CC BY
24
I
ПРИГЛАШЕНИЕ К
ДИСКУССИИ
УДК 81'23
DOI 10.30982/2077-5911-2018-37-3-112-125
АКЦИОНАЛЬНОЕ СМЫСЛООБРАЗОВАНИЕ: ЧТО ПОРОЖДАЕТСЯ И ПОНИМАЕТСЯ В ЕСТЕСТВЕННОМ КОММУНИКАТИВНОМ ПРОЦЕССЕ1
Вдовиченко Андрей Викторович
Ведущий научный сотрудник, Институт языкознания РАН профессор, Православный Свято-Тихоновский государственный
университет
125009, Москва, Б. Кисловский пер., 1/1
an1vdo@mail.ru
В статье на основании наблюдений над группой испытуемых, которые участвовали в просмотре фильма У Чейфа «Мальчик, похищающий груши», представлен ряд положений, значимых для интерпретации смыслообразования в коммуникативном действии (в том числе вербальном). 1) Естественный вербальный процесс (говорение) представляет одну из составляющих всегда комплексной коммуникации; 2) в естественном говорении осуществляется не «смыслообмен словами», а производятся коммуникативные воздействия (в том числе с участием вербального канала); 3) мысль и коммуникативное (в т.ч. вербальное) действие принципиально различны между собой по признаку акциональности; 4) смыслообразование в коммуникативном акте непосредственно связано с акциональным характером любого семиотического поступка. Смыслом порождения коммуникативного акта (в том числе с участием вербального канала) является мыслимое воздействие; 5) интерпретация смыслообразования в семиотическом поступке представляет собой понимание того, что осознанно делает автор поступка; 6) знак или последовательность знаков может иметь значение (интерпретироваться) только как часть конкретного семиотического действия; 7) то, что анализируется и осознается как «контекст» для знака, представляет собой многофакторную ситуацию коммуникации, в которой главным предицирующим элементом является семиотическое действие коммуниканта; 8) коммуниканты порождают и понимают комплексные многофакторные коммуникативные действия, а не знаки «языка», или иные знаки; 9) коммуникативные (семиотические) и некоммуникативные действия понимаются посредством интериоризации когнитивного состояния того, кто совершает действие.
Ключевые слова: естественный вербальный процесс, коммуникативная модель, смыслообразование, семиотический поступок, коммуникативное и некоммуникативное действие, знак, когнитивное состояние, история о собирании груш, интерпретация
1 Статья подготовлена при поддержке РНФ, грант № 17-18-01642 «Разработка коммуникативной модели вербального процесса в условиях кризиса языковой модели», в Институте языкознания РАН.
В ходе подготовки статьи был организован просмотр небольшого фильма (июнь 2017 г.) с условным названием «О мальчике, похищающем груши», который У Чейф некогда демонстрировал своим испытуемым для уяснения особенностей концептуализации и вербализации визуального опыта [Chafe 1980]. В просмотре участвовали учащиеся выпускного гуманитарного класса (7 человек, московская школа № 2086), посещавшие спецкурс «Язык и коммуникация: модели описания вербальных данных», который автор настоящей статьи читал в течение учебного года (2016-2017).
Цель созданного события состояла в том, чтобы на основании сюжетного видеоряда, а также наблюдаемой и анализируемой процедуры его восприятия, зафиксировать интересующие нас аспекты смыслообразования в вербальных и невербальных данных. Таким образом, настоящая статья продолжает ряд работ, авторы которых испытывают глубокую благодарность к своему американскому коллеге У. Чейфу, создателю фильма и интерпретатору полученных от испытуемых интерпретаций, положившему начало целой традиции обсуждения данного когнитивного объекта [Mazur, Chmiel 2012]. В то же время фокус исследовательского внимания в данной статье сформирован собственными, важными для нас позициями.
Хотя в статье организованный просмотр называется экспериментом, речь, скорее, идет о целенаправленном создании таких условий для коммуникативной деятельности, которые в совокупности можно признать соответствующими естественным и интерпретировать как естественные. В том же смысле (как это признавал и У. Чейф) можно опираться на любые естественные формы «устного дискурса» [Кибрик 1994: 128] для получения лингвистической информации (добавим от себя: не только «устного», и не только «лингвистической», если речь идет о разноформенном процессе коммуникации).
Способность того, что говорится, производить смыслообразование имеет прямое отношение к вынесенному в заглавие вопросу: говорящим (пишущим) порождаются и затем понимаются некие смыслы. Именно ради порождения какого-то смысла говорящие говорят, а пишущие пишут.
1. Однако можно ли согласиться с распространенным суждением, что в ходе говорения (письма) «словами передаются мысли» и вследствие этого происходит «смыслообмен», который можно считать смыслообразованием? Это первый вопрос, требующий ответа в рамках обсуждаемой темы.
1а. Некоторая странность предлагаемых лингвистических рассуждений состоит в том, что видеосюжет, в котором мальчик похищает у фермера собранные им груши, нарочито свободен от слов: «Мужчина на дереве собирает груши. Мимо проходит мужчина с козой. Приезжает мальчик на велосипеде, берет одну корзину с грушами и уезжает. По дороге навстречу мальчику едет девочка на велосипеде; у мальчика слетает шляпа; велосипед наезжает на камень; мальчик падает; груши рассыпаются. Три подошедших мальчика помогают собрать груши и отдают потерянную шляпу. Мальчик дает им три груши; они уходят в разные стороны. Мужчина на дереве продолжает собирать груши; он обнаруживает пропажу одной корзины с грушами. Мимо проходят три мальчика, жуя подаренные груши. Мужчина смотрит им вслед» [Федорова 2015].
Как со стороны создателя фильма, так и со стороны испытуемых смыслообразование происходит без участия вербальных единиц, которые в ходе эксперимента возникают только на стадии, когда испытуемые излагают содержание фильма устно посредством вербального канала («словами») или отвечают на содержательные вопросы по фильму в письменной форме. Приведенный выше пересказ видеосюжета представляет собой подобный случай возникновения (привлечения) вербальных единиц.
Однако именно эта свобода от слов является залогом более конструктивного понимания семиотической процедуры: вербальный материал не должен заслонять гораздо более глобальной области коммуникации, которая всегда осуществляется комплексно и в которую несамостоятельные вербальные данные всегда включены.
Ответы испытуемых позволяют со всей однозначностью утверждать, что видеосюжет в момент просмотра воспринимался и интерпретировался независимо от вербального канала. Более того, визуальный канал оказался гораздо более эффективным и информативным, чем словесный (если условно считать его автономным). Так, испытуемые могли конкретизировать и детализировать то, что было первоначально изложено в пересказе (например, дополнительно описывать ранее не упомянутые в своих же пересказах внешность фермера, число корзин с грушами, подробности самой процедуры собирания груш, и пр.), тем самым, демонстрируя, что образ видеосюжета, возникший в сознании испытуемых после просмотра, шире, объемнее и многомернее, чем любой словесный пересказ (например, тот, что приведен выше).
Промежуточные выводы. В ходе просмотра видеосюжета следует констатировать изменение когнитивного состояния испытуемых. Это изменение было вызвано действиями экспериментатора, показавшего видеоролик аудитории старшеклассников, а также самого автора видеосюжета, который некогда рассматривал свой видеонарратив как средство воздействия на заранее неизвестного, но принципиально необходимого («какого-то») адресата.
В действиях экспериментатора и автора нужно констатировать факт целенаправленного воздействия на чье-то когнитивное состояние, или факт спланированной и осуществленной коммуникации, которая имела как предварительно мыслимый, так и реально произведенный эффект.
Этот эффект в каждый отдельный момент просмотра достигался путем использования невербального канала.
Если все же считать, что экспериментатор и автор так или иначе прибегали к вербальному каналу при взаимодействии с данной аудиторией (экспериментатор до просмотра «словами» приглашал на эксперимент, объяснял его регламент и пр.; автор некогда сформулировал словесное название видеосюжета, дал его описание и др.), то произведенное воздействие можно считать комплексным, осуществленным путем совместного использования вербального и невербальных каналов. При этом отрицать невербальное воздействие, производимое только через визуальный (и отчасти слуховой) канал в момент просмотра, в любом случае невозможно: изменения в сознании испытуемых с очевидностью происходили на этапе бессловного (невербального) восприятия видеосюжета.
Возможность считать производимое коммуникативное воздействие вербальным, визуальным или аудиовизуально-вербальным свидетельствует о том, что вербальный канал является одной из составляющих при коммуникативном воздействии.
В свою очередь, отношение между содержанием сознания испытуемых после просмотра видеосюжета, с одной стороны, и, с другой, так называемых «вербальных репрезентаций» их сознания, сделанных после просмотра по просьбе экспериментатора, - можно описать следующим образом: первое гораздо «объемнее» и «больше» второго; содержание сознания непременно имеет часть, не соотносимую ни с какими формами вербальных (или иных) репрезентаций; напротив, формы репрезентации (в том числе вербальные) не имеют никакой части, которая не была бы соотносима с сознанием.
Очевидное несовпадение «репрезентации» и «контента сознания» часто обозначается оппозицией «высказанные и невысказанные мысли»: репрезентации облачены в вербальную (или какую-то иную) форму, а содержание сознания еще таковой формой не обладает, хотя, вероятно, имеет какую-то иную форму (образную, стяженно-вербальную, усеченную, неопределенную и пр.). Такой способ концептуализации вполне традиционен [ср. Зимняя 1974: 65], однако тем самым различие между «репрезентацией» и «никак не проявленным контентом» стирается - и то, и другое признается «мыслями».
Между тем для построения адекватной модели вербального процесса это различие принципиально важно. Определить его, с моей точки зрения, нужно по признаку акциональности: контент сознания, независимо от формы, степени определенности, законченности и пр., не представляет собой действие, направленное на достижение изменений в постороннем сознании (во внешних когнитивных состояниях), в то время как любая «репрезентация» направлена исключительно на достижение изменений во внешнем (мыслимом как постороннее) когнитивном пространстве. Такую совершительность, или «перформативность» (некогда Остин подозревал ее в избранных глаголах, а Серль уже пытался распространить на все вербальные («речевые») акты [Вдовиченко 2008: 375]) можно наблюдать как в действиях экспериментатора и автора видеосюжета, так и в действиях испытуемых, которые производили ответные действия, имея целью изменения в когнитивном состоянии экспериментатора.
Нужно заметить, что термин «репрезентация» оказывается не вполне точным, так как внутренняя мотивация субъекта действия состоит не в том, чтобы явить (обнаружить, репрезентировать) содержание собственного сознания, а в том, чтобы произвести изменения внешнего когнитивного состояния. Так, коммуникант, желающий обмануть собеседника, не обнаруживает вовне содержание собственного сознания (скорее, наоборот, тщательно скрывает его), но при этом пытается произвести воздействие, обещающее нужный ему (выгодный для него) эффект. При этом его мысль и его вербальное действие радикально не совпадают, как содержательно, так и формально. По общей конструкции коммуникативный акт того, кто не желает обмануть, ничем не отличается от акта лжеца: он тоже мотивирован предполагаемыми изменениями в сознании адресата, но его автор, в отличие от лжеца, не сознает за собой двойственного нетождественного состояния
при совершении действия - изображаемого и подлинно осознаваемого, то есть поступает искренне.
Таким образом, мысль как содержание сознания (независимо от внутренней формы и завершенности) принципиально отлична от вербального высказывания по признаку акциональности (совершительности, перформативности). Мысль созерцательна и неакциональна. Зато высказывание деятельно и практично: в своей естественной форме оно представляет собой личное коммуникативное действие, или семиотический поступок, цель которого видится говорящим в достижении изменений в представимом коммуникативном пространстве.
Так, можно сколь угодно долго пребывать в сфере мысли («иметь мысль») -скажем, думать о том, что нужно открыть дверь. Анализ возможностей и условий совершения предполагаемого действия, а также размышление о причинах и следствиях, необходимости и ценности такого поступка будут признаками неакциональности мысли. Дверь останется закрытой до тех пор, пока внутренний процесс не обернется действием. Само открывание двери уже нельзя считать мыслью вследствие очевидно совершившегося акционального выхода субъекта во внешнее пространство из замкнутости (изнутри) и непроницаемости (извне) сознания.
Поэтому невозможно утверждать, что «словами передаются мысли» и вследствие этого происходит «смыслообмен»; что в вербальном процессе «понимается мысль, выраженная словом». Воздействие на сознание, произведенное словом (или каким-то иным способом, с использованием иного канала или сочетания каналов) уже представляет собой нечто, имеющее косвенное отношение к мысли (ср. намеренная ложь). Смыслообразование, которое обычно ставится со словами в тесную (и даже прямую) связь, следует, скорее, искать в акциональности, свойственной коммуникации (воздействию), ради чего производятся любые (вербальные и невербальные) семиотические поступки.
2. Второй важный вопрос при построении коммуникативной модели смыслообразования в вербальных данных состоит в том, как возможны порождение и последующая интерпретация, если слова (а равным образом и другие единицы) уже не являются полноправными представителями мысли, имеют к ней косвенное отношение. Иначе говоря, если в прежней языковой модели носителями значений (и потом смыслов) являются единицы, в т.ч. слова, то после снятия слов в качестве непосредственных слагаемых смысла почва для смыслообразования как будто исчезает.
2а. В самом деле, из простого опыта рассмотрения изолированных лексем или из опыта работы с любым словарем лексики становится доподлинно ясно, что слова как минимум не имеют определенных значений (смыслов) и потому не могут быть однозначными слагаемыми общей суммы, которая часто мыслится как высказывание. Это может показаться странным, но именно такое положение дел следует констатировать в реальном говорении (письме): автономные слова не обладают мыслимым тождеством, способным нести конкретный понимаемый смысл (значение).
Так, каждое слово, входящее в состав последнего, только что воспринятого адресатом предложения, будет иметь гораздо больше значений, чем одно определенное, нужное для твердого понимания составленного из них целого: [это],
[положение], [казаться], [такой], [дела], [письмо], [именно], [странный], [говорение] и пр.
Заметим на всякий случай, что спасительная ссылка на «слово в контексте», которое, якобы, благодаря контексту приобретает способность восприниматься в тождестве, как раз и свидетельствует о семантической недостаточности (неполноценности) автономного слова: необходимо нечто постороннее, выходящее за пределы слова, - тот самый так называемый контекст, без которого предъявить самостоятельный смысл (значение) слова не представляется возможным.
Впрочем, даже те вербальные данные, которые организованы в предложения (высказывания), будут далеко не всегда казаться понятными в их составе:
[Безусловно, нет. Не достает исполнения, самого звучания, слышимого мелодического рисунка, интерпретации, ощущения уподобления человеческому голосу и интонации в музыкальной фразе и пр., - всего того, к чему нотный текст лишь пунктирно готов направить и послужить вспомогательным средством достижения [Вдовиченко 2017].
[Так, можно сколь угодно долго пребывать в сфере мысли («иметь мысль») -скажем, думать о том, что нужно открыть дверь (см. выше по тексту)]
Поэтому если контекстом для слова считать предложение, то такой «гарант тождества» и сам не может быть признан независимым и смыслообразующим. Кажется, здесь напрашивается как минимум «конситуация», или «коммуникативный (то есть комплексный, не только вербальный) контекст» [напр., Кафкова 1979], который выносит причины смыслообразования далеко за пределы словесной последовательности как таковой. Тогда и другие, заведомо бессмысленные в автономной позиции предложения (типа [Да], [Он совсем не собирается это делать], [Безусловно, нет]), помещенные в аутентичную конситуацию, обретут искомое тождество, тем самым снова утверждая смысловую несамостоятельность вербальных данных - не только слов, но даже предложений.
Заметим здесь же, что при оформлении коммуникативной модели смысло-образования стоит иметь в виду и тот неоспоримый (уже продемонстрированный выше) факт, что смыслообразующую процедуру можно реализовать полностью без участия слов. Жесты, остенсивы, выразительные взгляды, вздохи, поступки «напоказ», последовательность видеонарратива и пр. и пр. могут иметь ничуть не менее (а зачастую и гораздо более) определенное значение, чем слова.
Вопрос, в таком случае, приобретает следующую форму: как возможен семиотический процесс в условиях нетождественности (неопределенности, многозначности, бессмысленности, неавтономности) знаков, будь то слова, морфемы, звуки, предложения, картинки, жесты и пр.? [об утилитарности выделения знаков, см. Вдовиченко 2016].
Для ответа на этот вопрос видеонарратив У Чейфа предоставляет множество эпизодов, из которых особенным, отличным от иных выглядит «сцена со свистом»: «похититель груш» пережил падение с велосипеда, содержимое корзины рассыпалось, широкополая шляпа слетела с его головы за несколько мгновений до падения; трое проходящих мальчуганов помогли ему встать и собрать груши, и уже отошли на некоторое расстояние, как вдруг один из них увидел лежащую в
Или:
пыли шляпу; он поднимает ее, окликает непродолжительным свистом не успевшего уехать «похитителя груш», подходит к нему, отдает шляпу и получает от него в награду три груши.
Этот эпизод замечателен тем, что только в нем зритель застает героев видеонарратива за семиотической деятельностью. В остальной части фильма никто из действующих лиц не совершает коммуникативные поступки (хотя совершает множество других). Из всего многообразия возможных семиотических знаков в фильме присутствует только свист. Как возможно его понимание?
Ответы испытуемых. В ходе эксперимента, еще до просмотра видеосюжета, испытуемым был предложен вопрос: «Какое значение (смысл) имеет свист?». Ответы всецело подтверждают, что понимать свист как «знак, имеющий смысл или значение», невозможно: испытуемые в сомнениях задавали уточняющие вопросы («Чей свист?», «В каком контексте?», «А свист долгий или короткий?», «Свист механизма или человека?» и пр.), пытались прояснить, к какому произведению и месту в нем приурочен данный свист, и пр.
После просмотра фильма вопросов о значении (смысле) свиста не возникало. В том, что означал свист в просмотренном видеосюжете, испытуемые не сомневались. Ответы, сформулированные по-разному, совпадают в том, что мальчик, издавший свист, привлекает внимание и как бы говорит: «Вот твоя шляпа, возьми», «Эй, подожди, ты потерял шляпу, вот, держи», «Подожди, это ведь твоя шляпа от солнца».
Предварительные выводы. Выделенный в видеосюжете знак (свист мальчика) не имеет автономного смысла (значения) и понимается только в составе так называемого контекста. Однако в прямом смысле контекста (окружающих его слов) в видеосюжете не наблюдается, но знак все равно понимается без каких-либо затруднений. По-видимому, то, что анализируется и осознается как контекст, в действительности представляет собой многофакторную комплексную ситуацию коммуникации (в данном случае - актуальная диспозиция участников, предметов, их свойств и отношений), в которой главным предицирующим элементом является семиотическое действие коммуниканта (в нашем случае свист, который в данных условиях, вместе со шляпой, которую свистящий мальчишка держит в руках, означает «Эй, подожди, вот твоя шляпа» и пр.).
Важно то, что знак получает возможность интерпретации только в том случае, если исследуется как часть коммуникативного действия, предпринятого целенаправленно и осознанно. Иначе говоря, порождается и понимается не знак как таковой («свист»), а целостный коммуникативный поступок («эй, вот твоя шляпа, возьми» с сопутствующими мыслимыми условиями), который, в отличие от автономного знака, включен в коммуникативную синтагму и производит коммуникативное смыслообразование: действие коммуниканта вызывает изменения в когнитивном состоянии адресата. В отличие от знака, в коммуникативном действии есть мыслимая акциональность и результат (предполагаемый или достигнутый).
Понять этот «знак» можно только как поведение коммуниканта (вернее, как выделенный интерпретатором отрезок его поведенческого континуума и соответствующее когнитивное состояние): мальчишка вместе с друзьями идет по дороге (в этот момент еще нет того поведения и состояния его сознания, которые
связываются с интерпретацией «свиста»), затем он замечает шляпу и поднимает ее (этот поступок понятен интерпретатору, поскольку до того он наблюдал, как именно эта шляпа слетела с головы «похитителя груш» и упала на дорогу). И здесь уже можно, пожалуй, зафиксировать начало того отрезка поведенческого континуума, который непосредственно связан с последующим свистом, с которым сознание интерпретатора чуть позже объединит свист. Понятно, что свист можно связать с любым другим из предшествующих и последующих моментов (что и делает сознание интерпретатора всегда, совершая нелинейные процедуры при анализе параметров коммуникативного действия). Но находка шляпы представляет собой локальный пик развития событий, который влечет за собой значимое изменение когнитивного состояния коммуниканта (свистящего мальчика), которое воссоздается интерпретатором.
Иными словами, понимание представляет собой воссоздание состояния мальчика как в момент совершения коммуникативного действия, так и в иные моменты. Именно в сознании этого мальчика произошли резкие изменения в момент, когда он увидел и поднял шляпу. Интерпретатор фиксирует этот скачок в его осознанном поведении и понимает, что возникшая ситуация должна во что-то разрешиться.
Наконец, фокус внимания зрителя вслед за движением камеры перемещается с мальчишки, держащего шляпу, на уезжающего «похитителя груш». В этот момент раздается свист, на который «похититель» поворачивается, понимая одновременно целую сцену - свист, мальчишку и шляпу в его руках - как «знак». Затем свистнувший мальчуган направляется к «похитителю» и отдает шляпу, получая в награду три груши.
Понятным, таким образом, становится коммуникативное действие, как в этом, так и в иных случаях семиотического поведения (при использовании иных каналов коммуникации в комплексе).
Характерно, что вербальный знак «Эй, ты потерял шляпу, вот, возьми» (не говоря уже об отдельных словах [эй], [ты], [потерял] и пр.), если представить это высказывание или его элементы автономными и не интегрированными в ситуацию, будут такими же непонятными и нетождественными, как и «автономный свист», пока не станут частью конкретной коммуникативной синтагмы, в составе которой уже смогут интерпретироваться («интериоризироваться») как семиотическое действие конкретного субъекта, «подобного мне».
3. На основании этого эпизода можно ответить еще на один вопрос, который неизбежно возникает при обсуждении коммуникативного действия: можно ли понимать некоммуникативное действие (несемиотический поступок), и как это происходит?
Заметим, что этот вопрос тесно связан с другим: если понимание некоммуникативного действия или объекта происходит каким-то особым образом, тогда, вероятно, и слово можно принять за некоммуникативный объект (несемиотический объект) и понять вне субъектных коммуникативных процедур, без вовлечения его в действие?
Иначе говоря, если можно вне коммуникации идентифицировать, скажем, появившегося на экране фермера, который собирает груши, то можно ли, в таком
случае, «понимать» и дорогу, по которой идут мальчишки, и любые другие объекты, а заодно и слова, которыми они называются?
3а. Отвечая на вопрос, как возможно понимание некоммуникативного действия, нужно иметь в виду, что в видеонарративе У. Чейфа интерпретация происходящего представляет собой понимание, прежде всего, семиотического (коммуникативного) процесса, который организован автором видеосюжета. Перед зрителем разворачивается созданная для него история, рассказанная и представленная режиссером по законам кинематографического жанра, то есть с учетом особенностей коммуникации в условиях, свойственных избранному формату: события, герои и объекты показываются в определенных ракурсах, последовательность сцен и действий персонажей строго выверена для «упаковывания» в понимаемый зрителем сюжет, фокус внимания постоянно направлен на развитие нарратива, персонажи и объекты играют роли, работая на обеспечение понимания «авторского замысла», и пр.
Иными словами, наблюдатель, просматривая видеонарратив, без сомнения интерпретирует не что иное, как коммуникативную деятельность (последовательность коммуникативных действий) автора фильма. В этом смысле данный материал как будто не дает возможности выйти за пределы коммуникации.
Однако можно рассчитывать на то, что зритель (по крайней мере, временами) забывает о том, что он целиком помещен в искусственно созданное русло. Осуждать его за эту забывчивость и призывать вернуться к реальности (а она коммуникативная и авторская) было бы избыточным условием эксперимента, требованием нереалистичной стерильности. В действительности если зритель наблюдает за происходящим на экране, то тем самым он соглашается на данный модус коммуникации и как бы забывает об условности происходящего (иначе смотреть на заведомую имитацию и хотя бы отчасти доверять ей было бы совсем странным). В результате то, что разворачивается перед зрителем, происходит как будто столь же естественно, как и то, что происходит каждодневно вне искусственного нарратива, в обыденной реальности. Вследствие этого становится возможным обсуждать и понимать поступки персонажей, а не коммуникативные действия режиссера и артистов (в двух предыдущих пунктах было предпринято как раз это - выяснение мотиваций и действий персонажей, а не артистов в организованных автором фильма сценах).
Понятно, что в случае некоммуникативного поведения персонажей зрителем понимается все та же субъектная деятельность, насколько интерпретатор ее может представить. Чтобы понимать, что делает фермер, стоя на лестнице посреди ветвей и срывая фрукты зеленого цвета, интерпретатор должен иметь какой-то собственный опыт собирания груш или иных плодов, или хотя бы стояния на лестнице, и пр.
Здесь, впрочем, нужно заметить, что при ближайшем рассмотрении становится понятно, что опыт собирания груш или чего-то еще у каждого свой, поэтому в попытках представить действия фермера возникающее у интерпретатора понимание будет настолько успешным, насколько оно близко к опыту фермера. Обычно несовпадениями между индивидуальными опытами можно пренебречь, но иногда эти зазоры становятся критическим для интерпретации обстоятельством (можно представить, например, как персонаж срывает какой-то неизвестный
наблюдателю плод и откусывает от него часть, ощущая какой-то вкус; его состояние в данный момент будет наблюдателю не вполне понятно).
Тем не менее, нужно признать, что автор видеосюжета выстраивает свой нарратив на основе навыков зрителя интерпретировать некоммуникативные действия, как если бы настоящие мальчишки были увидены им идущими по настоящей дороге; как если бы «похититель груш» был увиден им реально падающим с настоящего велосипеда, и пр. Автор видеонарратива рассчитывает на эти интерпретационные навыки и не имеет каких-то иных точек опоры для эффективной коммуникации (в избранном модусе коммуникации).
Таким образом, принципиальных отличий между интерпретацией коммуникативного и некоммуникативного действий нет.
Иными словами, понимать, как человек смотрит на свои наручные часы или поднимается по ступеням, и понимать, как человек говорит собеседнику - «Вот твоя шляпа, возьми», «Который час?», «Сегодня идем вместе», «В этом смысле данный материал не дает возможности выйти за пределы коммуникации» (см. выше) и пр. - принципиально одно и то же, поскольку предполагает воссоздание когнитивного состояния того, кто совершает действие, коммуникативное или некоммуникативное.
Что же касается объектов и явлений, которые не вовлечены в мыслимую деятельность, а также слов, которыми они могут быть названы, то такие сущности представляют собой непроницаемые и недоступные «вещи в себе». Как нельзя понять камень или звездное небо ввиду чуждости и неясности для наблюдателя «внутренних мотиваций» собственного поведения (действия) этих «объектов», так нельзя понять слово, пребывающее в состоянии автономного покоя, не вовлеченное в динамику личного коммуникативного действия. Как звездное небо и камень всего лишь «вписываются» в созданную коммуникантом схему коммуникативного или некоммуникативного действия с назначенными им функциями и получают, таким образом, «понимание» в рамках назначенной схемы действия, так любое слово и объект (явление) не могут быть поняты сами по себе, вне созданного актором (в том числе коммуникантом) пространства действия. Во всех случаях пониматься будет не поведение выделенных в сознании объектов (звездное небо, камень, какое-то слово), а сама процедура вписывания, практическая, развернутая к субъекту когниции, индивидуально мыслимая схема моделирования реальности и действия в ней. Порождение и интерпретация коммуникативного действия (не путать с неакциональным и потому незнаковым внутренним мыслительным процессом) всегда обращены к установлению тождества когнитивных процедур и оценке их эффективности, а не к «вещам в себе». Понимание человеком выделенного (созданного) объекта по сути представляет собой поиск возможностей вовлечь его в схему целенаправленного действия.
На основании наблюдений над группой испытуемых, которые участвовали в просмотре краткого шестиминутного фильма У Чейфа «Мальчик, похищающий груши», можно сформулировать следующие выводы, значимые для разработки коммуникативной модели вербального процесса, и, прежде всего, для модели
Выводы
смыслообразования в естественных вербальных данных.
1) Естественный вербальный процесс (говорение) представляет собой одну из возможных составляющих коммуникативного процесса. Отсутствие вербальных данных в просмотренном видеосюжете позволяет с большой долей вероятности констатировать, что изменения когнитивного состояния русскоговорящих испытуемых в момент просмотра наступают в результате коммуникативного воздействия, произведенного без участия слов (тем более, что создатели и участники фильма - если все же предполагать вербальные формы их мышления -пользовались заведомо иными, нерусскими, вербальными клише).
2) Формула «мысли передаются речью, словами, предложениями и пр.» неэффективно описывает процесс коммуникативного смыслообразования. В естественном говорении осуществляется не «смыслообмен посредством слов», а производятся коммуникативные воздействия (в том числе с участием вербального канала).
3) Мысль и коммуникативное (с участием вербального канала) действие принципиально различны между собой по признаку акциональности (совершительности, перформативности): первая неакциональна, недейственна во внешнем (за пределами данного сознания) пространстве, второе является акциональным феноменом, направленным на достижения изменений во внешнем когнитивном пространстве. Мысль локализована на стадии планирования действия. Феномен лжи (семиотический поступок с участием вербального канала) позволяет иллюстративно представить кардинальное различие между мыслью и коммуникативным действием.
4) Смыслообразование в коммуникативном акте (в том числе с участием вербального канала) непосредственно связано с акциональным характером любого семиотического поступка. Смыслом порождения коммуникативного акта (в том числе с участием вербального канала) является мыслимое воздействие.
5) Интерпретация смыслообразования в семиотическом поступке (в том числе, совершенном с участием вербального канала) представляет собой понимание того, что осознанно делает автор поступка.
6) Знак или последовательность знаков может иметь значение (интерпретироваться) только как часть конкретного семиотического действия. Источником акционального значения (смысла) знака может быть только автор семиотического поступка. Вследствие этого смыслообразование в вербальных данных невозможно интерпретировать на основе языка (языковой системы), ввиду отсутствия в языке автора конкретного семиотического поступка. Метафора «язык» оказывается неэффективной для объяснения осмысленного коммуникативного взаимодействия (в том числе с использованием вербального канала).
7) То, что анализируется и осознается как «контекст» для знака, представляет собой многофакторную ситуацию коммуникации (актуальная диспозиция участников, предметов, их свойств, отношений и пр.), в которой главным предицирующим элементом является семиотическое действие коммуниканта.
8) В естественном коммуникативном (в т.ч. с вербальным компонентом) процессе порождается и понимается не тело знака как такового (напр., свист, указательный жест, слово, предложение), а целостный коммуникативный
поступок, который, в отличие от не вовлеченного в действие знака, включен в коммуникативную синтагму (дискурс) и производит коммуникативное смыслообразование. Коммуниканты порождают и понимают комплексные многофакторные коммуникативные действия, а не знаки (например, жесты, вербальные формулы, элементы структуры «языка»).
9) Как коммуникативные (семиотические), так и некоммуникативные действия интерпретируются и понимаются посредством «интериоризации» когнитивного состояния того, кто совершает действие. Принципиальных отличий между интерпретациями коммуникативного и некоммуникативного действий нет.
10) Наконец, понимать объект или явление (например, камень или звездное небо) невозможно ввиду чуждости и неясности для наблюдателя «внутренних мотиваций собственного поведения» этих объектов (которые всегда остаются «вещами в себе»). Пониматься может только индивидуально мыслимая схема моделирования объектов (явлений) и действий с ними. Подобным же образом невозможно понимать слово, когда оно пребывает в состоянии автономного покоя и не вовлечено в динамику личного коммуникативного действия.
Литература
Вдовиченко А. В. «Расставание с «языком». Критическая ретроспектива лингвистического знания. М., 2008.
Вдовиченко А. В. О несамотождественности языкового знака. Причины и следствия «лингвистического имяславия» // Вопросы философии, 2016 №6. С. 164-
Вдовиченко А.В. Текст и дискурс всветекоммуникативногосмыслообразования, Рукопись. 2017
Зимняя И. А. Речевая деятельность и психология речи, в кн.: Основы теории речевой деятельности. Под ред. А. Н. Леонтьева, ИЯз РАН. М.: Наука. 1974. С. 6472.
Кафкова О. О. роли контекста в разных типах коммуникатов // Синтаксис текста: Сб. науч. тр. М., 1979. С. 236—247.
Кибрик А. А. Когнитивные исследования по дискурсу // Вопросы языкознания, 1994 №4, С. 126-139.
Федорова О. В. Интродукция референта в русских устных пересказах (на материале «рассказов о грушах» У Чейфа) // Компьютерная лингвистика и интеллектуальные технологии. Материалы конференции, 2015 // http://www. dialog-21.ru/media/2777/dialogue-2015_vol1.pdf
Chafe W. The Pear Stories: Cognitive, Cultural, and Linguistic Aspects of Narrative Production. Norwood: 1980.
Mazur I., Chmiel A. Towards common European audio description guidelines: Results of the Pear Tree Project, Perspectives: Studies in Translatology, 2012, Vol. 20 (1). P. 5-23.
175.
ACTIONAL SENSE-GENERATING PROCESS: WHAT IS PRODUCED AND UNDERSTOOD IN NATURAL COMMUNICATIVE PROCESS
The article presents a number of statements significant for understanding the sense-production process in a communicative action (including verbal) based on the observations over a group of examinees watching W. Chafe's movie "The Boy Abducting Pears". 1) The natural verbal process (speaking) represents one of communication modes; 2) it is a communicative influence (with participation of the verbal channel) which is realized in natural speaking process, not the "exchanging of senses by words"; 3) a thought and a communicative (including verbal) action differ essentially among themselves due to the factor of actionality; 4) the sense-generating process in verbal act is directly connected with the actional character of any semiotic act, the sense (and the aim) of a verbal act being generated (as well as acts by means of other communicative channels) is the imaginable influence; 5) interpretation of sense-generation in a semiotics act represents the understanding what the author of an act consciously does; 6) the sign or the sequence of signs can signify (be interpreted) only as a part of a individual semiotic procedure; 7) what is analyzed and realized as a "context" for the sign represents a multiple-factor situation of communication in which the main predicating element is the semiotic action of a communicant; 8) communicants generate and understand complex multiple-factor communicative actions, not signs of a "language"; 9) communicative (semiotic) and non-communicative actions are understood by means of interiorizing a cognitive state of the one who makes an action.
Key words, natural verbal process, communicative model, sense-production, semiotic act, communicative and non-communicative action, sign, cognitive status, pears stories, interpretation
Vdovichenko A. V. (2008) Rasstavanie s «jazykom». Kriticheskaja retrospektiva lingvisticheskogo znanija [Parting with Language. A Critical Retrospective of Linguistic Knowledge]. M., Izdatel'stvo PSTGU, 512 P. Print. (In Russian)
Vdovichenko A. V. (2016) O nesamotozhdestvennosti jazykovogo znaka. Prichiny i sledstvija «lingvisticheskogo imjaslavija» [Non-self-identity of a Linguistic Sign. Causes and Effects of the "Linguistic Onomatodoxia"] // Voprosy filosofii [Problems of Philosophy] 6, 164-175. Print. (In Russian)
Andrey V. Vdovichenko
Leading Researcher Sector of Theoretical Linguistics Institute of Linguistics Professor Faculty of Philology Orthodox St Tikhon University for Humanities
an1vdo@mail.ru
References
BgoBH^eHKO A. B. AKnnoH&ibHoe CMbic^006pa30BaHHe: hto nopo^gaeTca.
Vdovichenko A. V. (2017) Tekst i diskurs v svete kommunikativnogo smysloobrazovanija, Rukopis' [Text and Discourse in the Light of Communicative Sense Production. Manuscript] Print. (In Russian)
Zimnjaja I. A. (1974) Rechevaja dejatel'nost' i psihologija rechi, v kn.: Osnovy teorii rechevoj dejatel'nosti. Pod red. A.N. Leont'eva, IJaz RAN. [Speech Activity and Psychology of the Speech Process. Ed. by A.N. Leontjev. Inst. of linguistics]: 64-72 M.: Nauka. Print. (In Russian)
Kafkova O. (1979) roli konteksta v raznyh tipah kommunikatov // Sintaksis teksta: Sb. nauch.tr. [On the Role of Context in Different Types of Communicates // Syntax of Text: Collected works]: 236-247. Moscow. Print. (In Russian)
KibrikA. A. (1994) Kognitivnye issledovanija po diskursu // Voprosy jazykoznanija [Cognitive Studies in Discourse // Problems of Linguistics] 4: 126-139. Print. (In Russian) Fedorova O. V. (2015) Introdukcija referenta v russkih ustnyh pereskazah (na materiale «rasskazov o grushah» U.Chejfa) // Komp'juternaja lingvistika i intellektual'nye tehnologii. Materialy konferencii [Referent introduction in Russian oral retellings (based on the data of Chafe's "Pear stories" // Computer-based linguistics and intellectual technologies. Proceedings of the Conference], Web. URL http://www.dialog-21.ru/ media/2777/dialogue-2015_vol1.pdf
Chafe W. (1980) The Pear Stories: Cognitive, Cultural, and Linguistic Aspects of Narrative Production. Norwood: 1980. Print
Mazur I., Chmiel A. (2012) Towards Common European Audio Description Guidelines: Results of the Pear Tree Project, Perspectives: Studies in Translatology, 2012, Vol. 20 (1). P. 5-23. Print.
Bonpocti neHxo^HHrBHeTHKH 3 (37) 2018
