Аксиология эмигрантской повседневности: женский взгляд Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

ФИЛОСОФИЯ ПОВСЕДНЕВНОСТИ

УДК 124.51:314.743-055.2

ГРНТИ 92.15.51 Философия человека

03.23.55 История России Новейшего времени

О.Р. Демидова

Аксиология эмигрантской повседневности: женский взгляд

В статье в процедурах культур-философского и философско-этического анализа рассматривается аксиологическая парадигма русской эмиграции первой волны, воссозданная в женских художественных (роман, рассказ), журналистских (очерк) и исповедальных / автодокументальных (мемуар, дневник, автобиография) текстах. Анализ текстов позволяет утверждать, что единые для эмиграции базовые культурно-нравственные ценности были представлены триадой «Россия - свобода - память», вокруг которой диаспора «собирала» себя и выстраивала два главных эмигрантских мифа: миф о России и миф об эмиграции. Первый формировался как основанная на воспоминаниях об утраченной родине действительность второго порядка; второй вырастал из эмигрантской повседневности, воссоздаваясь и получая закрепление в текстах различных жанров, а затем накладываясь на первый в совокупной памяти эмиграции и образуя с ним единое целое.

Ключевые слова: аксиология, культурные и нравственные ценности, эмиграция, русские, женщины, повседневность, нравственный выбор, воспоминания, дневники, художественная проза, журналистика.

O.R. Demidova

Émigré everyday axiology through women's eyes

The paper deals with the axiological paradigm of Russian first-wave emigration reflected in women's fiction (novels, short stories), journalism (sketches), and 'confessional' / auto-documentary (memoirs, diaries, autobiographies) texts, the author using cultural-philosophical and ethical analysis as the major methodological tools. The undertaken analysis makes it possible to argue that the basic émigré cultural and moral values were those of Russia, freedom, and memory, and it was around them that the diaspora 'gathered' itself and formed its two major myths, i.e., that of Russia and that of the emigration. The former was being formed as the second-order reality based on memories of the lost Motherland; the latter was rooted in émigré every-day life and further on reflected and fixed in texts of various genres to finally mix with the former in all-émigré memory to make one homogeneous whole.

© Демидова О.Р., 2018 © Demidova O.R., 2018

Key words: axiology, cultural and moral values, emigration, Russian, women, everyday life, moral choice, memoirs, diaries, fiction, journalism.

Заявленный в названии статьи «женский взгляд» как «другой», отличный от мужского, предполагает не другие исторические события или радикально отличные явления повседневной жизни, а иной способ их трактовки, основанный на ином опыте проживания жизни и истории. Женщины, чьи тексты легли в основу работы, были жертвами тех же исторических обстоятельств, что и их современники, очевидицами и участницами тех же событий, что и мужчины, но переживали эти события по-своему, отражая в текстах женский опыт, складывающийся из специфически женского проживания повседневности. Очевидно, что корпус упоминаемых и цитируемых далее женских эмигрантских текстов различных жанров далеко не исчерпывает всей полноты даже опубликованных к сегодняшнему дню произведений женского пера, поскольку их отбор был основан не на количественно-репрезентативном критерии. Выбор текстов обусловлен, в первую очередь, стремлением представить максимально широкую историко-культурную и антропологическую палитру: авторов различных сословий, этнической и конфессиональной принадлежности, поколений, идеологической и политической ориентации, различного психологического и творческого склада, различной судьбы, как российской, так и собственно эмигрантской, наконец, обладавших различным статусом в культуре как при жизни, так и после, т. е. вошедшими в Большой канон эмигрантской культуры или оставшихся безвестными «частичками» русского рассеяния. При этом, несмотря на то, что среди упоминаемых авторов значительная часть имен писательских, речь в текстах идет не о собственно литературной среде, а о «среднестатистических эмигрантах», жизнь которых авторы наблюдали и описывали, творя единую летопись беженской и собственно эмигрантской повседневности.

Любое сообщество, стремящееся сформировать и сохранить себя как некое культурно-антропологическое единство, осуществляет это стремление в рамках определенной аксиологической парадигмы, значимой для всего сообщества и в силу этого выступающей, во-первых, как необходимое основание единения, во-вторых, как способ разграничивания своих и чужих. В условиях эмиграции, представляющей собой жизнь среди чужих, значимость привычных ценностных установок существенно возрастает, поскольку утрата родины чревата как для сообщества, так и для составляющих его индивидов утратой себя прежних, а новое пространство и новые экзистенциальные обстоятельства настоятельно требуют обретения и утверждения, то есть, собирания себя заново вокруг значимых ценностей: прежних, новых или, что более вероятно, их

взаимосочетания при ведущей роли тех или других в зависимости от стоящих перед диаспорой целей.

Для русской эмиграции первой волны, ощущавшей эмиграцию не только как способ спасти жизнь и/или возможность начать ее заново на новом месте, но и как культурную и духовную миссию, определяющими являлись унесенные с собой в изгнание ценности первого рода, оформившие / задавшие аксиологическое основание для диаспоры, державшееся на ряде ценностных инвариантов, основными из которых были «Россия», «свобода» и «память». Память об ушедшей в прошлое России хранилась в пространстве эмиграции, расцениваемом как пространство свободного духа, и передавалась последующим поколениям вместе с надеждой на возможное в будущем возвращение на освобожденную от зла большевизма родину1. При этом Россия и свобода оказывались временно разделенными (достаточно вспомнить известное восклицание Д.С. Мережковского «Зачем мне свобода без России?»), и эвентуальная задача состояла в том, чтобы со временем их объединить, вернув России свободу и память, сохраненные и приумноженные в эмиграции.

Подобная установка обусловила, среди прочего, появление огромного пласта мемуарных текстов, ретроспективно воссоздающих атмосферу и мельчайшие детали доэмигрантской российской жизни и дореволюционной культуры, то есть, быта и бытия до катастрофы. Авторами значительного числа воспоминаний были женщины, в своих текстах любовно описывавшие мельчайшие детали

и и и ^ и и ^

российской провинциальной, усадебной, столичной жизни с ее буднями, праздниками, традиционными развлечениями, многочисленными правилами и обязанностями, родственными, свойственными, дружескими и профессиональными связями и всем тем, что ассоциировалось в сознании с жизнью в России и закрепилось в памяти как ее неотъемлемые черты, метонимически складывавшиеся в «идею» России как страны неограниченных возможностей, невероятных контрастов, божественной красоты и чудовищного безобразия, рая и ада. «Россия - страна неожиданного и невозможного, контрастов,

1 Едва ли не главным злом большевизма считалось тотальное нравственное растление русского народа, прежде всего проявившееся в русской армии, см. напр., воспоминания А. И. Деникина о событиях лета 1917 г.: «Боже мой, что сделалось с людьми, с разумной Божьей тварью, с русским пахарем! Одержимые или бесноватые, с помутневшим разумом, с упрямой, лишенной всякой логики и здравого смысла речью, с истерическими криками, изрыгающие хулу и тяжелые, гнусные ругательства./... / становилось бесконечно жаль этих грязных, темных русских людей, которым слишком мало было дано и мало поэтому с них взыщется. Хотелось, чтобы здесь, на этом поле, были, видели и слышали все происходящее верхи революционной демократии» [1, т. 1, с. 369].

107

гениев, величайших идеалистов и самых страшных садистов. Россия - ты открыла мне глаза на всю красоту и чудо, сотворенные Богом, и показала мне все пороки и глубину духовного падения, которые возможно вообразить. Россия - ты мой дом, и память о тебе священна для меня, потому что ты подарила мне часть своей души, в которой есть место аду и раю», - писала в предисловии к своим воспоминаниям «Мир, война и революция» Эрика Мария Рив (Reeve) урожд. Бадиа (Badia)1 [2, с. 1-2] (здесь и далее перевод с английского мой - О.Д.).

Очевидно, что Россия жила в сознании эмиграции и находила воплощение в мемуарном творчестве как идеальный образ, на индивидуальном уровне ассоциировавшийся с самым широким спектром явлений, однако общим для всех было представление об уникальности русской культуры и русского трагического опыта, приведшего к Исходу, обусловившее представление о несопоставимости русской эмиграции и русских эмигрантов с известными истории примерами подобного рода и о значимости русского опыта и русской «культурной прививки» для стран рассеяния. Об этом равным образом писали, например, аристократка Зинаида Шаховская и известная своими «левыми» взглядами, происходившая из обеспеченной еврейской буржуазной семьи Августа Даманская. По мнению Шаховской, «во Франции всегда существовали этнические колонии /.../, но русская колония имела свои особенности: она состояла не из рабочих, а из интеллигенции. /.../ Несмотря ни на что, эмигранты принесли жителям Запада более полное знание русского мира» и далее: «Нам пришлось с тех пор повидать немало беженцев /.../ и французских репатриантов из Алжира, и восточных немцев; но среди перемещенных людских масс двадцатого века «пионерами», вне всякого сомнения, остаются русские» [3, с. 269, 352]. Даманская, размышляя о месте русской эмиграции в культурной истории Европы и в мировой истории рассеяния, утверждает, что «русским эмигрантам, тем, что потеряли все, и наследственное, родовое, и благоприобретенное, нечему было учиться на чужбине. /.../ они могли давать французам сто очков вперед» [4, с. 239, 240].

Неудивительно, что наряду с образом России довольно скоро начал складываться образ эмиграции, формировавшийся в дополнявших друг друга публицистических, журналистских, художественных и мемуарных текстах, немалая часть которых также принадлежала женскому перу. Иными словами, авторы текстов вы-

1 Рив родилась в 1900 г. в «балтийской провинции» («in the Baltic provinces»); по отцу принадлежала к потомкам (четвертому поколению) шотландцев, оказавшихся в Российской империи, по матери - к одному из русских аристократических родов; все члены ее семьи (родители, сестры, братья) и до, и после исхода отождествляли себя с Россией и русской культурой [2, с. 3-4].

108

ступали, как минимум, в трех ролях: хранителей, трансляторов и творителей совокупной памяти сообщества и - в немалой степени -создателей двуединого культурного мифа: о России и о русской эмиграции. Миф о России исходно формировался как действительность второго порядка, т. е. отраженная: материалом для него послужили вывезенные из России - сохраненные сознанием воспоминания о прежней жизни, в эмиграции буквально выплеснувшиеся на страницы многочисленных газет, журналов, книг, вызвав к жизни явление, получившее название мемуарного бума (1920-е -1930-е). Шаховская в первую ночь, проведенную в бельгийском монастыре, куда ее приняли пансионеркой, едва ли не впервые ощутила и осознала, что такое жизнь в пространстве двух миров и культур - физически ушедшего в прошлое, но живущего в сознании мира прежней русской жизни и физически окружающего ее в настоящем, но при этом чужого мира жизни бельгийской. Первый перерастал в миф, приносящий свободу; второй оставался реальной обыденностью, воспринимаемой как тюрьма. «В первую и в последующие ночи я поняла, как безвозвратно оторвана от своего прошлого. Вокруг меня царили порядок, привычка, монотонность; это был Запад с его обычной жизнью, спокойной, лишенной неожиданностей; все вещи на своих местах, люди - тоже. Может быть, мне мешали мысли о прошлом. Я вспоминала Матово, Петроград, Неву, поля под снегом, расстрелы, бегство. /.../ Все превращалось в миф, дававший, однако, ощущение свободы. В мире домашнем, прирученном, я оказалась запертой, как в тюрьме» [3, с. 247].

Второй, эмигрантский, миф вырос из летописи эмиграции: он постепенно складывался в реальном времени на уровне жизненной практики, получая отражение сначала в многочисленных очерках и художественных зарисовках эмигрантской жизни в периодической печати, затем, по прошествии времени, - в мемуарном творчестве (среди прочего, это вызвало к жизни второй мемуарный бум 19501970-х, когда увидели свет многочисленные воспоминания о жизни в эмиграции).

Оба мифа основывались на определенных аксиологических установках, общих практически для всех авторов независимо от возраста, сословия, этнической и конфессиональной принадлежности, профессии, при условии, что они причисляют себя к представительницам русской культуры, русского типа сознания и склада личности. Неизменно подчеркивается «русскость» как центральный системообразующий концепт, при этом «русскость» понимается не в этническом, а в культурно-антропологическом смысле. В самом общем виде эти установки сводятся к следующему:

1) русские эмигранты неизменно с любовью и благодарностью помнят о России, живут этой памятью и тоскуют по родине, пережи-

вая разлуку с Россией как неизживаемую травму насильственного разрыва. При этом у каждого / каждой в сознании живет и мифологизируется свой образ России, основанный на собственном опыте жизни в ней и разлуки с нею. В воспоминаниях Шаховской складывается своего рода эмигрантский мифологизированный архетип России, вобравший в себя все стереотипные маркеры «русского», жившие в коллективном сознании диаспоры: «Казалось, надо бы забыть о белых березах, весеннем половодье, бескрайних просторах, забыть одесский порт и кавказские горы, сибирскую тайгу и пыльные улочки Бессарабии и - для тех немногих, кому довелось их видеть, -забыть гранитные набережные Невы и московские золотые купола. Но тема эта, как навязчивый мотив, все возвращалась и возвращалась. Россия, эта ушедшая под воду Атлантида, уже становилась мифом, но каждый продолжал нести ее в себе...» [3, с. 339];

2) русские неотделимы от России: «Мы, русские, на своем месте только в России, за границей нам тяжело», - размышляет один из героев Ирины Одоевцевой («Дом на песке»), и даже похоронены они не могут быть в чужой земле, что помогает выстоять в трудных обстоятельствах эмиграции: «Он не может умереть. Ведь если он умрет, его зароют на французском кладбище, во французскую землю. А он должен лежать в Петербурге, в Александро-Невской лавре, рядом с отцом и братом. Ведь это - последнее, что у него осталось» [5, с. 46];

3) Россия не кончилась с завершением гражданской войны, и русские не теряют связи с родиной, физической или метафизической: «Это была война без мира и перемирия. Добровольческая армия не сдалась. Просто часть России на своей плавающей территории отправилась в неизвестность. /.../ Босфор и Мраморное море стали в действительности плавучей Россией», превратившейся в «маленькую русскую империю без границ» [3, с. 223, 224, 270]. Жена морского офицера Нина Дон, эмигрировавшая с мужем из Новороссийска на судне «Даланд» и через Константинополь и Бизерту попавшая в Марсель, где судно стояло в порту более года и все пассажиры свыклись с ним, как с домом, вспоминает последнюю ночь перед тем, как по приказу французских властей беженцы должны были покинуть «Даланд», ставший «последним клочком далекой родины, за который мы все цеплялись»: «Казалось страшным покидать наше морское пристанище, так близко связывающее нас с далекой родиной, которая постепенно от нас отдалялась, как будто все больше окутывалась туманом» [6, ч. 3, с. 17];

4) русские остаются русскими, даже те, кому удается получить гражданство приютившей их страны, причем это относится как к самим русским, так и к коренному населению этой страны: «Для наших новообретенных сограждан мы так и оставались русскими. /.../ Мы

не были ни валлонами, ни фламандцами, а странными бельгийцами родом из Москвы» [3, с. 351] (курсив мой - О.Д.);

5) Европа не знает России и равнодушна / безразлична / враждебна к ней. Сравнивая французскую эмиграцию в Россию после Французской революции 1789 г. и русскую эмиграцию во Францию после событий октября 1917 г., Даманская отмечает качественное различие в отношении к эмигрантам в стране-реципиенте: «Русские эмигранты узнали что-то другое, поразившее и смутившее их неожиданностью. Европа их не знала, Франция не знала России. В те двадцатые годы сведения французов о России не шли дальше пресловутой «развесистой клюквы»: водки, кнута, ну и, конечно, Распутина» [4, с. 240]. По мнению Шаховской, «симбиоза не получилось»; одним из многочисленных свидетельств этого стал подарок, полученный ею все в том же бельгийском монастыре Берлемон, - «пачка лубочных картинок -изображений этой таинственной огромной страны (России - О.Д.), чье название вызывает в памяти европейцев вечные снега, медведей, рычащих по ночам волков, бояр в шапках, царей, один другого свирепей, несчастных рабов; на последней из подаренных картинок был изображен Ленин в образе казака с кинжалом в зубах». Следующим подтверждением неудавшегося симбиоза стал инцидент во время ее визита в лагерь бельгийских скаутов, куда она была приглашена как их почетная руководительница и где обедала в палатке начальника скаутов вместе со священником из близлежащей деревни. Деревенский священник не сумел сдержать своего восхищения, глядя, как ловко эта русская аристократка обходится со столовым прибором, и похвалил ее за умение резать мясо ножом. На что аристократка «без всякой жалости ответила ему, не моргнув глазом: "Это потому, что я живу в Бельгии уже несколько месяцев и имела время научиться не рвать мясо зубами"» [3, с. 246, 250] (курсив Шаховской - О.Д.);

6) у русских особый двуединый тип сознания: прошлое и настоящее сосуществуют в нем на равных, эксплицируясь в зависимости от внешних обстоятельств. Русские таксисты, манекенщицы, портнихи, официанты и другие «труженики не обретали пролетарского сознания /.../ и не пылали ненавистью к тем, кто ездил в автомобилях. Их жизнь делилась на две части: часы, когда они работали, потому что нужны средства к существованию, и часы, когда они переставали быть рабочими, - все эти полковник Иванов, поэт Иванов, будущий инженер Иванов или даже иногда священник Иванов. Вечером, хорошо выбритый, в пиджаке и брюках, пролежавших ночь под матрасом, чтобы сохранить складку, один из этих Ивановых отправляется на политическое собрание, литературный вечер, концерт, театральное представление, на бал. В его комнате

111

фотографии из его прошлого, множество книг и журналов» [3, с. 270]1 (отточия Шаховской - О.Д.). Этой двойственностью объясняются непонятные иностранцам сцены, описанные во многих текстах, ср., напр.: «Останавливается у подъезда такси, из которого выходит нарядная дама /.../ Одновременно сходит со своего места у руля одетый по-шоферски шофер, галантно целует у дамы руку и, получив, сколько ему причитается по счетчику, ждет (не садится за руль), пока не откроется перед дамой дверь. /.../ Объяснялось это очень просто. Шофер оказался знакомым дамы в нарядном платье, или дама, узнав в нем русского по акценту, разговорилась с ним» [4, с. 212]. В силу этой же двойственности русские шоферы - «бывшие гвардейские пленители дамских сердец и лихие кутилы» - были признаны «самыми учтивыми и самыми корректными» на объявленном парижским муниципалитетом конкурсе парижских шоферов [4, с. 212]. По причине своей «русскости», т. е., свойственного русским эмигрантам типа сознания, и поклонники, по воспоминаниям Шаховской, были неизменно «романтичные и почтительные» [3, с. 278], а «француженки - уборщицы, горничные, кухарки, прачки - предпочитали служить русским семьям, чем французским» [4, с. 247];

7) русские эмигранты встречают посланные им испытания с неизменным достоинством и выходят из них с честью, не поступаясь ею ни при каких обстоятельствах; среди прочего, понятие чести и гордость становятся надежной защитой от искушений любого рода. Наряду с другими мемуаристами, Шаховская, например, отмечает достоинство лондонской русской колонии после признания Англией Советской России [3, с. 258], как и то достоинство, с которым неизменно начинали свою новую жизнь русские эмигранты, среди которых оказалось очень мало мошенников по отношению к общей численности диаспоры; и о себе мемуаристка замечает, что от искушений ее спасала не столько добродетель, сколько гордость [3, с. 275, 276, 278-279]. И Даманская вспоминает о гордости как об одном из вывезенных в эмиграцию «красивых чувств», следуя которому, она считала недостойным принимать помощь со стороны до тех пор, пока сама могла заработать на жизнь; однако честно признает, что это чувство «постепенно замирало» с годами [4, с. 160]. Надежда Городецкая в своих парижских очерках пишет о достоинстве русских портних, «манекенов», студентов, безработных [11, с. 577-614, 634-639, 640-644, 645-655);

1 Этот же тип сознания и типологически сходные коллизии представлены в художественной и исповедальной прозе Нины Берберовой, Екатерины Бакуниной, Ирины Кнорринг и мн. др. [7-10].

8) стойкость, терпение, готовность служить ближнему, верность, вера, надежда почитаются как высшие и при этом типично русские и типично эмигрантские добродетели.

Каждой нации, тем более в условиях изгнания, присуще и естественно для нее «искушение вырвать из истории позорные страницы, оставив лишь те, что ее прославили» [3, с. 369]; это искушение и становится почвой для рождения мифов. Русская эмиграция не составляла исключения, однако «свирепая экзистенция» неумолимо вторгалась в мифотворчество, и прежде всего это касалось памяти о России, прежде всего, для молодого поколения, что сделало особенно острой проблему денационализации. Уже в 1920-х гг. Дон Аминадо воплотил в образе эмигрантского мальчика Коли Сыроеж-кина «нарождавшийся тип будущего отщепенца, неприкаянного, "человека, потерявшего свою тень", - героя Шамиссо» [4, с. 213]. Несмотря на все усилия эмиграции (русские школы, высшие учебные заведения, православные объединения, летние лагеря и пр.), молодое поколение не было единым в своем отношении к России. С одной стороны, в русской империи без границ вырастали новые поколения, принимая эстафету от «отцов»; с другой - отношение молодых к России не было единым. В очерке «Юношество и Россия» (1931) Городецкая описала совместное воскресное собрание мужских и женских юношеских объединений - «Витязей» и «Девичьей дружины», зафиксировав три различных варианта этого отношения, в каждом из которых Россия предстает на свой манер:

а) Россия как мать, которую потеряли в раннем детстве: «выцветшая фотография, клочок ее письма, малейшая черточка в рассказе о ней посторонних - вот все, чем мы живем и через что пытаемся ее понять»;

б) Россия как миф: «Возможно, что и мы ее никогда не увидим. Нужно ли в таком случае оставаться русскими?»;

в) Россия как миссия: «У нее есть особая роль в мире, и мы должны и можем нести ее заветы, как не свои ценности, несмотря на изгнание, древний Израиль».

По мнению автора очерка, любовь молодых к стране отцов «тем более трагична и жертвенна, что она держится только на вере. /.../ Их отношение к прошлому России, пожалуй, можно определить так: они ценят ее историческое величие, ее литературу /.../, но здравый смысл им подсказывает, что изъяны были - "почему-то произошла же революция"» [11, с. 695, 696]. И Шаховская, в 1920-1930-е гг. принадлежавшая к тому же поколению молодых, признается, что «искала для себя родину более осязаемую», чем та, которой стала для нее страна, где она родилась [3, с. 325].

Но она же, вспоминая о вступлении Добровольческой армии в Харьков, размышляет о высокой трагедии бытия и о жертвенности как об основополагающем качестве личности, которых, по ее мнению, не хватало эмигрантской молодежи в мирной жизни, особенно в первые годы, когда будни эмиграции воспринимались на фоне воспоминаний о Белой борьбе как противостоянии охватившему Россию безумию1 и о доблестном, исполненном героической романтики недавнем прошлом с его надеждами на будущее: «Из-за таких-то вот минут русская молодежь не могла в первые годы изгнания найти удовлетворения в личном счастье и покое, в замкнутой на себе мирной жизни, и даже когда кто-то достигал полного успеха, настоящее казалось ему пресным только потому, что было по масштабам своим несоизмеримо с прошлым.» [3, с. 177].

Творя летопись эмиграции, перерастающую в миф, авторы, тем не менее, не идеализируют ни жизни диаспоры, ни своих персонажей. В очерках и рассказах Бакуниной, Берберовой, Городецкой, Одоевцевой [9; 7; 11; 5], в воспоминаниях Даманской, Дон, Кугуше-вой, Рив, Шаховской [4; 6; 12; 2; 3], в многочисленных дневниках эмигрантский быт воссоздается во всей его неприглядности, необустроенности, депрессивности, во многих случаях - безнадежности, приводящей героев и героинь к нарушению общепринятых правил, нравственных норм и запретов, к потере себя, нередко - к самоубийству, ставшему одной из самых актуальных и «больных» тем эмигрантской публицистики, художественной прозы и мемуаристики. Предметом описания и анализа становятся и последствия «революционной» отмены моральных запретов, когда «свобода обернулась /.../ другой своей стороной - беспорядком» [3, с. 94], и одичание человека в условиях революций и последовавших за ними гражданской войны, эвакуации, долгих послеэвакуационных скитаний, как и общее для всей Европы и Америки падение нравов, вызванное мировой войной и приведшее к отказу от прежней системы ценностей и к обусловленному им формированию нового антропологического типа. Однако от внимания авторов не ускользают ни сохраняющие отзывчивость сердца («Конечно, условия жизни у большинства трудные, но ведь сердца-то остались отзывчивые»), ни способность «быть полезным»: «не деньгами, так советом, или трудом своим, или временем», ни стремление во что бы то ни стало сохранить человеческий облик и «душу живу», ни надежда («В сущности, ко-

1 Ср. воспоминания Деникина о первых последствиях событий октября 1917 г.: «Стихия захлестывает, а в ней бессильно барахтаются человеческие особи, не слившиеся с нею» [1, т. 2, с. 180].

114

нечно, надеждой все мы живем, и дышим, и работаем») [11, с. 646, 655].1

Наконец, во всех цитированных выше и во множестве других текстов, как женских, так и мужских, непременно идет речь о женщинах эмиграции, при этом инвариантный концепт «русская женщина» в целом наделяется безусловно высоким аксиологическим статусом, что, однако, вовсе не предполагало его исключительно положительной трактовки и схематизации: человек слаб, а бытийные обстоятельства более чем располагали к тому, чтобы ступить на путь греха. В текстах эта коллизия разрешается одним из двух способов: либо поддавшаяся искушению грешница бывает наказана («Лакей и девка» Берберовой, «Ангел смерти» Одоевцевой и мн. др.), либо искушение в силу каких-либо причин (преимущественно нравственного порядка) удается преодолеть. Шаховская, например, пишет, что «среди молодых женщин первой эмиграции были, конечно, и такие, которые мечтали составить себе состояние при помощи женских чар. /.../ в этой области они потерпели поражение, поскольку даже для того, чтобы стать проституткой, надо иметь определенную склонность, которой этим женщинам, кажется, явно не хватало, несмотря на всю их готовность. Случались и скандальные истории в добропорядочных семьях, но лишь немногим из этих неосторожных женщин удавалось выйти замуж за богатых людей, достигнув таким образом своей цели» [3, с. 276] (курсив мой - О.Д.).

Особое место в ряду женских текстов о русских эмигрантках принадлежит обширному корпусу мемуарно-биографических текстов Е.Л. Миллер «Женщины русской эмиграции» [13], занимающему сорок две страницы убористой печати. В жанровом отношении его можно назвать кратким биографическим словарем, объединившим сто двенадцать статей разного объема и разной степени детализи-рованности, хотя сама мемуаристка называет его очерком. В статьях представлена жизнь и повседневная деятельность русских эмигранток, объединенная установкой на «творение блага», в первом приближении понимаемого как бескорыстная работа во имя ближнего, а в последнем пределе - как служение на благо свободной России в настоящем и - опосредованно - в будущем. Как указывает мемуаристка в предваряющей общий корпус статей заметке, «очерк посвящен Женщине Русской Эмиграции, которая заслужила, чтобы ее имя не было забыто. И я пишу не только о тех, которые отличились на разных поприщах - культурном, благотворительном,

1 В очерке «Безработица» автор призывает вспомнить, «как во время войны школьницы, актрисы, светские дамы - все объединялись за шитьем или спицами», и утверждает: «Время у нас и теперь в своем роде военное, и на каждом есть долг "работы по обороне"» [11, с. 646].

115

политическом, художественном, но и о простых скромных труженицах, жизнь которых проходила тихо и незаметно, но которые честно делали свое дело и воспитали отлично своих детей, несмотря на часто страшно трудные условия существования в чужой стране. /.../ Я хочу, чтобы не исчез след их работы, часто более чем скромной на вид, но приносившей большую пользу или утешение другим, за что им вечная благодарность - они высоко несли знамя русской женщины» [13, с. 1].

Известная формула Берберовой «Мы не в изгнаньи, мы в по-сланьи» в приложении к этому утверждению может, наверное, читаться так: русские эмигрантки, храня память о родине и не теряя достоинства, встретили посланные им судьбой испытания и с честью вышли из них, послужив ближнему и передав свой опыт служения следующим поколениям.

Список литературы

1. Деникин А. И. Очерки русской смуты. Воспоминания. Мемуары: в 4 т. -Мн.: Харвест, 2002.

2. Badia (Reeve) M. Peace, War, and Revolution // The Archive of Russian and East-European History and Culture (Bakhmeteff) at Columbia University. MsReeve. -72 p.

3. Шаховская З.А. Таков мой век. - М.: Русский путь, 2008. - 672 с.

4. Даманская А.Ф. На экране моей памяти // Даманская А.Ф. На экране моей памяти; Таубе-Аничкова С. И. Вечера поэтов в годы бедствий (Из моих литературных, редакторских и иных воспоминания) / Подгот. текста, вступ. ст., коммент. О.Р. Демидовой. - СПб.: Издательский дом <^р», 2006. - 520 с.

5. Одоевцева И. В. Зеркало: Избранная проза / Вступ. статья, сост. и коммент. М.О. Рубинс. - М.: Русский путь, 2011. - 656 с.

6. Дон Н С. Воспоминания // The Archive of Russian and East-European History and Culture (Bakhmeteff) at Columbia University. Ms Don.

7. Берберова Н.Н. Биянкурские праздники. Рассказы в изгнании. - М.: Издательство имени Сабашниковых, 1997. - 464 с.

8. Берберова Н.Н. Курсив мой. Автобиография. - М.: Согласие, 1996. -796 с.

9. Бакунина Е В. Тело. - М.: Мистер Икс, 1994. - 384 с.

10. Кнорринг И.Н. Повесть из собственной жизни. Дневник: в 2 т. - М.: Аграф, 2009, 2013.

11. Городецкая Н.Д. Остров одиночества: Роман, рассказы, очерки, письма / сост., вступ. ст., подгот. текста и коммент. А.М. Любомудрова. - СПб.: Росток, 2013. - 845 с.

12. Кугушева В. Г. Семейная хроника // The Archive of Russian and East-European History and Culture (Bakhmeteff) at Columbia University. Ms. Kugusheva.

13. Миллер Е.Л. Женщины русской эмиграции // The Archive of Russian and East-European History and Culture (Bakhmeteff) at Columbia University. Mss Miller. -42 p.

References

1. Denikin A.I. Ocherki russkoi smuty. Vospominanija. Memuary: V 4 t. [Essays on Russian troubles. Memory lane. Memoir] - Minsk: Harvest, 2002.

2. Badia (Reeve) M. Peace, War, and Revolution // The Archive of Russian and East-European History and Culture (Bakhmetev) at Columbia University. Ms Reeve. -72 p.

3. Shakhovskaya Z.A. Takov moi vek [Such is my age]. - M.: Russkii put', 2008. -672 p.

4. Damanskaya A.F. Na ekrane moei pamiati [On the screen my memory] // Damanskaya A.F. Na ekrane moei pamiati; Taube-Anichkova S.I. Vechera poetov v gody bedsnvii (Iz moikh literaturnykh, redaktorskikh I inykh vospominanii) [In the screen of my memory; Taube-Anichkova. S.I. Poets' Soirées in the Years of Disaster (From my literary, editorial and other memories)] / Publ., pjdgotovkatekstov, vstup. st., komment. O.R. Demidovoi. - SPb.: Izdatel'skiidom "Mir", 2006. - 520 p.

5. Odoevtseva I.V. Zerkalo: Izbrannaya proza [The Mirror: Selected prose] / Vstup. st., sost. ikomment. M.O. Rubins. - M.: Russkii put', 2011. - 656 p.

6. Don N.S. Vospominaniya [Memory lane] // The Archive of Russian and East European History and Culture (Bakhmeteff) at Columbia University. Ms Don.

7. Berberova N.N. Biankurskie prazdniki. Rasskazy v izgnanii [Billancourt's Holidays. Stories in exile]. - M.: Izdatel'stvoimeniSabashnikovykh, 1997. - 464 p.

8. Berberova N.N. Kursiv moi. Avtobiografia [Emphasis added. Autobiography]. -M.: Soglasie, 1996. - 796 p.

9. Bakunina E.V. Telo [The Body]. - M.: Mister Iks, 1994. - 384 p.

10. Knorring I.N. Povest' iz sobstvennoi zhizni. Dnevnik [A Tale of My Own Life. Diary]: v 2 t. - M.: Agraf, 2009, 2013.

11. Gorodetskaya N.D. Ostrov odinochestva: Roman, rasskazy, ocherki, pis'ma [Island of solitude: the novel, short stories, essays, letters] // sost., vstup. st., podgot. teksta b komment. A.M. Liubomudrova. - SPb.: Rostok, 2013. - 845 p.

12. Kugusheva V.G. Semeinaya khronika [Family chronicle] // The Archive of Russian and East-European History and Culture (Bakhmeteff) at Columbia University. MsKugusheva.

13. Miller E.L. Zhenshiny russkoi emigratsii [Women of Russian emigration] // The Archive of Russian and East-European History and Culture (Bakhmeteff) at Columbia University. Mss Miller. - 42 p.