CC BY
73
Библиографический список
1. Дахкильгов И.А. Чечено-Ингушские предания об адыго-вайнахских связях. Актуальные вопросы Кабардино-Балкарской фольклористики и литературоведения. Нальчик, 1986.
2. Биттирова Т.Ш. Литература и фольклор карачаево-балкарского зарубежья. Нальчик, 2018.
3. Биттирова Т.Ш. Чах Ахриев и Абай Шаханов - у истоков духовного братства. Материалы Всероссийской научной конференции, посвященной 150-летию Ахриева. Магас, 2000.
4. Накостхоев Х.А. К вопросу об аксиологических аспектах в творческом наследии Чаха Ахриева. Кавказ сквозь призму тысячелетий. Парадигмы культуры: материалы I Международной научно-практической конференции. Нальчик, 2004.
5. Яндаров А.Д. Ингушский просветитель - Чах Ахриев. Грозный, 1968.
6. Грабовский Н.Ф. Ингуши (ихжизнь и обычаи). Сборник сведений о кавказских горцах. Тифлис, 1876; Выпуск IX, Отд. 1.
7. Ахриев Ч.Э. Избранное. Назрань, 2000.
8. Туркаев Х.В. Путь к художественной правде: становление реализма в чеченской и ингушской литературах. Грозный, 1987.
9. Биттирова Т.Ш. Басият Шаханов. Жизнь и творчество. Нальчик, 2018.
References
1. Dahkil'gov I.A. Checheno-Ingushskie predaniya ob adygo-vajnahskih svyazyah. Aktual'nye voprosy Kabardino-Balkarskoj fol'kloristiki iliteraturovedeniya. Nal'chik, 1986.
2. Bittirova T.Sh. Literatura i fol'klor karachaevo-balkarskogo zarubezh'ya. Nal'chik, 2018.
3. Bittirova T.Sh. Chah Ahriev i Abaj Shahanov - u istokov duhovnogo bratstva. Materialy Vserossijskoj nauchnoj konferencii, posvyaschennoj 150-letiyu Ahrieva. Magas, 2000.
4. Nakosthoev H.A. K voprosu ob aksiologicheskih aspektah v tvorcheskom nasledii Chaha Ahrieva. Kavkaz skvoz' prizmu tysyacheletij. Paradigmy kultury: materialy I Mezhdunarodnoj nauchno-prakticheskoj konferencii. Nal'chik, 2004.
5. Yandarov A.D. Ingushskij prosvetitel' - Chah Ahriev. Groznyj, 1968.
6. Grabovskij N.F. Ingushi (ih zhizn' i obychai). Sbornik svedenij o kavkazskih gorcah. Tiflis, 1876; Vypusk IH, Otd. 1.
7. Ahriev Ch.'E. Izbrannoe. Nazran', 2000.
8. Turkaev H.V. Put' khudozhestvennojpravde: stanovlenie realizma v chechenskoj iingushskojliteraturah. Groznyj, 1987.
9. Bittirova T.Sh. Basiyat Shahanov. Zhizn' i tvorchestvo. Nal'chik, 2018.
Статья поступила в редакцию 08.01.21
УДК 81
Kartuzova M.V., Cand. of Sciences (Philology), senior lecturer, Department of Literature and Russian, Kemerovo State University of Culture (Kemerovo, Russia),
E-mail: mistral-mariya@rambler. ru
A.P. CHEKHOV AND N.S. LESKOV: ON THE ISSUE OF CREATIVE RELATIONS. The article considers a problem of creative ties between A.P. Chekhov and N.S. Leskov. At the same time, attention is paid not only to the search for ideological-figurative cross-talk between the works of both authors and to clarifying their semantic significance, but also to the discovery of documentary evidence of A.P. Chekhov's worldview closeness to the senior contemporary writer. In this regard, the analysis involves notes, statements, epistolary heritage of writers. The author of the article gives examples of the author's appraisal word and self-assessments of the characters in Leskov's texts, noting this as a characteristic technique in Leskov's stories, in his novels "At Knives" and "Nowhere". In Chekhov's stories ("On the Way", "House with a Mezzanine"), gradually following more complex functions of this technique are traced, which becomes not only a description of the status of the heroes, but the theme of their dialogue, which is the subject of reflection of individual characters, as well as more widely included in the zone of the author's reflections. In the program works of Chekhov, the author's assessment of the status of heroes is differentiated, which can be both critical and sympathetic ("Lights", "In a Ravine", "Student", etc.).
Key words: Chekhov, Leskov, plot, novel, poetics, socio-psychological analysis, Christmas story.
М.В. Картузоеа, канд. филол. наук, доц., Кемеровский государственный институт культуры, г. Кемерово, E-mail: mistral-mariya@rambler.ru
А.П. ЧЕХОВ И Н.С. ЛЕСКОВ: К ВОПРОСУ О ТВОРЧЕСКИХ СВЯЗЯХ
Статья посвящена рассмотрению проблемы творческих связей А.П. Чехова и Н.С. Лескова. При этом внимание уделяется не только поиску идейно-образных перекличек между произведениями обоих авторов и прояснению их семантической значимости, но и обнаружению документальных свидетельств мировоззренческой близости А.П. Чехова к старшему писателю-современнику. В связи с этим к анализу привлекаются заметки, высказывания, эпистолярное наследие писателей. Автор статьи приводит примеры оценочного авторского слова и самооценок героев в текстах Лескова, отмечая это как характерный приём в его рассказах, романах «На ножах» и «Некуда». В рассказах Чехова («На пути», «Дом с мезонином») прослеживаются постепенно усложняющиеся функции данного приёма, который становится не только описанием статуса героев, но темой их диалога, выступающего предметом рефлексии отдельных персонажей, а также более широко входящих в зону авторских размышлений. В программных произведениях Чехова дифференцируется авторская оценка статуса героев, которая может быть и критической, и сочувственной («Огни», «В овраге», «Студент» и др.)
Ключевые слова: Чехов, Лесков, сюжет, роман, поэтика, социально-психологический анализ, святочный рассказ.
Постановка проблемы творческих взаимоотношений А.П. Чехова и Н.С. Лескова основывается на фактах личного общения писателей, их отзывах друг о друге и, конечно, на текстах их сочинений, где наблюдаются как стилистически сходные элементы, так и прямые ссылки Чехова на произведения Лескова [1; 2]. Событийно-хронологическая сторона знакомства писателей достаточно полно освещена А.Н. Лесковым [3, с. 240 - 252]. Ряд высказываний по существу проблемы, содержащихся в различных исследованиях, был обобщён И.П. Ви-дуэцкой в статье «Чехов и Лесков». Эта статья, по словам её автора, намечает «некоторые наиболее очевидные точки соприкосновения их (Чехова и Лескова) взглядов на русскую жизнь и перспективы её развития» [4, с. 101]. И.П. Видуэц-кая подчеркивает, что «творчество зрелого Чехова, его концепция русской жизни представляются в некоторых существенных чертах близкими творчеству, мировоззрению и концепции русской жизни Лескова» [4, с. 102 - 103]. Появление этой статьи тем более важно в связи с высказанным мнением, что «творческого воздействия на Чехова его «любимый писака» не оказал» [5, с. 9]. Выраженное в тезисной форме, это мнение, однако, должно быть принято во внимание.
Но дело в том, что можно говорить не только о творческом воздействии, но и о творческих взаимоотношениях, преемственной связи, художественных
решениях, осуществляемых в одну историческую эпоху и на основании одного творческого метода. П.М. Бицилли видел «ценность индивидуальности» в том, что «она переживает себя в своей связи с целым» [5, с. 131]. Поэтому, писал он, творческий гений «столько же творит историю, сколько и творится ею» [5, с. 132]. И далее: «...к внутренней необходимости творческого пути Чехова надо отнести и то, что он был человеком девятнадцатого столетия. Никакая другая пора не была столь проникнута духом «историзма», переживания реального времени... » [5, с. 132]. Сходное жанровое выражение духовных тенденций своей эпохи Лесковым и Чеховым даёт материал для осмысления жизни жанра в литературе, причин его подъёмов и «замораживания», показывает гибкость реалистической формы отражения жизни, её глубокую содержательность.
Следует обратить внимание на одну сентенцию Лескова, относящуюся к первой половине 1880-х годов, т.е. ко времени становления художественного сознания Чехова. В рассказе «Дикая фантазия» он писал: «Нам (то есть России) нужен народный человек правдивой души и прямого, ясного толка, не консерватор и не либерал, не самобытник и не западник, а просто человек с прямою, чистою натурою; человек, который бы не стремился бы ни к какой партии и не боялся бы где бы то ни было сказать в глаза увлекающейся толпе: осмотрись и
сумей быть справедливою: вот где правда» [6]. Через несколько лет эта мысль почти буквально будет повторена в известном письме Чехова А.Н. Плещееву от 4 октября 1888 г [7] и затем не раз эхом отзовётся как в его, так и в лесковских письмах [4, с. 108 - 109]. Это стремление в идейной неразберихе опереться не на общественные институты, а на творческие, здоровые начала человеческой личности является фундаментальным для творчества обоих писателей. В письме к П.К. Щебальскому (29 июля 1875 г), которое А.Н. Лесков считал начальной вехой «критического отношения Лескова к церкви» [8, с. 104], отдаётся полное предпочтение типу «русского еретика - умного, начитанного и свободомыслен-ного духовного христианина, прошедшего все колебания ради искания истины Христовой и нашедшего её только в одной душе своей» [20, с. 112].
Двумя десятилетиями позже Чехов, после слов о Лескове как о знатоке «русской коренной жизни, её духа, её форм, её юмора», переписал в дневник из записной книжки: «Между «есть Бог» и «нет Бога» лежит целое громадное пространство, которое проходит с трудом истинный мудрец. Русский [же] человек знает какую-либо одну из этих двух крайностей, середина же между ними не интересует его...» [С 17, с. 224]. Но в своём художественном творчестве Чехов далеко не так пессимистично относится к духовным исканиям русского человека. При том, что Чехов к концу жизни высказал убеждение: «религиозное движение <...> - само по себе, а вся современная культура - сама по себе, и ставить вторую в причинную зависимость от первой нельзя» [П, 11, с. 106], - он на протяжении всего своего творческого пути запечатлевал картины современного состояния религиозного миросозерцания, выявлял его своеобразные и прежде всего кризисные черты.
То же следует сказать и о Лескове. При всем его уважении к Евангелию (что, заметим, выражается не в образной логике его произведений, а в суждениях «по случаю»), писателя главным образом интересовало отношение современного человека к религии и его отход от русской церкви как «учреждения поли-цейско-политического, всегда склонного служить земной власти» [9]. «Духовное христианство», южнорусский и великорусский штундизм, старообрядчество - эти и другие оппозиционные официальному православию религиозные течения привлекали Лескова своим стремлением не только отрицать общественные порядки современной России, но и утвердить новую систему гуманистических ценностей (или, во всяком случае, особенно если говорить о раскольниках, альтернативную систему). Если подходить к религиозной теме в творчестве Лескова и Чехова с конкретно-исторических позиций, то нельзя не заметить, что главное внимание писатели обращают на демократические начала в нравственных исканиях своих героев, на то, что имеет подлинно мировоззренческое значение.
Таков, например, мотив странничества и странника как «духовного труженика», восходящий к Пушкину. Вслед за Лесковым он отчётливо начинает звучать у Чехова. И это происходит, скорее всего, не на уровне творческого влияния, творческой преемственности, а в связи с кардинальными тенденциями развития национальной литературы, как воплощение сложнейших общественно-политических и морально-этических процессов, происходивших в России XIX в. С определённого момента оказалось, что не только «истинному мудрецу», но и каждому или почти каждому русскому человеку необходимо пройти «громадное пространство» в поисках нравственного самоопределения. «Громадность» этого пространства заключается, конечно, не в тысячеверстных измерениях, а в самом ощущении масштаба земного шара, простора, где человек, по словам одного из чеховских героев, «мог бы проявить все свойства и особенности своего свободного духа» [С, 10, с. 58]. Всего двенадцать вёрст нужно пройти Липе от больницы, где умер её ребёнок, до дома, в котором этого ребёнка обварили кипятком (повесть «В овраге»). Но это путь не в надеждах о том, что «душа её мальчика» «идёт» за ней следом или носится «наверху, около звёзд», - это поиск встречи с человеком, надежда на сочувственное слово. «Вы святые?» - спрашивает Липа у старика-возчика и после замечательного ответа: «Нет. Мы из Фирсанова», - поясняет: «Ты давеча глянул на меня, а сердце мое помягчило. И парень тихий. Я и подумала: это, должно, святые» [С, 10, с. 174]. Вслед за Тургеневым (стихотворение в прозе «Христос») и Лесковым («На краю света») понятие святости у Чехова приобретает земной, с гуманистической направленностью смысл. Сознание человека ещё оперирует категориями, образами, символами, имеющими многовековую традицию, но в аспекте ценностном оно уже переориентировано на иное мировосприятие.
Не однажды встречается в прозе Чехова горящий на открытом пространстве костёр, к которому выводит героя его путь. В рассказе «Студент» такой костер прямо сопоставляется с костром, возле которого, по евангельской легенде, грелся апостол Пётр. Но главное не в том, что Иван Великопольский «умеет трогательно рассказывать». Старуха Василиса заплакала, а выражение у её дочери «стало тяжёлым, напряжённым, как у человека, который сдерживает сильную боль», потому, что они всем своим существом «заинтересованы» в том, «что происходило в душе Петра» [С, 8, с. 308 - 309]. «Громадное пространство» здесь измеряется временем, «непрерывной цепью событий, вытекавших одно из другого», и, дотрагиваясь до неё, человек утрачивает ощущение космического одиночества, получая взамен уверенность в исторической перспективе своего развития.
Костёр в степи, в поле, огонёк, видимый издалека, в произведениях Чехова означают чаще всего приближение к важной для автора идее. Длинный ряд неподвижных огней тянется до самого горизонта, отмечая линию будущей железной
дороги, но у студента фон Штенберга из повести «Огни» они вызывают «представление о чем-то давно умершем, жившем тысячи лет назад» [С, 7, с. 107]. А инженеру Ананьеву кажется, что огни «похожи на человеческие мысли»: «Знаете, мысли каждого отдельного человека тоже вот таким образом разбросаны в беспорядке, тянутся куда-то к цели по одной линии, среди потёмок, и, ничего не осветив, не прояснив ночи, исчезают куда-то...» [С, 7, с. 138]. Бессмысленна железная дорога, если она создаст какие-то удобства, но ничего не соединит, если едущим по ней думается: «Ничего не разберёшь на этом свете!» [С, 7, с. 140].
Видел Чехов и оборотную сторону странничества, превращение его в бродяжничество, в бессознательный эскапизм. В рассказе «Мёртвое тело» у костра оказывается бродячий монашек. По существу, это он, а не труп подле огня, - мёртвое тело, то есть тело без души. Автор последовательно подчёркивает его неодушевлённость, называя монашка «ряской». «Ряска медленно отходит и опять останавливается. - Ума не приложу, как мне быть... <...> Вот наказал Господь! Пятьсот вёрст пешком прошёл, и ничего, а к дому стал подходить, и горе. <...> Не боюсь ни волков, ни татей, ни тьмы, а покойников боюсь» [С, 4, с. 129]. Но каких бы странников ни изображал Чехов, их появление всегда, пусть подспудно, но связано с характеристикой нравственного состояния современной ему эпохи. И, между прочим, изменение этого состояния по сравнению со временем начала зрелой новеллистики Лескова, 1870-ми годами, именно понижение нравственного тонуса общества, наблюдается в произведениях Чехова самым недвусмысленным образом. Он говорил А. Сереброву (Тихонову): «...меня часто упрекают - даже Толстой упрекал, - что я пишу о мелочах, что нет у меня положительных героев: революционеров, Александров Македонских или хотя бы, как у Лескова, просто честных исправников... А где их взять? Я бы и рад.» [3, с. 594].
Новые тенденции общественного развития требовали от человека качественного пересмотра форм своего социального участия. И был свой резон в отзыве Н.Ф. Бажина (1880), который пенял Лескову за то, что его Однодум «слишком уже ушёл в себя, слишком уж заботится о своей собственной чистоте душевной, т.е., в сущности, о себе. Дороги ли ему хоть сколько-нибудь окружающие его грешные, заблуждающиеся души?» [16, с. 240]. И Чехов в «Доме с мезонином» (1896) вполне определённо выразил своё сомнение в эффективности «малых дел», личной деятельности в условиях косных общественных отношений.
В центре эстетического идеала Лескова - «праведник», герой личного деяния. Странничество, по Лескову, тогда чего-нибудь стоит, если странник «выходит» потребность «пострадать за народ». Любимые герои Чехова обязательно должны осмыслить жизнь на теоретическом уровне, придать словесное - и достаточно абстрагированное - выражение результатам своего личного опыта. В сцене спора лесковской героини Лиды Волчаниновой с художником, выразителем чеховских идей, она лишь подаёт краткие реплики, тогда как последний произносит целые монологи. Столь же яростно «выговаривается» и Лихарев из рассказа «На пути», «фанатик теорий», по выражению одного из критиков начала века [С, 5, с. 674]. И таких примеров, когда автор, не боясь, что его персонажа сочтут резонёром, даёт ему в прозаическом тексте право на масштаб монолога драматического, - таких примеров у Чехова множество. То, что даже в сказовых повестях Лескова выводилось за пределы основного повествования и попадало в обрамляющую «рамку», где властвовал автор, введено у Чехова в само действие, событийное начало которого осложняется ретардациями за счёт прямой речи, несущей, как правило, авторское мнение о той или иной проблеме, затронутой в произведении. С точки зрения художественной техники можно по-разному относиться к этому приёму, «открывающему забрало» персонажа, но в принципе чеховское к нему пристрастие свидетельствует о большей, по сравнению с персонажами Лескова, интеллектуальной автономности его персонажей. Герой Чехова получает право на суждение, которое расценивается как равно важное с делом. Иногда, в частности в «Дуэли» (глава XVI), чеховский текст приобретает черты жанровой формы философского диалога. Можно соглашаться или спорить с оценкой фон Кореном легенды Лескова о совестном Даниле, но и здесь очевидно авторское стремление утвердить в правах такой тип героя, которому доступен не только непосредственный опыт, но и умение осмыслить результаты функционирования различных форм общественного сознания.
Представляется, что подход к характеру героя как у Лескова, так и у Чехова во многом определил жанровую форму их произведений. Ещё в романе «На ножах» Лесков высказал своё понимание задач и эволюции русской прозы, начиная от времени вступления Николая I на престол. Писателю хотелось запечатлеть момент «кристаллизации» новых героев времени, причём не только подлинных, но и ложных, однако дееспособных. В предшествующих произведениях («Овцебык», «Некуда», «Обойденные», «Островитяне») Лесков вполне выразил свой взгляд на дальнейшее после отмены крепостного права развитие России: насаждение образования, борьба с предрассудками, искоренение пьянства. Действительный идеал Лескова критики хотели видеть в эпизодической фигуре Маслян-никова-сына. Но «идеалы Маслянникова», по существу буржуазные, находились вне ценностной шкалы Лескова даже в 1860-е годы. Он, как и Чехов, видел «силу и спасение народа» в демократической интеллигенции. При этом художественное воплощение заветных идей оказывается у писателей различным, что обусловлено изменением конкретно-исторических условий российской жизни. Роман «Некуда» писался вскоре после отмены крепостного права, в его художественной ткани очевиден «прогнозирующий» элемент, в то время как произведения
Чехова об интеллигенции возникли на почве нелёгкого опыта пореформенных десятилетий. Та концепция действительности, которая предлагалась Лесковым в романе «Некуда», а затем в романе «На ножах», оказалась разномасштабной с характерами его героев. И хотя в условиях развивающегося капитализма Рай-нер и Розанов ощущали невозможность потенциальное сделать актуальным, а негодяй Горданов, напротив, вырастал до гигантских размеров, что в целом соответствовало исторической правде, Лесков обратился к «малым жанрам»: писателя, прежде всего, интересовал русский человек, его мировосприятие, его «психия».
Чехов, принявшись в конце 1880-х годов за роман, надеялся «убить сразу двух зайцев: правдиво нарисовать жизнь и, кстати, показать, насколько эта жизнь уклоняется от нормы». Но «норма мне неизвестна, как неизвестна никому из нас» [П, 3, с. 186]. И естественно, что роман Чехова прошёл эволюцию, сходную с той, какая отмечается в жанрах Лескова: превратился вначале в романическую хронику «Рассказы из жизни моих друзей», а затем распался на отдельные рассказы. «Сознание цели» - вот что необходимо для создания романа. «А мы? Мы! - восклицал Чехов через несколько лет. - Мы пишем жизнь такою, какая она есть, а дальше - ни тпру ни ну... <...> У нас нет ни ближайших, ни отдалённых целей...» [П, 5, с. 133]. Потому и не удовлетворил Чехова финал «Воскресения», кстати, единственного крупного русского романа последних двух десятилетий XIX в., что евангельская «норма», с его точки зрения, в современных условиях становилась слишком «произвольной». Не «решать все текстом», а видеть, что «наука и техника переживают теперь великое время» [П, 5, с. 133], что происходит смена культурных ориентиров, и в этих условиях эмпирического накопления жанр романа также должен обрести новые «нормы».
Наряду со сходным ощущением жанровой необходимости интересно отношение Лескова и Чехова к жанровому канону, в частности к канону святочного рассказа. Святочный (рождественский) рассказ, традиционный в массовой русской журналистике последней трети XIX в., подвергается под пером Лескова активному преобразованию. Достаточно вспомнить, что и «Запечатленный Ангел», и «Чертогон», и - в определённой мере - «На краю света» в первых публикациях представлены как рождественские рассказы. Творческая продукция Лескова позволила ему издать целый сборник «Святочные рассказы» (декабрь 1885 г.). Чем же привлекала писателя эта жанровая форма? Укажем вначале на то, что нелёгкая издательская судьба подталкивала его к сотрудничеству со многими журналами и газетами, стремившимися - ради читательского внимания - к публикации развлекающих святочных рассказов. В свою очередь, и логика лесков-
Библиографический список
ского творчества, его возрастающая социальность приводили писателя к мысли о необходимости расширения круга читателей своих произведений. Самое обозначение «святочный рассказ» обеспечивало им повышенное внимание у широких слоёв публики; писатель говорил с читателем на привычном ему, читателю, языке.
Что касается художественных возможностей святочного рассказа, то, очевидно, точку зрения Лескова на них выражает «третий гость» («Жемчужное ожерелье»): «.И святочный рассказ, находясь во всех его рамках, всё-таки может видоизменяться и представлять любопытное разнообразие, отражая в себе и своё время, и нравы» [7, с. 133]. Необходимо обратить внимание на следующее любопытное обстоятельство. Святочные рассказы, как они осуществлены Лесковым, с одной стороны, обращены к массовому читателю, к людям довольно пёстрого социального состава, а с другой - содержание этих рассказов не что иное, как художественное исследование особенностей сознания как индивидуального, так и коллективного, имманентно связанного с этими же читателями. Условность «святочного» начала в рассказах Лескова ярко выражена. Достаточно вспомнить, что, готовя книгу, он включил в неё ряд рассказов («Отборное зерно», «Штопальщик», «Дух госпожи Жанлис», «Маленькая ошибка» и др.), в первых публикациях святочными не являвшихся. Сделано это было после создания «рождественского» колорита в первых абзацах текста. Лесков внешне соблюдает канон святочного рассказа, но делает это своеобразно: и пародируя его, и укрепляя серьёзным содержанием, не сразу угадываемым за карнавальной пестротой.
По существу, всё сказанное о святочных рассказах Лескова может быть отнесено и к святочным рассказам Чехова. И «Сон» (1885), и «Восклицательный знак», и «Ночь на кладбище», и «Шампанское» - это гротески с социально-психологической подоплекой. По своему творческому пафосу к ним близок рассказ «В рождественскую ночь» (1883), где пресловутый канон вывернут наизнанку. Позднейший же рассказ «На святках» (1900) прямо с этим каноном полемизирует, показывает его «выработанность».
Всё сказанное позволяет, на наш взгляд, сделать вывод, что реалистический метод обогащается не только последовательно углубляющимся художественным исследованием быстротекущей действительности, но и использованием опыта писателей-предшественников и современников (развитие их идей, полемика с ними, использование сходных жанровых форм и преобразование их на основе иных творческих задач), значимым итогом которого становится возникновение нового художественного качества.
1. Тюхова Е.В. Чехов и Лесков: личные отношения и взаимооценки. Юбилейная международная конференция по гуманитарным наукам. Орёл: Издательство Орловского государственного университета, 2001; Выпуск 1: 205 - 211.
2. Винницкий И.А. Духовный карцер. Н.С. Лесков и «Палата № 6» А.П. Чехова. Вопросы литературы. 2006; № 4: 310 - 322.
3. А.П. Чехов в воспоминаниях современников. Москва: Художественная литература, 1986.
4. Видуэцкая И.П. Чехов и Лесков. Чехов и его время. Москва: Наука, 1977: 101 - 116.
5. Бицилли П.М. Творчество Чехова: Опыт стилистического анализа. Москва: Гелеос, 2003.
6. Лесков Н.С. Полное собрание сочинений: в 30 т. Москва: Терра, 1996 - 2016. (Далее все ссылки на произведения и письма Лескова даны в тексте по этому изданию с указанием номера тома и страницы).
7. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения: В 18 т. Письма: в 12 т. Москва: Наука, 1974 - 1983. П. 3: 11. (Далее все ссылки на произведения и письма Чехова даны в тексте по этому изданию с указанием серии сочинений - С или писем - П, номера тома и страницы).
8. Лесков А.Н. Жизнь Н. Лескова по его личным, семейным и несемейным записям и памятям. Москва: Советская Россия, 1989.
9. Письмо Н.С. Лескова С.И. Сазоновой. Вопросы литературы. 1981; № 2: 220 - 222.
References
1. Tyuhova E.V. Chehov i Leskov: lichnye otnosheniya i vzaimoocenki. Yubilejnaya mezhdunarodnaya konferenciya po gumanitarnym naukam. Orel: Izdatel'stvo Orlovskogo gosudarstvennogo universiteta, 2001; Vypusk 1: 205 - 211.
2. Vinnickij I.A. Duhovnyj karcer. N.S. Leskov i «Palata № 6» A.P. Chehova. Voprosy literatury. 2006; № 4: 310 - 322.
3. A.P. Chehov v vospominaniyah sovremennikov. Moskva: Hudozhestvennaya literatura, 1986.
4. Vidu'eckaya I.P. Chehov i Leskov. Chehov iego vremya. Moskva: Nauka, 1977: 101 - 116.
5. Bicilli P.M. Tvorchestvo Chehova: Opytstilisticheskogo analiza. Moskva: Geleos, 2003.
6. Leskov N.S. Polnoe sobranie sochinenij: v 30 t. Moskva: Terra, 1996 - 2016. (Dalee vse ssylki na proizvedeniya i pis'ma Leskova dany v tekste po 'etomu izdaniyu s ukazaniem nomera toma i stranicy).
7. Chehov A.P. Polnoe sobranie sochinenij i pisem: V 30 t. Sochineniya: V 181. Pis'ma: v 12 t. Moskva: Nauka, 1974 - 1983. P. 3: 11. (Dalee vse ssylki na proizvedeniya i pis'ma Chehova dany v tekste po 'etomu izdaniyu s ukazaniem serii sochinenij - S ili pisem - P, nomera toma i stranicy).
8. Leskov A.N. Zhizn'N. Leskova po ego lichnym, semejnym inesemejnym zapisyam ipamyatyam. Moskva: Sovetskaya Rossiya, 1989.
9. Pis'mo N.S. Leskova S.I. Sazonovoj. Voprosy literatury. 1981; № 2: 220 - 222.
Статья поступила в редакцию 13.01.21
УДК 821.35
Kurbanova E.M., Cand. of Sciences (Philology), senior lecturer, Department of Literatures of the Peoples of Dagestan, Dagestan State University (Makhachkala, Russia), E-mail: b_musa@mail.ru
Magomedova M.M., MA student, Dagestan State University (Makhachkala, Russia), E-mail: b_musa@mail.ru
ARTISTIC INTERPRETATION OF CHILDHOOD AND ITS EXPRESSION IN RASUL BAGOMEDOV'S SERIES OF WORKS "ADULTS ABOUT CHILDREN".
The article is dedicated to the problem of artistic interpretation of childhood and its embodiment in the series of stories-miniatures of Dagestan folk writer Rasul Ba-gomedov "Adults about children". The study of this cycle gives an opportunity to reveal all its specificity, variety, ideological-themed, artistic-style content of works, to trace the evolution of the creativity of the Dargin writer and to highlight its originality. Its specificity is due to the variety of subjects, the sharpness of the setting of moral problems, the richness of artistic means and ways of creating an image. The study emphasizes that the specifics of the stories of this cycle are based not only
