CC BY
57
Вдовиченко Андрей Викторович, д-р филол. наук,
ИЯз РАН, ПСТГУ Российская Федерация, 125009 г. Москва, Б. Кисловский пер., 1, с. 1 an1vdo@mail.ru
Вербальный процесс
В ЗЕРКАЛЕ ЧТЕНИЯ И ПИСЬМА*
А. В. Вдовиченко
В статье рассматриваются практики письма и чтения, в которых обнаруживаются значимые черты естественного вербального процесса. В сравнении с «языком» коммуникативное действие — главный признак естественного говорения (письма) — представляется более эффективной теоретической рамкой для объяснения смыслообразования, источником которого в вербальных и невербальных семиотических актах является индивидуальное сознание. В распространенном объяснении письма и чтения уделяется слишком незаметное место коммуникативному смыслообразованию и слишком большое — соотнесению звука и графемы. Китайские иероглифы не объясняются такой упрощенной моделью, как, впрочем, и само европейское фонологическое письмо. В статье показывается, что между китайцами и европейцами имеет место принципиальное единство процесса письма и чтения, которое позволяет непротиворечиво объяснить, что происходит в любых случаях графического способа фиксации вербальных (и невербальных) данных. Условные китайцы и условные европейцы пишут и читают «не вследствие точного и строгого звуко-буквенного (звуко-письменного) соответствия», а вследствие априорного владения коммуникативной типологией (в том числе формами устной коммуникации). «Знаки» представляют собой намеки на заранее известные формы коммуникативных поступков, делая эти поступки узнаваемыми. Участники лингвокультурных сообществ не говорят иероглифами или буквами, а всего лишь изображают (заставляют извлекать из памяти) посредством иероглифов или букв «телесную» часть коммуникативных синтагм, по которой может быть потенциально воссоздана их изначальная когнитивная целостность («искомое»), то есть целое коммуникативное действие, которое совершается и затем интерпретируется как семиотический поступок. Буквенный или иероглифический способ фиксации становится формальностью и сводится к вопросу о том, какой из них эффективнее и удобнее в данных коммуникативных условиях. Обособление знаков от личного семиотического поступка (выделение их в особую систему или «язык») дезориентирует теорию вербальной и иной коммуникации, поскольку представляет коммуникативный процесс (в том числе вербальный) в виде упрощенной схемы «знак—значение».
* Статья подготовлена при поддержке Российского научного фонда, грант № 17-18-01642 «Разработка коммуникативной модели вербального процесса в условиях кризиса языковой модели», в Институте языкознания РАН.
В сравнении с «языком» коммуникативное действие представляется более эффективной теоретической рамкой для объяснения естественного вербального процесса. Источником смыслообразования в вербальных и невербальных семиотических актах является индивидуальное сознание, которое параметрирует ситуацию коммуникативного действия, определяет аудиторию, возможности и способы достижения коммуникативных целей, фиксирует внимание адресата на выделенных или созданных мыслимых объектах, назначает подлежащие высказывания, выделяет признаки, строит причинные и пространственные связи и пр. Всего этого «язык» ввиду принципиальной безличности производить не может. Поэтому понимание естественного говорения/письма всегда представляет собой интерпретацию некогда произведенного индивидуального поступка, сколь бы далеким и сокрытым от интерпретатора ни был его автор и сколь бы причудливыми и труднодоступными ни казались мыслимые условия его совершения. Поскольку тексты сами себя не создают, интерпретатору по необходимости приходится понимать не вербальные формулы (или жесты, картинки и пр.), а того, кто вовлек бессмысленный материал в целеположенное коммуникативное действие.
Практики письма и чтения обнаруживают значимые черты естественного вербального процесса, часто заслоняемые и отодвигаемые в тень грамматической (языковой) моделью его описания.
В распространенном объяснении этих практик слишком малое место уделяется коммуникативному смыслообразованию и слишком большое — соотнесению звука с буквой. Например: «Первым и основным компонентом процесса письма является звуковой анализ слова, предполагающий умение выделять отдельные звуки из звучащего слова и превращать их в устойчивые фонемы. Вторым компонентом, входящим в процесс письма, является операция соотнесения каждого выделенного из слова звука с соответствующей ему буквой. Наконец, третьим звеном является перешифровка зрительного представления буквы в адекватные ей графические начертания, реализуемые, в свою очередь, посредством комплекса последовательных движений»1.
В приведенной трактовке письма автор воссоздает избыточно механистический процесс перехода от звучащей речи к письменной, в котором видимые и несомненные данные преувеличиваются и искажаются в своем значении, а не столь очевидные вовсе исключаются из описания. Заметим, что и чтение при таком спонтанном подходе (констатирующем простой переход от буквы к звучанию) выглядит несколько упрощенно. Так, Витгенштейн находился в плену очевидного, когда интерпретировал процесс чтения:
«167. <...> существует единообразие в опыте чтения печатной страницы. Ибо этот процесс действительно единообразен. И его так легко отличить, например, от такого, в котором слова при взгляде на них представляются какими-то произвольными штрихами. Ведь уже сам по себе вид печатной строки столь характерен, то есть имеет совершенно особый облик: все буквы в ней приблизительно одной высоты и сходны по форме: они постоянно повторяются. То и дело по-
1 Глухов В. П. Основы психолингвистики: Учеб. пособие для студентов педвузов. М., 2005. С. 197.
вторяются и слова, и они нам довольно известны, как лица хорошо знакомых людей»2.
Процесс чтения, по Витгенштейну, сводится к тому, что буквы ведут читающего:
«170. <...> Когда мы, так сказать, совершенно сознательно позволяем буквам нас вести. Но это "позволять себя вести" состоит опять-таки только в том, что я пристально вглядываюсь в буквы, возможно стараясь исключить иного рода мысли.
Нам представляется, будто с помощью некоего чувства мы воспринимаем как бы связующий механизм между зрительным образом слова и звуком, который мы произносим. Ибо если я говорю о переживании влияния, о причинной связи, о том, что текст меня ведет, то все это должно означать, что я как бы ощущаю движение рычага, связывающего облик буквы с ее произнесением»3.
Однако первые же свидетельства реальности ставят под сомнение механистичную простоту звуко-буквенной (звуко-графической) интерпретации. Дело в том, что даже при так называемом фонетическом (фонематическом) способе письма, скажем, русском, пишицца фсигда ни сафсем то што праизносицца а читаэцца ни сафсем то што чорным па беламу написана4. В этом смысле русские ничуть не менее странные, чем англичане, которые, как известно, зачастую «пишут шесть букв, а произносят только три».
Тем более, в усложненном случае иероглифического письма (а это тоже нужно кому-то не в качестве рисования картинок, а как запись произносимого) задача изобразить то, что говорится, ставит в тупик условного европейца, привыкшего к относительной звуко-буквенности, только потому, что европеец пытается действовать по знакомой простой (витгенштейновской) схеме: найти, какая буква или буквосочетание соответствует какому звуку (как бы не замечая, что даже он сам, когда пишет и читает, реализует гораздо более сложную процедуру, чем ее упрощенная звуко-буквенная модель). Не обнаружив строгие корреляции между звуками и буквами, европеец, привыкший видеть звуки в качестве единиц произносимого, склонен сетовать на то, что в китайском знаке невозможно увидеть его звучание:
«Было бы довольно просто выучить чтения иероглифов, заучив чтения имеющихся в их составе фонетиков. Однако звучания первоначальных фонетиков претерпели многие изменения: в самом Китае — на протяжении многовекового существования иероглифов, в Японии — при заимствовании иероглифов и превращении китайского слова в он. В результате этого в настоящее время почти ни один графический элемент, служащий фонетиком, не имеет постоянного чтения
2 Витгенштейн Л. Философские работы / М. С. Козлова, Ю. А. Асеев, пер. с нем. М., 1994. Ч. 1. С. 148.
3 Там же. С. 150.
4 В настоящей статье там, где это необходимо для иллюстрации зазора между произносимым и написанным, используется условный способ передачи фонетических данных, отличный от принятого среди фонетистов. При этом иллюстративной является уже сама возможность так поступить, а также сам факт понятности того, что имеется в виду.
даже в Китае и тем более в Японии. Таким образом, из внешнего вида иероглифа нельзя в большинстве случаев ничего узнать о его чтении»5.
Оказавшись перед невозможностью установить привычную (впрочем, как выяснится, она не так однозначна, как кажется) корреляцию между звуком и графемой, европеец пытается найти в иероглифах «вторую половину» того, что в европейском сознании представляет собой знак, а именно смысл:
«В китайской письменности рисуночные знаки, пиктограммы, составляют ничтожное меньшинство. Гораздо значительнее число так называемых идеограмм. Например, иероглиф V ли первоначально имел вид рисунка человека, стоящего, расставив ноги, к этому изображению добавлена горизонтальная черта внизу; однако этот рисунок представлял собой изображение не человека как такового, а его позы и значил "стоять". В сложной идеограмме условный смысл вытекает из соотношения значений частей. Например, иероглиф ^ мин в первоначальной форме изображал постройку — святилище или жилище правителя (верхняя часть иероглифа с чертой под ней — изображение крыши), перед ней коленопреклоненную фигуру человека и слева от нее рот (в нынешней форме части V и Д); всё это изображало почтительное выслушивание повеления, откуда значение иероглифа — "приказание". Как видно из этого примера, значение древней идеограммы, как правило, понятно только в свете тех культурно-исторических условий, в которых она создавалась»6.
Получается, что китаец, поскольку иероглиф якобы не означает строго определенного звука, с точки зрения европейца, «рисует идеи» того, что хочет сказать. Написание иероглифов представляется европейцу «изображением понятий». Такая интерпретация китайской практики письма усугубляется известным фактом, что один и тот же иероглиф (якобы «нарисованное понятие») может читаться по-разному, в зависимости от региона, традиции и эпохи: на севере одно чтение, на юге другое; в Китае одно чтение, в Японии или Вьетнаме другое; в древности одно, а сейчас для данного иероглифа вообще неизвестно какое, поскольку тот вышел из употребления или заменен другим. Все это как будто лишь подтверждает, что китайцы общаются рисунками-идеями, а звучание им вообще без надобности: например, они способны понимать написанный текст (в том числе древний), но не могут быть уверены в том, как правильно его озвучить. Иными словами, получается, что китайцы не знают с точностью, как читать то, что написано, и, соответственно, не знают доподлинно, как записать то, что говорится.
Такая интерпретация — заметно или незаметно для интерпретатора — лишает китайскую практику письма всякого смысла и представляет аутентичных участников этой практики людьми необычными (обладающими «иероглифическим сознанием»7). Неужто и в самом деле китайцы, которые явно пишут и чита-
5 URL: ЬИрв://т.шк1реШа.01§/тоМ/Китайское_письмо
6 Там же.
7 См., например, полемику: Атомизм и континуализм в гуманитарном знании и современная наука: Материалы «круглого стола» (Институт философии РАН, 17 июня 2015 г.) Участники: В. В. Аристов, В. И. Аршинов, С. Ю. Бородай, А. В. Вдовиченко, В. П. Иванов, Вяч. Вс. Иванов, А. Н. Крюков, С. М. Кускова, В. Г. Лысенко, Е. А. Мамчур и др. // Вопросы философии. 2016. № 10. С. 125—141; а также: Кобзев А. И. Учение о символах и числах. М., 1994.
ют, при этом не произносят (не представляют, как произносить) реальные звуки (которые, заметим, они в действительности произносят)?
Как видно, для китайской практики чтения и письма звуко-графическая концепция, сутью которой является априорное допущение, что письмо все же коррелирует с речью, не обладает достаточной объяснительностью и даже попросту заводит в тупик: китайский текст с очевидностью можно озвучивать (например, читать китайскую газету, которая именно для этого и издается), но не вследствие точного и строгого звуко-буквенного (звуко-письменного) соответствия, не вследствие точного указания графемы на звук (вспомним: «Из внешнего вида иероглифа нельзя в большинстве случаев ничего узнать о его чтении», см. выше). Условный европеец застает себя в недоумении, подозревая условного китайца в недо-умении писать и читать прямо и просто, как это делают в Европе (и даже в России).
Тем не менее между китайцами и европейцами имеет место принципиальное единство процесса письма и чтения, которое позволяет непротиворечиво объяснить, что происходит в любых случаях графического способа фиксации вербальных данных, в том числе иероглифическом, фонемо-фонетическом, пиктографическом, силлабическом и иных способах. Единые значимые черты механизма чтения и письма обнаруживаются в несколько ином — коммуникативном — ракурсе рассмотрения проблемы, отличном от видения сторонников простой звуко-буквенной интерпретации, таких как Витгенштейн.
Чтобы обозначить искомые контуры, объединяющие тех, кто якобы «записывает звуки», и тех, кто якобы «рисует идеи», вначале заметим, что условные европейцы ведут себя ничуть не менее странно, чем китайцы. Они тоже пишут и читают «не вследствие точного и строгого звуко-буквенного (звуко-письменного) соответствия».
А рускагаварящих пользаватилях букф сказана ужэ фпалне дастатачна. Русская практика чтения и письма предполагает, например, что графема [о] может читаться как [а] и как [о], любой слог с участием этой графемы (а таких слогов значительное число) имеет, соответственно, сразу два варианта прочтения: например, на месте написанного [го] можно всегда подозревать звучащее [га] или [го]. Сама графема [г], к тому же, может читаться не только как [г], но и как [в] (напр., в слове [точного]), как [к] ([берег] в соответствующей позиции), как [х] ([бог]), как фрикативное [г] (подражание украинскому). Похожие списки вариативного чтения можно составить едва ли не для всех графем, что в результате делаит написаниэ бальшинства слоф нисафпадающим сых настайащим звучаниэм. Если прибавить к этому множество более экзотических (первое [к] в [экзотических] звучит как [г]. — sic!) случаев, а также ([тагжэ]. — sic!) буквосочетания (напр., [-ться] и [-тся] читаются как [-ца]), пропуски ([маштап]), подмены букв ([е] и [ё]), редукции ([жилайщива] вместо [жилаjущива], [дощ'] на месте [дождь]), стяжения (например, два звука одной буквой [я], а в иных случаях один звук той же самой буквой), и пр., — картина фонемо-фонетического способа фиксации все более теряет декларированную четкость: русские явно говорят не так, как пишут, а пишут не так, как говорят.
Прибавим к этому и проблему постановки ударений, которые отчасти могли бы помочь в идентификации хотя бы гласных (ударные, предударные, заударные и прочие слоги). Но ударения в русскоязычном тексте почему-то не ставятся (хотя обладают нешуточной свободой), а потому не дают спасительной твердой почвы иностранцу, желающему правильно озвучить русский текст.
Прибавим к этому и явления, сопоставимые с вариативным чтением одного и того же китайского иероглифа, который, как уже было замечено, может озвучиваться по-разному в зависимости от региона и времени. Так, знак [что] пожилой житель Санкт-Петербурга, возможно, прочитает как [что], в то время как житель Москвы тот же самый знак прочитает как [што] (также в Москве возможна [булошная], несмотря на явное [ч] в середине слова; вариативное [молоко] в северных и центральных регионах, и пр.).
Иными словами, по тому, что написал русский, иностранцу невозможно установить точное чтение. И наоборот, записать реально произносимое для него (как, впрочем, и для некоторых «носителей») оказывается невозможным ввиду повсеместного нарушения декларированного фонемо-фонетического (звуко-(фонемо)-буквенного) принципа: буква не указывает на свое точное фонетическое (или фонематическое) соответствие.
Вспомним и других европейцев, например англичан и французов, с их вариативными значками как для гласных, так и для согласных, буквосочетаниями для передачи одного звука и, наоборот, нескольких звуков посредством одной графемы, дублированием и, наоборот, распадением одного и того же знака на два разных чтения, отсутствием знаков интонаций, выборочным присутствием или отсутствием знаков ударений, непроизносимыми графемами, традиционными немотивированными вариантами чтения и прочими похожими на русские непредсказуемыми историями.
Все это очень сильно напоминает китайскую ситуацию: «из внешнего вида иероглифа (в нашем варианте — «составленного из букв слова») нельзя в большинстве случаев ничего (в нашем европейском случае — «ничего точного») узнать о его чтении»8. Значит, и европейцы, сами того не замечая, поступают подобно китайцам — пишут и читают странно: озвучивают не то, что написано, а пишут не то, что говорят?
Ответ на этот недоуменный вопрос содержится не в сфере правил орфографии или грамматики языка. Дело в том, что пишущ. пишут, а читающ. читают не благодаря точным соответствиям между буквами и звуками и не благодаря правилам грамматики или орфографии, а исключительно благодаря априорному знанию коммуникативной типологии и пониманию целостной ситуации коммуникативного действия — абсолютно первичных и базовых условий для любой практики письма (чтения). Так, в предыдущем предложении «знаки» [пишущ.] и [читающ.] употреблены автором (мной) и затем воссозданы читающим (Вами) явно не в целях и не благодаря точному звуко-буквенному соответствию. Они представляют собой всего лишь намек на общеизвестные формы коммуникативного поступка, делающие этот поступок узнаваемым для участника лингвокультурного коллектива. В данном случае этот намек достиг своей цели (был правильно понят) только
8 URL: ЬИрв://т.шк1реШа.01§/тоМ/Китайское_письмо
потому, что формы коммуникативного действия (элементы коммуникативной типологии, или вербальные клише) заранее известны как автору, так и адресату, и благодаря тому что данные клише были правильно вписаны в общее, совершаемое автором (мной) коммуникативное действие. Заметим, что иностранец, владеющий только русскими правилами чтения, в случае с [знающ.], по-видимому, прочитал бы [знаjущ], а не [знаjущиjэ], что полностью соответствует написанному, не нарушает правил чтения. Однако «работают» в конкретной ситуации не правила, а заранее известная участникам форма коммуникативного действия, на которую можно всего лишь намекнуть.
Так, при постановке ударений читающие по-русски постоянно «подвергаются намеканию» со стороны пишущего компатриота, поскольку любое многосложное слово (а таких большинство) пишется автором без знаков ударения, но в качестве адресованного читателю приглашения извлечь из памяти полноценную форму, то есть форму с ударением. Автор, приводя обычно неточный вокально-консонантный состав слов, дает тем самым стимул для воссоздания правильного акцентного рисунка, не определимого с точностью по графической форме (напр., слово [автор], написанное без знака ударения, требует в действительности произношения [афтар] с ударением на первом слоге). Понять этот намек может только тот, кто заранее знает коммуникативные клише (слова) в их принятой в коммуникативном сообществе форме. Похожим образом в силлабическом, скажем, древнееврейском, письме консонанты «намекают» на целостную, заранее известную коммуникантам вокально-консонантную и акцентированную форму.
Хотя «строгие правила делания намеков» существуют как культурные практики (например, правила русской орфографии; в них, тем не менее, не включены ударения), реальность естественного вербального процесса настойчиво заявляет о своем приоритете и неотъемлемых правах. Она состоит в том, что коммуникант относится небрежно к формам, в которых он осуществляет коммуникацию, — экономит, переосмысливает, экспериментирует, ищет оригинальности семиотического поведения или просто легких путей и пр. Так, его не интересуют правила русской орфографии как таковые, он занят гораздо более важным делом — коммуникативным смыслообразованием и всегда готов их нарушить, если пренебрежение не ведет к неисполнению личной коммуникативной задачи (часто такое неисполнение даже входит в авторский замысел действия и составляет саму коммуникативную задачу). Так, пренебрегая нормами и экономя движения, автор может ставить «смайлики» и забывать временами о знаках препинания в дружеском письме, но вряд ли в официальной переписке. Если с помощью данной письменной формы коммуникативное действие оказывается узнаваемым и не вводит адресата в недоумение, любые средства хороши.
Понятно, что канонизированные правила представляют собой глубокую условность. Так, белорусы пишут [Масква] и считают это правильным. А русские именно так и говорят, но почему-то не считают правильным так писать, и белорусская норма им кажется странной и неправильной. Случающиеся реформы правописания призваны вводить новые «правила делания намеков», лишь подчеркивая фундаментальный приоритет устных коммуникативных действий,
составляющих главное достояние любого аутентичного знатока «языка». Делая намеки (посредством иероглифов или посредством букв), аутентичные коммуниканты не задумываются над тем, что кто-то может не знать ту коммуникативную стихию, которая объемлет автора и адресата, и что этот кто-то нуждается в каких-то правилах для произнесения «естественно существующего по умолчанию».
В своем намёкоделании и ориентированности на устную стихию коммуникации алфавитный и иероглифический способы фиксации вербальных данных не имеют принципиальных отличий. И то, и другое глубоко вторично по отношению к устному коммуникативному процессу с использованием вербального канала. Элементы этого процесса известны пишущим и читающим коммуникантам по умолчанию. Его константы (акциональность, ситуативность, интерпретируемость, когнитивность, направленность на мыслимого адресата9 и пр.) принципиально едины для так называемых пиктографических, иероглифических, алфавитных и прочих «культур». Участники лингвокультурных сообществ не говорят иероглифами или буквами, а всего лишь изображают (заставляют извлекать из памяти) посредством иероглифов или букв «телесную» часть коммуникативных синтагм, по которой может быть потенциально воссоздана их изначальная когнитивная целостность («искомое»), то есть целое коммуникативное действие, которое совершается и затем интерпретируется как поступок. В обоих случаях первичной является смыслопорождающая практика взаимодействия, т. е. коммуникативный процесс, в котором участниками параметрируются ситуации взаимодействия, выделяются объекты, создаются схемы, устанавливаются связи, преследуются субъектные цели и т. д. Для воссоздания целостной ситуации аутентичной коммуникации по графическому «следу» необходимо возвращение в невербальную когнитивную сферу автора коммуникативного действия, которое в случае графической фиксации осуществляется через промежуточный пункт воссоздаваемой устно-вербальной формы.
Отличия между способами фиксации вербальной коммуникации (фонографического, или алфавитного способа га иероглифического, или идеографического) не затрагивают единой сути коммуникативного процесса. Искомым при любом способе семиотического действия является смыслообразование, главная целевая причина всех рассуждений о данных «языка». С точки зрения смысло-образования, фиксация вербальной материи имеет целью трансляцию во времени и пространстве (в т.ч. сохранение) коммуникативного действия. Специфику словесной (в отличие от иной знаковой) коммуникации определяет использование вербального канала, но его предметные элементы (буквы, слова, синтаксические знаки) не тождественны сами по себе. Источником их тождества выступает все, что содержится за их пределами, в сознании коммуниканта, организующего действие. Поэтому всерьез говорить о смыслопорождении с участием вербальной материи и о специфике ее фиксации можно только на основе когнитивного невербального тождества мыслимого коммуникативного действия. В этих условиях тот или иной способ фиксации становится формальностью. Во-
9 Подробнее см.: Вдовиченко А. В. Расставание с «языком». Критическая ретроспектива лингвистического знания. М., 2008.
прос о применимости сводится к тому, какой из способов эффективнее и удобнее в данных коммуникативных условиях.
Так, обстоятельство, определяющее собой удобство китайского иероглифического письма (если не вдаваться в подробности эволюции китайской иеро-глифики и различных вариантов ее трансформаций), состоит в односложности китайского слова (или слова-морфемы) и в неизменяемости их форм. Используемые коммуникативные клише произносятся неделимыми частями, в состав которых входят закрепленные, спаянные между собой отдельные звуки. Около 3800 иероглифов покрывают 99,9 % всех употреблений иероглифов в современном китайском тексте. Из 7 тыс. проанализированных иероглифов около 700 имеют несколько чтений10. Разбивать стабильные фонетические комплексы на более мелкие части при записи просто нет необходимости, поскольку отдельные звуки в составе этих комплексов всегда занимают фиксированное положение по отношению друг к другу. Поэтому набор иероглифов фактически представляет собой тот же алфавит, только иероглифические знаки коррелируют не с отдельными звуками, а с односложными неизменяемыми комплексами звуков (словами или морфемами). Иначе говоря, китайский иероглифический алфавит представляет собой набор знаков для дифтонгов, трифтонгов и тетрафтонгов. Эти неизменяемые «фтонги» одновременно являются словами (морфемами). В различных коммуникативных позициях они способны иметь отдельный смысл (возможность быть использованными в коммуникации как модуль), что и делает возможным их отдельное изображение. В некоторых случаях оно некогда имело черты предметного сходства с доступными для изображения объектами и первоначально составляло основу их запоминания, как и в других иероглифических и неиероглифических культурах; ср. А — «аз», Б — «буки», В — «веди» и пр.
Иными словами, если европеец, реализуя коммуникативные действия на «национальном языке», говорит многосложными и (часто) изменяемыми словами (вербальными клише), производя, таким образом, огромное количество отдельных различных слов-форм, то китаец, употребляя свои вербальные клише, говорит односложными неизменяемыми словами-«фтонгами» (слова, состоящие из двух-трех-четырех «фтонгов», можно считать словосочетаниями: «электрическая («молния»-) повозка» (=трамвай)). Китайских односложных неизменных слов заведомо меньше, чем слов-форм в любом индоевропейском языке. Поэтому с точки зрения удобства фиксации иероглифы для китайца эффективнее, чем буквы.
Кроме того, в ситуациях омонимии, более критичных для письменной речи, чем для устной, ввиду ограничения количества воспринимаемых параметров коммуникативного действия, различение иероглифов предоставляет адресату (интерпретатору) дополнительные данные, принимаемые им к рассуждению. Иными словами, единообразное фонетическое [ли] будет более понятным читающему, если пишущий заранее отличил его от другого [ли]. То же самое делает, скажем, англичанин, когда пишет единообразное фонетическое [seil] как sale или как sail. Однако такая дифференциация, предпринимаемая на письме, не
10 См.: Югуан Ч. Модернизация китайского языка и письменности // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. XXII. Языкознание в Китае. М., 1989. С. 381.
означает, что она сколько-нибудь нужна коммуниканту при говорении. В устном (первичном и основном) модусе вербальной коммуникации ни китаец, ни англичанин не «пишут в уме» и не испытывают вследствие этого сложностей с реализацией многофакторных семиотических действий, в состав которых входят вербальные клише.
Для интерпретации практики письма и чтения (где есть вербальные элементы) кардинальное значение имеет презумпция устных словесных данных, вовлекаемых в коммуникативные процедуры. Так, чтобы набрать иероглифический текст на экране компьютера, китаец использует сперва латинскую фонетическую транскрипцию: скажем, набирает заранее известное ему («звучащее в его сознании») [И], а после, в случае многозначности, выбирает из предложенных ему иероглифов, приблизительно соответствующих данному звукосочетанию, тот, который нужен ему в настоящий момент. Исходным в этой процедуре является знание устного коммуникативного клише, которое по умолчанию известно грамотным и неграмотным представителям коммуникативного сообщества. То же делает и любой условный европеец: фонетические формы слов (вербальных клише) сперва возникают в его сознании как элементы задуманного коммуникативного действия (в известной ему типологии действий), а затем уже коммуникант решает, как их записать и какими условными правилами воспользоваться.
Моделируя воздействие на постороннее сознание, автор может прибегнуть к целой палитре способов, среди которых словесные часто оказываются наиболее удобными. Однако, скажем, для передачи внешности человека эффективнее показать фотографию, чем пытаться описывать портрет словами. Для указания на конкретный предмет жест подойдет больше, чем описание положения данного предмета среди прочих похожих предметов, и пр. Новые технологии упрощают процесс порождения эффективного семиотического действия, повышая уровень его коммуникативной валентности. В словесный текст включаются картинки, «смайлики», сокращения, выделения, подчеркивания, аудио- и видеоконтент, таблицы, графики и прочие модусы семиотических действий, работающие на единственную цель — осуществить помысленный семиотический поступок (всегда комплексный) и добиться желаемого эффекта.
Невнимание к тому, что во всех случаях коммуникации понимается целостное коммуникативное действие, а не вербальная (или какая-то иная — жестовая, графическая т. д.) форма, часто ведет к излишне предметному (слишком «телесному») подходу к знакам. Обособление знаков от личного семиотического поступка дезориентирует теорию вербальной и иной коммуникации, поскольку представляет коммуникативный процесс (в том числе вербальный) в виде упрощенной схемы «знак—значение», спекулируя на телесной очевидности, вольно или невольно утверждая концептуальную простоту процесса смыслообразова-ния, тем самым доверяя знакам отвечать за слишком многое, в то время как в процессе смыслообразования они играют подчиненную, несамостоятельную роль, не обладают собственным тождеством.
Такой подход заставляет, например, полагать, что изучение китайского языка прямо связано с изучением иероглифов (или даже тождественно их изучению), а сам скрывающийся за китайской иероглификой коммуникативный процесс об-
ладает какими-то принципиальными отличиями от русского, английского, греческого и прочих «алфавитных».
В действительности различия в этой сфере не более драматичны, чем любые другие культурно специфические практики (например, использование палочек для еды вместо вилок). Китаец, произносящий в конкретной ситуации приветствие, делает принципиально то же самое, что европеец, не мысля при этом никаких иероглифов, так же как и европеец не мыслит никаких звуков или букв, составляющих вербальную часть акта приветствия. Записать то, что сказал китаец, можно иероглифом (все образованные китайцы знают, каким «фтонгом» озвучить данный знак, а об иностранцах они, безусловно, не помышляют). А можно записать приветствие фонетически («пиньинь») — и оно тоже будет понятно китайцам, знающим звучание родных коммуникативных клише, на которые можно и таким способом намекнуть. Заметим, что похожим образом русский говорит [здраствуйти] (или даже [зрасьти]), а пишет «иероглиф» [здравствуйте], уподобляясь китайцу в том, что написание слова не следует из его произношения, и наоборот.
Поскольку устная форма коммуникативного взаимодействия первична по отношению к любым способам ее фиксации, неграмотный китаец и неграмотный европеец, при условии их умения общаться на родном языке, принципиально едины в своем отношении к устным коммуникативным клише «национального языка»: они знают некоторый объем этих клише (некоторую область «языка») и способны быть информантами при выяснении того, как говорят (производят коммуникативные действия) в известных им сегментах коммуникативных сообществ в данных коммуникативно-синтаксических ситуациях. В свою очередь, они принципиально едины и в своем отношении к средствам фиксации, знание которых приобретается путем специального обучения как особая культурная практика (без которой, впрочем, пойдя на некоторые жертвы, можно и обойтись). Умение читать и писать, безусловно, расширяет и дисциплинирует сознание грамотного «носителя языка», но не избавляет письменный «язык» от его подчиненной роли, его вторичного статуса по отношению к устной (всегда, впрочем, комплексной) форме коммуникации.
Можно считать, что такое естественное положение дел может быть нарушено вовлечением в концептуальную схему условного иностранца (или просто интерпретатора, не вполне понимающего устную или письменную речь). Теорию «языка» создает именно он, испытывая в ней необходимость, когда заведомо смыслообладающие коммуникативные действия (устные или зафиксированные письменно) становятся для него проблемным полем, требующим специальных методов возделывания в целях обретения смысла. Для понимания не (вполне) привычных вербальных действий условный иностранец нуждается в грамматическом «переходнике», то есть устройстве установления корреляций между знакомыми и привычными ему вербальными действиями, с одной стороны, и непонятными, совершенными с использованием чуждых для него вербальных клише — с другой.
В ходе установления этих корреляций наиболее заметными становятся вербальные данные (слова), которые заранее, в рамках схемы «знак-значение», уже
признаны смысло-формальными слагаемыми естественной речи. Возникает, таким образом, неоправданный переизбыток элементарности и «телесности» в теоретической интерпретации псевдо-автономного вербального материала. В результате грамматика из подсобного и вспомогательного инструмента превращается в сам язык, которым будто бы говорят и который можно будто бы представить в форме записанных слов. Деятельность аутентичного коммуниканта, который в действительности не знает никакой грамматики («не знает собственного языка»), превращается, с точки зрения постороннего интерпретатора, в работу автономного устройства, которое, заметим, он сам же и создал для удобства интерпретации.
Вероятно, именно здесь следует зафиксировать факт частично удавшейся попытки теории подчинить себе коммуникативную реальность, или факт своего рода диверсии, совершенной языковой моделью (при участии практики письма) в стане естественной коммуникации. Последняя снабжает теорию вербального процесса всем необходимым от смыслов до форм. А та, вместо признания власти и приоритета коммуникации, вытесняет ее с законного пьедестала и водружает на ее место письменную «грамматику языка», или просто «язык» (ср. теоретическую модель Ф. де Соссюра).
Если условный иностранец оперирует словами (в действительности всего лишь намеками на коммуникативные действия), почти всегда считая их главными и единственными элементами естественного вербального процесса и не замечая, что в каждом конкретном смыслопорождающем случае объектом интерпретации являются не слова, а комплексные личные действия, то «носитель языка» (аутентичный участник коммуникации), в отличие от «иностранца», оперирует типологией коммуникативных действий, не зная автономных слов, мысля слова всегда включенными в коммуникативные синтагмы. Первому при построении теории приходится нагружать своих верблюдов всей поклажей (даже песком пустыни) — взваливать на слова весь процесс смыслообразования. Второй вообще не торопится угодить в область теории. Он постоянно пребывает дома, свободно вращаясь в сфере несловесных смыслов (пока не приступает к планированию и реализации коммуникации) и производя по мере необходимости коммуникативные процедуры, среди которых словесные составляют всего лишь часть, всегда несамостоятельную. Спасти беззаботность и естественность носителя от исследователя, внутренне раздраженного за участь не справляющихся со своей миссией «верблюдов», можно только признанием, что смыслообразова-ние в естественных условиях «вывозится» сразу целым комплексом доступных средств. Производятся и понимаются многофакторные коммуникативные поступки, на которые участники коммуникативных практик могут намекать друг другу, в том числе с помощью произносимых слов, и затем, в свою очередь, с помощью написанных букв или иероглифов.
Ключевые слова: чтение, письмо, коммуникативное действие, язык, семиотический поступок, буква, иероглиф, китайское письмо, европейское письмо, коммуникативная типология.
Список литературы
Атомизм и континуализм в гуманитарном знании и современная наука: Материалы «круглого стола» (Институт философии РАН, 17 июня 2015 г.). Участники: В. В. Аристов, В. И. Аршинов, С. Ю. Бородай, А. В. Вдовиченко, В. П. Иванов, Вяч. Вс. Иванов, А. Н. Крюков, С. М. Кускова, В. Г. Лысенко, Е. А. Мамчур и др. // Вопросы философии. 2016. № 10. С. 125-141.
Вдовиченко А. В. Расставание с «языком». Критическая ретроспектива лингвистического знания. М., 2008.
Витгенштейн Л. Философские работы. М., 1994. Ч. 1.
Югуан Чж. Модернизация китайского языка и письменности // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 22. М., 1989. С. 376-398.
Кобзев А. И. Учение о символах и числах. М., 1994.
St. Tikhons University Review. Series III: Philology. 2017. Vol. 52. P. 62-75
Vdovichenko Andrei, Doctor of Science in Philology, Institute of Linguistics, Russian Academy of Sciences, St. Tikhon's Orthodox University for the Humanities 6/1 Likhov pereulok, Moscow 127051 Russian Federation 1/1 Bol'shoi Kislovskii per., Moscow, 125009 Russian Federation
an1vdo@mail.ru
The Verbal Process as Reflected in Reading and Writing
A. Vdovichenko
This article deals with practices of writing and reading, which demonstrate notable features of the natural verbal process. In comparison with "language", communicative action — the main feature of natural speaking — appears to be a more effective theoretical frame for explaining the production of meaning, the source of which in verbal and nonverbal semiotic acts is individual consciousness. The widespread explanation of writing and reading allows too little space to the communicative production of meaning and too large to the correlation between the sound and a grapheme. Chinese hieroglyphs cannot be explained by such a simplistic model, as well as European phonological orthography. This article shows that between the Chinese and the Europeans there exists a fundamental similarity of writing and reading processes, which allows us to give a non-contradictory explanation of what happens in any case of the graphic recording of verbal (and non-verbal) data. Both the Chinese and the Europeans are able to write and read due to the aprioristic possession of communicative typology (including forms of oral communication), rather than due to the "exact and strict correlation between the sound and the written character". "Signs" represent hints on already known forms of acts of communication, making these acts recognisable. Members of linguocultural communities do not speak with hieroglyphs or letters. By means of hieroglyphs or letters they only depict (force to retrieve from memory) the "corporal" part of communicative syntagmas. Due to this part, their initial cognitive integrity (the desired integrated act of communication) can be potentially recreated and then interpreted as a semiotic act. The
alphabetic or hieroglyphic way of recording becomes a formality and comes down to a question of which of them is more effective and more convenient in certain conditions of communication. The separation of signs from a personal semiotic act (making them a special system, or "language") disorients the theory of communication (including the verbal communication) because it depicts the communication process as a simplified scheme "sign-meaning".
Keywords: reading and writing, communicative action, language, semiotic act, letter, hieroglyph, Chinese and European reading/writing process, communicative typology.
References
Aristov V. V., Arshinov V. I., Borodai S. Iu., Ivanov V. P., Ivanov Viach. Vs., Kriukov A. N., Kuskova S. M., Lysenko V. G., Mam-chur E. A., Vdovichenko A. V. "Atomizm i kontinualizm v gumanitarnom znanii i sovremennaia nauka. Materialy kruglogo stola (Institut filosofii RAN, 17.06.2015)", in: Voprosy filosofii, 10, 2016, 125-141.
Iguan C. "Moderznizatsiia kitaiskogo iazyka i pis'mennosti", in: Novoe v zarubezhnoi lingvistike, 22, 1989, 376-398.
Kobzev A. I. Uchenie o simvolakh i chislakh.
Moscow, 1994. Vdovichenko A. V. Rasstavanie s "iazykom". Kriticheskaia retrospektiva lingvisticheskogo znaniia. Moscow, 2008. Vitgenshtein L. Filosofskie raboty, 1. Moscow, 1994.
