CC BY
162
4. Kurogli H. Persidsko-russkij slovar' poslovic ipogovorok. Tegeran: Izd-vo Gutenberg, 1992.
5. Persidsko-russkij slovar'poslovic ipogovorok. Tegeran: Izd-vo Gutenberg, 1992.
6. Moijn M. Persidskij slovar'. Tegeran: Izd-vo Sahel, 2008.
Статья поступила в редакцию 22.04.19
УДК 81
Litovchenko M.V., Cand. of Sciences (Philology), senior lecturer, Department of Literature and Russian, Kemerovo State University of Culture
(Kemerovo, Russia), E-mail: [email protected]
GOGOL'S TRADITION IN EARLY A.P. CHEKHOV'S CREATIVE WORK. The article deals with a problem of functioning of Gogol's tradition in early comic stories of A.P. Chekhov and confirms the idea of the decisive role of N.V. Gogol in creative development of the writer. The article analyzes a special method of evaluating characters in their social status, their role in creating the socio-psychological characteristics and expressing the author's position. The paper provides examples of the author's estimated words and self-assessments of the social status of Gogol's characters, sometimes turning into the author's reflections on ranks and titles, which act as a characteristic device in "Petersburg Stories" and "Dead Souls". Numerous works of Chekhov demonstrate the use of this technique. The article reveals both an appeal to this technique and its functions, which are gradually becoming more complex. In the course of Chekhov's creative evolution, it becomes not only a description of the status of the characters, but also the theme of their dialogue, acquiring a comic sound, or the subject of reflection of individual characters. "Thick and Thin" and "Daughter of Commerce Counselor", the stories chosen for the comparative analysis, are presented in the light of the intended tradition. The author's assessment of the status of the characters in the program works is differentiated ("Late Flowers", "Hunting Drama", "Empty Case", etc.). Quotes act as an important tool for inter-textuality as behind them there is a deep development of Gogol's tradition considered by Chekhov at the level of the subject scheme, the idea, and art philosophy.
Key words: Chekhov, Gogol, literary process, comic story, socio-psychological characteristic, tradition, creative dialogue.
М.В. Литовченко, канд. филол. наук, доц. каф. литературы и русского языка, Кемеровский государственный институт культуры, г. Кемерово,
E-mail: [email protected]
ГОГОЛЕВСКАЯ ТРАДИЦИЯ В РАННЕМ ТВОРЧЕСТВЕ А.П. ЧЕХОВА
В данной статье рассматривается проблема функционирования гоголевской традиции в ранних юмористических рассказах А.П. Чехова и подтверждается мысль об определяющей роли Н.В. Гоголя в творческом становлении писателя. Статья посвящена анализу особого приёма оценки героев в их социальном статусе, его роли в создании социально-психологической характеристики и в выражении авторской позиции. В работе приводятся примеры оценочного авторского слова и самооценок социального статуса героев у Гоголя, иногда переходящих в авторское размышление о чинах и званиях, что выступает как характерный приём в «Петербургских повестях» и «Мёртвых душах». Рассмотренные в русле данной традиции многочисленные произведения Чехова демонстрируют использование этого приёма. В статье раскрывается как обращение к данному приёму, так и его функции, постепенно усложняющиеся. В ходе творческой эволюции Чехова это становится не только описанием статуса героев, но и темой их диалога, приобретающего комическое звучание, или выступает предметом рефлексии отдельных персонажей. Привлекаемые для сравнительного анализа рассказы «Толстый и тонкий» и «Дочь коммерции советника» представлены в свете намеченной традиции, дифференцируется авторская оценка статуса героев в программных произведениях («Цветы запоздалые», «Драма на охоте», «Пустой случай» и др.). Гоголевские мотивы в произведениях Чехова являются одним из средств выражения интертекстуальных связей, выполняя важнейшую конструктивную роль: за ними открывается глубокое освоение Чеховым сюжетно-тематической структуры, идеи и - шире - художественной философии Гоголя.
Ключевые слова: Чехов, Гоголь, литературный процесс, юмористический рассказ, социально-психологическая характеристика, традиция, творческий диалог.
В исследовании художественного диалога А.П. Чехова и Н.В. Гоголя сложились устойчивые подходы к проблеме, которые охватывают анализ чеховских высказываний о великом предшественнике, прямых цитаций, сопоставление особенностей поэтики [1; 2; 3]. Сюжетные вариации и стилевые парафразы Гоголя появились уже в первой пьесе Чехова и в рассказах начала 1880-х годов. М.П. Громов отмечает, что «уже ранняя чеховская проза стилистически обособлена и полемична по отношению к «осколочной» беллетристике; в ней сохраняется явственная связь с классической, прежде всего гоголевской, традицией» [1, с. 143].
1. Так, в Полном 30-томном собрании сочинений и писем А.П. Чехова [4] помещены 20 рисунков на темы, автором которых был молодой Антоша Чехонте (опубликованы с ноября 1881 г по май 1885 г). Наше внимание привлекла тема «Почерк по чину, или Метаморфоза подписи Карамболева». Здесь 8 портретов одного и того же лица, вначале чиновника XIV класса (коллежского регистратора), а через 40 - 50 лет — тайного советника, сановника III класса, к которому принадлежали обычно министры. В этом синтетическом по жанру произведении главное не в рисунках, а в подписях. Вот перед нами письмоводитель, начинающий свою службу после гимназического курса. Согнувшись крючком, он усердно, по законам чистописания выводит свою подпись «Коллежский регистраторъ М. Карамболевъ» непременно со знаком «еръ». Заметен этот знак и в дальнейшем, когда после 15 - 20-летней службы он достиг «майорского» чина, стал коллежским асессором. Исчезать же этот злополучный «еръ» стал после надворного советника и совершенно исчез у тайного советника [C, 3, с. 472] (Далее все ссылки на сочинения Чехова даны в тексте по этому изданию с указанием серии сочинений).
Эти детали почему-то не были отмечены исследователями. Однако затронутая тема вовсе не случайна для Чехова, более того, она проходит через многие значительные произведения в различных аспектах, особенно в первый период его творчества. Например, в рассказе «Служебные пометки» говорится о многих замечаниях в канцелярском журнале, сделанных начальствующими лицами («они носили печать мудрости и полны высокого значения»). Вот одна из них: «Делицин, расписывайся поразборчивее! Ты не тайный советник...» [C, 3, с. 176].
2. В рассказе «Пережитое», обозначенном автором в подзаголовке как «Психологический этюд», повествователь - один из подобострастных подчиненных, - взглянув на приветственный лист, адресованный начальнику по случаю
Нового года, удивился: «Подписей слишком много и... о лицемерие! О двуличие! Где вы, росчерки, подчерки, закорючки, хвостики? Все буквы кругленькие, ровненькие, гладенькие, точно розовые щечки. Вижу знакомые имена, но не узнаю их. Не переменили ли эти господа свои почерки?...» [1, с. 468]. Рассказчик тоже аккуратно вывел свою фамилию. Обыкновенно, говорится далее, он «никогда в своей подписи не употреблял конечного «ера», теперь же употребил». Но чувство морального удовлетворения вдруг неожиданно сменилось самым настоящим психологическим стрессом - сослуживец Петр Кузьмич не без ехидства сказал: «Хочешь, я тебя погублю... Как меня пять лет тому назад фон Кляузен погубил... Хе-хе-хе. Очень просто... Возьму около твоей фамилии и поставлю закорючку. Росчерк сделаю... твою подпись неуважительной сделаю... Или кляксу сделаю около твоей подписи» [С, 1, с. 468 - 469] (Далее в тексте все ссылки на сочинения Чехова даны по этому изданию с указанием серии сочинений - С, номера тома и страницы).
В рассказе «Женское счастье» два мелких чиновника на похоронах генерала завидуют и своим женам, которых помощник частного пристава пропустил сквозь людской заслон ближе к гробу, и женщинам вообще: «А возьмите чины! Чтобы достигнуть, положим, статского советника, мне или тебе нужно всю жизнь протрубить, а девица в какие-нибудь полчаса обвенчалась со статским советником - вот уж она и персона. Чтоб мне князем или графом сделаться, нужно весь свет покорить, Шипку взять, в министрах побывать, а какая-нибудь, прости Господи, Варенька или Катенька, молоко на губах не обсохло, покрутит перед графом шлейфом, пощурит глазки - вот и ваше сиятельство... Ты сейчас губернский секретарь... Чин этот себе ты, можно сказать, кровью и потом добыл; а твоя Марья Фомишна? За что она губернская секретарша? Из поповен и прямо в чиновницы!..» [С, 4, с. 132].
В этом рассказе нет речи о почерках и подписях чиновников, как в названных выше миниатюрах. Однако лежащая в основе «Почерка по чину» тема -социальная динамика чиновничьей деятельности - здесь раскрыта глубже, на новом уровне. Чехов более язвительно иронизирует над тем, с каким благоговением и подобострастием его герои относятся к чинам - в них вся их жизнь, весь смысл их существования. Очень ярко это подчеркнуто также в рассказе «Упразднили!» (1885). Майор Ижица и прапорщик Вывертов упразднение их чинов воспринимают как самую настоящую катастрофу, трагедию всей своей жизни.
В целом же, если взглянуть на эти и другие рассказы Чехова с данной точки зрения (в том числе и на такие сразу же сделавшиеся весьма популярными, как «Хамелеон», «Унтер Пришибеев», «Смерть чиновника», «Экзамен на чин», «Толстый и тонкий»), мы невольно можем прийти к выводу что уже в начальный период его творчества у писателя обозначился устойчивый интерес к созданию чёткой социально-психологической характеристики персонажей, и указание на чины и отношение к ним было одним из испытанных приёмов в достижении этой чёткости. Уже в эти годы Чехову было очень важно выявить общественное положение своих героев, их сословную принадлежность, скажем, дворянскую, особенно там, где объектом его изображения были представители господствующего класса. Его первое опубликованное произведение - «Письмо к учёному соседу» - характерно именно в этом отношении: здесь автор письма, «Войска Донского урядник из дворян», предстаёт перед читателями выразителем обскурантизма и невежества, произраставших, разумеется, не только в рамках этой узко очерченной географической местности и отнюдь не только в этой, заметно уменьшившейся после реформы сословной группе офицерства «из дворян».
В этой же манере Чеховым написано немало произведений в первый период творчества. Так, в «Драме на охоте» (по мнению современных литературоведов, единственном его романе) об одном из центральных персонажей - Урбени-не, женихе Ольги, сообщается, что он «управляющий, привилегированный слуга, но от этого не может страдать её тщеславие... Он дворянин и имеет в соседнем уезде заложенное имение. Отец его был уездным предводителем, а сам он уже девять лет состоит мировым судьей своего родного уезда... Чего же еще нужно честолюбию дочери личного дворянина?» [С, 3, с. 317]. К честолюбию и тщеславию Ольги затем прибавляется ещё непомерная гордость, с какой она заявляет: «Я не кухарка. Я дворянка!» [С, 3, с. 342], - словно она только что прочитала «Записки сумасшедшего» Гоголя, где титулярный советник Поприщин негодовал: «Я разве из каких-нибудь разночинцев, из портных или из унтер-офицерских детей? Я дворянин!» [5].
В рассказе «Тайный советник» домашний учитель помещицы из рода Гун-дасовых рапортовал приехавшему к ней братцу - тайному советнику: «Честь имею представиться вашему высокопревосходительству: педагог и преподаватель вашего племянника, бывший слушатель ветеринарного института, дворянин Победимскнй!» [С, 5, с. 131].
Не забывает о своем дворянстве и героиня рассказа «Слова, слова и слова», Катя, очутившаяся на дне общества: «Раз пошла даже в горничные, хоть и... дворянка», - надрывно говорит она телеграфисту Груздеву, затронувшему наболевшую её печаль [С, 2, с. 113].
В пьесе «Безотцовщина», создание которой современные исследователи относят к 1878 - 1881 гг, из 20 персонажей, имеющих своё лицо, 12 принадлежат к дворянскому сословию, являются либо владельцами помещичьих имений, либо состоявшимися или несостоявшимися их наследниками. Причём все они совершают отнюдь не однолинейные поступки, которые мотивированы чертами их подчас противоречивого характера. Это свидетельствует о разностороннем знакомстве молодого Чехова с жизнью российского дворянства - всех этих обладателей провинциальных поместий, уездных предводителей, мировых судей и т. п. Данное обстоятельство следует обязательно учитывать при анализе многочисленных рассказов и юморесок на эту тему уже в рамках рассматриваемого этапа творчества писателя.
Здесь прослеживается стремление Чехова представить своих героев в их социально-исторической конкретности. Существо этой манеры хрестоматийно чётко сформулировал ещё И.А. Гончаров в своём этюде о комедии «Горе от ума», в которой, по его наблюдениям, «местный колорит слишком ярок, и обозначение самих характеров так строго очерчено и обставлено такою реальностью деталей, что общечеловеческие черты едва выделяются из-под общественных положений, рангов, костюмов и т. д.» [6, с. 11]. Многие русские писатели-классики подпадают под это лапидарно-выраженное определение. Но к Чехову эта манера пришла, скорее всего, через Гоголя.
Сюжетный строй прозы Гоголя, в особенности архитектонику «Мёртвых душ», Чехов глубоко освоил уже в ранние годы, и целый ряд его собственных сюжетов напрямую связан с этим произведением. Теме «Гоголь и Чехов» ГП. Бердников в своё время посвятил обстоятельную статью, в которой, в частности, указывал на «чеховские зарисовки современных ему гоголевских героев, взятых к тому же в ситуациях, явно сходных с гоголевскими» [7, с. 128]. Остановимся на двух из них.
В рассказе «Мелюзга» мелкий чиновник Невыразимов болезненно переживает свою обездоленность в ночь под Пасху, когда он за два рубля нанялся дежурить в своем присутствии. Картина праздничного разговенья его сослуживцев ему представляется почти так же, как Поприщину из «Записок сумасшедшего» Гоголя виделась генеральская жизнь. «Мне дальше титулярного советника не пойти, хоть тресни... Я необразованный», - жалуется он дежурившему вместе с ним швейцару. Последний решил его успокоить: «Наш генерал тоже без образования, одначе...» Невыразимов на это парировал: «Ну, генерал, прежде чем этого достигнуть, сто тысяч украл...» И в душе отчаянно затосковал: «Украсть нешто?... Донос написать, что ли? Прошкин донес, и в гору пошел...» И в заключение всю злость сорвал на таракане, заблудившемся на столе плохо освещенного присутствия [С, 3, с. 210 - 212].
Рассмотрим другой рассказ - «Иван Матвеич». К известному учёному с двухчасовым опозданием явился переписчик Иван Матвеич «в поношенном, облезлом пальто и без калош». Он «старательно вытирает свои большие, неуклюжие сапоги о подстилку причем старается скрыть от горничной дыру на сапоге, из которой выглядывает белый чулок» [C, 4, с. 369]. И хотя учёному очень не нравятся его постоянные опоздания, он проявляет каждый раз снисходительность к молодому человеку, который с готовностью рассказывает свои незамысловатые истории о том, что из четвертого класса гимназии ушёл по «домашним обстоятельствам», а в университете учиться не собирается, как он на родном Дону тарантулов ловил и что Тургенева и Гоголя не читал. А в итоге учёный даёт ему почитать Гоголя, видимо, не без задней мысли, что там Иван Матвеич найдет и свой портрет в «подслеповатом», «глуповатом» отличном переписчике, вечном титулярном советнике Башмачкине («Шинель»).
Внутри отмеченной ГП. Бердниковым системы чеховских зарисовок рассказы «Мелюзга» и «Иван Матвеич» разнотипны по своему содержанию. Повествование о простоватом переписчике «в поношенном, облезлом пальто и без калош», не задумывающемся о своем ближайшем и отдалённом будущем, выдержано в бытовом плане. Рассказ же о мелком чиновнике Невыразимове, душу которого маниакально раздирают мечты стать генералом (Фердинандом, Геростратом, Наполеоном), затрагивает острую социально-политическую тему, и в этом отношении он должен быть соотнесён с одним из шедевров первого периода творчества Чехова, его рассказом «Толстый и тонкий» (1883), совершенно очевидно восходящим к гоголевской традиции. Остановимся на нём подробнее.
Основная коллизия этого рассказа социологическая, и состоит она не в разнице физиологического облика персонажей: один - тонкий, сухопарый, от него «пахло ветчиной и кофейной гущей»; другой - полный, округлый, источал запах хереса и флер-д'оранжа. Гимназист 3-го класса Нафанаил, сын тонкого, сразу узнал в отцовском «друге детства» сановника, до которого его отцу невероятно далеко: ведь его отец коллежский асессор, чиновник VIII класса, а толстый «до тайного дослужился», две звезды имеет, чиновник III класса, - разница в пять ступеней, преодолимая лишь немногими [C, 2, с. 250 - 251].
Здесь следует обратиться к гоголевской трактовке «толстых» и «тонких». В поэме «Мёртвые души» на вечеринке у губернатора Чичиков увидел мужчин двоякого рода: одни тонкие, другие - толстые, или такие же, как Чичиков, т. е. не так чтобы слишком «толстые, однако ж и не тонкие... Толстые умеют лучше на этом свете обделывать дела свои, нежели тонкие. У толстого... глядь и явился где-нибудь в конце города дом, купленный на имя жены, потом в другом конце другой дом, потом близ города деревенька, потом и село со всеми угодьями. Наконец, толстый, послуживший Богу и государю, заслуживши всеобщее уважение, оставляет службу, перебирается и делается помещиком, славным русским барином, хлебосолом, и живёт, и хорошо живёт. А после него опять тоненькие наследники спускают, по русскому обычаю, на курьерских все отцовское добро» [7, с. 14 - 15]. Чичиков присоединился к толстым, где встретил почти все знакомые лица: прокурора, почтмейстера и других сановников города.
Исследователи «Мёртвых душ» данную сцену рассматривают либо как побочную, либо как отступление, будто бы необходимое писателю для углубления представлений читателей об изображаемой среде [8, с. 47]. По нашему мнению, эту сцену следует рассматривать как завязку поэмы. Контурно набросав жизненный путь русского барина, вначале безродного подьячего, потом личного дворянина-чиновника, наконец, потомственного дворянина-помещика, писатель связывает этот путь с конкретными персонажами произведения, которые оказались перед взором Чичикова и к которым он присоединился. Вот почему рассуждения Чичикова о «толстых» - это общая рама, в которую замкнуты биографии не только русских дворян-чиновников и дворян-помещиков, но и конкретных лиц, сановников данного губернского города, где предстояло действовать Чичикову, и, наконец, его самого. Именно с учётом данного обстоятельства писатель «главные ходы и пружины поэмы» утверждает не столько на «смешном проекте» Чичикова (купле-продаже ревизских душ), сколько на переплетении судьбы героя с судьбами этих «толстых», чиновников губернского города и их собратьев - помещиков близлежащих деревень. Всё это значительно расширяет рамки гоголевской сатиры, охватывающей весь господствующий класс самодержавно-крепостнической России. В черновой редакции 8-й главы, рассуждая о «разных правителях канцелярий и многих других достойных людях», т. е., в частности, и о действующих лицах «Мёртвых душ», Гоголь язвительно говорит о «той гибкости в костях, которую сохраняют в своем хребте до глубокой старости многие дельные и деловые люди... отправляют ли они должность низких доносчиков, или уже выбрались в люди и начинают даже производить подлый род свой от древних фамилий... » [7, с. 330 - 331].
Писатель не оставил этого фрагмента в окончательном тексте. Но, выключая откровенно убийственную фразу о «подлом» (недворянском) происхождении «выбившихся в люди» толстых представителях губернского города, Гоголь только снимает «строительные леса», фасад же выводимого «здания» не становится от этого аморфным, в нем явно просматриваются разнообразные связующие нити. Здание это - хозяева жизни, губернское дворянство, толстые, «люди, дослужившиеся первых мест»; связующие нити - неудержимый бег за чинами и богатством буквально всех членов губернского общества, то ли преуспевающих в настоящее время, то ли клонящихся к упадку.
В рассказе «Толстый и тонкий» Чеховым воспроизведен лишь один эпизод из жизни тайного советника и коллежского асессора, бывших товарищей по гимназии, - их неожиданная встреча на вокзале. Причем толстый показан благожелательным и благодушным. Он очень смущается крайне уродливым раболепием своего однокашника. Но читатель вправе предположить, что не так уж благодушен он был на протяжении всей своей жизни, если ещё в детстве его нарекли позорным именем Герострата, если черты наполеонизма у него разглядели ещё его товарищи.
Обратимся к рассказу Чехова «Дочь коммерции советника» (1883). Разъяснение автора о том, что данное произведение есть «роман», настраивает читателя на лирический лад (серьёзный или шутливый), он ждёт какой-то романической истории. И действительно, такая история здесь имеется: повествователь (мы узнаем, что он помещик, состояние свое нажил литературой), прибывший в числе других соседей-помещиков на именины старшей дочери коммерции советника Механизмова, влюбился в именинницу, но в ответ на свое объяснение в любви выслушал довольно чопорные и великодушные нравоучения, которые заставили его отступить и поразиться, как это Зине удалось стать на голову выше в интеллектуальном отношении над в общем-то серой помещичье-купеческой средой, чуждой всяким понятиям нравственности. Отец её из коммерции советника давно превратился в столп дворянского общества округи и позволяет себе различные пьяные выходки перед съехавшимися на именины дочери. Его не останавливает даже дружеский совет генерала: «Перестань!... всякому безобразию есть предел...», он еще более входит в азарт: «Безображу не за твои деньги, а за свои! Сам «Льва и солнца» имею!» И в довершение презрительно бросает своим гостям: «Господа, а сколько вы с меня взяли, чтоб в почётные мировые произвести?» [С, 2, с. 256].
Как и в рассказе «Толстый и тонкий», Чехов к этому эпизоду из жизни персонажа добавляет ещё только один штрих, и перед читателями встаёт портрет во весь рост: «Лет двадцать тому назад на месте этого имения стоял кабак. Кабак рос и вырос в прекраснейшую ферму с садами, прудами, фонтанами и бульдо-гообразными лакеями» [С, 2, с. 225]. Образ этот без ошибки можно назвать прототипом Пятигорова («Маска»), к которому у исследователей традиционно сложился повышенный интерес, хотя в его предысторию как-то вникать не принято. Вместе с тем такой тип занимает очень большое место уже в начале творческого пути Чехова. Сошлёмся ещё на один пример.
«Коммерции советник Иван Васильевич Котлов вышел из ресторана «Славянский базар» и поплёлся вдоль Никольской, к Кремлю... «Около ресторана извозчики дороги... - там дешевле». Так рассуждает центральный персонаж в рассказе «Ванька» (1884), в котором даётся почти прямая предыстория упоминавшегося выше коммерции советника Механизмова. Котлову попался тарантас «самого настоящего, типичного» извозчика-ваньки. Как это и бывало в старину, ванька поведал редкому ночному седоку свою сокровенную тайну: «Очень уже он изнеженный, мать и отец не готовили ему несчастную долю». Дед его «тоже баловал». У деда «деньга была припрятана» [С, 2, с. 333]. Однако всё случилось по-иному: «Дядя мой, дедов сын и отцов брат, возьми и выкради у деда деньги. Тыщи две было... Как выкрал, так с той поры и пошло разоренье...» А дядя «снял на большой дороге трахтир и зажил припеваючи... Годов через пять на богатой серпуховской мещанке женился. Тысяч восемь за ней взял... После свадьбы трахтир сгорел. Затем «уехал он в Москву и снял бакалейную лавку... Таперь, говорят, богат стал, и приступу к нему нет. Фамилия его будет Котлов, а по имени и отчеству Иван Васильев... Не слыхали?» [С, 2, с. 335]. Завершается
Библиографический список
диалог настойчивым выпрашиванием «заслуженных» чаевых, на что похититель дедушкиного богатства сунул ему всего лишь пятиалтынный.
Ясно, что Чехов идет здесь по пути, проложенному еще в 1870-х годах Н.А. Некрасовым, М.Е. Салтыковым-Щедриным и ГИ. Успенским, которые в «Отечественных записках» в поэме «Современники», очерках «Столп» и «Превращение», «Книжка чеков» поведали миру об отнюдь не рыцарских предысториях воротил финансового мира. Однако ступенчатость восхождения «толстых» к всеобщему благоденствию, впервые так мастерски начертанная Гоголем в «Мёртвых душах», конечно же, не забыта Чеховым.
Тема дворянского вырождения и переплетающихся социальных метаморфоз, так широко представленная в «Мёртвых душах», многократно привлекала внимание Чехова, и он, обращаясь к ней, каждый раз воплощал её в новых вариантах: «Цветы запоздалые», «Добродетельный кабатчик», «Осенью», «Драма на охоте» и др.
По манере исполнения названные рассказы заметно делятся на две группы: в «Цветах запоздалых» симпатии автора явно не на стороне «последнего из могикан» - князя Егорушки, да и читатели в этом бесшабашном прожигателе жизни не видят каких-либо симпатичных черт, которые могли бы хоть немного смягчить общее отрицательное к нему отношение. В рассказах «Добродетельный кабатчик» и «Осенью» открытого авторского осуждения безвольных героев читатель не ощущает. Эти две тенденции затем получают дальнейшее развитие.
В упоминавшемся выше романе «Драма на охоте» граф Карнеев, на глазах у читателя промотавший свое огромное имение и оказавшийся в финале повествования (как и Егорушка) нахлебником и приживалом, обрисован размашисто и вовсе лишён какого-либо авторского сочувствия. В других рассказах критическое отношение к подобным персонажам усиливается, оно иногда принимает формы сатирического обличения. Очень интересен с этой точки зрения рассказ «В приюте для неизлечимо больных и престарелых». Здесь перед читателями предстаёт картина чудовищного духовного и физического вырождения бывшего крепостника, который когда-то «ни перед кем шапки не ломал, губернатора Васей звал, преосвященному руку пожимал и графу Егору Григорьевичу наипервейший друг был» [С, 3, с. 91]. Сейчас он «в убожестве» и доживает свой век в душной комнате приюта, внешний вид которой свидетельствует о физической и моральной нечистоплотности её обитателя.
Из произведений второй группы укажем на рассказ «Чужая беда» или еще лучше - на «Пустой случай», сразу же обративший на себя внимание критики, благодаря кристальной честности основного персонажа - князя Сергея Иваныча. Образ этот - тип прогоревшего помещика, «бестолкового», но доброго и честного - был уже тогда характерен для многих рассказов молодого Чехова. Не будет натяжкой предположить, что при создании художественных типов данного ряда писатель следовал за Гоголем, за его безвольным Хлобуевым, героем второю тома «Мёртвых душ». Весь фактический материал рассказов говорит в пользу такого предположения.
За свою четвертьвековую творческую деятельность Чехов обогатил мировую литературу глубочайшим исследованием психологии человека. Во многом этому способствовали яркие социально-психологические характеристики персонажей. Мастерство в создании этих характеристик проявилось уже в первый период его творчества и совершенствовалось от рассказа к рассказу. Здесь Чехов опирался на опыт своих предшественников, в том числе - и в первую очередь - Гоголя.
1. Громов М.П. Книга о Чехове. Москва: Современник, 1989.
2. Каневская М.А. Искажённая цитата как ключ к новому смыслу: Чехов о Гоголе. Гоголевский сборник. Санкт-Петербург: Издательство СПбГУ 1994: 159 - 174.
3. Кубасов А.В. Условное и безусловное в пейзаже А.П. Чехова. Чеховские чтения в Твери. Тверь: Издательство ТвГУ, 1999: 104 - 113.
4. Чехов А.П. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Сочинения: В 18 т. Письма: В 12 т. Москва: Наука, 1974 - 1983. (Далее все ссылки на сочинения Чехова даны в тексте по этому изданию с указанием серии сочинений - С, номера тома и страницы).
5. Гоголь Н.В. Полное собрание сочинений и писем: В 23 т. Москва: Наука, 2003 - 2015. (Далее ссылки на произведения Гоголя даны в тексте по этому изданию с указанием номера тома и страницы).
6. Гончаров И.А. Мильон терзаний: Критический этюд. Гончаров И.А. Собрание сочинений: В 8 т. Москва: Художественная литература, 1976. Т. 8.
7. Бердников ГП. Гоголь и Чехов: к вопросу об исторических судьбах творческого наследия Гоголя. Вопросы литературы. 1981; 8: 122 - 131.
8. Смирнова-Чикина Е.С. Поэма Н.В. Гоголя «Мёртвые души»: Комментарий. Ленинград: Просвещение, 1984.
References
1. Gromov M.P. Kniga o Chehove. Moskva: Sovremennik, 1989.
2. Kanevskaya M.A. Iskazhennaya citata kak klyuch k novomu smyslu: Chehov o Gogole. Gogolevskijsbornik. Sankt-Peterburg: Izdatel'stvo SPbGU, 1994: 159 - 174.
3. Kubasov A.V. Uslovnoe i bezuslovnoe v pejzazhe A.P. Chehova. Chehovskie chteniya v Tveri. Tver': Izdatel'stvo TvGU, 1999: 104 - 113.
4. Chehov A.P. Polnoesobraniesochinenijipisem: V301. Sochineniya: V181. Pis'ma: V121. Moskva: Nauka, 1974 - 1983. (Dalee vse ssylki na sochineniya Chehova dany v tekste po 'etomu izdaniyu s ukazaniem serii sochinenij - S, nomera toma i stranicy).
5. Gogol' N.V. Polnoe sobranie sochinenij i pisem: V 23 t. Moskva: Nauka, 2003 - 2015. (Dalee ssylki na proizvedeniya Gogolya dany v tekste po 'etomu izdaniyu s ukazaniem nomera toma i stranicy).
6. Goncharov I.A. Mil'on terzanij: Kriticheskij 'etyud. Goncharov I.A. Sobranie sochinenij: V 81. Moskva: Hudozhestvennaya literatura, 1976. T. 8.
7. Berdnikov G.P. Gogol' i Chehov: k voprosu ob istoricheskih sud'bah tvorcheskogo naslediya Gogolya. Voprosyliteratury. 1981; 8: 122 - 131.
8. Smirnova-Chikina E.S. Po'ema N.V. Gogolya «Mertvye dushi»: Kommentarij. Leningrad: Prosveschenie, 1984.
Статья поступила в редакцию 15.05.19
