CC BY
61
лишь в качестве некой виртуальности, непосредственно отсутствующего, о чем мы судим лишь аналитически, отталкиваясь от редуцируемого наличного.
Говорят, Сократ — чуть ли не изобретатель этики... Неравноценность обмена, останавливающая Сократа, фиксируется как несоразмерность телесной красоты Алкивиада и душевной красоты Сократа. А это значит, что сам Сократ — такой же иронический образ Прекрасного, как и Алкивиад. Причем действительно иронический (егратко^), поскольку в отличие от непосредственного предъявления телесного, он при помощи слов производит такой е(6о(; ел? тг| \|/ихл Алкивиада, который уже вряд ли возможно отличить от тех егбшХа, что возникают в душах неопытных юношей, далеко отстоящих от истины, при помощи искусства показывать нечто издали. И весь вопрос, таким образом, состоит лишь в том, отчего же Алкивиад не смеется?
СЕКЦИЯ № 2
Ведущие: доктор филос. наук, профессор О. £. Иванов, кандидат филос. наук, доцент Д. Ю. Дорофеев
С. П. Лебедев ВПЕРЕД К ПЛАТОНУ?
Высказывается предположение о существовании сходства в динамике современной науки и доплатоновской философии. Это предположение основано на общности изменений в предметной сфере. Такие изменения могут стать важнейшим фактором преобразования исследовательской активности в современной науке, как это уже было в античности.
Ключевые слова: Современная наука, античная философия, досократики, платонизм.
Lebedev S. P. Ahead to Plato?
In thesis there is stated the supposition regarding the similarity in the dynamic in the contemporary science and the pre-Plato philosophy. This supposition is based on the likeliness of changes in the subject sphere. These changes can become the crucial factor of the modification in research activity in contemporary science like it was in antiquity.
Keywords: Modern science, ancient philosophy, presocratics, Platonism.
История развития мышления напоминает движение по спирали: в определенные периоды времени познавательная активность человека попадает в гносеологические ситуации, очень похожие на те, которые однажды уже имели место. Нечто подобное происходит с современной наукой. Последняя (лучше сказать, научный образ мышления) оказалась в гносеологическом положении, в котором когда-то находилась философия, совершая переход от досократовской физики к метафизике Платона
и Аристотеля. Переход от физики к метафизике, каким он проявился в истории античной философии, возможно, был своего рода матрицей, «форму» которой будет неизбежно принимать на себя любое «другое» познание, оказавшееся в сходных субъ-ект-объектных отношениях. В связи со сказанным можно сделать предположение, что современная наука, как когда-то древнегреческая физика, совершает постепенный, не всегда осознаваемый ею и не всегда последовательный, переход от «физического» образа мышления к «метафизическому»44.
Существенной «фоновой» чертой древнегреческой физики следует считать чувственный характер мышления, сохраняющий свою адекватность лишь в отношении к чувственно же воспринимаемым объектам. На основе этого мышления в границах физики сложились исследовательский алгоритм и соответствующая ему стратегия познания, имеющие совершенно определенное содержание. Важнейшим исходным пунктом указанного алгоритма стала убежденность в том, что реально существуют только чувственно воспринимаемые вещи. С этой убежденностью алгоритмично связаны доминирование рассудочного типа мышления, ориентация на поиск только двух видов начал (материального и движущего), использование метода качественно-количественных изменений, предположение о том, что начало следует отыскивать путем разложения сложного объекта и что процесс разложения вещи противоположен процессу ее возникновения. Стратегией познания, основанного на указанном алгоритме, является стремление свести все многообразие реальности к количественным изменениям некоего исходного простейшего качества.
В судьбе физического алгоритма большую роль сыграло обнаруженное в рамках натурфилософии отвлеченное мышление. Появившись, оно показало мнимый характер метода качественно-количественных изменений (противоречивость «скачка» при описании возникновения и гибели вещей), способствовало усилению субъективистских и релятивистских тенденций в физике, умалению интереса к натурфилософским проблематике и ее способу философствования, наконец, способствовало также перенесению внимания на человеческую деятельность и ее начала.
Изучая деятельность, философия в лице софистов впервые столкнулась с целевым видом причинности. Начала деятельности (целевая причина) оказались не похожими на то, что физиками и софистами понималось под началами природы (материальная и движущая причины).
Мысль Платона, стремившаяся преодолеть софистику, оказалась перед двуединой задачей: 1) усмотреть единство между мышлением и чувственным восприятием (если оно есть), 2) найти единство между началами природы и началами деятельности. Решая эту задачу, Платон пришел к закладыванию основ нового познавательного алгоритма. Базовым для нового алгоритма стало допущение (переросшее позднее в непосредственное усмотрение) существования, наряду с чувственно воспринимаемыми вещами, вещей умозрительных, являющихся причинами и сущностями первых. Указанное усмотрение (интуиция) стало основанием новой стратегии, заключающейся в стремлении выявить внутреннее непротиворечивое единство вещей умозрительных и чувственно воспринимаемых. Умозрительная интуиция и соответствующая ей стратегия стимулировали, с одной стороны, постепенный отказ от метода качественно-количественных
44 Под «метафизическим» здесь понимается не такая форма мышления, которая противоположна «диалектической», а такая, посредством которой выявляется внутреннее единство между умозрительными сущностями и чувственно воспринимаемыми вещами.
изменений и от использования количественных средств объяснения45, с другой стороны — формирование цепи гносео-методологических действий, образующих внутренне связанную, целостную их систему. На смену категориям «качество» и «количество» приходят в роли основного средства объяснения генезиса вещей категории «возможность» и «действительность» (окончательное оформление этой тенденции произошло у Аристотеля). Отношения между этими категориями выстраиваются посредством метода тождества противоположностей. Вместо двух чувственно воспринимаемых причин (материальной и движущей) возникновение вещей предлагается описывать с помощью четырех (добавляются умозрительные формальная и целевая причины46). Более того, все четыре начала показываются как разные аспекты функционирования одного начала (у Аристотеля). Начало генезиса вещей, таким образом, перестает казаться предельно простым, своего рода атомом (чувственно воспринимаемым или умозрительным), оно предстает сложным целостным образованием, неоднородность коего делается причиной возникновения из него зрелой вещи. Инициированные Платоном и завершенные Аристотелем теоретико-методологические преобразования позволили непротиворечиво решить вышеуказанную двуединую задачу: выявить внутреннее единство чувственно воспринимаемых и умозрительных вещей, найти единство начал природы и человеческой деятельности, и непротиворечиво (без скачка) описать генезис вещей.
Следует отметить, что использование физического алгоритма с его количественными методами было оправданным и вполне продуктивным до тех пор, пока объектом изучения была чувственная воспринимаемость тел, тогда как целесообразность ускользала от внимания. Однако появление в поле зрения философии именно целесообразно устроенных объектов (человеческой деятельности и организмов), понятых в их специфике, стало началом замены физического алгоритма метафизическим. Попадание в поле зрения исследования целесообразности и ее начал является объективным условием смены физического алгоритма метафизическим. Нужно при этом особо подчеркнуть, что необходимым условием такой замены оказались также и субъективные условия — уважение к требованиям отвлеченного мышления (его строгости, точности и последовательности) и умозрительная интуиция. Только при наличии обоих условий — объективного и субъективного — метафизический алгоритм может прийти на смену физическому. Это обстоятельство есть, вероятно, общее правило смены алгоритмов.
Новоевропейская наука, как представляется, тоже движется обнаруженным выше путем. Она возникает вследствие отказа от метафизического (аристотелевского) образа мышления и возврата к физическому алгоритму в описании простейшего объекта — механического движения. Галилей почти без изменений заимствует классический продукт физического алгоритма — представление о падающих (прямолинейно и равномерно) атомах, изъяв из него именно падение, дабы исключить намек на «естественное место»; падение он заменяет понятием инерции (в котором уже не обнаруживается присутствие целевой причины), а движение интерпретирует только с помощью чувственно воспринимаемых начал — материального и движущего. Удаление из сферы
45 Платон лишь заложил для этого определенные предпосылки, но не прошел путь отказа от количественных представлений до конца. Зато этот путь прошел Аристотель.
46 Эти причины были усмотрены первоначально, видимо, в человеческой деятельности, затем, общими усилиями Платона и Аристотеля, перенесены на природные объекты.
рассмотрения целевой причины движения делает последнее удобным для применения к его описанию математического аппарата.
Успешность физического алгоритма при описании простых явлений побудило научное сообщество перенести его методы в иные предметные сферы, в которых объектом изучения становятся, возможно, чуть более сложные, но все-таки однотипные явления, которые могут быть достаточно адекватно интерпретированы с помощью лишь материальной и движущей причин. Свой потенциал этот алгоритм распространяет и на биологию XIX в., прежде всего на объяснение возникновения многообразия биологических видов (дарвиновская гипотеза). Целесообразность живого признается, однако начала целесообразности — формальная и целевая причины — не выявлены еще как самостоятельный объект и не признаются в качестве причины. Целесообразность интерпретируется как случайное следствие взаимодействия в лучшем случае материальной и движущей причин. Лишь социальное знание по мере сил и с переменным успехом отстаивало право на отказ от применения к изучению человеческой деятельности (целесообразной) методов естественных наук.
Появление генетики фактически свидетельствовало о присутствии целевых и формальных начал также и в живой природе, а не только в человеческой деятельности. Наличие генетической информации, предшествующей появлению организма и управляющей его строительством, указывает на то, что целевой и формальный факторы занимают уровень причин и сущности. Наука, таким образом, столкнулась с теми же самыми объектами, целесообразное устройство которых способствовало преобразованию физики в метафизику в древности. Объективное условие такого перехода оказывается выполненым, и пренебрежение к умозрительным причинам в этой ситуации становится свидетельством неадекватного описания объекта исследования.
И все же приходится констатировать неготовность субъективного условия. Наличие явных признаков причинного функционирования целевого и формального факторов в генетической информации пока не изменило принципиальным образом фундаментальных установок господствующего в науке физического алгоритма. Только некорректное отождествление информации с ее носителями позволяет его адептам создавать видимость действительного объяснения. Коррекции методологии в сторону метафизического алгоритма препятствуют: 1) как минимум настороженное отношение к метафизическому образу мышления и отсутствие в научной среде навыка к нему; 2) неумение (или невозможность) привычными методами воздействовать на умозрительные причины так же, как позволяют воздействовать на себя причины чувственно воспринимаемые; 3) трудности в применении прежде всего к целевым причинам математических методов; 4) невозможность внешне ориентированными методами практически воздействовать на умозрительные причины.
Научное мышление, как когда-то античное, оказалось на распутье: либо, не обращая внимания на некоторую некорректность и не выходя за пределы мнения, сохранять привычное движение на основе физического алгоритма, гарантирующего практическую эффектность и эффективность; либо же долго и трудно приводить в соответствие с умозрительными причинами свой понятийный аппарат и свои методы, меняя постепенно представления о стандартах научности. Каким путем пойдет научное мышление, пойдет ли оно вперед, к Платону?
В. В. Мурский
ОСОБЕННОСТИ ФИХТЕВСКОГО И АНТИЧНОГО ПОНИМАНИЙ ДИАЛЕКТИКИ
Отношение Фихте к диалектике парадоксально. Фихте развивает диалектику. Тем не менее он не дает ясного ее определения. Данное понятие он использует в очень широком смысле. Чтобы понять этот парадокс, необходимо обращение к античной философии.
Ключевые слова: диалектика, Фихте, античная философия.
Murskiy V. V. The features of the Fichte's and antique conception of the dialectics
The ratio of Fichte to the dialectic is paradoxical. Fichte develops dialectics. However, Fichte does not give a clear definition of dialectics. Fichte generally use that term very rarely. To comprehend this paradox, it should make an historical-philosophical digression in Antiquity.
Keywords: dialectic, Fichte, ancient philosophy.
Отношение Фихте к диалектике имеет одну парадоксальную особенность. С одной стороны, не подлежит сомнению то, что Фихте занимается развитием диалектики; а с другой стороны, этому противоречит тот факт, что Фихте не дает четкого определения диалектики, да и вообще употребляет этот термин крайне редко и, что важно, никогда не использует его в сочинениях, посвященных его главной дисциплине — наукоучению. А между тем для Фихте как раз характерно ставить читателя или слушателя в известность относительно метода, который он в данный момент использует.
Чтобы осмыслить этот парадокс, следует произвести историко-философский экскурс в период возникновения диалектики.
Диалектика появляется уже у Элеатов, к которым, скорее всего, следует приписать и Ксенофана. Яркими примерами в этом отношении являются рассуждения Ксенофана о сущности бога, в которых он доказывает, что если бог есть, то он не возник, един, себе подобен и т. д.47, а также то место в поэме Парменида «О Природе», в котором речь идет о сущем как таковом.
Вопрос о наличии и характере диалектики у Гераклита весьма темен. Изречения Гераклита, как правило, не представляют собой умозаключений. Конечно, у Гераклита прослеживается мысль о единстве противоположного, но Гераклит не аргументирует, а просто указывает на это единство, апеллируя к очевидности. Для Гераклита, как и для ионийцев, характерен чувственно-образный подход к описанию начала и космоса («вечно живой огонь») и происхождению из него и, соответственно, возвращению в него вещей: «под залог огня вещи».
Критикуя изменчивое сущее ионийцев (и, скорее всего, Гераклита), элейцы говорили о сущем как таковом и о смысле, который заключается в слове сущее. То есть они вслушивались в смысл слов. Однако, несмотря на присущую всем элеатам общность метода, между ними все-таки имеются заметные различия. Различия эти касаются в том числе предикатов, которыми наделяется сущее. У Ксенофана Бог не бесконечен и не конечен, не движется и не покоится, у Парменида сущее конечно и неподвижно, а у Мелисса бесконечно. Но есть не менее важное различие в способе доказательства.
47 Псевдо-Аристотель. О Мелиссе, Ксенофане, Горгии. Гл. 3-4; 977а // Фрагменты ранних греческих философов / Сост. А. В. Лебедев.— М., 1989.— С. 160.
