CC BY
173
ФИЛОСОФИЯ
Философские основы научного мышления
УДК 122 + 167 С. П. Лебедев*
АЛГОРИТМЫ ПОЗНАНИЯ. ФИЗИЧЕСКИЙ ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ АЛГОРИТМ
Статья посвящена проблеме научного мировоззрения как мышления о причинах. Основываясь на аристотелевском учении о четырех причинах, выдвигается положение о научном (физическом) исследовательском подходе как выявлении материальных и действующих причин. Определяется особый тип субъективности, присущий данному мышлению. Его гносеологическим базисом выступает чувственная интуиция и рассудок, которые абсолютизируются в исследовательской практике особой форме созерцания. Данный тип мышления характерен не только для исторических форм философии (досократики), но и для современной науки, в которой преобладают аналитические методы и отвергнута телеология.
Ключевые слова: причинность, наука, объект, исследование
S. P. Lebedev
Algorithms of Cognition — Physical Algorithm of Research
This paper devoted to the scientific worldview as thinking about causes. Based on the Aristotelian doctrine of the four causes, advanced thesis about scientific (physical) researching approach as identifying the material and efficient causes. A special type of subjectivity determined as an inherent in this thinking. His epistemological basis did a sensual intuition and understanding, which absolutized in research practice a particular form of contemplation. This type of thinking is characteristic not only for historical forms of philosophy (pre-Socratics), but also for modern science, which is dominated by analytic methods and rejected teleology.
Keywords: causality, science, object, study
Изучение способов организации познавательной деятельности, присущих философам и представителям новоевропейской науки, дает очень богатый и интересный материал для гносеологии и методологии. В результате нашего опыта знакомства с историей познания сложилось представление о том, что исследовательская активность подчинена довольно жестким алгоритмам, управляющим познающими субъектами независимо от их воли и сознания. Такие алгоритмы проявились в своих основных чертах, как представляется, уже в античности. Первый из них сформировался в досо-
* Сергей Павлович Лебедев — доктор философских наук, профессор, Санкт-Петербургский государственный университет, Русская христианская гуманитарная академия, lebedevsrg@rambler.ru
Вестник Русской христианской гуманитарной академии. 2014. Том 15. Выпуск 1
67
фистической физике, второй был построен усилиями Платона и Аристотеля. В связи с данным обстоятельством, думается, было бы справедливым, первый алгоритм назвать «физическим», а второй обозначить как «метафизический».
Термин «физика» здесь обозначает тот довольно широкий исследовательский подход, который впервые обнаружился в дософистический период развития философии. Сам такой подход не исчез с утратой интереса к природе, вышел за пределы натурфилософии, получил мощный дополнительный импульс со стороны отвлеченного мышления и умножил свои возможности. Он широко применялся в различных философских учениях (например, у Платона в его учении о неразумной причине, у неоплатоников) и позднее в частно-научном познании, прежде всего в новоевропейской физике. Следует отметить, что слово «физический» в названии алгоритма вовсе не означает, что речь идет лишь о физиках в узком смысле слова и что данный алгоритм реализуется только в тех исследовательских процессах, которые ориентированы на природу.
Каждый из упомянутых алгоритмов представляет собой систему связанных между собой познавательных действий. Некоторые из них являются, за редким исключением, широко и хорошо известными. Для их выявления требуется, как правило, всего лишь внимательное наблюдение за историко-философским и историко-научным процессами. Иные же (коих не много) не столь очевидны, и их обнаружение требовало некоторой аналитической работы. Стоит, однако, подчеркнуть, что дело вовсе не в самих упомянутых действиях, взятых по отдельности, а в их закономерной, необходимой и ал-горитмичной связи между собой. Алгоритмичный характер их единства проявляется в том, что исследовательские действия субъекта независимо от его воли сплетены в своего рода «цепь» с довольно жесткой последовательностью. Произвольно «выбросить» какое-либо звено из цепи он едва ли сможет, как не сможет включить в нее действия из другого исследовательского алгоритма, не нарушая при этом стройности и последовательности своей концепции.
Стоит ли говорить о важности знания тех причин, которые обусловливают такую связь? Почему одни исследователи при решении той же самой проблемы выбирают один путь, а другие — иной? Да и выбирают ли они свой путь, или он им исподволь чем-то навязывается? Можно ли, далее, говорить о какой-то предрасположенности мыслителей к разным исследовательским путям? И если вдруг окажется, что такое возможно, то важно понять, какими факторами может быть обусловлена эта предрасположенность?
Анализ познавательного процесса позволяет с высокой степенью вероятности утверждать, что некая предрасположенность субъектов к совершенно определенным исследовательским действиям, действительно, имеет место. Можно сделать предположение, что фактором гносеологического порядка (от факторов иного рода позволим себе отвлечься), предопределяющим «предпочтения» познающего субъекта, является, если можно так выразиться, его «гносеологическое устройство». Этим, немного схематичным, термином обозначается, если угодно, «набор» познавательных способностей субъекта и взаимоотношение между ними. Речь идет о чувственном восприятии и умозрении, коими располагает любой интеллектуально и физически здоровый человек. Если иметь в виду просто факт наличия указанных способностей в человеке, то в этом смысле все люди совершенно одинаковы. Однако если взглянуть на «удельный вес», какой каждая из способностей имеет в познавательных действиях конкретного человека, то придется признать, что люди все-таки разные, как бы
это ни было неприятно для самосознания современного человека, чувствительного к оценкам такого рода.
Прежде всего, стоит обратить внимание на то, какую роль играют чувственность и умозрение в гносеологической активности субъекта. С одной стороны, они суть формы его деятельности, с помощью которых он осваивает объект исследования и воспроизводит посредством них свойства последнего. С другой же стороны, деятельность субъекта не только объединяет его с объектом, но и отделяет от него: ведь деятельность субъекта — это все-таки егд деятельность, его состояние или свойство, отличные от состояний и свойств объекта (разумеется, кроме того случая, когда субъект тождественен объекту). Деятельность — это то, что непосредственно дано субъекту, с объектом же он связан опосредствованно, через свою деятельность. Можно сказать, что субъект «видит» не объект сам по себе, а свою деятельность, направленную на освоение объекта, и ею созданные «продукты» (т. е. образы объекта). То, что субъекту представляется объектом, есть в значительной мере продукт деятельности его самого. Словом, помимо упомянутых форм нашей активности нам непосредственно не дано ничего, что могло бы в строгом значении называться миром вещей самих по себе. Помимо наших деятельностей мы ни с чем не контактируем, поэтому наши деятельности и их продукты — это и есть тот самый мир, который наивное сознание считает «объективной реальностью». «Мир» таков, каким «видит» его та или иная наша форма деятельности. Если сказанное здесь является верным, то наше познание есть объективация наших познавательных способностей, того, сколько их, какие они и как они соотносятся между собой.
Представим, что у человека лишь одна познавательная способность. В этом случае вне зависимости от того, каков мир, человек будет видеть его только с точки зрения присущей ему способности. Никакого намека на то, что в мире, возможно, есть еще что-то иное, ему не будет дано, и мир в этой его инаковости ему просто не будет доступен. Если же, далее, предположить, что субъект располагает двумя разными способностями, то и мир ему предстанет более сложным, подлежащим рассмотрению с двух разных точек зрения (т. е. он сможет в своих формах деятельности воспринять более сложный мир).
Гносеологу, разумеется, очень важно знать, что представляет собой каждая из способностей, каковы ее познавательные возможности, какими формами она располагает, каковы границы ее оправданного применения. Однако, как думается, он не должен ограничиваться рассмотрением познавательных возможностей каждой из способностей, взятых как бы в «чистом виде», действующих строго в границах своей компетенции: мол, чувственность делает исключительно свою работу, а мышление — свою. В реальном познающем субъекте они влияют друг на друга, стараются подчинить себе друг друга, а паритет между ними бывает редко. Стремление к господству, фактическое господство или подчинение, скрытый или явный конфликт между ними находят свое выражение в мотивации исследователя, в использовании определенных методов познания, в построенном им понятийном аппарате и т. п. Крайне важно подчеркнуть, что именно доминирование одной из способностей есть основа познавательного процесса, возможно, самый существенный его фактор, предопределяющий в нем почти все наиболее значимое — и определение подлинной реальности, и «набор» познавательных средств, критериев, и, наконец, «картину мира».
Допустим, что у человека, действительно, две познавательные способности, и одна из них доминирует по каким-то причинам. В чем, собственно, проявляется
доминирование одной из способностей? Думается, что прежде всего это обнаружится в восприятии субъектом «мира»: последний будет представляться ему таким, как о нем свидетельствует именно доминирующая способность. Ее господство выявит себя в господстве форм и продуктов ее деятельности над формами и продуктами деятельности другой способности. Именно она сделается для субъекта критерием того, чтд надлежит считать «настоящей» реальностью (чувственно воспринимаемое или умозрительное). Доминантная познавательная способность превращается в своего рода «оптический прибор», через который субъект главным образом и смотрит на область объектов. Этот «прибор» пропускает через себя к субъекту только то, что может воспроизвести в свойственных ему формах деятельности. При этом важно подчеркнуть, что вместе с определенной информацией он внушает субъекту уверенность в том, что эта информация получена от настоящей реальности. Насколько формы деятельности доминирующей способности занимают центральное положение среди других познавательных способностей субъекта, настолько, соответственно, и ее «продукты» также занимают центральное положение в создаваемой этим субъектом картине мира в сравнении с «продуктами» других способностей. Доминанта «заставляет» недоминирующую способность выработать формы деятельности, приемлемые для доминанты (не противоречащие ей), она становится для субъекта критерием «понятности» теоретических объяснений и моделей.
В случае же, если недоминирующая способность обнаружит стремление к тому, чтобы «потеснить» доминанту или даже занять ее место, последняя будет агрессивно отстаивать свое господствующее положение. Из «оптического прибора» она превратится в бескомпромиссный «фильтр», просеивающий проходящую к субъекту информацию — пропускающий родственную для доминанты и блокирующий не родственную и непонятную для нее. Доминирование одной из способностей и превращение ее в фильтр делает субъекта еще до фактического осуществления познавательного процесса предрасположенным и особо восприимчивым к одной стороне реальности и «враждебно» настроенным, не доверяющим и невосприимчивым к другой ее стороне. Еще до процесса познания он готов принять одни его результаты, и совершенно не готов принять другие. При этом важно подчеркнуть, что упомянутые предпочтения или антипатии вовсе не являются делом «доброй» (и уж тем более «свободной») воли субъекта, который, как правило, просто не догадывается о самом факте доминирования в нем какой-либо из способностей. Чаще всего доминирование не попадает в сферу сознательной познавательной активности субъекта, что рассматривается им как полное отсутствие какой-либо доминанты и он питает иллюзию, будто в процессе познания свободен в выборе исследовательского подхода и будто только сам объект изучения «ведет» его за собой.
Доминантой предопределяются не только предпочтения и антипатии субъекта, но и его исследовательские действия, опирающиеся на такие предпочтения. Именно доминирование одной из способностей является причиной формирования двух принципиально различных комплексов исследовательских действий, в каждом из которых последние настолько внутренне связаны, что данные комплексы можно назвать алгоритмами. Позволим себе обозначить несколько наиболее очевидных и важных гносео-методологических состояний, установок и методов, которые неизбежно использует субъект, находящийся во власти чувственной доминанты, и которые в их тесной взаимосвязи составляют содержание физического исследовательского алгоритма.
(Между делом стоит отметить, что в одном субъекте чувственное восприятие и умозрение чаще всего не являются равноправными в отношениях между собой,
но одна из них фактически господствует, а другая подчиняется. В самом деле, чувственность и умозрение представляют собой существенно отличающиеся друг от друга формы деятельности, направленные на столь же не похожие друг на друга объекты, функционирование которых происходит по разным, взаимоисключающим законам, что с очевидностью продемонстрировали элеаты. Субъект, который в одинаковой мере пожелает удовлетворить потребностям как чувственности, так и умозрения, скорее всего, откажется от усмотрения между ними единства и будет вынужден довольствоваться дуализмом.)
1. Чувственная интуиция
Наличие в человеке двух познавательных способностей и доминирование одной из них характеризует объективную сторону «устройства» субъекта. Важно иметь в виду, что господство какой-либо из способностей, разумеется, проявляет себя также и субъективно. Оно имеет вид глубинного непосредственного переживания субъекта, вид непосредственного усмотрения им того, что есть собственно настоящая реальность. (В случае с чувственной доминантой это усмотрение не является продуктом размышлений, субъекту вообще для него не нужно ничего делать, оно дается ему непосредственно, вместе с рождением.) Субъект видит определенный тип объектов и верит в их «настоящесть». Его видение и вера непосредственно едины в данном усмотрении. Отношение субъекта к реальности, в котором в неразрывном единстве находятся непосредственное усмотрение некоторого вида объектов и вера в их подлинность, пусть будет названо «интуицией»; чтобы не путать с иными значениями данного термина, можно интересующее нас переживание обозначить словосочетанием «доминантная интуиция». Предположение о том, что субъект располагает двумя познавательными способностями, можно дополнить предположением о возможности существования и двух доминантных интуиций — чувственной и умозрительной. (Не лишним будет напомнить, что «настоящей» ему представляется именно та реальность, которая создается усилиями доминирующей познавательной способности.)
Доминирование чувственного восприятия проявляется в чувственной интуиции, состоящей в том, что субъект видит в качестве подлинной именно чувственно воспринимаемую реальность. Человек с такой интуицией непосредственно убежден в том, что ничего, кроме чувственно воспринимаемых вещей, поистине не существует, что только чувственно воспринимаемое и есть настоящая реальность. Забегая вперед, отметим, что доминирование умозрительной способности обнаруживается в умозрительной интуиции, находясь во власти которой субъект видит подлинно существующими умозрительные объекты. Важно подчеркнуть, что в последнем случае речь идет не о способности мысленно допустить существование умозрительных объектов, а именно о способности их непосредственно «усматривать» (умозрить). В основе выбора разных путей познания, методов и т. п. лежит, главным образом, видение, т. е. то, что видит субъект как настоящую реальность.
Чувственная доминантная интуиция лежит в основе познавательной активности субъекта и инициирует появление физического алгоритма (а умозрительная интуиция — метафизического). В восприятии субъектом реальности чувственная интуиция обусловливает центральное положение ощущений, что само собой понятно. Всеобщими для ощущений являются качественные и количественные характеристики. Вкус, цвет, запах и т. п. составляют качественное содержание ощущений. При этом,
никакое качество не существует вне количественной (экстенсивной и интенсивной) определенности (к примеру, переживаемый желтый цвет всегда может быть более или менее желтым в сравнении с другим, холодное может быть более или менее холодным и т. д.). Качество и количество в первую очередь суть формы чувственного переживания, и только во вторую — категории мышления.
2. Рассудочный тип мышления
Качественные и количественные характеристики ощущений становятся для
субъекта с чувственной интуицией своего рода альфой и омегой познавательного процесса: им он доверяет, от них отталкивается, начиная такой процесс, к ним же, как к чему-то надежному и «настоящему», как к некоему критерию, он надеется прийти в результате исследовательских действий. Важно иметь в виду, что мышление, составляющее изрядную долю этих действий, должно быть не любым, а таким, которое адаптировано к чувственному восприятию. Оно должно иметь формы, позволяющие ему манипулировать качественными и количественными характеристиками (объединять и разъединять между собой качества, делать то же самое с количествами, объединять и разъединять качества с количествами), не вступая при этом в противоречие с ними.
Разумеется, будучи мышлением, оно принципиально отличается от чувственного восприятия (не имеет ни качественных, ни количественных характеристик). Но в то же время оно должно быть мышлением именно и прежде всего чувственно воспринимаемого, да еще и действующим в условиях чувственной доминанты. Поэтому субъекту, находящемуся во власти последней, оно не представляется принципиально отличным от чувственности, не существует для него «наряду» с ней и не «заслоняет» ее собой. Напротив, доминирование чувственности как раз в том и состоит, что именно она и продукты ее функционирования определяют границы и содержание усмотрений субъекта, заслоняют собой все остальное и воспринимаются субъектом как начало всего, в том числе и самого мышления. Для субъекта, находящегося во власти чувственной интуиции, на переднем плане восприятия находятся чувственно воспринимаемые качественно-количественные характеристики вещей, тогда как мышление, манипулирующее ими, либо вообще оказывается незаметным для него, либо же, если оно все же попадает в поле его зрения, кажется ему несущественным, не самостоятельным по отношению к чувственности, всего лишь субъективным, своего рода несамостоятельным продолжением чувственно воспринимаемого. Такое мышление, которое приспосабливает свои формы для описания доминирующего чувственного восприятия, довольно давно получило название «рассудка». Последний есть мышление, имеющее чувственное восприятие своим первым и преимущественным предметом. Из сказанного важно сделать вывод о том, что если мышление в той или иной степени соответствует специфике осваиваемого им объекта, то мышление, приспособленное к чувственно воспринимаемым объектам, мышление объектов совершенно умозрительных и мышление, стремящееся объединить первые со вторыми, должны существенно различаться между собой.
Следует специально отметить, что чувственная доминанта оставляет мышлению довольно значительные возможности для его собственного развития. Она не препятствует тому, чтобы мышление обретало отвлеченные формы (если, конечно, эти формы не ведут к признанию самостоятельного существования умозрительных объ-
ектов). Субъект, умеющий отвлеченно мыслить и находящийся при этом во власти чувственной доминанты, будет иметь уверенность, что, какими бы абстрактными ни были его мысли, они относятся к чувственно воспринимаемым вещам. Власть чувственной доминанты не прекращается даже тогда, когда субъект склонен придавать своим абстракциям статус самостоятельных объектов, если только эти объекты не свободны совершенно от чувственно воспринимаемых характеристик. Например, мышление математика все еще пребывает в области, подчиненной чувственной доминанте, поскольку математика не выходит за пределы количественных теоретических объектов и их количественных отношений, а количество — это свойство прежде всего чувственно воспринимаемых вещей, и совершенно не присуще чисто умозрительным объектам. Поэтому математика, хотя и имеет дело с умозрительными объектами, но с такими, которые представляют собой абстракции объектов чувственно воспринимаемых, которые суть результат обособления особых свойств последних.
3. Самоограничение поиска материальными и движущими началами и причинами
На определенном этапе перед познанием ставится задача понять процесс возникновения некоторого вида объектов и обнаружить их начала и причины. Позволим себе напомнить, что всего известно четыре вида начал и причин — материальные, движущие, формальные и целевые. Первые две причины могут быть восприняты на чувственном уровне, две последние — умозрительны. Все они были выявлены в доаристотелевский период развития философии.
Как будет «вести себя» в этом случае чувственная доминанта и соответствующая ей интуиция? В какой сфере она подвигнет субъекта искать упомянутые начала и причины, а какую запретит рассматривать в качестве источника таковых? Очевидно, что она не станет побуждать его искать начала в той области, которой она просто-напросто «не видит» и в реальность которой не верит. Вероятно, не будет ошибочным предположение о том, что такой субъект усмотрит реальные начала, скорее всего, только в тех объектах, которые соответствуют его доминанте, т. е. в данном случае — среди чувственно воспринимаемых объектов. Анализ истории познания показывает, что субъекты такого склада склонны ограничивать свой поиск лишь материальным и движущим началами, которые в той или иной мере доступны чувственному восприятию и не нуждаются для своего обнаружения в работе полностью отвлеченного мышления. В самом деле, уже простому чувственному наблюдению вполне доступно усмотрение того, что чувственно воспринимаемые вещи возникают из чувственно же воспринимаемого материала, перемещаемого чувственно воспринимаемыми движущими причинами.
И на ранних этапах развития философии, когда мышление было еще, условно скажем, не вполне развитым и не знало своих отвлеченных форм, философы полагали, что всю полноту сущего можно объяснить исходя из всего лишь двух причин — из материальной и движущей. В границах досократовского («физического») подхода в качестве материальных начал фигурировали различные стихии — вода, огонь, воздух, их разнообразные смеси, атомы и нечто подобное; в роли же движущих причин использовались вполне «ощутимые» силы «любви» (притяжения) и «вражды» (отталкивания). Исключение составлял, пожалуй, только Нус Анаксагора.
При этом важно отметить, что обе причины интерпретировались по-преимуществу как чувственно воспринимаемые (пусть и не всегда фактически, но уж точно — в принципе). Работа с указанными началами и причинами, доверие только им есть отличительная особенность гносеологической установки субъекта с чувственной интуицией. Для него характерна вера в то, что всю полноту реальности можно теоретически свести к указанным началам. Эта вера лишь во вторую очередь результат идеологических предпочтений, в исходном же пункте она суть следствие гносеологического устройства субъекта. Чувственная доминанта последнего обусловливает то, что он ясно видит указанные начала и совсем (или почти совсем) не видит начал умозрительных; что он готов верить в единственность и исключительную реальность первых, и совершенно не готов признавать «какие-то там», «мифические», «вымышленные» умозрительные начала. Ему кажется, что сам мир вопиет об этих причинах. Однако речь, как представляется, должна идти не столько о том, что мир таков, каким он видится нашему субъекту, сколько о том, что таков сам субъект; дело, иначе говоря, в видении или невйдении им умозрительной реальности, т. е. дело в доминантной интуиции, которая позволяет (или не позволяет) субъекту отнестись к некоторой области объектов как к реальной (или нереальной), как к объективной (или всего лишь субъективной), как к заслуживающей доверия (или нет). Конечно, такой субъект признает целевую и формальную причины там, где они, именно как причины, лежат на поверхности и где игнорировать их в таком качестве просто невозможно, например, в человеческой деятельности, которая целесообразна по существу. Но в иных областях (как ему кажется, более глубоких), в которых целесообразность и запрограммированность присутствуют, но не столь очевидно, как в человеческой деятельности, он согласен интерпретировать их только и именно как свойства, но отказывается видеть за ними соответствующие им причины (целевую и формальную). И, что совершенно предсказуемо, он категорически не готов данные причины искать в самых глубинных областях реальности.
Стоит отметить, что обозначенная здесь позиция свойственна не только для древнего «физического», но и для современного научного, особенно для естественнонаучного сознания. Новоевропейская физика возникла вследствие отказа от аристотелевского подхода, использующего умозрительные причины (целевые) для объяснения физических явлений (движения и покоя), и возврата к подходу, близкому к левкиппо-демокритовскому (по крайней мере в плане «набора» причин). Современная физика рассматривает доступную ей область исследования под углом зрения лишь материальной (частицы вещества, кванты энергии и т. п.) и движущей причин (притяжение и отталкивание в электромагнитных, сильных, слабых и гравитационных взаимодействиях). Под влиянием физики в научном сознании сложилась и окрепла убежденность в том, что научный характер познания связан с поиском и применением только материального и движущего начал.
4. Стихийная исследовательская парадигма, или аналитически-ориентированный поиск начал
Интересным и важным, далее, является вопрос о том, что именно субъект усмотрит в качестве начала? Вопрос важен потому, что, обнаружив некие начала, исследователь станет конструировать из них универсальный теоретический образ реальности, и от первых зависит последний.
Сам факт вступления субъекта в познавательный процесс означает, по-видимому, что он пока еще не знает, что собой представляет то первое, из которого появляется все остальное, и это знание ему еще только предстоит получить. Однако его вступление в познавательный процесс нужно понимать одновременно и так, что он не совершенно лишен некоторого предварительного представления о том, каким должно быть начало. Неким образом субъект все-таки уже должен иметь представление об этом «первом», чтобы поиск его имел возможность начаться. Не будь в распоряжении субъекта пусть даже самого приблизительного предварительного представления о началах, он не смог бы и приступить к осмысленному, целенаправленному их отысканию, не знал бы даже, в каком направлении организовать свою исследовательскую активность. Получается, что еще до обнаружения реальных начал субъект должен иметь представление о том, как им надлежит «выглядеть», чтобы удовлетворять статусу начал. Еще до процесса познания человек уже готов с одним представлением о началах согласиться, а с другим — нет. К примеру, очень многим безотчетно кажется, что начала должны быть простыми, а не сложными. Почему? Откуда берутся кажущиеся само собой понятными и очевидными представления о том, как вообще должны выглядеть начала?
По-видимому, одним из важнейших источников таких предварительных представлений является чувственный (доминирующий) опыт. Последний свидетельствует, что вещи конечны, все они разлагаются, выявляя то, из чего они состояли, и что осталось от них после их распада, «пережив», точнее «пересуществовав», их (как полагал молодой Аристотель, все преходящее превращается в то, из чего оно состоит [Метафизика, ЮООЬ 25-26]; или: из чего каждая вещь состоит, на то она и разлагается [там же, 1066Ь 39-40]). Что-то в этой тотальной проверке на фундаментальность обнаруживает себя не гибнущим на фоне всего погибающего. Ясно, что для чувственного восприятия именно она предстает как существующая по преимуществу, не гибнущая, но именно поэтому и не возникающая. И если появится надобность ответить на вопрос, из чего возникает «все», то взгляд естественно падает на то, что, как минимум, представляется существующим до возникновения «всего» остального.
Тотальный процесс гибели, разложения становится ориентиром для поиска начал. Ведь важнейшей частью чувственного (доминирующего) опыта является человеческая практическая деятельность, которая тоже, вероятно, влияет на поиск начал. Ведь в продуктах человеческой деятельности доступные чувственному восприятию начала их возникновения и результат их разложения фактически представляют собой одно и то же (на какие детали вещь можно разложить, из тех же деталей можно ее и собрать).
Нужно отметить, что чувственный опыт есть, хотя и важный, но не единственный фактор, склоняющий субъекта к тому, чтобы начала искать путем разложения. Другим фактором, исподволь влияющим на субъекта, является, по-видимому, рассудочное мышление, главнейшая из деятельностей которого — формирование общих представлений — проходит преимущественно аналитическим путем. В самом деле, поиск рассудком общих свойств идет путем разложения сложных чувственно воспринимаемых объектов на совокупность простых свойств, обозначаемых с помощью слов. Чем более общим является свойство, тем большему количеству вещей оно присуще, как бы входя в их состав, тем большее количество вещей не может без него обойтись, и тем более фундаментальным оно представляется рассудочному субъекту. Чем более общ признак, тем он абстрактней, бедней определениями, тем он «проще» (мыслится без связи с другими свойствами и самостоятельным по отношению к единичным вещам). Самые общие свойства вещей должны быть
предельно простыми, такими, из которых уже нельзя что-либо изъять. Надеясь на то, что наиболее общие свойства являются и наиболее фундаментальными, субъект, имеющий задачу разыскания начал, направляет свое мышление путем теоретического разложения сложных единичных объектов на совокупность свойств, претендующих на универсальность. Учитывая то, что в условиях чувственной доминанты активность мышления часто оказывается незаметной для субъекта, аналитическая работа рассудка воспринимается субъектом не как его собственная деятельность, а как устройство и «деятельность» объекта.
Движение рассудка к наиболее общим и, как ему кажется, фундаментальным свойствам, совпадает с аналитическим процессом в природе. Можно предположить, что совпадение аналитических сторон чувственного опыта и рассудочного мышления усиливают друг друга и совместно влияют на субъекта, склоняя его поверить в то, что начала должны быть предельно простыми, далее не разложимыми, и что движение разложения (разрушения, гибели) есть движение к наиболее фундаментальным сферам, к началам. Следует подчеркнуть, что и в чувственном опыте, и в рассудочном мышлении наряду с аналитическими процессами имеются также и синтетические. Дело, однако, не в том, есть они или нет, а в том, важны ли они для рассудочного субъекта, ищущего начала, попадают ли они в поле его зрения и представляются ли достойными того, чтобы претендовать на роль средства поиска начал. Чувственный опыт у всех людей примерно одинаков, взору всех предстоит, в общем-то, одно и то же, но ищущий начала разумный мыслитель, обозревая тот же самый чувственный опыт, обратит внимание на синтетические процессы и их сделает доминирующими, а рассудочный отдаст предпочтение аналитическим.
Получается, что чувственная доминанта и связанное с ней рассудочное мышление предопределяют в субъекте наличие некоего представления о началах еще до самого процесса поиска их. Такое представление играет не теоретическую, а методологическую роль; теоретически оно неопределенно, потому что субъекту еще неизвестно, окажется ли начало одним непрерывным телом или множеством тел, делимых или неделимых. Зато оно имеет методологическую определенность — предписывает, разлагая вещи (или наблюдая за разложением), искать начала до тех пор, пока не обнаружится нечто неразложимое, что-то предельно простое.
Впервые такой подход проявил себя в древнегреческой физике (натурфилософии), но позднее вышел за ее пределы. Ища всеобщих начал, философы находили их в стихиях — воде, воздухе, огне, в атомах; в чувственно воспринимаемых, но абстрактных свойствах вещей — в сухом, влажном, холодном, теплом; в математических объектах — в точках, линиях, плоскостях, треугольниках и т. п. Что бы ни выдвигала мысль философа на роль начала, последнее непременно должно было быть простым, абстрактным, в определенном смысле — пределом разложения. Этот остаток деления и свойственные ему формы движения признаются простой, самостоятельной и самодостаточной основой всего остального.
Она может выглядеть по-разному в зависимости от эпохи и уровня накопленного знания. Так, она может предстать неким простейшим континуальным нечто, например, телом (воздухом, огнем и т. п.) у древних или «энергией» у современных физиков. В. Гейзенберг писал:
Мы теперь можем сказать, что современная физика в некотором смысле близко следует учению Гераклита. Если заменить слово «огонь» словом «энергия», то почти в точности высказывания Гераклита можно считать высказываниями современной науки. Фактически
энергия это то, из чего созданы все элементарные частицы, все атомы, а потому и вообще все вещи [1, с. 30-31; ср. с. 37-38].
Как бы «высоко» ни воспаряла мысль в конструировании начал, теоретический образ последних должен быть тем не менее связан с чувственным восприятием. Он должен обладать пусть и абстрактными, но «понятными» для чувственного восприятия свойствами, как минимум иметь пространственное выражение. Такие предельно простые начала, содержащие в себе отчасти чувственные, отчасти мысленные характеристики, в древности получили название «стихий». Думается, что исследовательской установке, ориентирующей субъекта на поиск чего-то предельно простого, из которого надлежит построить все остальное, можно присвоить «рабочее» название «стихийной исследовательской парадигмы» или «аналитического образа начал». (Слово «стихия» означало в древнегреческом языке букву — предельно простую, более неделимую единицу речи, а «парадигма» — пример, образец. Словосочетание «стихийная парадигма» может означать «буква (нечто простое) как образец, пример».) Стихийная парадигма может быть представлена в качестве функции от чувственной доминанты и рассудочного мышления. В свою очередь, практически неизбежным непосредственным следствием стихийной парадигмы являются несколько производных исследовательских допущений и совершенно определенный метод.
5. Самодостаточность и «энтропийность» абстрактных начал
Начало, найденное аналитическим путем, оказывается простым, содержащим
в себе одно или крайне ограниченное число свойств. Объект, который уже не может быть разложен (т. е. не может исчезнуть), предстает как нечто самостоятельное и самодостаточное. Свойства, которыми он располагает, кажутся субъекту достаточными для его непрерывного существования. Важно в связи с этим понять, насколько хорошо указанные свойства позволяют такому объекту выступать в роли начала для всего остального.
Хотя «физический» субъект убежден в правильности аналитического (разлагающего) подхода к поиску начал, полученный этим способом продукт неожиданно для такого субъекта (но вполне предсказуемо с позиции метафизического алгоритма) создает проблемы при использовании его в указанном качестве. У простого и самодостаточного объекта нет «сил» (ни логических, ни физических) для того, чтобы из себя самого создать нечто отличное от себя самого. К примеру, итогом реального, физического разложения всех вещей — т. е. процесса, в котором слабеют и рушатся связи между вещами — может быть представлена последняя и одновременно высшая точка возрастания энтропии. Совершенно не случайно физика, имевшая дело только с неживыми объектами (т. е. построенными с помощью лишь материальной и движущей причин), пришла ко второму началу термодинамики, утверждающему, что естественное направленное движение всех систем — это предельно возможное возрастание энтропии, т. е. тепловая смерть. Она есть предел распада всего, что распадается. Некая вещь оказывается продуктом всеобщего распада, вселенским, универсальным трупом, пределом разложения. Субъекту, действующему в рамках физического алгоритма, крайне трудно понять самому и внятно (без противоречий, без метафор, неточностей и непоследовательности) объяснить другим, почему и как самодостаточный и предельно простой (максимально энтропийный) элементарный
объект оказывается способным сам по себе усложниться (т. е. перейти в состояние с меньшей энтропией), если до небытия истощены присущие ему энергии и он сам? Как он может сдвинуться с «мертвой» точки (предельная энтропия) в сторону усложнения, если те, возможно, еще наличествующие в нем силы, не смогли удержать его на предшествующей ступени и позволили-таки достигнуть этого предельно простого и одновременно предельно слабого состояния?
Даже для носителя физического алгоритма ясно, что сама по себе такая абстракция не может быть ни началом, ни причиной чего-то, отличного от нее. Но и оставить идею простоты начала, открываемого аналитическим путем, такой субъект тоже не готов. Выход ищется разными путями. Можно, например, начало представить, с одной стороны, простым (допустим, похожим на крайне малую частицу), а, с другой — сложным (положим, обладающей произвольно большой энергией). Такое начало смоделировано из материалного и движущего видов причинности, удовлетворяет требованию простоты и отлично от высшей точки энтропии. Произвольно большой запас энергии создает иллюзию победы над энтропией.
Можно пойти и другим путем — например, отказать процессу энтропии во всеобщности и прибегнуть к помощи такой же по виду, но внешней причины, которая еще не дошла до «бессильного» состояния и располагается где-то рядом (в соседней «открытой системе»). Очевидно, что такой прием не в состоянии изменить ситуацию принципиально, но может лишь отдалить печальный конец. Если такие внешние причины будут обнаруживаться постоянно, то энтропия никогда не наступит, хотя общая направленность к ней сохраняется. Нужно отметить, что оба варианта решения проблемы не в состоянии внятно объяснить направленность, противоположную энтропии. А между тем, в опыте человек находит подтверждение именно такой, негэнтропийной направленности.
Объекты, построенные лишь из материального и движущего начал, не содержат в себе негэнтропийной направленности, в них нет «стремления», нет внутренней направленности (ни физической, ни логической) на те сложные вещи, которые теоретик надеется из него вывести. Признание необходимой направленности между абстрактным началом и созданными из него сложными вещами означало бы, что в самом этом начале невольно предполагается существование еще чего-то (причем, чувственно не воспринимаемого), что, не совпадая с материальным и движущим факторами, как раз и является причиной такой направленности. Данное предположение блокируется чувственной доминантой, не могущей допустить умозрительных начал. Без них же направленность может быть только энтропийной.
ЛИТЕРАТУРА
1. Гейзенберг В. Физика и философия. — М., 1989.
