CC BY
78
ИСТОРИЯ РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ
УДК 141.33 ББК 87.3(2)53-689
АПОКАЛИПТИЧЕСКАЯ УЛЫБКА В.В. РОЗАНОВА
МИХАЛ ОКЛОТ
Брауновский Университет 20, Mannig Walk, Box E, Providence, RI 02912, США E-mail: michal_oklot@brown.edu
Рассматривается вопрос о мистицизме в работе В.В. Розанова «Апокалипсисе нашего времени» (1917-1918 гг.). Выдвигается тезис о том, что за исторически-автобиографическим фасадом этой последней книги В.В. Розанова скрывается программа мистической онтологии и мистического познания, согласно которой «тайна (энтелехия, понятая Розановым как динамический элемент бытия) познаваема только через миф, мистическое мышление. Вопрос о «мистицизме» Розанова, в свою очередь, ведет к вопросам о языке и недиалектическом знании. Основным текстом, который предлагается как особый «комментарий», разъясняющий мистическую программу «Апокалипсиса нашего времени», является манускрипт «Тайна», над которым Розанов работал в 1890-е годы. Делается вывод о том, что «Тайна» является не только выражением мистической теории познания и интерпретации у Розанова, но и формой незавершенного философского трактата «О потенциальности и ее роли в мире физическом и человеческом», который Розанов обдумывал в 1890-е годы. Через опыт параллельного прочтения «Апокалипсиса нашего времени» и «Тайны» выявляются корни поэтики розановского текста, которые ведут к поэтике текстов Платона, Гете, Н.В. Гоголя, М.Ю. Лермонтова, Ф.М. Достоевского, Л.Н. Толстого. В заключение делается вывод, что «Апокалипсис нашего времени» принадлежит к мистической ветви модернистской мысли (Э. Блох, Э. Вегелин и Э. Чоран), восходящей к европейскому мистицизму XVI и XVII веков.
Ключевые слова: эсхатология, мистицизм, мистическое познание, мистическое мышление, созерцательный мистицизм, недиалектическое знание, поэтика текста, модернистская мысль, европейский мистицизм
ROZANOV'S APOCALYPTIC SMILE
MICHAL OKLOT
Brown University 20 Manning Walk, Box E, Providence, RI 029012, USA E-mail: michal_oklot@brown.edu
The essay poses the question of V. V. Rozanov's (1857-1919) mysticism. It argues that, behind the catastrophic-historical-autobiographical façade of Rozanov's last book, "The Apocalypse of Our Time" (1917-1918), there is a consistent program for mystical ontology and mystical cognition that places at its center the mystery (entelechy understood by Rozanov as a dynamic element of being) that can only be perceived through myth and mystical thinking. The question of Rozanov's "mysticism ", in its turn, leads us to questions of language and non-dielectical knowledge. They take us back to Roza-nov's explicit text on mysticism, which remained unpublished during his life, "The Mystery"(1890s) - a singular critique of the mystical program of "The Apocalypse of Our Time". It is concluded that "The Mystery" is not only an expression of Rozanov's mystical theory of cognition and interpretation, but also a form of his unfinished treatise "On Potentiality and Its Role in the Physical and Human World",
which occupied Rozanov's thoughts in the 1890-s. As the essay demonstrates, "The Mystery" can be read in parallel with and as a commentary on "The Apocalypse of Our Times" to find the roots of Roza-nov's poetics of the text that go back to Plato's, Goethe's, Gogol's, Lermontov's, Dostoevsky 's and Tolstoy's poetics of the text. In conclusion it is said that Rozanov's last book can be seen as a part of a mystical branch of twentieth-century thought (Bloch, E. Voegelin and E. М. Cioran), indebted to European mysticism of the XVI and XVII centuries.
Key words: eschatology, mysticism, mystical cognition, mystical thinking, contemplative mysticism, non-dielectical knowledge, poetics of the fragment, modernist thought, European mysticism.
Die wirkliche Genesis ist nicht am Anfang, sondem am Ende <. >'
Э. Блох
Лпокалипсическое в нас - улыбка. Улыбка - всего апокалипсичнее.2
В.В. Розанов
Можно представить себе печальных утилитаристов <трех> последних веков, этих безрадостных устроителей человеческого счастья, как засветились бы они совершенно им незнакомым светом, если б накануне какого-либо великого и уже ясного катаклизма люди вдруг почувствовали, что они вновь братия, что ни даже малейшего страдания они не могут принять в подножие своего счастья, что настала минута бедствия, перед которой они должны обняться. И если бы миг это прошел и люди остались еще жить, то как долго понимали бы они, что в минуту этой именно опасности, когда, по видному, никто не мог бы быть счастлив, они и были только именно счастливы.3
В.В. Розанов
1. «Выше строй пирамиду, бедный человек»4
Как читать «Апокалипсис нашего времени» сегодня, после стольких комментариев, эссе и изданий, спустя сто лет c момента появления в печати его последнего выпуска? Попробуем подумать не столько о его актуальности для сегодняшнего читателя, сколько о его неактуальности, но «неактуальности» как модальности. Мысли и тексты Розанова никогда не актуализируются, всегда оставаясь в тёмном пространстве, которое описывает лаконичная, «ночная мысль» из «Опавших листьев» - «а может быть (ночь)»5. Их надлежащая модальность, как и в случае мистических текстов, - это потенциальность.
1 «Настоящее Бытие находится не в начале, а в конце» (см.: Bloch E. Das Prinzip Hoffnung. Kapitel 43-55. Frankfurt: Suhrkamp Verlag, 1999. C. 1628 [1]).
2 См.: Розанов В.В. Апокалипсис нашего времени // Розанов В.В. Собрание сочинений / под общ. ред. А.Н. Николюкина. М.: Республика, 2000. С. 25 [2].
3 См.: Розанов В.В. Цель человеческой жизни // Розанов В.В. Собрание сочинений. Эстетическое понимание истории (Статьи и очерки 1889-1897 гг.). Сумерки просвещения / под общ. ред. А.Н. Николюкина. М.: Республика, 2009. С. 170 [3].
4 См.: Гоголь Н. Жизнь // Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений и писем в 23 т. Т. 3: Арабески. М.: Наука, 2009. С. 120 [4].
5 См.: Розанов В.В. Опавшие листья. СПб.: Пушкинский Дом, 2015. С. 266 [5].
Тот факт, что в своём последнем произведении Розанов ещё раз возвращается к «Апокалипсису» Иоанна Богослова, тоже связан с вопросом о возможности преодоления ограниченности языка, сталкивающегося с тайной, невыразимым. Обобщая «лирические» и мистические тексты Розанова, можно сказать, что, как и последняя книга Нового Завета, они содержат в себе критику представления, предусматривающего пределы любой возможности изобразить мир.
Эти вопросы открывает перед нами неожиданный, так сказать, пред-комментарий к «Апокалипсису нашего времени» - недавно изданная рукопись В.В. Розанова «Тайна» (2015 г.).6 «Тайна» - это своеобразный комментарий, в глубоком розановском смысле,7 почти ко всему, что Розанов написал. Её герменевтический «крюк» (зацепка) отсылает нас, в том числе, и к его последнему тексту - «Апокалипсису нашего времени». «Несу литературу как гроб мой», -жаловался Розанов в «Опавших листьях» [5, с. 148]. «Тайна», написана в 1890-е годы, можно сказать, в самом начале развития основной темы Розанова - но и метафорический гроб, но все-таки гроб египетский. Можно предложить гипотезу, что именно так Розанов представлял себе бессмертие; такой был у него рецепт на воскресение. Он оставил нам что-то вроде своего саркофага внутри пирамиды - манускрипт «Тайны». «Тайна» - «записная книжка», «рукопись», которая не публиковалась столько лет, была для Розанова виртуальным текстом, «эмбрионом» почти всего, что он писал после неё и до неё. (Возможно, что только в такой модальности могла существовать его нереализованная работа «О потенциальности и роли ее в мире физическом и человеческом», замысел которой совпадает с годами роботы над «Тайной»). Синхронный переход от «Апокалипсиса» к «Тайне» - нарушение диахронного движения к смерти; это «выход из жизни», не к смерти, а к жизни в розановском понимании, к бессмертию. Сам текст «Апокалипсиса нашего времени» - это «событие»8, утверждение жизни и раскрытие ее тайны. «Тайна» - это неопубликованная рукопись; в отличие от «Уединённого»9, опубликованного «на правах рукописи», «Тайна» - «рукопись» как таковая, т.е. чистая виртуальность, неактуализиро-ванный комментарий, только приближающийся к тайне.
Таким образом, по крайней мере концептуально, закрывается, - или, скорее всего, открывается - мистическое здание Розанова. (Как мы знаем из последних надиктованных им заметок и писем, физиология может сыграть злою шутку с телом, уничтожая самые тонко спроектированные и построенные пирамиды - переходы из жизни в жизнь, - но это тема для другого эссе.) Так, в настоящем «юби-
6 См.: Розанов В.В. Тайна. Из записной книжки писателя // Розанов В.В. Полное собрание сочинений в 35 т. С. 239-606 [6].
7 О комментарии как жанре, связанном с онтологическими вопросами Розанова, см.: Оклот М. Поэтическая онтология комментария: диалог с В. Розановым в «Разговоре о Данте» О. Мандельштама // Литературоведческий журнал. № 37. М.: РАН ИНИОН, 2015. С. 131-154 [7].
8 См.: Розанов В.В. Апокалипсис нашего времени. С. 14.
9 См.: Розанов В.В. Уединенное / подгот. текста и коммент. В.Г. Сукача. М.: Русский путь, 2002. С. 14 [8].
лейном» эссе посмотрим на «событие» Апокалипсиса, так сказать, в буквальном смысле, библейском, в котором оно является открытием тайны.
При таком подходе историческое измерение самого «события» уходит на задний план. Библейский Апокалипсис перестает быть индексом событий, которые происходили (Рим времен Нерона) и происходят (Революция 1917 года) в истории. Конечно, у Розанова в нескольких местах находим «критику» новой большевистской России, но это не его основная «тема», это, так сказать, обстановка, условия эксперимента, за которыми находится спрятанная тайна. Хотя Розанов обращается к истории (интерпретации революции и нового порядка), как к «доказательству» завершающегося Апокалипсиса, кажется, что для него исторический подход, как и гегельянско-марксистский анализ, позитивистская научная система либо гегелевско-христианская триада Мережковского, был бы искажением тайны. По словам Розанова, любая попытка исторического оправдания отдаляет нас от тайны, превращая ее в манифест современной «догматомахии»10.
Итак, за катастрофически-историческим фасадом «Апокалипсиса нашего времени» Розанов формулирует своеобразную эсхатологическую и метафизическую программу - программу, как он пишет, для новой онтологии, согласно которой мир никогда не актуализируется, всегда стремится к росту; это мир, всегда направленный в будущее. Розанов рассматривает «Апокалипсис» Иоанна как книгу, ориентированную на «жизнь будущего века»11. В одном из рукописных вариантов предисловия «Апокалипсиса нашего времени» Розанов пишет, что он говорит не о «возобновлении» прежних тканей [европейского христианства], а о совершенно новом, о суде, о наказании, о новой жизни нового человечества», на онтологическом уровне12 можем добавить - о «незаметном», неуловимом», «таинственном» «прибавлении мира»13.
Так, вопрос о поэтике «Апокалипсиса нашего времени» связан с вопросом о «мистицизме» Розанова. Неслучайно в одном из рукописных очерков от 5 июля 1917 года Розанов, работая в это же время над выпусками «Возрождающегося Египта» (1917-1918 гг.) и «Последних листьев» (1916-1917 гг.), тематически связанными с выпусками «Апокалипсиса», делает небольшую заметку под заглавием «Мистицизм, а не физиология пола», в которой он прямо возвращается к «Тайне», своей мистической книге-матрице, источнику почти всех его замыслов: «совокупление вовсе не необходимо, не физиологично, а - метафизично и мистично»14. Можно сказать, что в этой мысли ключ почти к всему
10 См.: Voegelin E. Ecumenic Age // The Collected Works. T. 17 / ред. M. Franz. Columbia: University of Missouri Press, 2000. 444 с. [9]. Кстати, идеи Вегелина, немецко-еврейского мыслителя, который тоже читал Достоевского «через» Апокалипсис и верил в «имманентный эсхатон», неожиданно перекликаются с идеями Розанова.
11 См.: Розанов В.В. Апокалипсис нашего времени. С. 54.
12 Об онтологических вопросах в «Апокалипсисе нашего времени» см. подробнее: Oklot M. Apocalypse Left and Right: Bloch's and Rozanov's Renunciation of the Future // Poetics Today. T. 37. № 3. Durham: Duke University Press, 2016. C. 387-414 [10].
13 См.: Розанов В.В. Апокалипсис нашего времени. С. 301.
14 Там же. С. 14.
творчеству Розанова (или, по крайней мере, к основным его текстам - от «О понимании» и «Легенды о Великом инквизиторе» до «Апокалипсиса»). Все у него именно «мистично».
2. «Последняя крупинка»: «гомеопатический» подход
Обратим внимание на следующий фрагмент «Апокалипсиса» - комментарии к исследованию Григория Григоровского, «Гражданский брак. Очерки политики семейного права» (1917 г.), написанный днём позже, 6 июля, который кажется самым важным для неисторического понимания «Апокалипсиса»; важный из-за самой формы комментария, к которой Розанов возвращается в своем последнем тексте, и из-за развития параллельной темы мистического познания. Уже с самого начала понятно, что Розанова не интересует эта конкретная книга. «<С>овершенно не время говорить о браке ... перед такими саванами о браке не говорят. И все же я крупинку скажу, последнюю крупинку», - пишет Розанов [2, с. 70-71]. Но, как знаем, из этой «крупинки» - «эмбриона» всех его тем - произрастает его последний текст; не из революции, злободневной темы, обстановки. Критика гражданского брака и лицемерия взглядов христианского духовенства в вопросах половых отношений и брака (кстати, тоже отправная точка «Тайны») приводит Розанова через «Апокалипсис нашего времени» к его неожиданно платонической теме, которая как бы прямо взята из платовского «Пира» - тайны двусмысленности посредника-Эрота (любви), «связи» между человеком и Божеством. Неслучайно Розанов возвращается в этом отрывке к разговору с Иваном Романовым-Рцы о «потерянном» послании Апостола Павла, а также о двух диалогах Платона («отталкивательными для всякого читателя, хотя особенно музыкально и патетически построенными»)15, наверное, имея в виду диалоги «Пир» и «Федр», которые он подробно прокомментировал в «Тайне».
Заканчивая этот один из самых длинных рукописных фрагментов «Апокалипсиса», Розанов переходит к «космическим» вопросам, генеалогия которых ведёт, как «всё» у Розанова, к древнему Египту - источнику мысли о «живой жизни». Весь фрагмент представляется если не предисловием, то, безусловно, одним из возможных эскизов этого эсхатологического проекта, его последней, как будто, книги. Его основная тема на более абстрактном уровне та же самая, что и во многих мистических трактатах, - рождение, телеология роста, энтелехия (динамический элемент бытия), жизнь как таковая. Она достаточно подробно прокомментирована самим Розановым. Эта тема для нас не так уж интересна. Однако остановимся на двух местах этого «апокалиптического» комментария: на упомянутом образе из «Апокалипсиса» Иоанна Богослова и на неожиданном развитии параллельной темы - темы мистического познания. Оба эти момента кажутся ключевыми для понимания тайны «Апокалипсиса нашего времени» - его темы и, так сказать, метода.
15 См.: Розанов В.В. Апокалипсис нашего времени. С. 72.
3. «Видение» и его изнанка
В «Апокалипсисе нашего времени» Розанов возвращается к эпиграфу, с которого начинается «Тайна», одному из самых важных для него мест в тексте Иоанна Богослова - восемнадцатой главе, в которой появляется образ блудницы «на звере багряном», несущей «на голове чашу, наполненную мерзостями блудодеяния ее», облеченной в «порфиру и багряницу»; ... на челе ее написано имя: Тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным»16. <К>ритика - в Апокалипсисе, пишет Розанов. И далее:
«"Жена блудница (обманщица) на кровавом звере, и на челе ее написано - Тайна". О, как я трепетал мальчиком, читая видение Апокалипсиса. И вот, 62-й, и я его разгадываю. "Блуд" - "Ложь", а вовсе не "блуд полового соединения», как переврала церковь обвинив "блудом" <...> "Любовь плотская превосходит еще всякую духовную, «где только разговоры": она мистичнее, глубже, таинственнее, священнее. <...> Она прекрасная, наша Земелька, и пахотное поле в ней, и васильки, и ландыши, и все. И комары, и даже хитрая амеба» [2, с. 74].
Посмотрим на это видение с Д.Х. Лоуренсом,17 с которым у Розанова неожиданно можно найти много общего. Так, дойдя до этого образа, видим большое изменение в нарративе и композиции «Апокалипсиса»; оставим старый космический и стихийный мир прежних глав и, вступим в современный Иоанну еврейский мир ангелов, выступающих в качестве полицейских и почтальонов. «Этот мир довольно неинтересен, - пишет Лоуренс, - кроме прекрасного видения женщины, облечённой в багряницу, заимствованного Иоанном у язычников. Оно похоже на изнанку, точнее, на тёмную сторону женщины, облеченной в солнце. Вавилонская блудница появляется в поэтическом великолепии» [11, с. 121]. «Можно сказать, - пишет далее Лоуренс, - что это Magna Mater в ее катастрофическом аспекте, в упадке; облечена в разъяренные космические силы, блудница сидит в блеске со своей золотой чашей вина плотских удовольствий. Больше нет великого языческого мира, в котором мы видим женщину, облеченную в солнце; уже нет великой матери космоса. С того времени, когда великую женщину языческого космоса изгнали в пустыню, у нас есть только блудницы и девственницы: полуженщины христианской эры. Эта Диана из Эфеса, - Эфеса Иоанна, - травести великой женщины, увенчанной звездами. Но, возможно, это была книга ее "тайны" и посвящения, которая породила существующий Апокалипсис», - заключает Лоуренс [11, с. 121].
Точно так понимает это видение и Розанов. Тайну рождения-роста, «онтологического вперед», скрывает Magna Mater Диана и её «изнанка» - вавилонская блудница. Так же, как и у Лоуренса с его космической чувственностью, у Розанова упомянуты элевсинские мистерии, египетский культ Осириса и Исиды, персидские тайны Митры и, наконец, иудейский апокалипсис. Все они раскрывают
16 См.: Розанов В.В. Апокалипсис нашего времени. С. 71.
17 См.: Lawrence D.H. The Cambridge Edition of the Works of D.H. Lawrence. Apocalypse and Writings in Revelation / сост. Mara Kalnins. Cambridge: Cambridge University Press, 2002. С. 120-122 [11].
тайну, скрытую, по мысли Розанова, за занавесом извращений христианской эпохи. «Речение в Апокалипсисе о жене блудной, несущей на голове "чашу, наполненную мерзостями блудодеяния ее", и на челе на котором написано имя "тайна" - это наши благочестивые попытки», - пишет Розанов, - все это о наших батюшках. <...> Блуд половой почище ваших митр, господа» [2, с. 72-74]. Тайна у Розанова всегда одна и та же: рост, рождение, потенция, «coital-ная энергия» в ее космических, филогенетических и онтогенетических аспектах.
Сам образ этой «изнанки» женщины, облечённой в солнце, не появляется в напечатанных выпусках «Апокалипсиса»; он переведён в афоризмы и отрывочные мысли. Свое отношение к этому образу Розанов впервые выражает в рукописных фрагментах предисловия, конспектах своего последнего апокалиптического проекта. Можно сказать, что если «Тайна» - синхронный комментарий в несколько сотен страниц к этим строчкам «Апокалипсиса» (комментарий который тоже, по, так сказать, своей модальности, не мог не остаться в форме рукописи), то «Апокалипсис нашего времени» - образ самой тайны, того, что эти строки скрывают, или, скорее всего, ансамбль образов, т.е. возврат к визуальному языку «Апокалипсиса» Иоанна. Постараемся найти общую «логику» не столько самих образов, сколько того, как они между собой связаны и какие между ними внутренние сходства. Для этого вновь обратимся к тайне «Тайны».
4. «Печальная тайна» о счастье: «великая корова» - Платон - пишет «подлинный комментарий»
<Е>ще никогда радующийся человек не пожелал умереть, как этого слишком часто желал человек наслаждающийся.
В.В. Розанов18
«Образы Апокалипсиса, чтобы что-нибудь понимать в них, - пишет Розанов, - мы должны разделять гомеопатически; ибо даже тогда они объемлют еще века и циклы космического развития» [9, с. 569]. Так, фундаментальное для Розанова видение в 17 главе «Апокалипсиса» можно еще понять, читая комментарии к нему из «Тайны», этой удивительной рукописи, в каком-то смысле комментария к текстам «четырех мистиков-реакционеров» русской литературы (Достоевского, Гоголя, Лермонтова и Толстого), Платона и к еврейским апокалиптическим текстам. «Тайна» тоже открывает экзистенциальное измерение «апокалиптического» опыта у человека. Однако, как показывают последние главы «Тайны», понимание «апокалиптической» онтологии и антропологии Розанова, как и стилистической конструкции его текстов, в том числе и «Апокалипсиса нашего времени», остается неполным без прочтения его
18 Розанов В.В. Цель человеческой жизни // Собрание сочинении. Эстетическое понимание истории (Статьи и очерки 1889-1897 гг.). Сумерки просвещения / под общ. ред. А.Н. Николюкина. М.: Республика, 2009. С. 170.
комментариев к «Пиру» Платона, которые переплетаются с цитатами из библейского Апокалипсиса, из Достоевского, Гоголя, Толстого, Лермонтова, Фета, Тютчева. Только на пире у Агатона возможна встреча Розанова со всеми русскими «мистиками», а также с Гете и Шекспиром: во главе стола, конечно, сидит еврей Иоанн с острова Патмос, автор «Апокалипсиса», по Розанову не имеющий ничего общего с Иоанном Богословом, автором Евангелия. Так, можно сказать, комментированный в «Тайне» «Пир» является - рядом с «Апокалипсисом» и «Метафизикой» Аристотеля - тем текстом, в котором находится интерпретационный ключ почти ко всем текстам Розанова.
Самым важным для понимания апокалиптического метода организации текстов Розанова нам представляется миф о рождении Эрота, произнесенный во время пира в честь рождения Афродиты («Пир», 203 б-е), в котором красота и любовь помещены в одном пространстве вместе с недостатком, отсутствием, скудостью, с одной стороны, и избытком, исполнением, изобилием, с другой. Сам миф как модальность рассказа о тайне интересен для Розанова тем, что он неоднозначен, отделён от читателя, как в случае мифа об Эроте, рамками разных нарративов. Миф для Розанова, как и для греков, - это единственно возможная форма для теологического рассуждения; «мифология = теология»19, -замечает он в комментарии к «Пиру» и «мифам» «романистов и мистиков» Гоголя (прежде всего, как автора «Вия» и «Страшной мести») и Достоевского (как автора «мистической» поэмы «Сон смешного человека»). Миф, как и комментарии в глубоком смысле, приближает нас к тайне, которую невозможно определить в догматическом или научном дискурсе.
Фигуративно, миф Диотимы интерпретирует опыт любви как напряжения между отсутствием и исполнением, уродством и красотой, невежеством и мудростью, моралью и безнравственностью, смертностью и бессмертием. Эрот, сын Пении (отсутствия) и Пора (исполнения), олицетворяет у Платона (и Розанова) неполное исполнение, как будто навсегда подвешенного в промежутке между отсутствием и полнотой.
Так, Даимон, как он называет Эрота Диотима, посредничает между смертным и бессмертным, между недостатком и исполнением. Когда человек приглашает его в свою душу, то есть приближается к полноте - мудрости и бессмертию, он приближается к полюсу совершения в области этого напряжения. Однако это аффирмативное состояние всегда сопровождается негативным - страхом, ненавистью, гневом, пустотой. В подобном пространстве - «любовь» у Розанова: между недостатком и исполнением, тайной зачатия и опустошающим развратом. Неслучайно через этот миф Розанов приближает нас к «тайне» 12 и 17 главы «Апокалипсиса» Иоанна с острова Патмос, которая нас интересует видением жены, облеченной в солнце, и ее двойника - жены на звере багряном; у Достоевского, по Розанову, это момент «всемирной гармонии»:
19 См.: Розанов В.В. Тайна. Из записной книжки писателя С. 563.
«Вот добро и зло в таинственном изгибе их сцепления; зло - как бедность, "прилегающая" к богатству, лижущая от него крупиц. Мы приближаемся к "всем1рной гармонии" (Достоевский), постигая, уже давно постигая в этом исследовании, что нет вовсе несгладимого противоречия между добром и злом, их противоустремления, и, как говорит Апокалипсис: "И повел меня (т. е. Ангел) в духе в пустыню - и показал: И увидел я Жену, сидящую на звере багряном, преиспоненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами И жена облечена была в порфиру, и багряницу, украшена золотом, драгоценными камнями и жемчугом (глава 17)". <...> Но, во всяком случае, между богатством блага и скудостью зла, "Пором" и "Пенией" - то соответствие, что их жажда - "забеременеть" одно от другого; и у "дракона" - понести на хребте Жену, которой, казалось бы, угрожал он, и она пугливо отбежала от нее. "Мадонна" и "Содом" в изгибах другой диалектики - но опять сближаются, как истина, - как рикошет истины. "Во-первых, от этого Эрос всегда беден, и далеко не нежен и не прекрасен, каким почитают его многие; напротив - сух, неопрятен ...". Да это - Федор Павлович Карамазов, с своим "трясущимся кадыком» <...> Вот богатое и новое дополнение, какое мы находим у Платона к нашим мыслям ибо, собственно, все остальное у него так и этак пересекая, не выходит все-таки из орбиты нашего исследования, и, собственно, из орбиты инстинктивно понятого и художественно изображенного у наших четырех мистиков». (Курсив наш. -М.О.) [6, с. 569-572].
И здесь мы приближаемся к определению пространства и модальности, в которых находится человек и мысль [sic!] Розанова. Это - «промежуток», место напряженности двух противоположных пустот - недостатка и исполнения (которые мы можем интерпретировать вслед за мистиками как чистую потенциальность). Итак, человек в мистической концепции Розанова живет в пространстве, которое мы можем назвать словом, заимствованным у Диотимы, - ^eta^û (промежуток), - в промежуточном, динамическом пространстве напряженности между отсутствием и исполнением, смертностью и бессмертием, сотворенным и несотворенным. В действительном мире Розанова - это апокалиптическое пространство.
Позднее, в «Апокалипсисе нашего времени», Розанов развивает свою мистическую онтологию через «образы» аристотелевской энтелехии, описывающей потенциальное бытие, которое стирает смерть с нашего горизонта. Эта онтология мистической надежды очень похожа на марксистско-аристотелевский концепт Эрнста Блоха «бытия пока ещё нет» (нем. Noch Nicht Sein). Блох называет этот опыт «тьмой прожитого момента», в котором мы «существуем» из самой глубины ядра (нем. Kern) нашего существования. Это звучит как мистика - и так это и есть. Ибо в своей первой «апокалиптической» книге «Дух утопии» (нем. Geist der Utopie),20 опубликованной в 1918 г., в том же году, что и «Апокалипсис» Розанова, Блох уже говорил о «тьме живого Бога». В понимании Блоха, ядро нашего существования - это самый интимный элемент нашего
20 О сходствах Блоха с Розановым см. подробнее: Oklot M. Apocalypse Left and Right: Bloch's and Rozanov's Renunciation of the Future // Poetics Today. T. 37, № 3. C. 387-414.
бытия, чистая «бытность нашего бытия». Оно остается темным и бессознательным внутри нас, потому что не может быть определено. Мы не можем иметь «это», потому что мы и есть «это». Так, и для Розанова, и для Блоха смерть разбивает существующую скорлупу нашего существования, но нереализованное ядро нашего существования не может достичь «еще-нет» (нем. noch-nicht), потому что оно «пока еще не пришло к бытию». Такой же ход мысли и в «Апокалипсисе» Розанова: от рассуждения о смерти («Как мы умираем») он переходит к рассуждению об энтелехии и бессмертии (в главах «О страстях мира», «Солнце» и «Корень вещей»). Это ядро остается экстерриториальным в отношении к смерти, оно преодолевает смерть. Так, апокалиптическое «событие» может проецироваться только на будущее. У Блоха (и Розанова) ядро бытия и существования, таким образом, окружено защитной сферой - сферой имманентной незавершённости, «жизни-пока-еще-нет». Это не потому, что оно лежит в более высокой, не-переходной сфере, как в упрощённом платоническом дуализме, а потому, что оно ещё не совершилось, оно «ферментируется» и поэтому находится всё ещё в будущем в конфронтации со смертью, это ядро есть, оно не может быть уничтожено. Его идеальная реализация - эсхатон. С этой последней надеждой мы надеемся на жизнь здесь и сейчас: «Там, где существующее приближается к своему ядру (нем. Kern), начинается постоянство, не окаменелое, а содержащее novum (апокалиптическую "волю к новизне" или "ожидание новизны"21 у Розанова) без бренности (нем. ohne Vergänglichkeit), без тленности» [1, с. 1391].
«Апокалиптический» опыт человека у Розанова никогда не бывает сбалансированным. Человека всегда сопровождает ощущение недостатка, отсутствия полноты. Тем не менее движение в области напряженности не является ненаправленным, его вектор, как мы уже отмечали, направлен на исполнение. Мы стремимся достичь исполнения (счастья) как совершенного и постоянного состояния как можно дольше, но мы никогда не сможем избавиться от ощущения отсутствия. Мы никогда не испытываем эти два состояния отдельно - они находятся в нерушимой напряженности. Счастье в апокалиптической антропологии Розанова - это экзистенциальный опыт «неутоляющегося голода». Насколько последователен Розанов! Апокалиптическая идея счастья и радости,
казалось бы, взята прямо из Достоевского, Платона и Иоанна. О вечном «каса-
22
нии» , «весенней клейкости», шатании между отсутствием и полнотой, пишет Розанов в своем раннем эссе «Цель человеческой жизни» (1892 г.). «Быть может, хоть этот неутоляющийся голод («нереализованное ядро «Бытия-Еще-Нет») заставляет человека когда-нибудь понять, - пишет Розанов, - что действительно насыщает не сытость от удовлетворившего. Печальная тайна со-
21 См.: Розанов В.В. Старый и новый годы // Розанов В.В. Собрание сочинений. Террор против русского национализма. Статьи и очерки 1911 г. / под общ. ред. А.Н. Николюкина. М.: Республика, 2011. С. 15 [12].
22 «Касание» (или «лобзание») - это важный концепт в «апокалиптическом» мышлении Розанова (см.: Розанов В.В. Тайна. Из записной книжки писателя. С. 523).
стоит в том, что этой сытости никогда не будет, что от нее тем более удалится человек, чем жаднее станет усиливаться к ней приблизиться (курсив наш. - МО.)» [3, с. 170].
4. Слово о методе: «созерцательный мистицизм»
Обратимся к вопросу о том, как тайна и возможность её разоблачения отражаются в конструкции и поэтике «Апокалипсиса» Иоанна и «Апокалипсиса» Розанова? Суть поэтики этих глубоко мистических текстов заключается в их двойственности - «да» и «нет», подлинника и его изнанки.
Пространство этого апокалиптического промежутка, по словам Розанова, описывает миф - «рикошет истины», поскольку, как мы уже отметили, в мифе, по словам Розанова, исчезает противопоставление между образом и вещью; в мифе изображение не представляет вещь, а, скорее, является ею. Поэтому Платон заставляет Диотиму рассказать этот миф, чтобы передать «тайну» реальности этого опыта. Тайна, понятая таким образом, ускользает от рационального познания. «Миф», для Розанова, это «своеобразная форма ... для выражения мысли, которой или не уме<ем> доказать ..., а может быть, и скуча ... (инстинктивно отвращался) выразить ее в логически-нищенской форме» [6, с. 569]. Неслучайно главные «категории» знания у Розанова - это «касание» или «лобзание», «сближение» (не «близость»). К этим «категориям» ещё вернёмся в части, посвящённой апокалиптической поэтике и теории познания.
Розанов находит тот же композиционный принцип в «Пире» и в «Апокалипсисе» Иоанна. Сравнивая главу 12 «Апокалипсиса» с речью Агатона, Розанов пишет: «... путем искусных вопросов <в "Пире", где правда, метод "бесе-дования" ... сливается с методом познания («диалектика») - <Сократ Платона>, ко всеобщему смущению, раскрывает две стороны в Эросе: во-первых - не самосущность его: "Эрос всегда есть Эрос кого-нибудь (субъект) и относительно чего-нибудь" (объект); во-вторых, то, что самая природа его, как некоторой жажды, требует определения себя как пустоты, алкания, т. е. лишения именно того, чего он есть Эрос:
И я видел жену. И вот - великий дракон ...
Это сопоставление Апокалипсиса собственно дает в образе, в композиции то, что Сократ дает в понятиях ...» [6, с. 566].
Полнота и бытие как чистая потенциальность в «апокалиптическом» пространстве - в каком-то смысле архетипическом для, так сказать, нашей conditio humana - всегда имеют оборотную сторону: бедность, отсутствие, пустота, на интеллектуальном и чувствительно-физиологическом уровне. (У Розанова тоже есть космический уровень этой дихотомии). Так, в комментарии к фрагменту второго Послания к Тимофею Апостола Павла о «так называемом "при-
шествии Антихриста"»23, который Розанов включает в свой корпус апокалиптических текстов, читаем: « <в послании> бьется какой-то пульс противоречий, несовместимостей в слове пылкого Апостола: он хочет быть спокоен, и -не спокоен, хочет не спорить, и - спорит ... жаждет не плодить речей, и - плодит их множество. <...> Основание всех, решительно всех связей человека, самой связанности его, завязанности в узел ... - по этому одному: что он от одного (Адам), но - расщеплен, и - хочет вновь воссоединиться. Это "хочу" -называется "похотью"» [2, с. 201].
Итак, Розанов возвращается к своей теме неразрешённой «диалектики» двойственности человека (и космоса), его «тайне» (и, если кому интересно, тайне со^Гной энергии). Эта «тайна», связанная с экзистенциальной трагедией человека, тайна нашей асимптотической траектории, вечно приближающей нас к счастью, которого мы никогда не достигаем, - «печальная правда» молодого Розанова. Эта правда - апокалиптическая.
Итак, «Perturbatio Aetema» выпуска 8-9 является одной из самых важных глав - в каком-то смысле, образцом меланхолически-апокалиптического синтаксиса текстов Розанова. Подспудная тема этой главы, составленной только из цитат (из «Преступления и наказания», Евангелия Матфея, Второго Послания к Фессалоникийцам Павла и «Апокалипсиса» Иоанна), - беззаконие, пустота, отсутствие, похоть, ложь, хаос. Следующую главу, «Надавило шкафом», Розанов посвящает критике логоцентризма западноевропейской-христианской культуры; целый выпуск заканчивается размышлениями об энтелехии - всеохватывающем, динамическом механизме жизни, - и смерти, как и возможности её преодоления, но не христианской, символической, - ложной - надеждой трансценденции. Розанов - эмпирик-аллегорист в глубоком, мистическом смысле. Его человек не умирает, он или она в модальности «мумии» «выходит из жизни»: «потому что уж если где цветы, - то за гробом, - восклицает Розанов. - Небесные розы! Небесные розы!! - и египтяне вносили мумию»24.
В обсуждаемом нами фрагменте «Апокалипсиса» (1917 г.) находим, пожалуй, самую важную «лирическую вставку» - «созерцание» Розановым «созерца-тельностей» и «созерцательного» мистицизма». Приведем in extenso эту дигрессию («лирическую вставку», используя термин, которым Н.Н. Страхов когда-то назвал самые лучшие места «О понимании»), в которой Розанов определяет «созерцательность», или лучше сказать, даёт читателю ощущение «живой мысли» её выражающей. После характерной для его поэтики апологии-восторга «нашей прекрасной Земелькой» с её «пахотным полем», «и васильк<ами>, и лан-дыш<ами>, и все<м>, <и> комар<ами>, и даже хитр<ой> амеб<ой>»25 Розанов переходит к «Апокалипсису»: «Теперь, - пишет он, - об Апокалипсисе и душе своей в том, что я мысленно называл в себе "созерцательностью". В имении Ра-
23 См.: Розанов В.В. Апокалипсис нашего времени. С. 201.
24 Там же. С. 55.
25 Там же. С. 75.
чинского ... было огромное озеро, выкопанное крестьянами крепостного права; это был именно не пруд, а озеро, и шло оно изгибистою плетью, со всем узором бережков, углублей и заливов - в заливах. Как природное озеро. И обсажено оно было вековым парком, разросшимся как лес, и на "парк", т.е. искусственный, вовсе не походил <...> И вот - все заросло и было прекрасно. Было древнее и прекрасно. И дерева видеть в лоне вод, а в деревах ... ведь и они видели лоно вод. Моя душа всегда была такая. Созерцательная, ленивая, почти недвижущаяся. Никуда не шел, не торопился. И "поспешность" - я не при ней родился. И вот всегда это было, что я "сижу на озере и все в нем замечаю", и вместе "не смотрю на озеро и ничего в нем не замечаю" ... "Знание" и "незнание": каким-то образом таинственно во мне смешалось; "видение" и "невидение". Но когда приходила минута "очнутся", опомнится, "снять себя с руки", - оказывалось, что я "бездну знал". И как ползают жуки на дереве, и какая птичка пролетела, и какой цвет темно синих сосен. "Вода все видела", думая, что "не видит" ... Так среди всех всегда, случилось в моих отношениях о поле» [2, с. 75].
Миф и мифическое мышление у Розанова, как мы отметили выше, является «рикошетом мысли». Но Розанов не символист, а мистик-эмпирик. Так, чувственной формой его познания является то, что он называет «созерцательным мистицизмом». Что такое в мистической системе Розанова «созерцательность» - слово, которое попало в его лексикон прямо из «Униженных и оскорблённых» и «Братьев Карамазовых» Ф.М. Достоевского?
Розанов сам заимствует этот «термин» у принца Валковского, точнее, из его философского кредо. В последней главе третьей части «Униженных и оскорбленных» Валковский - «эмбрион»26 Свидригайлова - излагает свою «легенду» перед рассказчиком Иваном Петровичем за ужином, хотя и не в трактире, не «за коньяком», а в дорогом ресторане Б. на Большой Морской в Санкт-Петербурге. Для Розанова это одно из самых важных мест в тексте Достоевского. Один из мотивов этой еще одной «легенды» - воспоминание о «странной женщине», famme fatale князя. Как узнаем из рассказа князя, она - «абесса средневекового монастыря» и одновременно так «сладострастна до того, что сам маркиз де-Сад мог бы у ней научиться», - шатается между двумя полюсами - сексуальной перверсией и аскетизмом, как и все важные «концептуальные» фигуры Розанова, образующие апокалиптическую подвеску нашего экзистенциального опыта. «Наконец она, - читаем у Розанова, - бросилась в какой-то созерцательный мистицизм, впрочем тоже спокойный и величавый ... И что же?»27.
«Созерцательный мистицизм» странной женщины из рассказа князя, комментирует Розанов, «еще не очерк, но указание на явление, на котором по-
26 «Эмбрион» - один из самых важных онтологически-критических терминов «Тайны»; он, как и «до-эмбриональное сознание», - еще одно название «созерцательного мистицизма», «предварительных очерков», «полунаблюдений», «полуразмышлений».
27 См.: Достоевский Ф.М. Униженные и оскорбленные // Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в 30 т. Т. 3. Л.: Наука, 1972. С. 364 [13].
том почило столько дум» Достоевского28. Это явление - неразрешимая двусмысленность роста, понятого как чистая возможность и сопутствующее ему желание: одновременное «хочу» и «не хочу». Это космическое ощущение, на коллективном уровне символизированное мифом. Но в мистической «теории познания» Розанова самое главное ощущение «тайны», «касание» её - всегда субъективное и интимное. Это как раз и «созерцательный мистицизм» (интимный опыт космогенного «роста»), и двусмысленность материи, мира действительного, картину которого Розанов находит у героев Достоевского - от «странной женщины» до Свидригайлова, Ивана Федоровича, Ставрогина и, прежде всего, Кирилова, одного «из трогательнейших и удивительнейших созданий Достоевского ...29, фигуры «разлившегося отрицания», доведенного до глубины религиозного экстаза. «Этот м1р - м1р действительный, мир неразрешенных противоречий, которого истинный образ можем выделить, - пишет Розанов, - из ужасной путаницы лини, мотков теней в "созерцании" или во сне. Образ мира действительного (не мира как научной проблемы) доступен «не в диалектике, не в риторике, не в политике наших забот», но именно через опыт "созерцательного мистицизма". Это тоже опыт материи, но материя у Розанова (как и у Плотина), с одной стороны - лишение, неопределенность, зло; и с другой - чистая потенциальность. Итак, "созерцательный мистицизм" немного напоминает понятие "незаконнорождённого умозаключения", познания, которое приближает нас к умственному ощущению ("касанию") материи у Платона ("Тимей") и у последнего великого мыслителя-мистика эллинской традиции Плотина. Спрашивая, как мы должны мыслить отсутствие величины, присутствующей в материи (Какой мыслью это охватывается), Плотин отвечает: «<н>еопределённостью, ... ибо логос неопределенного может быть определенным, но движение разума, постигающее неопределенное, будет неопределенным. Вообще, если каждая из вещей познается логосом и мышлением, то в данном случае сказывающий логос сказывает о материи, желая быть мышлением не-мышлением, но чего-то полностью без полностью безумного; лучше сказать, что мышление материи есть, пожалуй, неестественная фантазия, в которой положены вместе и что-то неистинное, и иное ему - разумное. Возможно, именно поэтому Платон видел это, он сказал, что материя постигается "незаконнорождённым умозаключением"» [14, с. 197].
Розанов изображает двусмысленность материи и динамический элемент всякого бытия - энтелехию, лежащую в основе всего. «Обнима<ющая> ангелов и торговлю»30 - пишет Розанов об энтелехии в известной главке «О страстях мира» 8-9-го выпуска «Апокалипсиса». Двойственность «таинства» (таинства совокупления) Розанов сводит, как и все важные мысли, к «потрясающей», «стоящей всего язычника-Гёте» фразе Достоевского: «Бог взял семена из миров
28 См.: Розанов В.В. Тайна. Из записной книжки писателя. С. 324.
29 Там же. С. 343.
30 См.: Достоевский Ф.М. Униженные и оскорбленные. С. 8.
иных и посеял на землю. И взросло все, что могло взрасти. Но все на земле живет через таинственное касание мирам иным»31. Но «сил<е> солнца» всегда сопутствует и «грешок солнца»: «Сила солнца, "грешок ' солнца. <...> Все тучнеет, животы у всего - разрастаются» (курсив наш.- МО.)32.
Это явление - «рационалистически никак не объяснимое», «до-эмбриональное состояние созерцания истинно и в себе-сущего», - пишет Розанов, обозначая проблему репрезентации и мистического познания. Следовательно, следующий и последний десятый выпуск он начинает с отрывочных афоризмов-образов - «живых мыслей», как Розанов определял свой мистический язык в «Тайне», в которых заключается «тайна»; их заглавия: «Солнце», «Корень вещей», «Древность и христианство». Тайну, «живую мысль», которой касаемся в созерцании, может передать афоризм, «афористическая дигрессия».
В главе XLV «Тайны», «афористическом отступлении», Розанов предлагает вместо описания термина «законодательный» то, что он называет «живым образом» или «живой мыслью». «<П>усть даже и худогласные уста, - пишет Розанов, - разумея, что орбита жизни человеческой, ordo rerum бытия его, в противоположность ordo verbum, течет <от этой ветхой деньми плесни>» отсюда, ветхой и так часто презираемой плесни. Иллюстрация маленькая и яркая, попалась нам, и мы хотели бы, чтобы мысль наша осталась в душе читателя как verbum, но и как конкретный образ» [6, с. 468].
Итак, «живая мысль», основной, так сказать «структурный» и семантический элемент его текста, удаляет дихотомию текста и мысли, принадлежа ordo rerum, не ordo verbum. Такую мысль Розанов называет мистической и физиологической одновременно - мыслью, мыслимой мышлением тела, костями. Жест поэтики «живой жизни», к которой приближаются «четыре мистика» русской литературы, есть именно «апокалиптическая улыбка», выражающаяся в жесте, афоризме, фрагменте, даже в самом заглавии. Это «афористическое -методологическое» отступление Розанов разъясняет в предыдущей главе «Тайны» на примере «Божественной комедии»: «Таинственно мы называем поэмы и философские построения "живыми", это - та поэзия и такая мысль, где есть или нам кажется пленка сырых чресл, запах рождения; и само рожденное - целостно, полно, ясно не нуждается в прибавках и отнятиях, но и так, как есть, способно длить свое существование». И далее: «Живая мысль», "живой стих" -вот величайшая похвала, какой ищут поэт и философ, и оба сладостно улыбаются, совершенно удовлетворены и уже не ищут новых похвал, когда им говорят и они слышат: "ваша поэзия жива", «ваша мысль едва ли верна, но она жизненна"». <...> <На пример, La Divina Commedia> - мистическая поэма, т. е. то, что она родила; тогда как Дантова - расчленима, изучима и, в конце концов, все-таки постижима и in origine, и in definitione своем. Здесь также есть много постижимого, обдумываемого, описуемого, но внутри всего этого есть и еще
31 См.: Розанов В.В. Апокалипсис нашего времени. С. 53.
32 Там же. С. 54.
живая капля чего-то, что более непостижимо и что и сообщает всему существу мистический смысл, за касание к которому, т. е. за возможность касания, едва не поплатилась жизнию шотландская девушка. Итак, в противоположность "<La> Divina Commedia", т.е. только по имени "divina" - это есть в самом деле "Divina" commedia, и в этому достоверяют трезвые и рассудительные юристы всего света: народ холодный и не склонный увлекаться. "Божия мысль" - поэтому именно и ставшая не в ordo nominum, но в ordo rerum. Эти мускулы, кости, узлы сухожилий: как это удивительно - это уже не атлас анатомический, это - то, с чего он срисован, о чем наука, мысль, кому поэзия; выявленное дыхание Божие, как это и выразил очень точно Иов: Дух Божий создал меня и дыхание Вседержителя дало мне жизнь (гл. 33, ст. 4)» [6, с. 464-465].
Читая «Апокалипсис нашего времени», даже только его заглавия, чувствуем, что это глубоко мистический текст, составленный из «живых», «физиологических» мыслей. И действительно, если задуматься, что это такое - мистицизм, к которому обратилось столько писателей поколения Розанова, оказывается, что это форма эмпиризма, мышления телом.
Станислав Бржозовский, писатель, как и Розанов, рожденный из духа Достоевского, различал «мистицизм раздольный», присущий многим писателям эры символизма, включая Минского, Добролюбова, Мережковского, и «мистицизм действительный», например мистицизм Гёте, мистицизм тайны творения. Мистицизм действительный, по Бржозовскому, является формой жизни. У него свой собственный мир и свои критерии истины. Это не неопределённая возможность, но действительность, власть которой над собой мистик чувствует сильнее, чем кто-либо другой. Мистицизм возникает там, где содержание некоторых конкретных форм веры и убеждений вступает в непосредственную связь с психофизической организацией человека. «Несомненно, существует связь между мистикой и половой жизнью», - пишет Бржозовский в духе Розанова. По Бржозовскому (как и по Розанову), «мистическая чувствительность возникает из соединения интеллектуальных впечатлений с вторичными явлениями полового характера. <...> Для мистика - психофизические процессы, трансформированные сознанием, становятся инструментом прямого контакта с "истиной"» [15, с. 348-349]. Такое понятие мистицизма близко одному из поклонников Розанова, скептику и мистику Э.М. Чорану. В одной из своих «розанов-ских» книг Чоран пишет, что неотъемлемая черта мистика «состоит не в удовлетворении требований его мысли, а в том, что касается его ощущений ., потому что через ощущение он достигает границы с Богом»33.
Фрагментарность и афористичность «Апокалипсиса» выполняет программу мистического познания, которая регулируется законом «раздвижения в необъятное, закон[ом] сживания до миньятюры, но в обоих случаях закон одного вертикального созерцания, не в уровень с собою, не действительности, но под углом восторга или смеха, а в одном случае - небесного восторга, другом -
33 См.: Cioran E.M. La Tentation D'Exister // Ouvres. Ed. N. Cavaillés. Paris: Gallimard, 2011. C. 368 [16].
преисподнего хохота»34. Итак, именно «апокалиптическая улыбка» и «преисподний хохот» - это еще одна оппозиция, которая передает суть так важных для Розанова глав 12 и 17 «Апокалипсиса» Иоанна с острова Патмос.
5. «Мистические сосны» Гоголя между «Троицкими березками» Розанова
Шаг от «мистицизма» субъективного, вытекающего из меланхолического ужаса материи, к мистицизму вертикальной трансцендентности, от «преисподнего хохота» к «апокалиптической улыбке», которая всегда является у Розанова полигоном для испытаний его неполной, несовершенной мысли, тем пространством, в котором язык раскрывает свою тайну, - это шаг от Гоголя к Достоевскому. Однако следует подчеркнуть, что Гоголь в «Тайне» - это не нигилист-формалист из «Листвы» или ранних статей для «Московских ведомостей», но Гоголь-мистик - предшественник Достоевского и самого Розанова; хотя он, подавленный депрессией, своим «узким» и «удешевлённым» миром, - мистик и апокалиптический писатель, касающийся <^ров иных». «У него <Достоевского> - и опять это родственная черта с Гоголем, - пишет Розанов, - есть в словах какая-то владычествующая нота: он не высказывает свое минутное, как одно из литературных, которое ляжет с ними в ряд, но как особенное, и которому нужно внимать и покоряться. <...> В "Переписке с друзьями" Гоголь, Достоевский в ряде дико-странных, для романа, глав: "Из жития в Бозе преставившегося ие-росхимонаха старца Зосимы" - явно учат, хотят учить, требуют внимания. У них есть именно власть "вязать и решить", присутствие которой у себя они знают в своем роде через какое-то достигнутое "касание мiрам иным"; через таинства бытия, им одним вскрывшиеся. <.> Гоголь совершенно не умеет этого: то, чтоб он в вас рождает - это брезгливое желание сбросить какую-то ползущую по плечу "гадость", которая иногда бывает "человек". Но, сверх этого, есть еще одна черта в том "созерцательном мистицизме", который есть у него. Это - космическое чувство; в противоположность Гоголю, который весь свернулся в какой-то узкий и удушливый мiр - все проселочные дороги и одной губернии - Достоевский развернулся в широту космической панорамы» [6, с. 383].
В одном из рукописных фрагментов «Апокалипсиса нашего времени», условно озаглавленном «Апокалипсис русской литературы», отмечая разницу между «евангеликом» Толстым и «апокалиптиком» Достоевским, Розанов парадоксально замечает, что Достоевский был более марксистским, чем сам Маркс. Его истинный марксизм, утверждал Розанов, пророчествовал, среди прочего, «приход четвертого класса [истинной общины]». «Не "поворот Маркса", а "поворот Достоевского" - вот формула 1918 года. <...> «Между тем в сегодняшней формуле апокалиптика-Достоевского, - пишет Розанов, - и содержится это "завтра" после "революции". <...> Неудавшееся христианство только и значит, что "было" и что теперь "нет".
34 См.: Розанов В.В. Тайна. Из записной книжки писателя. С. 409.
Нужно - расти, христианство против роста» [2, с. 158]. Эта мысль выражается в мистически-апокалиптическом языке Достоевского. Психологическая стихия Достоевского, добавляет «гетероним» Розанова В. Варварин в очерке «Заблудились в трех соснах», - апокалиптическая, т.е., как апокалипсис, она полна «неясности» и «непостижимостей». В языке «Апокалипсиса», как и в языке Достоевского, «все роится, вот как роится улей пчел, и все вылетает новое, из каждой строки, из всякой главы. Дует не ветер, а буря, вихрь, срывающий всякое status quo. <.. .> Понять ничего нельзя в строках, отдельных выражениях, но ощущается с проницательной ясностью буря, ярость, умиление, разлом и соединение ... »35.
Но именно Блох предлагает теорию апокалиптической, фрагментарной поэтики и ее онтологии, которая помогает нам лучше понять уникальный стиль Розанова. Во фрагменте о поэтике «реального-возможного», «новизны», скрытой в произведении искусства, находим интересную для нас поэтическую виньетку о готической эстетике (случайно близкой и Достоевскому) фрагмента, которая точно захватывает суть фрагментарной поэтики Розанова и его «онтологического вперед»36. «Там <в готическом искусстве> открывается, - пишет Блох, - еще одно пустое место фактического, весьма фактического, с незакругленной имманентностью. <...> И именно в этом пространстве ощущается эстетическое утопическое значение прекрасного, даже возвышенного» [18, с. 252]. И далее: «Вот, я делаю все новое, в смысле апокалиптического взрыва, стоит над ним <готическом здании> пописано, влияя на все великое искусство с духом, согласно которому Дюрер назвал свое готическое творчество Апокалипсис cum figuris. Человек еще неплотный, курс мира по-прежнему остается незавершённым, незакрытым; и такой является тоже глубина каждого эстетического образа: этот утопизм - это парадокс в эстетической имманентности, самым фундаментальным имманентным парадоксом в этой имманентности» [18, с. 255].37
То, что Блох называет «потенцией фрагмента», точно характеризует поэтику и онтологию апокалиптического утопизма Розанова с его реальным образом самого мира. «Беспорядок, - пишет Блох в связи с поэтикой фрагмента, - также находится в состоянии незавершенности и в экспериментальном процессе из этого беспорядка» [18, с. 255]. Таков и язык «Апокалипсиса нашего времени».
35 См.: Розанов В.В. Заблудились в трех соснах // Розанов В.В. Собрание сочинений. Загадки русской провокации: статьи и очерки 1910 г. / под общ. ред. А.Н. Николюкина. М.: Республика, 2005. C. 35 [17].
36 См.: Розанов В.В. Апокалипсис нашего времени. С. 354-355.
37 «Das Siehe, ich mache alles neu, im Sinn der apokalyptischen Sprengung, steht darüber und influenziert alle große Kunst mit dem Geist, nach dem Durer sein gotisches Gebilde Apocalypsis cum figuris benannt hat. Der Mensch ist noch undicht, der Gang der Welt ist noch unbeschlossen, ungeschlossen, und so ist es auch die Tiefe in jeder ästhetischen Information: dieses Utopische ist das Paradox in der ästhetischen Immanenz, das ihr selber am grundlichsten immanente» (Там же. C. 255).
6. Modus loquendi
Нельзя не обратить внимания на то, что спасение рода человеческого совершилось в каких-то загадочно осенних красках, осенних тонах, - в какой-то таинственно осеней температуре. И нельзя не связывать этого с ноуменом всего христианства.
В.В. Розанов38
Вопрос о мистицизме всегда ведет к вопросу о языке. Перефразируя слова Э. Чорана о Мейстере Экхарте, суть Розанова - в его уникальном стиле, не в его идее. Благодаря своему стилю он получил честь быть осужденным догматическим богословием за ересь. Когда мы рассматриваем «Апокалипсис», мы поражаемся особым вниманием Розанова к тонкостям выражения; именно они раскрывают вдохновенный аспект его истинной веры. Как каждый еретик, Розанов как бы грешит против ортодоксальной формы. Врагом языка, пишет Чоран, является все Православие, будь то религиозное или политическое, которое постулирует обычное, ожидаемое выражение (l'expression prévue)39 - «[к]огда парадокс запрещен, человек избегает мученичества только молчанием или банальностью»40.
«Прилагательное "мистическое", - пишет Мишель де Церту в превосходной работе по мистицизму XVI и XVII веков, - само по себе относится к литературному жанру, к стилю ..., что является "мистическим", является modus loquendi, языком» [20, с. 113]. «Пути мистического выражения, - продолжает де Церту, - напоминают следы, оставшиеся после боя, как и камни Иакова, после его ночной битвы с ангелом» [20, с. 114]. На самом деле, в каждом мистическом высказывании есть неразрешенное противоречие; то же самое находим и у мистика Розанова.
Так Розанов вписывается в христианскую традицию, которая сочетает мистическое познание с языком. Как и в случае с мистическими текстами христианской традиции, апокалиптический мистицизм Розанова в некотором смысле является «троянским конем» (используя метафору де Церту в его полемике с догматическим богословием).
«Некоторые главы Апокалипсиса, - пишет Розанов, - как, напр., о "Жене, облеченной в Солнце и кричащей в муках рождения", - не вписуемы вовсе в Евангелия и, если бы их вписать в их текст, стали бы, по-видимому, разрушать его» [21, с. 489]. Так, понимание мистицизма у Розанова также позволяет лучше понять его двойственное отношение к Евангелиям как одну из главных тем «Апокалипсиса нашего времени». Мистический способ выражения, можно ска-
38 РО ИРЛИ РАН. Ф. Р-I. Оп. 24. № 105. Л. 1. «Лист» под заглавием «Последние листья. Из таинств христовых». В названии Розанов перечеркнул слово «Апокалипсис», что говорит о неотделимости этих двух проектов - «Апокалипсиса нашего времени» и «Последних листьев», над которыми он работал в 1916-1918 годах (см.: Рукопись. РО ИРЛИ РАН. Ф. Р-I. Оп. 24. № 105. Л. 1. [19]).
39См.: Cioran E.M. Ouvres. Ed. N. Cavaillés. Paris: Gallimard, 2011. C. 371 .
40 См.: Brzozowski S. Legenda Mlodej Polski. Studia o strukturze duszy kulturalnej. С. 371.
зать, деконструирует Евангелия, показывая их дуалистический раскол. У Розанова таким «троянским конем» мистицизма в городе Нового Завета, подрывающим «ноумен всего христианства», является еврейская апокалиптическая традиция, включая пророчество Даниила, «Апокалипсис» Иоанна с острова Патмос и даже послания Павла.
Список литературы
1. Bloch E. Das Prinzip Hoffnung. Kapitel 43-55. Frankfurt: Suhrkamp Verlag, 1999. C. 1087-1628.
2. Розанов B.B. Апокалипсис нашего времени // Розанов B.B. Собрание сочинений / под общ. ред. А.Н. Николюкина. М.: Республика, 2000. 429 с.
3. Розанов B.B. Цель человеческой жизни // Розанов B.B. Собрание сочинений. Эстетическое понимание истории (Статьи и очерки 1889-1897 гг.). Сумерки просвещения / под общ. ред. А.Н. Николюкина. М.: Республика, 2009. С. 133-170.
4. Гоголь Н. Жизнь // Гоголь KB. Полное собрание сочинений и писем в 23 т. Т. 3: Арабески. М.: Наука, 2009. С. 119-121.
5. Розанов B.B. Опавшие листья. СПб.: Пушкинский Дом, 2015. 52б с.
6. Розанов B.B. Тайна. Из записной книжки писателя // Розанов B.B. Полное собрание сочинений в 35 т. Т. 2. О писательстве и писателях: Литературные очерки. Тайна / под общ. ред. А.Н. Николюкина. СПб.: Росток, 2015. С. 239-606.
7. Оклот М. Поэтическая онтология комментария: диалог с B. Розановым в «Разговоре о Данте» О. Мандельштама // Литературоведческий журнал. № 37. М.: РАН ИНИОН, 2015. C. 131-154.
8. Розанов B.B. Уединенное / подгот. текста и коммепт. BT. Сукача. М.: Русский путь, 2002. 424 с.
9. Voegelin E. Ecumenic Age // The Collected Works. T. 17 / ред. M. Franz. Columbia: University of Missouri Press, 2000. 444 с.
10. Oklot M. Apocalypse Left and Right: Bloch's and Rozanov's Renunciation of the Future // Poetics Today. T. 37. № 3. Durham: Duke University Press, 201б. C. 387-414.
11. Lawrence D.H. The Cambridge Edition of the Works of D.H. Lawrence. Apocalypse and Writings in Revelation / тост. Mara Kalnins. Cambridge: Cambridge University Press, 2002. 249 с.
12. Розанов B.B. Старый и новый годы // Розанов B.B. Собрание сочинений. Террор против русского национализма. Статьи и очерки 1911 г. / под общ. ред. А.Н. Николюкина. М.: Республика, 2011. С. 15-17.
13. Достоевский Ф.М. Униженные и оскорбленные // Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений в 30 т. Т. 3. Л.: Наука, 1972. С. 1б9-442.
14. Плотин. Bторaя Эннеада / пер. с древпегреч. и вступ. ст. Т.Г. Сидаша. СПб.: Изд-во Олега Абышко, 2004. 380 с.
15. Brzozowski S. Legenda Mlodej Polski. Studia o strukturze duszy kulturalnej. T. 1. Kraków: Wydawnictwo Literackie, 1997. 519 с.
16. Cioran E.M. La Tentation D'Exister // Ouvres. Ed. N. Cavaillés. Paris: Gallimard, 2011. C. 265-430.
17. Розанов B.B. Заблудились в трех соспах // Розанов B.B. Собрание сочинений. Загадки русской провокации: статьи и очерки 1910 г. / под общ. ред. А.Н. Николюкина. М.: Республика, 2005. C. 33-35.
18. Bloch E. Das Prinzip Hoffnung. Kapitel 1-32. Frankfurt: Suhrkamp Verlag, 1999. C. 1-519.
19. Рукопись. РО ИРЛИ РАН. Ф. Р-I. Оп. 24. № 105. Л. 1.
20. Certeau, Michel de. The Mystic Fable. T. 1 : The Sixteenth and Seventeenth Century / пер. с фр. M.B. Smith. Chicago: University of Chicago Press, 1995. 374 с.
21. Розанов B.B. Собрание сочинений. Около церковных степ // Розанов B.B. Собрание сочинений / под общ. ред. А.Н. Николюкина. М.: Республика, 1995. 558 c.
References
1. Bloch, E. DasPrinzip Hoffnung. Kapitel 43-55. Frankfurt: Suhrkamp Verlag, 1999. C. 1087-1628.
2. Rozanov, V.V. Apokalipisis nashego vremeni [The Apocalypse of Our Time], in Rozanov, V.V. Sobranie sochineniy [Collected Works]. Moscow: Respublika, 2000. 429 p.
3. Rozanov, V.V. Tsel' chelovecheskoy zhizni [The Goal of Human Life], in Rozanov, V.V. Sobranie sochineniy. Esteticheskoe ponimanie istorii (Stat'i i ocherki 1889-1897 gg.). Sumerki pros-veshcheniya [Collected Works. Aesthetic Understanding of History (Articles and Essays of 18891897)]. Moscow: Respublika, 2009, pp. 133-170.
4. Gogol', N. Zhizn' [Life], in Gogol', N.V. Polnoe sobranie sochineniy i pisem v 23 t., t. 3: Arabeski [Arabesques]. Moscow: Nauka, 2009, pp. 119-121.
5. Rozanov, V.V. Opavshie list'ya [Fallen Leaves]. Saint Petersburg: Pushkinskiy Dom, 2015. 526 p.
6. Rozanov, V.V. Tayna. Iz zapisnoy knizhki pisatelya [Mystery. From the Writer's Notebook], in Rozanov, V.V. Polnoe sobranie sochineniy v 35 t., t. 2. O pisatel'stve i pisatelyakh: Literaturnye ocherki. Tayna [Complete Collection of Works in 35 v., V. 2. On Writing and Writers: Literature Essays. Mystery]. Saint Petersburg: Rostok, 2015, pp. 239-606.
7. Oklot, M. Poeticheskaya ontologiya kommentariya: dialog s V. Rozanovym v «Razgovore o Dante» O. Mandel'shtama [Poetic Ontology of the Commentary: Mandelshtam's Dialogue with V. Rozanov in «Conversation About Dante»], in Literaturovedcheskiy zhurnal, 2015, no. 37, pp. 131-154.
8. Rozanov, V.V. Uedinennoe [Solitary]. Moscow: Russkiy Put', 2002. 424 p.
9. Voegelin, E. Ecumenic Age. The Collected Works. Vol. 17. Columbia: University of Missouri Press, 2000. 444 p.
10. Oklot, M. Apocalypse Left and Right: Bloch's and Rozanov's Renunciation of the Future. Poetics Today, Durham: Duke University Press, 2016, vol. 37, pp. 387-414.
11. Lawrence, D.H. The Cambridge Edition of the Works of D.H. Lawrence. Apocalypse and Writings in Revelation. Cambridge: Cambridge University Press, 2002. 249 p.
12. Rozanov, V.V. Staryy i novyy gody [The Old and New Years], in Rozanov, V.V. Sobranie sochineniy. Terror protiv russkogo natsionalizma. Stati i ocherki 1911 g. [Collected Works. Terror against Russian Nationalism. Articles and Essays of 1911]. Moscow: Respublika, 20116 pp. 15-17.
13. Dostoevskiy, F.M. Unizhennye i oskorblennye [The Insulted and Humiliated], in Dostoev-skiy, F.M. Polnoe sobranie sochineniy v 30 t., t. 3 [Complete Collection of Works in 30 vol., vol. 3]. Leningrad: Nauka, 1972, pp. 169-442.
14. Plotin. Vtoraia Enneada [The Second Ennead]. Saint Petersburg: Izdatel'stvo Olega Abysh-ko, 2004. 380 p.
15. Brzozowski, S. Legenda Mlodej Polski. Studia o strukturze duszy kulturalnej. Krakow: Wydawnictwo Literackie, 1997, vol. 1. 519 p.
16. Cioran, E.M. La Tentation D'Exister. Muvres. Paris: Gallimard, 2011, pp. 265-430.
17. Rozanov, V.V. Zabludilis' v trekh sosnakh [Got Lost Like a Child in the Woods], in Rozanov, V.V. Sobranie sochineniy. Zagadki russkoy provokatsii: stati i ocherki 1910 g. [Collected Works. Mysteries of Russian Provocation: Articles and Essays of 1910]. Moscow: Respublika, 2005, pp. 33-35.
18. Bloch, E. Das Prinzip Hofung. Kapitel 1-32. Frankfurt: Suhrkamp Verlag, 1999. C. 1-519.
19. A manuscript. RO IRLI RAN. F. R-1. OP. 24. No. 105. L 1.
20. Certeau, Michel de. The Mystic Fable. Vol. 1: The Sixteenth and Seventeenth Century. Chicago: University of Chicago Press, 1995. 374 p.
21. Rozanov, V.V. Sobranie sochineniy. Okolo tserkovnykh sten [Collected Works. Near the Church Walls], in Rozanov, V.V. Sobranie sochineniy [Collected Works]. Moscow: Respublika, 1995. 558 p.
