CC BY
103
УДК 122+167
С. П.Лебедев*
АЛГОРИТМЫ ПОЗНАНИЯ. ФИЗИЧЕСКИЙ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ АЛГОРИТМ
ЧАСТЬ 2
Статья является второй из серии статей, посвященных алгоритмическому характеру познания. Первая статья опубликована в «Вестнике РХГА», 2014, том 15 (1). Показано, что исследовательские действия, входящие в состав физического алгоритма, зависят от доминирования чувственной познавательной способности. Важнейшими инструментами данного алгоритма (кроме тех, которые были рассмотрены в первой части) являются: метод перехода количественных изменений в качественные, методологическое использование категории случайность, две противоположные друг другу исследовательские стратегии и применение терминов, камуфлирующих системные ошибки «физического» мышления. Исследовательские действия физического алгоритма весьма успешны при изучении неодушевленной реальности, но с необходимостью производят ошибки и противоречия, если с их помощью постигается живая природа.
Ключевые слова: познание, алгоритм, метод, физика, случайность, бытие, видимость.
S. P. Lebedev
Cognition algorithms. Physical research algorithm. Part 2
This is the second article dedicated to algorithmic character of cognition. The first one was published in the «Review of the Russian Christian Academy for Humanities, 2014, vol. 15 (1). This article shows that significant role of the research actions being a role of the physical algorithm depends on domination of the sensitive cognitive ability. The most important instruments of this algorithm (despite those, mentioned in the first part) are the method of transfer of quantity changes into quality ones, methodological usage of «chance» category, the two opposite research strategies and terms usage hiding system mistakes of the «physical» thinking. Research actions of physical algorithm are quite successful in relation to inanimate reality, but always lead to mistakes and inconsistencies in case they are used for understanding of the living nature.
Keywords: cognition, algorithm, method, physics, chance, existence, visibility.
* Лебедев Сергей Павлович — доктор философских наук, доцент, профессор Cанкт-Петербургского государственного университета, lebedevsrg@yandex.ru
74
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2015. Том 16. Выпуск 1
Объем материала, достаточный для того, чтобы кратко, но в то же время понятно изложить основные положения физического исследовательского алгоритма, оказался слишком велик для формата журнальной статьи. В связи с этим его пришлось разделить на две части, последняя из которых предлагается вниманию читателей. В первой части речь шла о причинах, по которым познающий субъект оказывается на позициях физического алгоритма, а также об основных положениях последнего [1]. Среди таковых выделялись пять позиций — чувственная интуиция, рассудочный образ мышления, самоограничение поиском материальных и движущих причин, стихийная исследовательская парадигма, самодостаточный и энтропийный характер начал. Этим, однако, даже основные положения физического алгоритма не исчерпаны.
6. Допущение эквивалентности разрушения и возникновения вещей. Предположение о том, что разложение возникших вещей ведет к открытию начал, тесно связано с другим допущением, согласно которому возникновение вещей есть процесс зеркально обратный процессу их разложения.
Для исследователя, опирающегося на стихийную парадигму, гибель и возникновение вещей должны быть в сущности одним и тем же, т. е. противоположностями — и тождественными, и различными одновременно. Их различия касаются лишь направления: возникновение вещи есть собирание ее из чувственно воспринимаемых материального и движущего начал, а ее гибель — разложение на эти начала. То, что происходит с вещью в процессе ее возникновения, оказывается тем же самым, что с ней происходит при ее гибели, только в обратном направлении и порядке. Если такой установки в действиях субъекта не предполагать, то будет совершенно непонятным, как продукты распада вещи можно рассматривать в качестве ее начала (между тем, например, биолог пытается понять феномен жизни, разделяя многоклеточный организм на клетки, клетки разлагая на молекулы, молекулы — на атомы и т. д.).
С некоторой натяжкой можно согласиться с тем, что у неживых естественных объектов их возникновение не отличается принципиально от их разрушения, и оба процесса можно более или менее сносно сконструировать теоретически с помощью материальной и движущей причин. В этом случае рассматриваемая методологическая установка в некоторой мере оправдана. Немного огрубляя ситуацию, можно согласиться и с тем, что живые объекты разрушаются более или менее одинаково с неживыми. При этом необходимо категорически подчеркнуть, что возникновение живых объектов принципиально (т. е. на уровне начал) отличается от возникновения неодушевленных объектов. В первых присутствует нечто, что не может быть результатом сложения (антипода разложению) элементарных объектов по законам присущих им форм движения и взаимодействия. В случае с живыми существами допущение о тождестве возникновения и гибели вещей утрачивает свою даже относительную добротность. В такой ситуации было бы благом для познания ввести, где это нужно, умозрительные причины, но чувственная доминанта едва ли позволит сделать это без боя.
7. Метод качественно-количественных изменений. Построив представление о началах, исследователь оказывается перед необходимостью конструировать процесс возникновения из них всего многообразия данных в опыте вещей. Он
должен теперь установить причинное единство между началами и тем, что он обнаруживает в опыте. Ему надлежит буквально вывести своеобразие свойств объектов опыта из свойств начал. Для придания теоретической конструкции наибольшей достоверности, ему следует позаботиться о том, чтобы показать, как вот такое-то свойство начала производит вот такое-то свойство на поверхности явлений. Причем, важно отметить, что достоверность его предположений будет выше, если ему удастся проследить непрерывность перехода причины в следствия, определенного свойства начала в определенное свойство опытного объекта. Если же проследить непрерывность перехода причины в следствие не удается, если между ними нет непрерывающейся связи, или, иначе, если связь между ними в каком-то месте отсутствует, то мы не можем, сохраняя достоверность, утверждать, что «вот это» есть причина «вот того». Настаивать в такой ситуации на причинно-следственной связи можно только в ущерб достоверности.
Метод конструирования объектов опыта из неких начал, удовлетворяющей потребностям чувственной доминанты, появился вместе с самой философией. Речь идет о методе качественно-количественных изменений, основу которого составляют категории качества и количества, имеющие своим источником чувственное восприятие. Вклад мышления в формирование метода состоит в том, что оно стремится усмотреть причинное единство между находимыми в опыте качественными характеристиками вещей и их количественными изменениями. Общая схема действия метода такова: некоторое качество, количественно меняясь, превращается в другое качество. Метод прост, в большинстве случаев оправдан и надежен. Присутствие в нем количественной составляющей делает его пригодным для использования математики, что повышает его эвристические возможности, точность, практичность и, как следствие, эффективность. В границах физического алгоритма этот метод был в древности и остается до сих пор основным и незаменимым способом объяснения возникновения чего-либо из неких начал (проблемам данного метода посвящена отдельная наша статья [2]. Воспользовавшись этим обстоятельством, позволим себе здесь ограничиться лишь наиболее важными выводами, сделанными в указанной статье).
Важной частью метода является так называемый скачок — резкое возникновение одного качества из другого. Резкость скачка означает, что субъект непосредственно не наблюдает, как старое качество буквально преобразовывается в новое, он видит лишь то, что за количественно меняющимся одним качеством следует другое. Это обстоятельство затрудняет понимание того, имеется ли между ними действительная причинная связь. Нельзя полностью исключать, что в некоторых случаях реальной связи может и не быть, но субъект, тем не менее, способен саму последовательность качеств во времени отождествить с причинностью. За скачком может стоять как наличие, так и отсутствие причинной связи, т. е. сам по себе он фактически скрывает отличие истинного предположения от ошибочного. Как быть?
Возможно, роль критерия, позволяющего отличить ошибочное предположение о причинно-следственных связях от правильного, в состоянии сыграть понимание того обстоятельства, что «перерыв непрерывности» в этих
связях имеет разные последствия для познания в зависимости от того, для какой способности этот «перерыв» произошел. Если он имеет место только для чувственного восприятия, в то время как мышление со своей стороны не усматривает никакого перерыва, то в этих случаях резкость перехода от качества к качеству на самом деле не столь уж принципиальна, она, скорее, только кажется таковой. Но если разрывается связь между причиной и следствием именно для мышления, то это может означать, что метод утратил свою достоверность и на него не следует полагаться. Такое бывает, например, когда субъект в следствиях обнаруживает некие свойства (положим, умозрительные), а в причинах не оказывается чего-то, им соответствующего; в этом случае вывода, удовлетворяющего потребностям мышления, скорее всего не получится.
Нужно отметить, что метод весьма успешен, не сталкивается с серьезными проблемами и не совершает скачка второго вида (для мысли), когда он используется для описания генезиса таких вещей, вся полнота свойств которых может быть выведена из материальной и движущей причин. Таковыми являются объекты неживые естественные. Если бы мир состоял лишь из них, то данный метод не знал бы исключений, был бы, действительно, универсальным и единственно возможным средством построения теоретического образа вещей из их предполагаемых начал. Но, увы, в опыте субъект находит множество вещей, имеющих чувственно не воспринимаемые, умозрительные свойства (например, целесообразность и запрограммированность человеческой деятельности или живого организма), которые не могут быть выведенными из чувственно воспринимаемых материальной и движущей причин. Если «физически» мыслящий субъект способен эти свойства наблюдать, он попадает в сложное положение. С одной стороны, указанные свойства именно вывести («непрерывно» получить) можно лишь из соответствующих им причин — формальной и целевой, однако чувственная доминанта не позволяет субъекту признать последние в качестве «настоящих», реальных, да к тому же фундаментальных. В крайнем случае, она согласна видеть в них (если уж их невозможно проигнорировать) несамостоятельные производные свойства, но категорически против того, чтобы признавать их самостоятельными началами, существующими наряду с началами чувственно воспринимаемыми. С другой же стороны, доминанта склоняет субъекта считать по-настоящему существующими лишь чувственно воспринимаемые причины (материальную и движущую), но из них не вывести чувственно не воспринимаемые свойства. Попав в такую ситуацию, субъект, находящийся во власти чувственной доминанты, может уповать лишь на скачок второго вида (перерыв непрерывности для мышления). Скачок в этом случае отражает не столько положение дел в объекте, сколько конфликт между субъектом и объектом: субъект, его установки, методы и понятийный аппарат, успешные при работе с неживыми объектами, оказались недостаточными, слишком бедными содержанием, чтобы так же успешно справиться с живой природой. Мир на глубинном уровне сложнее, чем кажется носителю чувственной доминанты, но последняя, к сожалению, не позволяет видеть его таким, она «борется» со всем, что является непонятным для неё.
8. Случайность — неизбежное методологическое допущение. Простота, самодостаточность и безразличие построенного в рамках физического алгорит-
ма начала исключает направленность и необходимость, точнее, необходимую направленность между ним и теми вещами, возникновение которых из него должно быть сконструировано. Как уже говорилось, движение от начал к вещам, имея вид перехода от простого к сложному, часто ставит мышление перед трудностью: нужно объяснить, как многообразие свойств вещей, находимых в опыте, можно именно вывести из немногих абстрактных представлений о началах и присущих им форм движения; требуется показать, как элементарное и самодостаточное, не нуждающееся ни в чем (или предельно бессильное), может принять вид чего-то иного, отличного от него. Следует подчеркнуть, что именно в связи с этими трудностями категория случайности становится необходимым инструментом физического алгоритма.
Использование этой категории в онтологическом смысле вполне оправданно, если, например, интерпретируются внешние взаимодействия «однона-чальных» или «разноначальных» объектов (положим, элементарных частиц между собой, живых организмов друг с другом, элементарных частиц и живых организмов и т. п.). Однако следует считать ошибкой использование категории случайности при интерпретации возникновения вещей «сложных» из вещей «простых» (предлагается «простыми» вещами считать такие, адекватный теоретический образ которых может быть построен с помощью двух начал — материального и движущего, или даже одного из них. Напротив, «сложными» оправданно будет назвать такие объекты, адекватный теоретический образ которых может быть построен посредством четырех начал /материального, движущего, формального и целевого/). Если же в рассуждениях исследователя все-таки встречается такое применение, то ему правильно будет приписывать не онтологический, а исключительно гносеологический смысл. Неспособность построенного в рамках физического алгоритма понятийно-методологического аппарата объяснить (приемлемо для мысли) генезис вещей «сложных» из «простых» выдается за проявление случайности в самом объекте. К такому ошибочному применению категории случайности исследователь неизбежно прибегает тогда, когда ему не удается своеобразие свойств производного объекта именно вывести из сконструированных представлений о началах (использование же при описании перехода от простого к сложному идеи необходимой направленности блокируется доминантой, потому что содержит в себе намек на умозрительный вид причинности).
Как правило, в рамках физического алгоритма случайность есть следствие и своеобразная компенсация невозможности использования целевой и формальной причин на глубинном уровне. Случайность в интересующем нас гносеологическом смысле располагается в том «месте», где должны находиться формальная и целевая формы причинности, но не могут из-за чувственной доминанты. Объект «требует» применения таких причин, а чувственная доминанта запрещает думать о них даже в качестве рабочей гипотезы.
9. Защитный пояс, или искусство камуфляжа. Ни один исследовательский подход не свободен от проблем. При этом не стоит забывать, что последние бывают разными. Одни из них вполне победимы и разрешаются в зависимости от времени, места, уровня знаний или иных обстоятельств. Но есть принципиальные, лежащие в основе данного способа познания и потому не зависящие
от внешних обстоятельств, никогда не преодолимые в рамках определенного исследовательского подхода. И у физического алгоритма такая проблема тоже есть. Разумеется, она связана с чувственной доминантой, которая сужает и обедняет взгляд на мир, буквально вынуждает субъекта смотреть на реальность лишь с ее точки зрения и ограничивать себя поиском только чувственно воспринимаемых начал — материального и движущего. Причем, важно подчеркнуть, что никаких острых и принципиальных сложностей не возникает здесь до тех пор, пока субъект занят изучением таких объектов, которые и в самом деле могут быть теоретически воссозданы (более или менее адекватно) лишь с помощью этих двух начал (либо даже одного из них). Но стоит с помощью физического алгоритма привлечь к рассмотрению объекты, имеющие в своем устройстве умозрительные свойства, не могущие быть выведенными из указанных начал, тотчас обнаруживается упомянутая принципиальная проблема. И это не зависит от того, происходит ли дело в науке или в философии, в двадцать первом веке, или имело место в древности. Главная «неприятность» будет та же самая, одна на всех и, практически, навсегда. Конечно, носителю физического алгоритма кажется, что вот еще немного, вот сейчас наука поможет, еще чуть разделим нечто мелкое на еще более мелкое и тогда все прояснится... Между тем, «роковая» трудность, как и прежде, не преодолевается, потому что на этом пути её просто невозможно преодолеть. Усилия, направляемые в рамках физического алгоритма для ее устранения, приводят к тому, что она вновь воспроизводится, но уже на другом уровне знания. «Физическому» субъекту кажется, что сам мир устроен так, что это он совершает «скачки». Увы, в ряде случаев не мир таков, а таков субъект, который объективирует недостатки собственного образа мышления, превращает их в «странности» объекта и приучает себя относиться к ним благосклонно, как к чему-то само собой разумеющемуся. Воспроизводство такой проблемы, проявляющееся в неизбежности признания скачков, случайностей, выражающиеся в непоследовательности и т. п. — это только симптомы, которые свидетельствуют о серьезном системном сбое, о серьезной системной ошибке.
Если носитель физического алгоритма замечает упомянутые трудные места, то, не имея гносео-методологической возможности (или желания) преодолеть их принципиально и веря во временный их характер, он предпринимает оборонительные действия, часть которых имеет маскировочную направленность. Как правило, они не ведут к глубинному реформированию его гносео-методо-логической позиции, их задача — сделать вид, создать иллюзию, что никаких серьезных трудностей нет, или что они успешно решаются, что познание столкнулось не с проблемой, а с обычным, естественным положением дел. Чаще всего субъект с чувственной доминантой апеллирует к чувственному опыту, содержание которого не совпадает с содержанием отвлеченного мышления (поскольку такому опыту он доверяет больше, чем «капризам и выкрутасам» мышления). К примеру, сложности, связанные со скачком на границе между неживой и живой природой, «решаются» ссылкой на то, что скачок есть явление обычное для чувственного опыта. При этом примеры берутся чаще всего из области неживых объектов, при описании возникновения которых метод не совершает скачка второго вида. Предложение же умозрительных начал
на роль причин умозрительных свойств тотчас блокируется чувственной доминантой как фантастическое и ненаучное.
Применяются, далее, различные понятия, как, например, «функция», «взаимодействие», «система», «самоорганизация» и т. п.. Положим, субъект усматривает некие умозрительные свойства вещи и соглашается признать их частью реальности. При этом самое существенное для него в отношении этих свойств состоит в том, чтобы незамедлительно признать их функцией таких-то чувственно воспринимаемых частей, из которых составлена вещь, их особого устройства, расположения, химического или иного состава и т. п. характеристик, доступных чувственному восприятию. Такой субъект, отвечая на вопрос о том, что такое, скажем, сознание (или мышление и т. п.), тотчас провозглашает, что это функция мозга или что-то в подобном духе. Его не смущает, что он не ответил на вопрос (ведь спрашивали не о том, чем сознание произведено, а о том, что оно такое), для него гораздо важнее прикрепить невнятное свойство к «родному и понятному» чувственно воспринимаемому объекту. Построить непротиворечивый теоретический образ причинной связи, в которой чувственно воспринимаемое именно производило бы умозрительное, как правило, невозможно, и его отсутствие предлагается заменить верой в то, что такая причинная связь, несомненно, есть, несмотря на то, что сегодня мы ее не знаем (но, непременно, узнаем завтра, послезавтра и т. д.) (более подробно камуфлирующие приемы «физического» мышления обсуждаются в [2]).
10. Бытие и видимость. В древнегреческой физике одновременно с представлениями о началах «всего» появляется и очень важное для познания оценочное их (начал и всего) сопровождение, нашедшее свое выражение в делении реальности на бытие и видимость (мнимость), на то, что поистине есть, и на то, что только кажется существующим. Поистине есть лишь то, что не может не быть, что не возникает и не гибнет, чему эксклюзивно и монопольно присуще бытие и категорически не присуще небытие. Оно виделось неизменной, безначальной, самодостаточной вещью. Таковым как раз и признавалось всеобщее начало вещей (как правило, одна из стихий либо некоторое их множество).
В свою очередь тому, что возникает из этого начала вследствие его количественных метаморфоз, присуще уже не подлинное, а кажущееся бытие, т. е. бытие, не отличающееся от небытия. Бытие, которого на самом деле нет, которое суть небытие, и есть видимость, кажимость (например, мираж). Такой оценке подлежали вещи, которые мы могли бы назвать относительными — возникающие и гибнущие, несамостоятельные, зависимые от иного.
На первых порах и истинное, и кажущееся представлялись чувственно воспринимаемыми, а различие между ними было лишь количественным. Подлинная реальность мыслилась «тонкой» (или «мелкой») вещью, непосредственно недоступной для чувственности, но «понятной» для нее в принципе (построенной с учетом ее потребностей); кажущаяся же реальность имела вид «грубой», «плотной» и достаточно крупной, макроскопической вещи, доступной для чувственности именно непосредственно. Начиная с элеатов наметилась еще одна линия, в которой подлинность бытия стала связываться с отвлеченно-мысленными характеристиками чувственно воспринимаемых вещей.
Мышление современных носителей физического алгоритма прежней
резкости в противопоставлении бытия и кажущегося уже не предполагает. Лишь некоторые из них достаточно смелы и последовательны, чтобы выразить данную установку полностью, как, например, американский философ С. Чейз, заявивший о том, что, глядя на корову, пасущуюся на лугу, он видит вовсе не корову, а бешеную пляску электронов. В 20-м веке данную позицию в столь ясной, откровенной, без оговорок высказанной форме встретить можно было не так уж и часто. Но зато у более ранних философов и физиков она вовсе не была редкостью. Несмотря на смягчение остроты и глобальности противопоставления бытия и видимости, в современном мышлении, функционирующем в рамках физического алгоритма, деление реальности на две области — кажущегося и подлинного — продолжает играть важную роль, существенно определяя выбор исследовательской стратегии.
11. Исследовательские стратегии. История функционирования физического алгоритма свидетельствует, что отношение познающего субъекта к упомянутым выше «подлинному» и «мнимому» может быть различным, что существенно влияет на избрание им, назовем это, исследовательской стратегии. Под последней условимся понимать некоторое множество взаимосвязанных весьма важных допущений, определяющих цели и задачи познания, его важнейшие ориентиры и статус. От выбора стратегии существенно зависит и организация субъектом самого познавательного процесса, и построенная картина мира. Стоит пояснить, о чем идет речь.
Как уже говорилось, физический исследовательский алгоритм возникает вместе с предположением о том, что «по ту» сторону мнимого слоя реальности имеет место подлинно сущее. Мнимость связывалась с конечностью вещей, с их возникновением и гибелью, тогда как подлинность сущего усматривалась в безначальности и безотносительности. Для древнегреческой натурфилософии признание безотносительной «вещи» является важнейшей исследовательской предпосылкой. Эта же установка обнаруживается и на определенных этапах развития некоторых фундаментальных наук, например, в классической новоевропейской физике. Разумеется, представления о безотносительном могут быть не одинаковыми в философии и, положим, в классической физике, но, тем не менее, в той или иной форме они все-таки предполагаются обеими (в классической физике функцию безотносительного элемента выполняла абсолютная система отсчета — абсолютные пространство и время). И древнегреческие натурфилософы, и классические физики сходны в самом общем виде в том, что нечто безотносительное и безначальное признается мерой существования и несуществования относительных вещей, мерой их движения и покоя. Предполагается, что только в «системе отсчета» этой безотносительной «вещи» все относительные вещи есть то, что они, действительно, есть.
Вторым крайне важным допущением является предположение о том, что мнимая реальность дается, буквально, навязывает себя в непосредственном чувственном переживании обычного человека. Подлинно же сущее находится как бы за этим непосредственным переживанием, по ту сторону от него, скрыто от субъекта этим мнимым слоем. Задача и высшая ценность познания усматривается в том, чтобы выйти за пределы кажущегося и с помощью понятийного
аппарата мышления «увидеть» то, что есть на самом деле, поистине, вне мнения. К примеру, Птолемеева геоцентрическая концепция устройства космоса была ни чем иным, как математически описанной кажимостью, т. е. тем, что только кажется существующим, но что не есть на самом деле. Новоевропейская наука постепенно создавала понятийный аппарат, который преодолевал кажимость и показывал отношения между небесными телами такими, каковы они на самом деле. При этом человек не освободился от условий, инициировавших кажимость: он до сих пор, находясь на, как ему мнится, неподвижной Земле, наблюдает движение вокруг нее других небесных тел.
Без этих установок субъекту вообще нет смысла начинать познавательный процесс, поэтому они, как правило, всегда обнаруживаются как минимум на первых ступенях очередного витка развития познания. Так было и в древнегреческой философии, так было и в новоевропейской классической физике. Пусть стратегия, основанная на этих допущениях, направленная на преодоление кажущегося и поиск безотносительного, будет названа «классической», тем более, что такой термин используется отечественной философией науки в том числе для обозначения первого этапа новоевропейской физики. Распространим его на все случаи, где познание опирается на подобные допущения (т. е. и на древнегреческую физику).
Как показывает история, и древнегреческая, и новоевропейская классическая физики не избежали кризиса. Хотя их понятийные аппараты существенно различны, есть, тем не менее, некоторое сходство между ними в том, как наступил кризис каждой из них и какие формы он принял. Последние древнегреческие физики (Демокрит и Анаксагор) подготовили понятийный аппарат для перехода к софистике, но сами все же не вышли за пределы натурфилософии; можно сказать, последние новоевропейские классические физики (Лоренц и Пуанкаре) создали понятийный аппарат, необходимый для специальной теории относительности (СТО), но сами в той или иной степени остались в границах классической исследовательской стратегии (по крайней мере, Лоренц). Им всем оставалось сделать лишь один шаг, и они вышли бы в область иного типа мышления, но они не сделали такого шага. Зато вместо них это совершили их молодые последователи, в древности — Протагор (ученик Демокрита), в современной физике — Эйнштейн. Остальные мыслители, смотревшие в эту точку пересечения двух стратегий (старой и нарождающейся), сделали свой выбор в пользу нового и дружно пошли вслед за Протагором и за Эйнштейном.
И древнегреческая философия, и новоевропейская физика вместе с этим выбором входили в некую новую свою формацию, основанную на началах релятивизма и субъективизма. В древности такой формацией была софистика, а в начале 20 века — релятивистская физика. Как бы сильно ни различались они на первый взгляд между собой, они построены тем не менее на одних и тех же фундаментальных гносео-методологических допущениях. Это обстоятельство в определенном смысле существенно сближает их, даже роднит, причем, настолько, что позволяет рассматривать их как две формы проявления одной и той же гносео-методологической позиции. Почему бы не обозначить эту последнюю термином, который прочно соединился с исторически первым ее
проявлением? Почему бы термин «софистика» («софистический») не перевести из разряда имен собственных в разряд имен нарицательных и не распространить его на такие познавательные позиции, которые имеют принципиальное сходство в гносео-методологическом плане с древнегреческой софистикой? Тогда было бы оправданным предполагать периодическую повторяемость некоторых гносеологических ситуаций (например, кризисных состояний и выходов из них) и говорить о том, что, положим, софистический период может «случиться» не только в философии, и не только в древнегреческой, но и в науке (допустим, в физике), причем вполне современной. Для обозначения релятивистской и следующей за ней современной физики (впрочем, и не только ее) применяется термин «неклассический». Как представляется, он еще менее удачен, чем термин «классический», по причине своей неопределенности и бессодержательности. Он указывает лишь на то, что здесь, в неклассической науке, что-то происходит не так, как бывает в классической: иначе трактуются причинные связи, иначе расценивается роль субъекта и его деятельности в познании и т. п. Между тем, задача классификации заключается не в том, чтобы усматривать только одни различия, а в том, чтобы, наряду с отличиями, указывать моменты сходства и сводить их к наиболее фундаментальным принципам. Кроме того, термины, включающие в себя «не-» и «пост-», плохо приспособлены для того, чтобы классифицировать отдельные этапы сложных многоступенчатых процессов. Если на смену классической науке пришла неклассическая, ей — постнеклассическая, то как обозначить ту, которая придет на смену последней? Не придется ли в таком случае отказываться от принятой терминологии, чтобы «пост-» не превратилось в «постпост» и т. д.?
Переход от древнегреческой натурфилософии к софистике заключался, по-видимому, в смене важнейших принципов, определяющих исследовательскую стратегию. В состоянии кризиса эти вышеуказанные натурфилософские принципы трансформировались настолько, что превратились в полную противоположность себе самим, по крайней мере тому их содержанию, с которого начиналось древнегреческое физическое познание. Прежде всего, и это во-первых, софистическое мышление отказалось от признания на понятийном уровне существования некоего безусловного и безначального «физического объекта», поскольку в непосредственном опыте он не дан. Реально существующим признавалось лишь множество меняющихся, взаимозависимых, относительных вещей, данных в непосредственном чувственном восприятии.
Во-вторых, софисты отказались от прежнего деления сферы познаваемого на кажущееся и истинное. Ими признавалось, что поистине есть то, что дано в непосредственном (чувственном) восприятии. По ту сторону кажущегося (непосредственно воспринимаемого) либо нет ничего, принципиально отличного от него, либо же оно недоступно из-за того, что любой субъект всегда имеет дело прежде всего с непосредственно данным. Для Протагора, например, непосредственные чувственные переживания (ощущения), считавшиеся кажимостью в натурфилософии, и есть истинное, или, по крайней мере, одно не отличить от другого. Человек и его непосредственное восприятие (чувственное, разумеется) становятся мерой всех вещей — существующих для него, что они существуют, несуществующих для него, что они не существуют.
В физике эти принципы познания проявили себя в СТО, правда, специфическим образом. Вместе с элиминацией эфира, недоступного для непосредственного наблюдения, произошел отказ от абсолютной системы отсчета — от абсолютных пространства и времени. Эта система отсчета выполняла функцию меры того, что происходит во всех относительных системах отсчета: только в ней движение и покой, течение времени и пространственные характеристики вещей получали однозначную трактовку и освобождались от многозначности. Только в ней кажущиеся аспекты движения можно было отличить от реальных. Начиная со СТО, физик неизбежно должен объединиться с некоторой одной относительной системой отсчета и, благодаря установкам и связанному с ними математическому описанию, оказывается обреченным никогда не выйти за пределы того, что может быть всего лишь кажущимся. Так, наблюдатель, находящийся в инерциальной системе отсчета (покоящейся или движущейся прямолинейно и равномерно) не может знать, движется ли она или неподвижна. Даже если она движется, ему может казаться, что она неподвижна и, наоборот, и проверить его сомнения нечем. Движение объекта может казаться ему неподвижностью, а неподвижность принимать вид движения. Или, иначе: бытие движения может принимать вид его небытия и, наоборот. Это и есть кажимость.
Стоит, однако, заметить, что особенность софистического характера релятивистской физики состоит в том, что она вовсе не основывается на примитивном эмпиризме, свято верящем в содержание чувственного опыта (как это было свойственно Протагору). Напротив, она суть математическая дисциплина, в большей мере доверяющая математике, нежели чувственности. Субъективизм и релятивистские (кажущиеся) эффекты являются здесь следствием принятых принципов и построенных на их основе математических расчетов. Релятивистская физика говорит не столько о том, что фактически видит наблюдатель, сколько о том, что он должен видеть, исходя из определенных математических построений.
Равноправие «непосредственно наблюдаемого» в любых относительных инерциальных системах отсчета лишает ученого возможности определить действительный, однозначный, не математический только, а физический смысл происходящего в них (одновременности и неодновременности событий, изменение длины движущихся объектов, замедление времени и т. п.). Вопрос, например, об одновременности событий самих по себе, с точки зрения СТО, неправильно даже ставить вне одной из относительных систем отсчета. Нет никакого «самого по себе». Исследователь должен довольствоваться тем, что ему кажется (что им непосредственно должно было бы восприниматься при правильности определенным образом проведенных математических построений и расчетов), и смириться с тем, что другому кажется совсем иное, и обе кажимости равноправны. Здесь безраздельно господствует принцип Протагора: «кому что как кажется, так оно и есть для того, кому это кажется». Приходится констатировать, что СТО конституировала кажущееся, запретив выходить за его пределы (Лоренц, к слову, несмотря на признание релятивистских эффектов, часть из них называл «кажущимися», и не отказывался от абсолютной системы отсчета). Благородная задача преодоления кажущегося
и стремление к истине, увы, заменяется задачей математического описания кажущегося, точнее, математического конструирования того, что должно непосредственно восприниматься субъектом (казаться ему) в определенной относительной системе отсчета. Вместо того, чтобы посредством понятийного аппарата корректировать кажимость, выводить субъекта за пределы последней и давать ему представление о том, что есть на самом деле, СТО превращает кажущееся (то, чего нет, релятивистские эффекты) в то, что есть «поистине» (в состояние самого объекта).
12. Физический алгоритм и математика. Важной стороной познания, организованного на принципах физического алгоритма, является возможность его математизации. Это и понятно, ведь одним из его начал является единство качественных и количественных характеристик, составляющих основу чувственного опыта. Там же, где имеется количественная определенность объектов, может быть использована математика. Нужно отметить, что применение математики для указанного алгоритма не обязательно, но в высшей степени вероятно и напрашивается само собой. Более того, использование математического аппарата повышает теоретические и практические возможности познания.
Как показывает история развития древнегреческой натурфилософии
и новоевропейской физики, математика используется вначале для описания устройства и движения чувственно воспринимаемых объектов, которые даны в непосредственном опыте. Математические методы формализуют их количественные характеристики. Фактором, определяющим развитие физического знания на этой ступени, является чувственно воспринимаемый объект, который даже после математической обработки остается в непосредственном опыте субъекта и может быть использован в качестве критерия проверки математических методов.
Ситуация меняется, когда объектом познания становятся не находящиеся в непосредственном опыте вещи — они могут быть слишком малы, слишком быстры или слишком далеки для этого. Такой объект уже не может продолжать играть роль фактора, определяющего развитие познания и являющегося критерием для проверки математических его описаний. Свойства, строение, «поведение» такого объекта непосредственно в чувственном восприятии не наблюдается, но его теоретический образ можно попытаться сконструировать какими-то умозрительными способами. Наиболее надежным и близким «физическому» сознанию средством представляется математика, хорошо себя зарекомендовавшая на прежнем этапе развития знания. Эти обстоятельства превращают математику в основное средство конструирования недоступных опыту объектов, разумеется, по ее законам. Не сразу, но неуклонно, математика вытесняет и замещает сам опыт и как источник получения информации о недоступном для него предмете, и как критерий оценки правильности построенных ею представлений.
В древнегреческой философии указанные тенденции проявились в пифагорейской традиции. Первоначально пифагорейцы считали вещи и числа одним и тем же, причем, и вещи, и числа были чувственно воспринимаемыми. С возникновением отвлеченного мышления математика часто становилась
единственным средством конструирования начал физических явлений (например, в физической части учения Платона): элементы математического мышления (число, точка, линия, плоскость, объем, треугольник и т. д.) превращались в элементы реальных вещей, а логика построения геометром геометрических фигур принимала вид логики генезиса самих физических объектов.
Тенденции развития новоевропейской физики в общих чертах повторяют тенденции развития физики древнегреческой. Классическая физика держалась убеждения, что непосредственно данные объекты опыта и практическая деятельность с ними (эксперимент) являются определяющими факторами познания и критерием правильности математических их описаний. Но вхождение в физику объектов, не данных субъекту непосредственно, стимулировало выдвижение математического аппарата на роль не описывающего только, а конструирующего физическую реальность. Разумеется, как и в древности, математические объекты стали претендовать на место физических объектов и постепенно вытеснять последние. Например, физическое понятие тяготения, конституированное Ньютоном, стараниями релятивистской физики было замещено математическим понятием искривленного пространства. При этом релятивист убежден, что данная математическая абстракция должна функционировать в картине мира как физический объект. Математическая физика рано или поздно превращается в физическую математику. Релятивистская физика, квантовая механика, теория струн идут именно этим путем, реализуя платоно-пифагорейскую модель физического познания. Новоевропейская физика, таким образом, становится все более математической и все более созерцательной не в лучшем смысле этого слова. В ней реальность строится по законам математики, но к ней рекомендуется относиться как к физической (ситуация очень похожа на ту, которая сложилась в элейской школе, в зено-новских апориях. То, что говорили элеаты, выглядело логично и убедительно, но не имело никакого отношения к реальным чувственно воспринимаемым вещам). Она манипулирует конструкциями, которые либо крайне не скоро, либо, как у Платона, никогда не смогут стать предметом опыта.
Итак, подведем итог. Основанный на чувственной доминанте физический исследовательский алгоритм — это важнейшая форма организации познавательной активности. Он является наиболее распространенным, т. к. «вырастает» из естественной доминанты, не требующей от субъекта радикальных гносео-методологических преобразований. За его плечами история длительного и успешного применения как в философии, так и в науке. И, тем не менее, возможности его ограничены. Будучи основанным на доминировании чувственного восприятия (самой первой по порядку вызревания из двух познавательных способностей), он волей-неволей не учитывает (или, если и учитывает, то неадекватно оценивает) место умозрительного (второй познавательной способности, ее предмета и продуктов ее деятельности) в исследовательском процессе, но прежде всего в устройстве самой реальности. Субъект, находящийся во власти чувственной доминанты, либо строит картину мира, в которой совершенно нет места умозрительному, либо же помещает последнее исключительно в область следствий чувственно воспринимаемых причин. Такая установка приводит к неоправданному упрощению, к весьма
серьезному огрублению образа познаваемой реальности: целое, состоящее как минимум из двух «частей», редуцируется к одной из них. Мир богаче, чем может представить и выразить носитель физического алгоритма. В рамках последнего не вырабатывается средств, которые могли бы адекватно отобразить умозрительную «часть» мироустройства. Поэтому оправданным является применение данного алгоритма к более «простой» стороне реальности, где использование умозрительных начал очевидно не требуется (или, точнее: требуется, но не очевидно), т. е. к неживой природе. При переходе же к изучению «сложных» объектов познавательные возможности физического алгоритма существенно снижаются, что находит свое выражение в появлении «системных ошибок» и потере достоверности. К работе с такими объектами более приспособлен метафизический исследовательский алгоритм, описать основные положения которого планируется в будущей статье. Познавательный арсенал, который кажется носителю физического алгоритма естественным и самоочевидно достоверным, создает, к сожалению, лишь искаженный образ реальности.
ЛИТЕРАТУРА
1. Лебедев С. П. Алгоритмы познания. Физический исследовательский алгоритм. Часть 1 // Вестник Русской христианской гуманитарной академии. — 2014. — Т. 15, № 1.
2. Лебедев С. П. О границах оправданного применения метода качественно-количественных изменений // Вестник Русской христианской гуманитарной академии. — 2013. — Т. 14, № 2.
