласившего в переложении В. Курочкина: «Честь безумцу, который навеет / Человечеству сон золотой!» [2, с. 263]. Но к моменту появления в романе утопистов «дорога к правде святой» давно превратилась в дорогу смерти. И если в «Безумцах» звучит ликующий гимн безумию во славу счастья человеческого: «По безумным блуждая дорогам, / Нам безумец открыл Новый Свет; / Нам безумец дал Новый завет - / Ибо этот безумец был богом» [2, с. 264], - то в «Пирамиде» постоянно исполняется издевательский реквием чаяниям утопистов. Однако подлинно смертельный удар автор романа наносит перевертышем, в основу которого легла финальная строфа «Безумцев»: «Если б завтра земли нашей путь / Осветить наше солнце забыло - / Завтра ж целый бы мир осветила / Мысль безумца какого-нибудь!» [2, с. 264]. Ведь у Леонова разум и хищная мысль тоже готовы в любой момент осветить мир. светом термоядерного пламени рождающихся звезд.
62
В пространствах второго тома «утопическое» достигает нижней точки падения. Вот автор дает очередную характеристику исторической эпохе - «Низовой огонь пущен был по стране в расчете, что, пожравши социальные плевелы, он сольет рассыпное дотоле людское золотце в утопическую, единую, праведную, нерушимую отныне глыбу» [4, II, с. 76]. Вот размышляет Вадим Лоскутов: «Законно предположить, что как раз из помянутой, с обеих сторон взлелеянной среды кротких сердцем — слезами евангельского умиления вспоенной, солнышком утопического гуманизма пригретой - и станут отныне все чаще возникать свирепые апостолы справедливейшего, до полной биологической нивелировки доведенного равенства» [4, II, с. 104]. И наконец Никанор ставит точку: «Разгрузка личности от истин, бесполезных для материального существования, этих мучительных помех на пути к универсальному земному блаженству, освободила ее от нравственного страдания, которое по отмирании души вовсе исчезает, о чем мечтали видные утописты» [4, II, с. 341].
Нет подлинной утопии для героев «Пирамиды», нет подлинной утопии для ее создателя. Везде и всюду одно - боль людская и пути избавления от этой боли ценой утраты человечеством себя. Все отмеченные мною несоответствия в итоге предопределяют особенности планируемого применения к человеку, ангельству, миру и божеству принципа возмездия равным за равное. Так, ангел Дымков, допустивший проникновение твари за предел земного мира, наказан шпионской миссией, в ходе которой, постепенно утрачивая ангельство, попадает в зависимость от своеобразных сущностей земного бытия: Дуни - провидицы-пророчицы; Юлии Бамбалски - полу-Лилит, полублудницы Вавилонской; мелкого, но совсем не злого, беса - старика Дюрсо...
Не менее интересна проблематика возмездия и в разглагольствованиях Шатаницкого, в «обширном полусвидетельском монологе» которого проступает «логика божественной размолвки, давшей толчок мирозданью»: «Вне зависимости, произошла ли она из-за противодействия ангелов ближайшего окружения действительно странному намерению Творца навязать себе на шею род людской, или же появление последнего рассматривать как наглядное возмездие отверженному ангельскому клану, в обоих случаях движущим фактором является его ревнивая любовь к Отцу» [4, I, с. 628-629]. В связи со сказанным возникает вопрос: «Если появление рода людского действительно есть возмездие отверженному ангельству, которое еще не успело возмутиться, ибо человек не был сотворен, то не означает ли
63
это, что целью творения было именно возмездие как таковое, чистое возмездие?..». Мне кажется, означает. Тем более, что в какой-то мере мою версию подтверждает сам Никанор - главный последователь и главный разрушитель философии Шатаницкого: «Трудней всего было философам постичь - не как, а ради чего мы случились в мирозданье. <.. .> Почему же никто так и не откликнулся нам из бесконечной ночи? Великое молчание, естественно, воскрешало у людей древнюю веру в свое высшее предназначенье, а признание избранничества приводило к утверждению некоего верховного, вне суммы мира пребывающего, личного фактора с вытекающими отсюда последствиями вплоть до возмездия за грешки» [4, II, с. 315-316].
В этой круговерти слов нелегко ухватить нить рассуждения, и главное - не поддаваться мороку словесного тумана, которым окутывает нас автор. Никанор предлагает свое видение философских трудностей: труднее всего понять не как, а ради чего случилось мирозданье. Что мы имеем?.. - Вместо причины на первый план выступает цель. Но цель, возникающая в подобном контексте, есть цель для кого-то. А если она есть цель для кого-то, то возникает вопрос: «Кому выгодно?..». - Выгодно человеку, поскольку подмена причины целью в совокупности с родством глины и верховного существа ставит Начала в жесткую зависимость от человека, как оно, собственно, в «Пирамиде» и происходит. Выгодно Шатаницкому, который спит и видит, когда небесный Судия возьмется применить закон возмездия к возомнившей о себе глине. Выгодно верховному существу, ибо оно получает и моральное оправдание готовящемуся уничтожению твари... Словом, выгодно и невыгодно всем одновременно. Цель как идеал устраивает любого из участников готовящегося светопреставления. Возмездие как акт, направленный во вне, на третье лицо, некоего вселенского мальчика для битья (человек, ангел, божество), тоже весьма привлекательно для всех.
Но талион в чистом виде ужасает всех персонажей «Пирамиды». По этой причине последствия его реализации «проигрываются» через точечные прикосновения к деликатным вопросам. в осуществляемой утопии: «Согласно программной строфе гимна все, не поддающееся приспособленью к новизне, в первую очередь люди и книги, обрекалось мечу и пламени. Сознание революционной непогрешимости избавляло их от укоров совести <...>. Нехватка обязательных знаний, хотя бы о соразмерности вины и возмездия, с избытком возмещалась непримиримой классовой ненавистью» [4, I, с. 383]. А горстке смельчаков, взявших цитадель разума, предстает «объект,
64
пригодный для возмездия разуму в изнурительной гонке за ускользающими иллюзиями взамен истинных, безвозвратно утрачиваемых ценностей бытия. То было подлинное чудо, до кротости доверчивое и беззащитное» [4, II, с. 335]. И возмездие разуму не преминуло свершиться... - объект, эллипсовидная диковина, игрушка крутолобых было просто забито насмерть спортивными ребятами, каковому происшествию сопутствует следующее замечание: «Повергая наземь вчерашних кумиров, ими же содеянных из напрасных мечтаний, люди беспамятно торопились в счастливое детство, и пусть природа сама творит свой беспощадный естественный отбор лучших, на борьбу с которым ушло столько сил и цивилизаций» [4, II, с. 337]. И это снова талион, но уже примененный к совершенно неожиданной области отношений. Человек не просто повергает наземь вчерашних кумиров -он мстит смертью своей воплощенной мечте за то, что она не воплотила себя. Говоря проще, отнимает жизнь у той, кому дал жизнь за то, что она не дала жизни . После этого человек впускает в жизнь новую мечту и все повторяется снова. Однако с каждым повторением идет спуск вниз. Возможно, по спирали; возможно, по прямой. Но в конце пути - естественный отбор в чистом виде. И уже природа будет осуществлять возмездие слабым особям: тот, кто не может дать полноценную жизнь, не должен жить.
И все было бы ничего, но если соотнести все это с отношениями глины, ангельства и абсолюта, то мы внезапно увидим: в мир возвращается то, против чего учил Спаситель - Закон возмездия. Но закон возмездия возвращается в мир, который сам по себе является возмездием небесам. Реализовавшая мечта оказывается обретенным и обретаемым адом. Иначе к чему бы были в романе бесконечные странствия его героев в далекое будущее?
В этом будущем человек будет . Да будет ли? - Это ведь в Писании слышится «громкий голос с неба, говорящий: се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их» (Откр., 21:3). А в апокалиптической утопии века минувшего есть только сомнительная «обетованная даль», куда «всем табором» уходит «от обременительной Христовой опеки» [4, I, с. 416] возжаждавшее абсолютной свободы и всеобщей справедливости осатаневшее человечество.
Список литературы
1. Бальмонт К. Д. Злые чары. - М., 1906.
2. Беранже П.-Ж. Сто песен. - М., 1966.
65
3. Гумилев Н. С. Стихотворения и поэмы. - Л., 1988 (Б-ка поэта. Большая серия).
4. Леонов Л. М. Пирамида: в 2 т. - М., 1994.
5. Слободнюк С. Л. Философия литературы: от утопии к Искаженному Миру. - СПб., 2009.
6. Сологуб Ф. К. Стихотворения. - СПб., 2000.
7. Трубецкой Е. Н. Лекции по истории философии права. - М., 1907.
В. Т. Захарова
Онтологические аспекты жанровой поэтики Л. Ф. Зурова (повесть «Иван-да-марья»)
Статья посвящена проблеме модернизации жанра повести в творчестве Л. Ф. Зурова на примере повести «Иван-да-марья». Произведение перерастает рамки привычных жанровых канонов за счет неореалистического характера повествования. В многогранном синтезе текста доминирующей оказывается онтологическая поэтика, укрупняющая масштаб описываемых событий до общенационального и вечного.
Ключевые слова: неореализм, идиллический топос, мифопоэтика, национальный характер, онтологическая поэтика.
В творческом наследии Л. Ф. Зурова (1902-1971) есть незавершенные произведения - роман «Зимний дворец» и повесть «Иван-да-марья». Над повестью он работал долгие годы, начиная примерно с 1956 года и до конца своей жизни. Это объяснялось биографическими факторами, в том числе, болезнью. Однако в целом вполне можно согласиться с публикатором этого произведения на родине (рукопись его хранится в Русском архиве при Лидском университете в Великобритании) И. З. Белобровцевой, что «повесть, по сути, закончена, она вписывается в определенные рамки: известно, ее начало, написанное в нескольких незначительно меняющихся вариантах, известен и конец, который был для писателя настолько несомненным, что не менялся ни разу. Неизменной оставалась расстановка героев, повествователь <...>. Но вот над наполнением этого обрамления шла непрестанная работа» [1, с. 59].
Эта замечательная вещь давно должна найти своего благодарного читателя, должна получить полновесное научное освещение. Целью настоящего небольшого исследования является стремление доказать онтологическую насыщенность поэтики зуровской повести, делающей ее отнюдь не заурядным произведением скромного жанра, а кни-
66
