CC BY
99
С. Л. Слободнюк*
«око за око»: теократическая утопия в правосознании серебряного века **
Ключевые слова: божество, возмездие, государство, закон, кризис, право, правосознание, Серебряный век, справедливость, талион, теократия, утопия.
Аннотация: В статье исследуются особенности правосознания Серебряного века русской культуры. Автор доказывает, что литературная теократическая утопия была интуитивной попыткой преодолеть кризис правосознания. Анализ идей А. Блока, Н. Гумилева, Ф Сологуба и их сопоставление с работами Н. Алексеева, П. Новгородцева, В. Соловьева позволяет показать, что целью и принципом существования этих утопий является закон возмездия.
Key words: legal conscience, legal conscience of mass, theocratic state, utopianism, history of political and legal doctrines, social thought, crisis, deity, justice, law, retribution, Silver age, state, talion, theocracy, utopia.
Summary: The paper studies the views of representatives of one of the sections of the intelligentsia in the early XX about a theocratic utopian state as a reflection of the level of legal conscience of mass in the researched era. The author proves that the literary theocratic utopia was a subconscious attempt to overcome the legal conscience crisis. The analysis of A. Block’s, N. Gumilev’s, F. Sologub’s ideas in comparison with works by N. Alexeev, P. Novgorodtsev and V. Solovyov lets the author demonstrate that the aim and the existence principle of these utopian is the retribution law.
Над тобою, жизнь, я, поэт, воздвигну творимую мною легенду об очаровательном и прекрасном. Ф. Сологуб. «Творимая легенда
Рубеж XIX-XX столетий был и остается одним из самых бурных периодов в истории отечественной культуры. В это время внезапно сдает позиции, казалось бы, неуязвимый реализм Толстого и Достоевского, и объективное изображение основных закономерностей бытия как-то вдруг
* Доктор филологических наук, доктор философских наук, профессор, заведующий кафедрой новейшей русской литературы Магнитогорского государственного университета, заслуженный деятель науки РФ.
** Исследование осуществлено при поддержке Федерального агентства по образованию (грант № 1.2.09; 2009 г.).
уступает место иному - перевоссозданию реальности. Романтические рассказы Горького, любовная трилогия Куприна, творения Андреева, оставаясь по форме реалистическими, по сути своей таковыми уже не были. В земную обыденность, оживавшую на страницах их творений, властно и уверенно проникало нечто новое: таинственное, ирреальное, и... страшное. Но тут наступил 1917-й год, а потом возник Пролеткульт, а затем настала пора РАППа, а после РАППа пришел Союз писателей СССР. Словом, не дали реалистической литературе утонуть в пучине инфернализма, спасли. Правда, хирургическим путем.
Рубеж Х1Х-ХХ столетий был и остается одним из самых странных периодов в истории отечественной поэзии. Западное начало, долгое время пребывавшее на задворках отечественной словесности, в единый миг становится главным источником и катализатором вдохновения для целой плеяды великолепных и совершенно разных поэтов: Мережковского, Иванова, Брюсова, Гумилева, Маяковского, Андрея Белого. Конечно, быстро наигравшись идеями западных собратьев по перу, наши стихотворцы отправили их туда, где сиротливо доживали свой век предшественники парнасцев, «проклятых», апологетов «гигиены мира», и начали созидать свое собственное, ни на что не похожее, бытие. А потом наступил 1917-й год.
Рубеж Х1Х-ХХ столетий был и остается одним из самых парадоксальных периодов в истории отечественной общественной мысли. С одной стороны, начинается плохо объяснимый подъем интереса к западноевропейской философии, находящий проявлении в массовом воспроизводстве ницшеанцев, кантианцев и шопенгауэрианцев. С другой стороны, на волне отечественного критицизма рождается русская религиозная философия; феномен, аналогов которому нет и, судя по всему, уже не будет.
На таком фоне русская правовая мысль предстает неким оазисом, тихой гаванью, землей обетованной. Безусловно, в спорах, касающихся сути правового идеала, в размышлениях о роли естественного права или в дискуссиях о воззрениях Петражицкого есть определенный драматизм. Однако никакого трагического накала, тем более надрыва, присущего другим областям духовного поиска, в русской правовой мысли не было. Не было, если считать таковой исключительно творения профессиональных правоведов. Однако стоит несколько расширить круг тех, кто обращал внимание на вопросы правового характера, и картина обретает иные краски. Проблема справедливости в различных ее проявлениях занимает внимание реалистов
и модернистов, символистов и футуристов, марксистов и софианцев. Диада «преступления и наказания» становится не просто исходной точкой для осмысления взаимоотношений человека с существующими общественными уложениями, но и фундаментом новейшего богопознания и новейшего миросозидания. А миросозидание это, надо заметить, совершенно не вписывалось в привычные для русской духовности рамки. В мирах, творимых новыми пророками, не было места ни «слезинке ребенка», ни «униженным и оскорбленным», ни евангельской проповеди о непротивлении злу насилием. Не было, поскольку все это должно было остаться там, в старом неправильном мире, который дискредитировал себя по всем статьям.
Безусловно, в границах одной статьи вряд ли возможно сколько-нибудь полно осмыслить: почему вдруг обрушились на бытие прямые, по их собственным заявлениям, наследники «золотого века» русской культуры, почему идеи немецкого пессимизма внезапно стали гораздо привлекательнее обещанной Спасителем «жизни вечной», и почему в один миг место доброй самарянки заняли «последний человек» и «базарные мухи», истерически-гордо провозглашающие: «Падающего — толкни!»?.. Однако определить хотя бы некоторые доминанты в творениях Серебряного века и осмыслить их связи с отдельными проявлениями правосознания на рубеже Х1Х-ХХ столетий, как мне думается, вполне возможно.
Выбор исходных точек анализа в данном случае оказывается довольно небогатым, поскольку ни один из представителей русского литературного Ренессанса не был склонен, подобно предшественникам-реали-стам, брать за основу своих творений страницы уголовной хроники, дабы потом превратить историю «убивца» в многостраничное размышление о жизни и судьбе. И правовые баталии современности их тоже не интересовали. Поэтому мы попытаемся подойти к проблеме с другой стороны.
Как уже говорилось, Серебряный век ставит своей целью создать особую реальность, прекрасную во всех отношениях. Причем для его адептов эта реальность не является простой выдумкой, игрой воображения, капризом художника. Для них это — полноценное бытие, призванное исправить безобразия мира, заменив его собой. И в данном случае не играет особой роли то, что младосимволизм желал пересоздать мир при помощи Софии, футуризм — путем уничтожения предшествующей культуры, а акмеизм в лице Гумилева просто созидал обособленные вселенные. Важен сам факт противопоставления, сам факт противостояния по принципу
«здесь все плохо — там все хорошо», само стремление: сыграв сначала «ноктюрн на флейте водосточных труб»,1 «разливом второго потопа» перемыть «мир городов»;2 воспеть «страны, куда не ступала людская нога» и броситься в пучины «звездного ужаса»;3 создать «творимую» «сладостную легенду», взяв «кусок жизни, грубой и бедной».4
Собственно, здесь и скрывается, как мне думается, ключевой для нашего случая момент. Ведь сама идея подобных миров в истории мировой культуры встречается неоднократно: золотой век, сад Едемский, Новая Атлантида. Одним словом — утопия. Аналогия совершенно очевидна. Более того, она имеет под собой все основания, поскольку речь идет о родстве отнюдь не типологическом, а генетическом.
Если принять мысль о том, что «творимая легенда» Серебряного века есть утопия, или хотя бы содержит в себе значимый утопический элемент, необходимым образом встает ряд вопросов об устройстве сей утопии. При этом, очевидно, следует отсечь: вопросы о том, какого рода божество правит, придуманным миром; вопросы о хитросплетениях взаимоотношений добра и зла; вопросы о душевных терзаниях. Ведь утопия есть прежде всего художественно воплощенная модель справедливого устройства общества, образец идеального государства etc. К сожалению, ничего вразумительного по этому поводу в творениях Серебряного века не обнаруживается — «творимая легенда» есть утопия особого рода. Она не разменивается на мелочи, не унижает себя подробными описаниями производства и производственных отношений, не обращает внимания на вопросы деторождения, не опускается до рассказов о праве и законах созидаемого мира. Все решается исключительно на уровне предельных категорий: мир — божество (абсолют), добро — зло, жизнь — смерть.
Но тогда какое отношение все это имеет к правовой проблематике? Мне представляется, достаточно близкое. Миры Серебряного века — миры молодые, миры, рождающиеся на наших глазах, и в своем развитии они, как бы не пытались избежать этого их создатели, проходят тот же путь, что и наш мир. Более того, будучи людьми, укорененными в библейской, православной (шире — христианской) культуре, художники рубежа XIX-XX столетий так или иначе творили под ее непосредственным влиянием. Будь
1 Маяковский В. В. Полное собрание сочинений: В 13 т. М., 1955. Т. 1. С. 40.
2 Там же. Т. 2. С. 7.
3 ГумилевН. С. Стихотворения и поэмы. Л., 1988. С. 153, 342.
4 Сологуб Ф. К. Творимая легенда. Кн. 1. М., 1991. С. 7.
то неохристианин Д. Мережковский, провозгласивший равенство твари и творца, или выходящий на бога с сапожным ножиком герой Маяковского, христианская основа их воззрений никуда не исчезает, хотя иногда проявляется весьма причудливо. Именно одной из этих причудливостей, в сущности, и будет посвящено наше исследование.
Но прежде несколько слов о методе. Безусловно, предложенная в заглавии статьи тема настоятельно требует от автора погружения в пучины сопоставительного анализа: и просто, и эффективно, и забот особых нет. Сначала даем обширную историческую справку об идее равного возмездия, затем описываем особенности ее интерпретации в юридической литературе требуемого периода, после чего выкладываем с десяток цитат из стихов и прозы и говорим: «Вот видите!..». Однако мне думается, что подобный путь, несмотря на свою продуктивность, плохо подходит для нашего случая хотя бы по той причине, что даже в фундаментальных трудах по истории права, написанных в то время, о законе равного возмездия говорится совсем немного. И даже в работах о законах Хаммурапи или о законодательстве Моисеевом, талион занимает, мягко скажем, далеко не первое место. Можно было бы, конечно, сыграть на нюансировках, уравнять «возмездие» с «воздаянием», а «воздаяние» с «наказанием» и после этого. Однако подобные логические игры позволяют достичь чего угодно, но только не корректного и обоснованного вывода. Кроме того, никак нельзя сбрасывать со счетов то обстоятельство, что творцы Серебряного века в своем понимании к правосознанию мало чем отличались от бичуемых в 1930 г. И. А. Ильиным «просвещенных» людей: «Если современный «просвещенный» человек склонен или сомневаться в значении родины, патриотизма и национализма, или просто отвергать все эти драгоценные основы жизни, то о правосознании, о его сущности, о его глубоких источниках и о его жизненной необходимости он вряд ли и вспоминает. Самое большее, о чем помышляет современный человек, это о своих личных правах и привилегиях».5 Чтением специальной литературы, как нетрудно понять, они себя тоже не утруждали, и поэтому, видимо, есть смысл выбрать другой путь, а именно — анализ художественного текста, в соответствующем смысловом поле. Последнее в какой-то степени уже обозначено работами П. И. Новгородцева, который незадолго до октября 1917 г., определяя
5 Ильин И. А. Путь духовного обновления // Ильин И.А. Путь к очевидности. М., 1999. С. 247.
«общее значение» кризиса правосознания в интересующий нас период, «выразил» его «в формуле крушения идеи земного рая».6
Несомненно, с применением этой формулы к художественному тексту можно не согласиться, можно справедливо указать, что саму идею земного рая Новгородцев понимал достаточно своеобразно. Но мне кажется, что как раз эта специфика и представляет в нашем случае наибольшую ценность. Ведь свою недвусмысленную формулу Новгородцев предваряет следующими словами: «После того как ранее я изложил крушение веры в совершенное правовое государство <.. .> я поставил целью показать, что то же крушение старых верований проявляется и в отношении к неизведанным еще укладам новой жизни, о которых говорят социализм и анархизм»7, причем эти «уклады» — суть утопии8. А посему, как ни интерпретируй приведенные слова, но придется признать: 1) «стерильно» правового значения в них нет; 2) смысловые ряды «земной рай» — «утопия», «вера» — «правосознание» etc. в воззрениях Новгородцева налицо; 3) «третья сила», каковой был русский литературный модернизм, автором не учитывалась. Впрочем, его вины здесь, в принципе, нет и быть не может. Мало кто из ученого мира воспринимал тогда всерьез декадентские пророчества и призывы. И как теперь выясняется — совершенно напрасно. Художник, интуитивно чувствующий изменения общественного сознания, способен мгновенно уловить и сформулировать (пусть нерационально) то, к чему годами будут идти целые институты.
Новгородцев справедливо говорит о ключевой роли крушения идеи земного рая в кризисе правосознания. Он совершенно правомерно избирает на роль жертвы утопические построения социалистов и анархистов. Однако при этом он (опять же вполне оправданно) не включает в сферу своего внимания идею земного рая как таковую, поскольку под именем «земного рая» у него в основном выступает идеальное правовое государство.
И тут мы вплотную подходим к первому из ключевых моментов исследования. Ведь если кризис правосознания действительно имеет всеобщий характер, то художники рубежа XIX-XX столетий не могли не отразить его в своем творчестве. — Отразили. Осмыслили. Воплотили. И в этих отражениях, осмыслениях и воплощениях горьковский Власов и анти-
6 Новгородцев П. И. Об общественном идеале. Вып I. // Новгородцев П. И. Об общественном идеале: Сб. М., 1991. С. 17.
7 Там же.
8 Там же. С. 20 - 21.
герои «Бесов» оказываются самыми милыми и безобидными персонажами.
««Страшная месть» пробудила в моей душе то высокое чувство, которое вложено в каждую душу и будет жить вовеки, — чувство священнейшей законности возмездия, священнейшей необходимости конечного торжества добра над злом и предельной беспощадности, с которой в свой срок зло карается. Это чувство есть несомненная жажда бога, есть вера в него. В минуту осуществленья его торжества и его праведной кары оно повергает человека в сладкий ужас и трепет и разрешается бурей восторга как бы злорадного, который есть на самом деле взрыв нашей высшей любви и к богу и к ближнему...». Это беспримесный реалист Бунин.9 На первый взгляд, апофеоз православного правосознания. Но вслушаемся повнимательнее: «предельная беспощадность», «священнейшая законность возмездия»; злорадный восторг, «который есть на самом деле взрыв нашей высшей любви и к богу и к ближнему». Не правда ли, что-то до боли знакомое, навевающее мрачные воспоминания то ли о риторике времен усиления классовой борьбы, то ли о творениях Маркса?..
А вот уже другой полюс русской литературы. Вячеслав Иванов, один из лидеров младосимволизма, завершает свои размышления о русской идее полными оптимизма словами: «Страх перед стихией в ветхозаветном религиозном сознании переходит в страх Божий (timor Dei), и это уже положительная религиозная ценность; но новозаветное сознание снимает всякий страх: любовь — так называется эквивалент страха в Новом Завете,
— любовь не знает страха. С нетерпением любви ждет новозаветное сознание суда огня, который ненавидящею любовью омоет мир. С нетерпением любви прислушивается оно к апокалиптическому обетованию Того, Кто — Первый и Последний: "Се, гряду скоро, и возмездие Мое со Мною. Блаженны имеющие право на Древо Жизни и власть войти Вратами во Град"».10
В том же духе рассуждает и другой представитель младосимволи-стов Александр Блок. В предисловии к поэме с жизнеутверждающим названием «Возмездие» он писал: «Мировой водоворот засасывает в свою воронку почти всего человека; от личности почти вовсе не остается следа, сама она, если остается еще существовать, становится неузнаваемой, обезображенной, искалеченной. <.> Осталась дрянная вялая плоть и тлеющая
9 Бунин И. А. Жизнь Арсеньева: Юность // Бунин И. А. Собрание сочинений: В 4 т. М., 1988. Т. 3. С. 297.
10 Иванов Вяч. И. О русской идее // Иванов Вяч. И. Собрание сочинений: В 4 т. Брюссель, 1971. Т. 3. С. 338.
душонка. Но семя брошено, и в следующем первенце растет новое, более упорное <.>; таким образом, род, испытавший на себе возмездие истории, среды, эпохи, начинает, в свою очередь, творить возмездие; последний первенец уже способен огрызаться и издавать львиное рычание <.>»11.
Несмотря на отсутствие внешних совпадений в приведенных фрагментах, они, говоря словами поэта — «близнецы братья». Реалист Бунин воспевает восторг победы света над тьмой, добра над злом, божества над дьяволом и по существу отражает в своих восторгах крайности русского духа в его стремлении к установлению всеобщей и окончательной справедливости. Поэт и мыслитель Иванов, с умопомрачительной легкостью играющий идеями, выпускает из новозаветной цитаты несколько слов (выделены курсивом. — С.С.): «Се, гряду скоро, и возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его» (Апок, 22:12). И страх сразу же превращается в любовь, грядущий Суд в раздачу подарков, а возмездие, утрачивает свою карательную сторону, что, тем не менее, не отрицает его прямой связи с уничтожением мира сего «ненавидящею любовью». В речениях Блока нет ни бунинского пафоса, ни ивановской изощренности. Только смертная тоска, безмерная усталость, и безмерная жажда одного — возмездия: истории, среде, эпохе. Вот и получается: грядущее бытие ивановских писаний без возмездия немыслимо, Блок видит смысл человеческого существования именно в творении возмездия, и даже почти настоящая реальность Бунина органично включает в себя всю ту же идею.
Но где же искомое равное возмездие? Где воздаяние равным за равное, столь четко и недвусмысленно выраженное еще во времена Хаммура-пи: «Если кто выбьет глаз у свободного человека, то должно выбить ему глаз»; «если кто выбьет зуб у равного себе, то ему должно выбить зуб»12? Где ветхозаветное установление: «Кто сделает повреждение на теле ближнего своего, тому должно сделать то же, что он сделал: перелом за перелом, око за око, зуб за зуб; как он сделал повреждение на теле человека, так и ему должно сделать» (Лев, 24:19-20)? Где родное, отечественное, изложенное в «Уложении» Алексея Михайловича: «Будет который сын или дочь учинит отцу своему, или матери смертное убийство <.> казнити смертию же безо всякой пощады»; «а будет кто <.> отсечет руку, или ногу, или нос <.>
11 Блок А. А. Возмездие // Блок А. Собрание сочинений: В 8 т. М.; Л., 1961. Т. 3.
С. 298.
12 Законник царя Хаммураби. Харьков, 1907. С. 28.
самому ему то же учинити».13 Ведь это в мирах Серебряного должно присутствовать необходимым образом. Необходимым, потому что Завет Любви у их создателей вытеснен страстью к Завету Закона. Необходимым, потому что Завет Закона для них лишь трамплин для прыжка в бездну времен, где правят боги, научившиеся подчинять необходимость своей воле, возведенной во всеобщий закон, в основе которого — отмщение, мщение, месть.
В своих желаниях покарать современность творцы новых миров нередко были радикальнее многих врагов государевых. Чтобы показать это, обратимся за помощью к социалистам-революционерам, издавшим в 1904 г. брошюру «Террор и массовая борьба». Ее автор сразу бросается в атаку на противников террора, которые «обыкновенно суживают представления о террористической борьбе и разумеют под этими словами одни лишь заранее организованные покушения на отдельных лиц <.>», и подчеркивает. что «только таким совершенно произвольным толкованием террористической борьбы можно объяснить тот, кажущийся на первый взгляд совершенно необъяснимым, факт, что при русских порядках и форме правления среди русских революционеров не мало таких, которые, не будучи толстовцами, считают для себя возможным не быть террористами».14 Это пишет не Савинков и не Гершуни. Это — Дмитрий Хилков, бывший идеолог толстовства, а ныне новообращенный революционер, грозно восклицающий: «Где же это видано, чтобы революции совершались мягкими средствами, совершались без насилия?».15 Но при этом даже неофит террористической идеи утверждает необходимость насилия как ответа на насилие властей и настаивает — только «террор, понимаемый как совокупность партизанских насильственных действий, предпринимаемых революционерами против угнетателей народа, кто бы они ни были — такой террор неопровержим».16
А вот у создателей «творимой легенды» несколько иная точка зрения о путях ко всеобщему счастью и на подобные мелочи они не размениваются.
Солнце свирепое, солнце грозящее,
Бога, в пространствах идущего,
Лицо сумасшедшее,
13 Полное собрание законов Российской империи. СПб., 1830. Т. 1. С. 153 - 154.
14 Хилков Д. А. Террор и массовая борьба. Париж, 1904. С. 1.
15 Там же. С. 5.
16 Там же. С. 2, 4.
Солнце, сожги настоящее Во имя грядущего,
Но помилуй прошедшее!17
Это «Молитва» Николая Гумилева, христианнейшего, как почему-то принято считать, русского поэта. Удивительная «Молитва»!.. Но еще удивительнее она становится, при сопоставлении со строками написанного в то же время стихотворения «Выбор»:
Созидающий башню сорвется,
Будет страшен стремительный лет,
И на дне мирового колодца Он безумье свое проклянет.
Разрушающий будет раздавлен,
Опрокинут обломками плит,
И, Всевидящим Богом оставлен,
Он о муке своей возопит.18
Не правда ли, что-то похожее мы уже слышали — «перелом за перелом, око за око, зуб за зуб»? Стремящийся к горним высотам обретет бездну, разрушающий будет «разрушен» сам. И его богооставленность вовсе не производная греховных и преступных деяний. Просто отношения абсолюта и человека в мирах Серебряного века мало напоминают те, что привычны для нашего бытия. Евангельской идиллии нет ни у кого.
В мирах Федора Сологуба бог Заветов, как, впрочем, и все его собратья, есть олицетворение высшей несправедливости и в поощрительном воздаянии, и в карающем возмездии:
Мы поклонялися Владыкам И в блеске дня и в тьме божниц,
И перед каждым грозным ликом Мы робко повергались ниц. <.. .>
Но их неправедная милость,
Как их карающая месть,
Могли к престолам лишь унылость,
Тоской венчанную, возвесть.19
17 Гумилев Н. С. Стихотворения и поэмы. С. 145 - 146.
18 Там же. С. 88.
19 Сологуб Ф. К. Стихотворения. СПб., 2000. С. 283.
Божество Сологуба — это судья и палач, обрекший свои творения на муку жизни, за неведомые им преступления; причем, палач, бесконечно длящий муку и наказание в обоих мирах:
Мне страшный сон приснился,
Как будто я опять На землю появился И начал возрастать <.>
И, кончив путь далекий,
Я начал умирать, —
И слышу суд жестокий:
«Восстань, живи опять!».20
А Блок мило и просто сообщает Андрею Белому: «Христос, я знаю это, никогда не был у меня, не ласкал и не пугал, никогда не дарил мне ни одной игрушки, а я всегда капризничал и требовал игрушек», поэтому «Христа не было никогда и теперь нет, он ходит где-то очень далеко» (письмо А. Белому от 5 июня 1904 г.)21 А раз Он так, раз Он нарочно, то «<...> я ни за что, говорю вам теперь окончательно, не пойду врачеваться к Христу. Я Его не знаю и не знал никогда. В этом отречении нет огня, одно голое отрицание, то желчное, то равнодушное. Пустое слово для меня, термин, отпадающий, «как прах могильный»» (письмо Е. П. Иванову от 10 июня 1904).22 Правда, «отречение» не помешало Блоку со временем создать собственного «сжигающего Христа» и бросить в пространство истерический клич:
Мы на горе всем буржуям Мировой пожар раздуем,
Мировой пожар в крови —
Господи, благослови!23
Какое странное созвучье у двух враждующих судеб!.. Спустя десятилетие после создания гумилевского «Выбора» Блок по сути повторил слова своего злейшего врага. И ничуть не смущается этим: отречение завершилось и началось подлинное отмщение во исполнение пророчества Владимира Соловьева:
20 Там же. С. 156 - 157.
21 Блок А. А. Собрание сочинений: В 8 т. М., 1963. Т. 8. С. 103.
22 Там же. С. 105.
23 Блок А. А. Двенадцать // Блок А. Собрание сочинений: В 8 т. М., 1962. Т. 3. С. 351.
Смирится в трепете и страхе,
Кто мог завет любви забыть...
И третий Рим лежит во прахе,
А уж четвертому не быть.24
Кстати, соловьевское пророчество опирается вовсе не на эмоции и провидческие сны. «Народ безвестный и чужой», согласно Соловьеву, обрушивается на «растленную Византию» тогда, когда в ней остывает «божественный алтарь», а «иерей и князь, народ и царь» отрекаются от Мессии. Вы отвернулись от Меня, Я отвернусь от вас: око за око, зуб за зуб. Правда, вместо воспетых Соловьевым «желтых детей», выступающих орудиями «божьей кары», на сцену выходят «Двенадцать», но от этого никому легче не стало.
Имя пророка богочеловечества возникло в нашем рассуждении не случайно. В ряду творцов Серебряного века он по праву занимает лидирующие позиции, поскольку в отличие от поэтов и писателей «прописывает» детали будущего «рая» в своих многочисленных штудиях, которые с восхищением читают адепты «творимой легенды». Соловьев пишет: «Истинное, нормальное общество должно быть определено как свободная теократия»; «свободная теократия <.>, то есть основанный на любви и правде общественный строй, всеобъемлющий и всеединящий, есть нечто в высшей степени желательное».25 Но при этом мыслитель не забывает задаться вопросом: «<.> Есть ли это идеально-желательное вместе с тем и реально-возможное? Существуют ли на самом деле воистину те условия, которые необходимы для осуществления этого нравственного идеала?».26 Он подчеркивает особый характер взаимоотношений человека с высшим началом, он требует, «чтобы человек не только был в абсолютном порядке (в Боге), но чтоб он своею собственною деятельностью осуществлял этот абсолютный порядок в порядке естественном, ибо только такое осуществление и образует свободную теократию».27 Он непрестанно повторяет в разных формах об исключительной роли нравственного начала, о том, что все сферы жизни и деятельности человечества «должны быть приведены к богочеловеческому согласному единству, должны войти в состав сво-
24 Соловьев В. С. Чтения о богочеловечестве. Л., 1994. С. 393.
25 Соловьев В. С. Критика отвлеченных начал // Соловьев В. С. Сочинения: В 2 т. М., 1990. Т. 1. С. 589, 593.
26 Там же. С. 593.
27 Там же. С. 594. Курсив мой — С. С.
бодной теократии», но не ранее, чем тварь «освобождена будет от рабства тлению в свободу славы сынов Божиих»28 (Рим, 8:21). И наконец, что в нашем случае особенно важно, Соловьев открыто говорит: «Нравственнонормальный характер общества» не может определяться «правомерностью или формальной справедливостью, осуществляемою правовым государством, ибо право полагает только границу, а не цели и содержание деятельности»; «нравственное значение общества» не зависит от человеческого рационального начала, «практически выражающегося в отношениях юридических и государственных»29. Только религиозное и мистическое начала есть альфа и омега нормального общества, «сферы же государственные и экономические должны служить формальной и материальною средой для осуществления божественного начала, представляемого церковью».30
Но творцы Серебряного века даже и не собираются вникать в тонкости соловьевских построений. Тем более им нет дела до трудов Е. П. Ак-вилонова, В. И. Герье, В. М. Гессена, С. П. Котляревского или П. А. Покровского. Они предоставляют правоведам решать, соединяется ли «обычно со словом теократия мысль о всемогуществе власти и правовом бессилии подвластных» и в каком типе теократии «воля божества и его представителей ограничивает политическое могущество светского правителя».31 При внимательном изучении вопроса иногда возникает ощущение, что главным источником теократического вдохновения для художников Серебряного века был «Настольный энциклопедический словарь», кратко сообщающий, что теократия есть «светское владычество духовенства, как непосредственных слуг Божиих».32 И лишь избранные ознакомились с Брокгаузом и Ефроном, где говорилось, что теократия — «буквально господство Бога: такое государственное устройство, при котором верховным правителем государства предполагается само Божество, изрекающее свою волю через посредство особо к тому предназначенных лиц», что «по словам Пятикнижия, сам Бог обещал израильскому народу, что он будет избранным народом Божиим, если будет исполнять его веления (Исх. XIX, 5)» и «в этих словах выражен
28 Соловьев В. С. Чтения о богочеловечестве // Соловьев В. С. Чтения о богочеловечестве; Статьи ... С. 193.
29 Соловьев В. С. Критика отвлеченных начал. С. 588.
30 Там же. С. 589.
31 Котляревский С. А. Власть и право: Проблема правового государства. М., 1915. С. 123 - 124.
32 Настольный энциклопедический словарь. М., 1897. Т. VIII. С. 4737.
основной принцип теократии».33 Впрочем, как мы увидим далее, и этим знанием творцы Серебряного века распорядились достаточно своеобразно. Адептам «творимой легенды» нет дела до того, что теократия подразумевает под собой «светское владычество духовенства», но истинным верховным правителем при этом выступает само божество. Зато уже к 1903 г. последним из них становится ясно, что попытка своими силами установить теократическую утопию по Соловьеву потерпела крах. Царство теургов не наступило. А ощущение собственной одержимости божеством осталось. Поэтому и овладевает умами идея «творимой легенды», в какой-то мере вдохновленная и словами Мережковского: «Не плачь о неземной отчизне»,
— ведь смерть и жизнь подобны друг другу; это зеркально отражающиеся бездны, которые соединяются и разделяются твоей, человек волей, и поэтому
Ты сам — свой Бог, ты сам свой ближний,
О, будь же собственным Творцом.
Будь бездной верхней, бездной нижней,
Своим началом и концом34.
Благие устремления Соловьева оказались разом отброшены в сторону и вместо бытия в Боге началось бытие в Другом, который не был ни богом, ни дьяволом в традиционном понимании. Началось творение другой теократии.
«<.> После всех наших споров о Мережковском мне продолжает быть близко и необходимо «Соловьевское заветное», «теократический принцип»», — пишет Блок С. Соловьеву (племяннику В. Соловьева); но
— «чтобы чувствовать его теперь так исключительно сильно (хотя и односторонне), как прежде, у меня нет пока огня» (письмо С.М. Соловьеву от 21 октября 1904).35 «Огонь» так и не вспыхнет, Христос будет отправлен в изгнание, и над миром, созданным в «трилогии вочеловечения», вознесется темное божество, жаждущее окончательно поглотить все творение в огне мирового пожара.
При этом Блок продолжает хранить болезненную верность соло-вьевским идеям, одновременно нещадно усекая и трансформируя их. Нет
33 Водовозов В. В. Теократия // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. [Электронный ресурс]. — Мультимедиа-издательство «Адепт», 2002. — 1 электрон. опт. диск (РУЭ-ЯОМ).
34 Мережковский Д. С. Собрание сочинений: В 4 т. М., 1990. Т. 4. С. 546.
35 Блок А. А. Собрание сочинений. Т. 8. С. 110.
необходимости в посредниках между абсолютом и миром: раз теократия суть боговластие, то всю власть — божеству, ибо теург, а «символист уже изначала — теург», не есть правящий от имени бога: он — «обладатель тайного знания, за которым стоит тайное действие», поскольку «в лазури Чьего-то лучезарного взора пребывает теург», и «этот взор, как меч, пронзает все миры».36 Только свет этот вот-вот превратится в «сияние небытия».
И в странных мирах Сологуба, тоже нет посредников между абсолютом и человеком, ибо человек здесь и есть божество, парадоксальным образом стремящееся отплатить себе по принципу «око за око»:
Околдовал я всю природу,
И оковал я каждый миг.
Какую страшную свободу Я, чародействуя, достиг!
И развернулась без предела Моя предвечная вина,
И далеко простерлось тело,
И так разверзлась глубина!
Воззвав к первоначальной силе,
Я бросил вызов небесам,
Но мне светила возвестили,
Что я природу создал сам.3'
А с этим миром соседствуют миры, где избранный народом некого островного государства король олицетворяет собой власть скорее инфернального, нежели горнего мира («Творимая легенда»), миры, где «верховная воля не знает внешней цели»38 и власть Адонаи (он же Яхве) есть лишь власть узурпатора со всеми сопутствующими последствиями.
И даже Гумилев, как ни странно, также отдает дань теократическим увлечениям Серебряного века. Идеалом общественного устройства для него, видящего историю мира как историю поэзии, в определенный момент времени становится эпоха друидов. Союз жрецов и поэтов, вот лучшая из лучших форм управления народами. Но к сожалению, произошедшее в не-
36 Блок А. А. О современном состоянии русского символизма // Блок А. Собрание сочинений. Т. 5. С. 427.
37 Сологуб Ф. К. Стихотворения. С. 269 - 270.
38 Сологуб Ф. К. Фимиамы. Пб., 1921. С. 73 - 74.
запамятные времена «возвышение военной касты»,39 а также появление касты купцов и т. д. разрушило былую гармонию. Следовательно, необходимо вернуться к истокам, тем более, что главное условие для этого, по мнению поэта, уже стало реальностью («Канцона третья»; сб. «Костер»): Как тихо стало в природе,
Вся — зренье она, вся — слух,
К последней, страшной свободе Склонился уже наш дух.
Время замерло в некой точке, оно вскоре потечет вспять, и тогда: Земля забудет обиды Всех воинов, всех купцов,
И будут, как встарь, друиды Учить с зеленых холмов.
И будут, как встарь, поэты Вести сердца к высоте <.>40 Идиллия, нарисованная Гумилевым, омрачается лишь парой незначительных, на первый взгляд, деталей: забвению обид будет сопутствовать огненное очищение всего, в том числе и самой земли; божество, которому будут служить будущие жрецы и поэты, не имеет отношения ни к богу Заветов, ни к божествам кельтского пантеона. Верховный правитель нового мира Гумилева носит имя «печально-строгого» духа, Утренней Звезды — Люцифера. Будучи, согласно гумилевской мифологии, некогда изгнан библейским абсолютом, Люцифер возвращается в мир, где люди убили бога.
Выделенные мною моменты, безусловно, не передают всей полноты теократического миросозидания, которым был охвачен Серебряный век. Однако мне кажется, что наиболее существенные черты все же ухвачены.
Чтобы доказать это и прийти к конкретным выводам, обратимся к наследию Н. Алексеева и Н. Бердяева. Первый в «Основах философии права» пишет: «В теократии основанием власти является вовсе не ее правовая форма, но нравственные качества властителей».41 Второй провозглашает:
39 Гумилев Н. С. Программа курса лекций по истории поэзии // Гумилев Н. С. Сочинения в трех томах М., 1991. С. 230.
40 Гумилев Н. С. Стихотворения и поэмы. С. 267.
41 Цит. по: АлексеевН. Н. Понятие общественного идеала в его различных значениях // Мальков Б. Н. Философия права. Хрестоматия. Курс лекций. [Электронный ресурс]. М.: Директмедиа Паблишинг; Российская академия правосудия, 2005. С. 25651. — 1 электрон.
«Подлинная теократия есть откровение богочеловечества на земле, откровение Св. Духа в соборном человечестве».42 Алексеев, развивая свою мысль, подчеркивает: ««Добрые пастыри и смиренное стадо» — вот образцы, которые лучше всего характеризуют разумную природу этого рода властвования, в котором элементы права могут присутствовать разве только в случайном и зачаточном виде».43 Бердяев предваряет свои слова о сути подлинной теократии тезисом: «Государство — языческого происхождения, и только для языческого мира оно нужно; государство не может быть формой христианской общественности <.>».44 Алексеев ясно и недвусмысленно утверждает: «В противоположность правовой государственной форме такая теократия необходимо лишена поэтому всего того сложного аппарата правовых учреждений, который имеет своей целью «защиту и охрану права». <.> Нравственное воздействие и нравственный авторитет стремятся заменить все то, что внешне и несовершенно, по мнению сторонников такой государственной формы, выполняется при помощи аппарата правового властвования».45 Бердяев обращает внимание на совершенно иные аспекты: «<.> Католический папизм и византийский цезаризм — остатки язычества <.>. Для человечества, принявшего Христа, для богочеловечества в пределе не нужна власть человеческая, так как оно абсолютно покорно власти Божьей, так как для него Христос — Царь и Первосвященник».46
Как можно видеть, проблема, занимающая представителей двух разных областей русской мысли одинакова, как одинакова и суть представленных выше решений этой проблемы. Но форма осмысления, пути интерпретации исходных фактов разнятся настолько, что это и доказывать не надо.
И здесь мы, как мне кажется, вплотную подходим к финальному повороту темы — теократические утопии Серебряного гораздо ближе к правовому пониманию сущности теократии, нежели к пониманию религиозно-философскому. В самом деле никакой «подлинной теократии» «по Соловьеву» или «по Бердяеву» в мирах символизма и акмеизма обнаружить не удается. Зато везде на первом плане — нравственная основа вла-
опт. диск (CD-ROM).
42 Бердяев Н. А. Философия свободы // Бердяев Н. А. Сочинения. М., 1994. С. 160.
43 Алексеев Н. Н. Понятие общественного идеала. С. 25652.
44 Бердяев Н. А. Философия свободы. С. 160.
45 Алексеев Н. Н. Понятие общественного идеала. С. 25652.
46 Бердяев Н. А. Философия свободы. С. 160.
сти, которую олицетворяет собой некое верховное существо, являющееся, правда, полнейшим антагонистом божества Заветов, а значит — божества основной для подданных Российской империи религии. И подчеркнутое нежелание творцов говорить о том, какой закон правит миром «творимой легенды», тоже напрямую соотносимо с правовым пониманием проблемы.
А «добрый пастырь», дискредитировавший себя в лице помазанника божиего, получает в построениях русских поэтов свою полную противоположность «злого Яхве», которому противостоит благое Зло. И в этом противостоянии, я думаю, обнаруживается не только схождение, но и концептуально-значимое отличие исканий русских поэтов от правового и религиозно-философского видения проблемы. Отличие это - в самом понимании нравственности, которое в корне отличается от понимания, пропагандируемого христианской моралью, идеологией Соловьева и работами Бердяева. В теократических построениях Серебряного века происходит не просто механическая замена добра злом или бога антибогом (дьяволом). Одновременно с этим меняется вся система идеалов: моральным объявляется имморализм, жизнь становится тлением, праведность преступлением...
И наконец, библейская теократия, избранная Серебряным Веком на роль главной жертвы утопических опытов, «сама обеспечивала известный правовой порядок, хотя вне-правовыми нормами: воля земного властителя была конкретно ограничена высшей божеской волей».47 И хотя в библейской теократии «имеется место и для государства» (sic!), но над ним, как и над отдельным человеком «властвует одна суверенная воля — воля Божества, неисповедимая и трансцендентная, которая определяет, что есть доброе и что есть правое».48 В воззрениях же создателей «творимой легенды», государственное устройство в лучшем случае предстает чем-то третьестепенным, а единственным основанием власти являются только нравственные качества властителя, но властителя, который руководствуется исключительно одним законом — законом талиона, причем в том его виде, который не признает символических форм возмездия. И властитель этот уже мало напоминает божество, царей или пророков Священного Писания.
«У Меня отмщение и воздаяние»,— говорил Бог Заветов. Но Серебряный век уравнял человека с богом и этот «бог таинственного мира», жи-
47 Котляревский С. А. Власть и право: Проблема правового государства. С. 131.
48 Там же. С. 132.
вущего в его «божественных» мечтах, мстит миру земному смертью вечной за жизнь преходящую, Отцом-Дьяволом за Бога-Сына, всевластием твари за всевластие Творца и обретением «темного рая» за утраченный Едем.
Подобные метаморфозы теократического утопизма были прямым следствием мировоззренческого кризиса в целом и кризиса правосознания в частности. Это в западном мире, как верно подметил П. Новгородцев, вызрела и в 1920-х гг. укрепилась «мысль, что выйти из переживаемых потрясений можно только новым порывом национального объединения, только преодолением классовых противоречий при помощи чувства общей связи».49 Это у европейских мыслителей возникла идея «нового социализма», и «из орудия мести и вражды, каким стал социализм у последователей Маркса», он становится символом «общей связи и единства»50. Наше Отечество пошло своим путем, на котором странным образом совместились теургическо-мессианские чаяния, коммунистические элементы евангельской проповеди, марксистская идея, жажда справедливости любой ценой и закон возмездия. всем, всегда, за все. Может быть, именно поэтому, так просто, радостно, с чувством «священнейшей законности возмездия» был принят Россией новый талион нового «Откровения»: «Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют»?..51
49 Новгородцев П. И. Об общественном идеале. Вып I. С. 424.
50 Новгородцев П. И. Об общественном идеале. Вып I. С. 424.
51 Маркс К. Капитал. Критика политической экономии. М., 1955. Т. 1. С. 766.
