CC BY
59
вспоминает себя), портрет (прекрасной девы) и автор, излагающий историю как свое воспоминание. Идея воспоминания предполагает отстраненность рассказывающего от описываемых событий, трезвую оценку произошедшего, - отсюда ироничный тон, хотя в «Портрете» разоблаченного «оживания» нет, отсутствует и явное пародийное начало.
Выбранная форма, ориентированная на «свободный роман» А.С. Пушкина, позволяет Толстому прибегать к авторским отступлениям, благодаря которым можно рассматривать историю «оживающего» портрета шире, чем просто «рассказ о привидении в стихах». «Портрет»
А.К. Толстого можно рассмотреть как литературный протест автора. Понимая, насколько несвоевременным покажется критике его произведение, он сознательно идет против доминирующей художественной системы:
Все ж из меня не вышел реалист -Да извинит мне Стасюлевич это!
Недаром свой мне посвящала свист Уж не одна реальная газета.
Я ж незлобив: пусть виноградный лист Прикроет им небрежность туалета И пусть Зевес, чья сила велика,
Их русского сподобит языка! [Толстой, 1998, с. 6-7]
В контексте подобного выступления автора приобретает значение не столько сам мотив, сколько его полемическая заостренность. «Портрет» становится изящной провокацией для поборников прагматики и реализма в литературе, представляя собой контрастную пару к одноименной повести Н.В. Гоголя, воспринимавшейся к тому времени почти как архетипический образец мотива
«ожившего» изображения в русской литературе.
В этой ситуации приобретает особый смысл обращение к поэзии и к высокому - в противовес натуральной школе - слогу, и намек на роман в стихах Пушкина, и мотив «ожившего» изображения в его «ветхой» обработке. Стремление укрыться под сенью «высокой» литературы слишком иронично для простого эпигонства. Не менее иронично и покаяние автора, приписанное самому себе в юности (вместо учения - мечты о деве на портрете), которое может быть прочитано и как «покаяние» А.К. Толстого в своих литературных «грехах»: «Зане я тщетно, сколько ни потел, / Хотел хотеть иное, чем хотел» [Толстой, 1998, с. 6].
Таким образом, А.К. Толстой, внешне воспроизводя мотив в его неизменной классической форме, не просто ищет содержательной новизны. В его «Портрете» он становится знаменем борьбы, символом «высокой» литературы, противостоящей влиянию натуральной школы. С этой точки зрения сохранение формальной структуры мотива необходимо - только в этом случае мотив «ожившего» изображения перестает быть лишь частью неоготической или романтической художественной системы, приобретая необходимую для символа самостоятельность. Тогда и рассмотренные произведения А.К. Толстого можно прочитать иначе, чем просто упражнения в нео-готическом стиле. И эту широту восприятия обеспечивает именно рассматриваемый мотив «ожившего» изображения, обретший к концу XIX в. почти символическое звучание.
Литература
1. Маркович В. М. Тема искусства в русской прозе эпохи романтизма // Искусство и художник в русской прозе первой половины XIX века: сб. произведений / сост. и коммент. А.А. Карпов. - Л.: Изд-во ЛГУ, 1989.
2. Соловьев В.С. Предисловие к «Упырю» графа А.К.Толстого // Соловьев В.С. Философия искусства и литературная критика. - М., 1997. - URL: http://sochinenie.blogspot.com/2010/07/blog-post_4277.html (11.08.2013 г.)
3. Толстой А.К. Избранное. - М.: Правда, 1986.
4. Толстой А.К. Портрет // Толстой А.К. Избр. соч.: в 2 т. Т. 1. - М., 1998.
Сидельникова Мария Леонидовна, аспирант кафедры русской и зарубежной литературы Иркутского государственного университета. Тел. (3952)243995. E-mail: [email protected]
Sidelnikova Mariya Leonidovna, postgraduate student, department of Russian and foreign literature, Irkutsk State University.
УДК 882(092)
© А.А. Белоус
Антиномии Достоевского в концепции реализма советской критики 20-30-х гг. XX в.
Анализируются концептуальные элементы советской критики 1920-1930-х гг. применительно к онтопоэтике Достоевского: представление о человеке как социальном существе, эгоизм и аморализм, связанный с атрофией социальной мотивации, психология, ориентированная на внешние качества человека, которые являлись основанием для материалистического толкования истории, возрастания роли социальной статистики.
Ключевые слова: Достоевский, антиномии, онтопоэтика, реализм, социальный историзм, личность, индивидуальность, социальная статистика.
А.А. Belous
Antinomy of Dostoevsky in the concept of Soviet criticism realism of the 20-30-s of the XXth century
The conceptual elements of Soviet criticism of 1920-1930-s are analyzed in relation to ontopoetics of Dostoevsky. The main focus was on the man as a social being. Selfishness and immorality associated with atrophy of social motivation, psychology focused on the external qualities, all these features were the basis for a materialist interpretation of history, and increasing the role of social statistics.
Keywords: Dostoevsky, antinomy, ontopoetics, realism, social historicism, personality, individuality, social statistics.
Если опираться на работы советских критиков 1920-1930-х гг., то можно увидеть те диаметрально противоположные позиции, на которых находятся в подходе к Достоевскому идеализм и материализм.
В литературе «именно концепция личности -эксплицитная или имплицитная - предопределяет выбор объекта, предмета и методов исследования» [Братченко, с. 68]. Выбранный нами аспект разговора о персонажах Достоевского вскрывает принципиальные разногласия в подходе к личности в ее целостности, разворачивает широкую перспективу ее осмысления в ракурсе онтологической проблематики. Другими словами, попытаемся обозначить первичную основу как прообраз художественной реальности Достоевского, с чем неизбежно сталкивается любой исследователь при анализе его персонажей.
На мир персонажей Достоевского советские критики проецировали свои представления об устроении человека с позиций соцреализма. Реальность человека как совокупность его объективных (проверяемых опытом) качеств всецело владела вниманием социалистов. Гегелевская диалектика вкупе с философскими категориями «объективное» и «субъективное» стала опорой концепции реализма советской критики. Объективная реальность означала для нее предметный мир, что позволяло выделить типическое, повторяемое, что в свою очередь связывалось с социальными факторами и придавало человеку определенность, устойчивость и рисовало его твердый завершенный образ. Полнота истины о человеке понималась как полнота откровения о нем как социальном существе.
Советские критики приводили многочисленные примеры атрофии социальной мотивации в героях Достоевского, приводящей к эгоизму и аморализму, т.е. к разложению личности. «Аркадий Макарович не только в своих мыслях, но и в своих поступках, в своих отношениях к окружающим и даже самым близким ему людям является эгоистом, - эгоистом тщеславным, подозрительным, до болезненности самолюбивым. Под влиянием этого эгоизма он, быть может, сам того не желая, постоянно мучит, терзает и оскорбляет и свою мать и своего отца, - которых он тем не менее очень любит...», - когда-то пи-
сал П.Н. Ткачев о герое романа «Подросток» [Ткачев, с. 79]. «Естественным результатом атрофии социальных чувств является обычно аморализм, угасание нравственных инстинктов, чувства обязанности перед другими, долга и совести. Кто не чувствует себя ни в какой связи с себе подобными, у того не может быть и обязанностей к ним. Это не эгоизм даже, а чисто звериное состояние. Эгоизм исключает самопожертвование, но он не нуждается в жертве; он черств и расчетлив, но часто не лишен своеобразного уважения к другой личности», - обобщает В. Пе-реверзев анализ других персонажей Достоевского [Переверзев, с. 83]. И далее следует вывод сугубо классового характера: «Своевольная психика с ее аморализмом находится в тесной, неразрывной связи с социальным дном» [Переверзев, с. 87].
В работах последовательно перечисляются моральные антиномии: эгоизм - альтруизм,
нравственность - аморализм, эгоцентризм - любовь к ближнему, права - обязанности, своеволие - послушание и т.п. Поскольку человек в первую очередь социальное существо, то у него нет и не может быть иного источника антиномий (противоречий), кроме социальной среды, порождающей и организующей его человеческие качества. Герои Достоевского, как их характеризует Б. Энгельгардт, люди, потерявшие сословные корни (вымирающий высший класс и разночинцы) [Энгельгард] или, по словам П.Н. Ткачева, «бывшие люди», «забитые люди»: «Что специфически характеризует общественное положение “бывших людей”, так это полная материальная оторванность их от общества, отсутствие экономической связи между ними и обществом. Раз порвана материальная связь между личностью и обществом, разрывается между ними и связь психическая, вянут, глохнут и замирают все свойства души, выросшие на почве социальной жизни» [Ткачев, с. 86-87].
П.Н. Ткачев создал теорию о «забитых людях», в которой, прибегая к психологии, объясняет неизбежную утрату человеком в условиях капитализма любой своей идеи: «Да, такова печальная, роковая судьба идеи наших идейных людей из забитых. Они никогда почти не в состоянии последовательно выдержать ее, не в состоянии надолго остаться верными ей, даже
мысленно» [Ткачев, с. 81]. Антиномия объективного (мира) и субъективного (лица) в этом контексте - социально окрашенный конфликт «естественного» человека и той социальной среды, которая ему мешает. Нравственная сила такого человека - социальная правда, которую он несет, во имя которой борется. Неучастие в такой борьбе стимулирует косное, звериное начало в человеке. Антитезу между творческим и косным началами истории в творчестве Достоевского четко обозначает А. С. Долинин: «Точно отдаленно отражая ход мыслей Лаврова и Михайловского, приспособляя их воззрения к своей колеблющейся, постоянно перестраивающейся концепции, Достоевский проводит здесь резкую грань между объективным ходом истории - он называет ее просто историей - и субъективными устремлениями свободных воль, руководящихся внутренними велениями, истекающими из глубин интуиции... Отмирает идея, а вместе с нею соответствующие формы жизни, падая как бы в объятия косности, которая приобретает над нею свою власть» [Долинин, с. 117].
Однако, если интерпретировать психическую реальность только через внешнюю историческую необходимость, мир предстает слишком физиологичным, безличным и даже чуждым тому пафосу, который характеризует эпоху социализма. Поэтому советская критика невольно задается вопросом: действительно ли «человек - только безвольное колесо в огромной машине механизма природы, который с необходимостью гонит его прямо» к известной цели? [Бронзов, с.648]. Историку нужен был носитель победного духа, эпохе - слава и гордость человека. Требовалась более глубокая историческая концепция. И силой той же социальной закономерности материалистическая история «вызывает своего духа». Так у советских критиков рождается новая антиномия в интерпретации Достоевского. Они ищут в его творчестве формулу, которая бы позволила им не отказываться от эволюционизма, но в то же время прославлять человека как творца истории. Эта формула осваивается ими в русле антагонизма Мира и Лица, как пишет В. Переверзев. В недрах этой логики рождается антиномия рационального и иррационального начал в человеке, которая усматривается критикой в творчестве Достоевского: «.логика и разум хороши лишь тогда, когда служат орудием жизни и счастья. Но, когда логика и разум приговаривают к смерти и страданию, человек пойдет против них, станет пророком иррациональности» [Переверзев, с. 74]. Здесь косвенно признается метафизическая свобода личности и самого Достоевского, и его персонажей.
«Захваченное приливом новых капиталистических отношений, разрушивших старую экономическую правду, превративших в мертвую букву старые правовые, моральные и религиозные ценности, мещанство лишилось почвы, оказалось в состоянии погибающих», - выносит вердикт
В. Переверзев «мещанству» Достоевского [Пере-верзев, с. 68]. А вот каким образом критик характеризует антиномии его героев: «Если мы при этом будем иметь в виду, что, бросаясь то к тому, то к другому выходу, мещанин замечает, что верхний плотно забит, а нижний ведет “на дно”, которое не сулит ему ничего хорошего, то для нас станет еще понятней эта мучительная и напряженная суматоха в действиях и мыслях. куда броситься - к гордости или смирению, к своеволию или к пассивности? Безумная беготня Голядкина, издевательства Опискина, размышления Раскольникова об общественных отношениях - все имеет, в конце концов, единую исходную точку и одну цель: решить, где выход - на верху или на дне, в своеволии или в пассивности? С тем же вопросом в душе подходит Иван Карамазов к решению мировой проблемы. Внутреннее противоречие своей природы и противоречие социального положения, противоречие верха и дна, своеволия и пассивности Карамазов перенес и на отношение между человеком и миром» [Переверзев, с. 69]. Под миром критик понимал социальную среду, подчиняющую свободные склонности человека.
Трагедия мещанина, по мнению советских критиков, в том и заключается, что он не может избежать выбора между душевными терзаниями и покорностью судьбе (все плачущие страдальцы Достоевского) и «зовом эпохи» стать человеко-богом (Кириллов, Раскольников), вписавшись в объективный исторический процесс. Художественный мир Достоевского в восприятии этой критики монологичен. Герой рисуется как твердый и завершенный образ действительности без тайн и загадок, у которого любая идея - «социально-типичная или индивидуально-характерная или, наконец, простой интеллектуальный жест героя, интеллектуальная мимика его душевного лица» [Бахтин]. То есть любая рефлексия человека о мире (идея) - лишь форма социальной адаптации человека [Ткачев, с. 69]. Мир детерминирован, идеи и воззрения - тоже. Иррациональность (подсознание) искажает простое ясное лицо мира, поэтому ее нужно изгонять с подмостков истории.
Мысль Достоевского в угоду материалистическому историзму была трансформирована следующим образом: личность человека не может быть охарактеризована в полноте. Ее положи-
тельное начало может быть только историческим, отрицательное (иррациональное) гнездится где-то в темном подсознании. Желание писателя видеть героем истории человека, в духовном и нравственном отношении неустойчивого, объяснялось неприятием и непониманием писателем социального характера истории. У Достоевского человек осмысляется как реальность сама по себе, реальность духовная, у советской критики -как часть реальности объективной. Материалистическое понимание истории не позволяло адекватно оценить иррациональное начало человека, а гуманизм развил идею титанизма человека, одновременно прощая ему все его слабости. Отсюда и непонимание советской критикой того реализма, той философии, которыми проникнуто творчество Достоевского. «Раз человек устроил себе такую философию, он необходимо должен не только примиряться с некрасивой действительностью, но даже и умиляться перед нею, находить свой мир лучшим из наилучших миров... мечты и утопии не могут идти далее несбыточных желаний сделаться вдруг генералом, жениться на богатой купчихе, заслужить благоволение начальства и т. п.», - писал П.Н. Ткачев [Ткачев, с. 68-69]. Метафизическая свобода
вновь предстает производным от «органики» жизни, т. е. ее социальной составляющей.
Утратив веру почти во все, во что верили отцы, люди не могли примириться с оскорблениями и унижениями, порождаемыми средой, постепенно проникаясь идеями социализма, - таково объяснение истории социалистами. С точки зрения Достоевского, их идеи попадают в категорию «неподвижных идей», в которых человек мыслится зависимым от «железных» материалистических законов истории. Однако Бахтин, вслед за Достоевским, убежден: «Человек не является конечной и определенной величиной, на которой можно было бы строить какие-либо твердые расчеты; человек свободен и потому может нарушить любые навязанные ему закономерности» [Бахтин, с. 79]. Поэтому в отношении к нему такое понятие, как «полезность», оказывается достаточно условным. Кроме того, человек отнюдь не «благ», самосознание его изменчиво, поэтому он никогда «не равен себе», по словам того же Бахтина. Может ли человек с такой антропологией быть «безвольным колесом в огромной машине механизма природы, который с необходимостью гонит его прямо к известной цели?» [Бронзов, с. 649]. История дает отрицательный ответ. Оценивать человека как исключительно социальный феномен нельзя. Соответственно, статистика как порождение материализма, призванная закрепить социальные выво-
ды, не может запечатлеть индивидуальный нравственный выбор. Социологи, игнорируя понятие греха, законы формирования духовного облика человека, представляют движение истории как прогресс. Христианство после грехопадения толкует историю человека как историю отступничества от Творца. Грех изменил представление о естественном, - и теперь для человека естественно падение. К сожалению, этот факт социальная практика позволяет расценить как объективный.
«Природный» закон делает фатальным слово «неизбежность» в сфере человеческого духа. Именно такой неотвратимости противостоял Достоевский. Для Достоевского «.история. есть результат свободного делания. в котором некие предвечные идеи находят свое воплощение», - писал А.С. Долинин [Долинин, с. 110]. С позиции трактовки антропологии человека раскрывается и вопрос о содержании и содержательности человеческой жизни. Это содержание абсолютно разнится в христианстве и гуманизме (и идейно связанном с ним марксизме). Гуманизм представляет историю в своем главном направлении прогрессом, поэтому человек разумный подчиняет ей свою волю. Иррациональное в человеке как мешающее прогрессу следует держать под контролем. Гуманизм оставляет место и для любви к человеку, но любви безбожной, допускающей строительство «счастья» будущих поколений на «слезинке ребенка». Не потому ли в доказательство вовлекается статистика, чтобы ввести в гетерогенную совокупность человеческой воли некое единообразие для удобства управляемости социумом?
«. Достоевский обвиняет своих сверстников-писателей в поверхностном отношении к действительности, довольствующимися изучением только простейших фактов, маячивших перед глазами. Искусство есть познание, но познание в высшей степени своей, есть предвидение.», -пишет С.Н. Дурылин [Дурылин, с. 163]. При этом он отмечает, что художественная антропология не должна довольствоваться одной психологией, которая исследует характер человека: «Психология свела волевые процессы к предметно-мотивационной функции психики, т.е. редуцировала вопрос об источнике внутренней силы и направление человека к предметно-целевым внешним факторам» [Дурылин, с. 164]. Поэтому психология и исследует те стороны психики человека, которые находятся в наибольшем соприкосновении с внешним, в формировании чего участвует нечто внешнее. Таким же образом это бытие участвует в формировании некоего амплуа, выводимого отдельными качествами человека, но не имеющими отношения к его предна-
значению, - чиновник, рабочий, ученый и т.д.
Функция отождествляется с человеком, она необходима, чтобы он утвердился в этой жизни.
Богословие говорит о сущностном строении души, о ее духовно-самобытном характере. Это значит, что в самой душе лежат основы ее стремлений, а не в области предметов, вещей, то есть окружающего мира. Однако персонажи Достоевского в интерпретации большинства советских критиков рассматриваемого периода описываются именно социальными характеристиками, эксплуатируемыми социально-бытовым романом, которые отнюдь не совпадают с понятием личности, «внутреннего человека» у Достоевского.
Личность - всегда индивидуальность. Вопрос в том, что ее образует? Является ли это комбинацией врожденных (например, темперамента) и приобретенных (например, характера) черт, представляющих личность в том или ином функциональном качестве? Советскими социологами личность выводилась как некое соотношение генетических и приобретенных социальных черт, рождая объективистскую теорию истории. Достоевский выводил личность как позицию.
Литература
1. Бахтин М. М. Проблемы поэтики Достоевского. 3-е изд. / под ред. С. Лейбович. - М.: Худож. литература, 1972.
2. Братченко С.Л. Концепция личности: М. Бахтин и психология // М.М. Бахтин и философская культура ХХ века. Проблемы бахтинологии. - СПб., 1991. - Вып. 1. Ч. 1 [Электронный ресурс]. - URL: hpsy.ru/public/x2885.htm
3. Бронзов А.А. К вопросу о нравственной статистике и свободе воли // Христианское чтение. - 1897. - № 4 [Электронный ресурс]. - URL: www.xpa-spb.ru
4. Долинин А.С. Достоевский и другие: Статьи и исследования о русской классической литературе / сост. А. Долинина; вступ. ст. В. Туниманова; примеч. М. Билинкиса и др. - Л.: Художественная литература, 1989.
5. Дурылин С. Н. Об одном символе у Достоевского // Достоевский: Тр. гос. акад. худ. наук. Лит. секция. Вып. 3. - М., 1928.
6. Кирпотин В. Я. Достоевский-художник. Этюды и исследования. - М.: Советский писатель, 1972.
7. Переверзев В.Ф. М. Достоевский. - М.-Л.: Гос. изд-во, 1925.
8. Ткачев П.Н. Литературное попурри // Ткачев П.Н. Люди будущего и герои мещанства. - М., 1986.
9. Энгельгардт Б. М. Идеологический роман Достоевского // Ф. М. Достоевский: ст. и материалы / под ред. А.С. Долинина. - М.; Л., 1924. - Вып. 2.
Белоус Анастасия Александровна, аспирант кафедры русской и зарубежной литературы факультета филологии и журналистики Иркутского государственного университета. Тел: (3952)303835; +7-9832427856. E-mail: [email protected]
Belous Anastasia Aleksandrovna, postgraduate student, department of Russian and foreign literature, faculty of philology and journalism, Irkutsk State University.
УДК 82:24
© О.С. Чебоненко
Буддийский канонический трактат «Сутта-Нипата» в творческом наследии Л.Н. Толстого и И.А. Бунина
Рассматривается творческое наследие Л.Н. Толстого и И.А. Бунина в свете их интереса к восточным философско-религиозным представлениям, в частности к раннебуддийскому каноническому трактату «Сутта-Нипата», переведенному с языка пали.
Ключевые слова: «Сутта-Нипата», буддизм, Будда, канон, рассказ, Л. Н. Толстой, И. А. Бунин, трактат, «Освобождение Толстого»
Характер, а не «натура», как у Достоевского, - центральное понятие в социальном историзме. Это также одно из ключевых понятий той самой психологии, которая занимается внешними качествами человека. Не так в творчестве Достоевского, апеллирующего к Божественному первообразу. Каков же этот образ, и какие условия вызывают его к жизни? Косвенный ответ на это содержит работа М.М. Бахтина «Проблемы поэтики Достоевского». В частности, разговор о личности беспредметен, если находится вне культуры диалогического общения, - одно из основных утверждений Бахтина. Онтопоэтика (онтологическая поэтика) Достоевского акцентирует внимание на диалогической сфере как сфере самовыявления личности.
Личность человека советские социологи пытались «вычистить» из истории, но «”чугун” истории, “чугун” материальных сил и “чугун” массовых процессов - это лишь косная, подлежащая преодолению инерция.» [Кирпотин, с. 253], соответственно, социальная статистика - лишь приложение этих явлений, работающая с объектами, а не с субъектами истории.
