CC BY
132
Он идет к людям, но само человечество возвращается к Нему. Этапы этого возвращения, его логика, его взлеты и падения реализованы писателем в стройной и продуманной системе персонажей, определяющей как жанр книги, так и семантику ее заглавия.
Примечания
1. Относительно концепции личности в доэмигрантском творчестве писателя см. Bernice Glatzer, Dmitri Sergeevich Merezhkovsky and the Silver Age: The Development of a Revolutionary Mentality. The Hague: Nijhoff, 1975.
2. Продолжение «Лиц святых...» (трилогия «Реформаторы») хотя и было закончено Мережковским, вышло уже после смерти под редакцией его секретаря В. А. Злобина, а трилогия «Испанские мистики» так и осталась незавершенной.
3. Подробнее о концепции мифа Мережковского см.: Балакин Ю. В. Античный миф и миф об античности в творчестве Д. С. Мережковского // Античный вестник: сб. науч. тр. / под ред. А. А. Елагиной. Омск: Изд-во ОмГУ, 2005. Вып. VII. С. 59-67.
4. Кстати, интересно отметить и временное разделение персонажей: прошлое (Павел и Августин), пограничная эпоха (в романе этот переход символизируется Иоахимом Флорским), настоящее (Франциск Ассизский); на смену настоящему придет отменяющее время будущее. Наше ближайшее будущее воплощено в Терезе Лизьеской, а будущее - апокалипсическое, в котором исчезнет даже само время, - в романе Мережковского воплощено в Жанне д'Арк, причем то, что святая, представляющая это будущее, жила в прошлом, по Мережковскому, подчеркивает ее вне-временность.
5. Лица святых от Иисуса к нам. М.: АСТ, 2000. С. 7.
6. Там же. С. 430.
УДК 821.161.1-1
Н. П. Крохина
А. БЛОК - К. БАЛЬМОНТ: ДВА ПОЭТИЧЕСКИХ СИНТЕЗА
В поэзии К. Бальмонта и А. Блока предстают полярные образы искомого культурой Серебряного века целостного мироощущения - космогония и эсхатология целого.
K. Balmont's and A. Blokh's poetic works are analysed from the point of view of representing in them the polar images of the integral universe sought for by the Silver Age culture - the cosmogony and the eschatology of the entirety.
Ключевые слова: К. Бальмонт, А. Блок, Серебряный век, космогония, эсхатология целого.
Keywords: K. Balmont, A. Blokh, Silver Age, cosmogony, eschatology of the entiret.
© Крохина Н. П., 2009
Культуру Серебряного века пронизывают поиски целостного мироощущения, синтетического миропонимания, стремления постичь мир как целое. Как писал А. Блок, синтетичность «дразнит наши половинчатые, расколотые души» [1]. Эти поиски целостности определяют ключевые концепты эстетики эпохи: символическое и мифопоэти-ческое обоснование искусства, софийность искусства, красота как всеобщая связь всего со всем, музыка как сущность мира и др. Поиски целостности порождают расцвет поэтической культуры и её мифопоэтический строй. Основное содержание мифа - космогония и эсхатология. Эти полярные образы целого наиболее полно предстают в поэзии К. Бальмонта и А. Блока. Тяготение обоих поэтов к целостному мироощущению делает центральным и структурообразующим в их поэтических мирах образ стихии. Погружение в поток мировой жизни, всемирное чувство прежде всего осознаётся как приобщение к космической стихии в её различных проявлениях. Сравним космогонию стихии Бальмонта с эсхатологией стихии Блока.
Утраченную целостность К. Бальмонт искал в далёком прошлом, А. Блок - в будущем. «Непостижимо для нас древняя душа ощущает как единое и цельное всё то, что мы сознаём как различное и враждебное друг другу», - писал А. Блок (5, 36). Это изначальное единство человека со всеми природными стихиями, когда человек наделяет каждую своим лицом и нравом, образом и подобием человека, пытается возродить поэзия Бальмонта. Поэт говорит о своей отличительной цельности, стихийности, органичности. В записной книжке 1904 г. К. Бальмонт писал о рождении Поэта в своем творчестве, «стихийного гения» (1, 140) [2], причастного всем природным стихиям: «Огонь, Вода, Земля и Воздух -четыре царственные стихии, с которыми неизменно живет моя душа в радостном и тайном соприкосновении» (1, 7). По типологии М. Цветаевой он относим к «поэтам без истории», в противоположность лирике Пушкина или Блока; «что бы ни созидали (или разрушали) валы истории, - он слышит только свое», раскрывая свое природное «я», подобно органике поэзии Б. Пастернака [3]. Это поэзия, в которой «я» ощущает себя равновеликим миру. Поэт для него - вечный странник, близкий стихиям, первозданному единству с миром, с его мироприятием и «све-тослужением». Трудно назвать поэта Серебряного века, который бы так полно воплотил поиск синтеза, вдохновляясь «вещими речениями» древних народов и «горными вершинами» мировой культуры, которому «открылось, что времени нет». Наследник Пушкина и Достоевского, Бальмонт в высшей степени наделён «главенствующим свойством арийца - всемирный огляд, все-божие природы, всечеловечность» [4].
Ярко о своеобразии Бальмонта-поэта говорил Вяч. Иванов в речи 1912 г. в честь 25-летия литературной деятельности Бальмонта. Его поэзия содержит «бесконечные утверждения... бытия во всех его мимолётных искрах и радугах. "Да" -воде и огню, ночи и дню, тишине и громам, высоте и глубине, подвигу и преступлению, любви и вражде, Богу и дьяволу. "Будем как солнце", -кричит он нам с высоты своего вращающегося пламенного креста» [5]. Это бесконечное утверждение бытия во всех его проявлениях: И да и нет - здесь всё моё, Приемлю боль - как благостыню, Благословляю бытиё. (Сб. «Горящие здания». С. 117) -
сближает поэзию Бальмонта со славящей мир поэзией Вяч. Иванова и детской радостью бытия поэзии Б. Пастернака. Онтологизм этой поэзии, развёртывающейся по принципу «и - и», стирает все традиционные дуальные модели сознания. «Его безумная, блуждающая муза обрела волшебные слова восторга.., превратив. родную поэзию в весенний сад, в вертоград зелёный» [6]. Эта поэзия воплощает софийно-теур-гический синтез романтико-символистской традиции с его приятием мира и пафосом преображения. Образ поэзии Бальмонта содержит бло-ковская «Песня Гаэтана»: «Мира восторг беспредельный / Сердцу певучему дан. / В путь роковой и бесцельный / Шумный зовёт океан». Бальмонт познал в своих реальных и незримых странствиях красоту и тайну мира: «Я видел безмерность мира. Я чувствовал слитность Неба и Земли, великую радость бытия. Я шёл по зелёному лугу» [7]. Великая радость бытия в поэзии Бальмонта и состоит в этом движении к софий-ному слиянию неба и земли, которое Новалис именовал «голубым цветком» и «магическим идеализмом», Вл. Соловьёв - Софией и всеединством, а Бальмонт - «религией звёзд и цветов»: «Если у нас ещё осталась какая-нибудь надежда, что человечество, износив все свои религии, создаст какую-либо новую, это будет, несомненно, опять и опять звёздозаконие. Религия звёзд и цветов. Она уже многим и снится. Быть может, уже и совсем близка» [8].
Тайну поэтического преображения, которое переживал поэт во время своих странствий, раскрывает эссе «Океания» (1914). «Чем дальше уплывает корабль, тем острее чувствуешь, что. ты ушёл от своих, отделился от земного, и одна осталась убедительность - зори и звёзды, Море и ты. Твоё малое человеческое я. - капля в безмерном Океане. В нераздельном целом слились в тебе Великий Мир и Малый мир, человеческое сознание и то безграничное, звёздное, миротворческое.» [9]. Океан - не пугающая бездна, а сочетание неба и земли, макро и мик-
рокосма. Он приобщает к звёздам: «Лишь в океанических ночах увидишь воистину звёздное Небо, поймёшь, что ты звезда меж звёзд». Человек в бальмонтовской «религии звёзд и цветов» -«звезда меж звёзд» и «цветок в мировом саду» [10]. Поэт обретает мировое сознание.
Романтизм и символизм роднит неомифологическая тенденция: поэт говорит голосом стихий и наделен мифической цельностью мировосприятия, поэт - переводчик языка природы на язык человеческий. Таким переводом и явилась поэзия К. Бальмонта, высшей ценностью которой была природа, близость человека её стихиям. Универсалистская,или пантеистическая, тенденция с ее аналогическим (символическим) мышлением, истолковывающим мир как единое динамическое целое, в котором нет ничего случайного, все взаимосвязано, взаимодействует друг с другом и имеет свой сокровенный смысл, - важнейшая сторона романтического миропонимания, смыкающая эпохи романтизма и символизма. Поэзия К. Бальмонта неразрывно связана с этим романтическим универсализмом, восходящим к Гете, Новалису, Шелли.
Поэт для Бальмонта - «слагатель вещих песен» (1, 627), потому что понимает язык природы, проникает в ее внутреннюю жизнь и передает ее заветы людям. Ему «виден мир в своих основах» (1, 282). Оттого его слово священно. А сама природа - это воплощенная поэзия: «Весь мир есть изваянный стих». Потому поэзия -«волшебство», а поэт - «мудрец и царь» (1, 628), «сын солнца», «ветров и бурь бездомных странный брат». Пребывая «в созерцательном радостном чуде» (I, 737), в родстве со всеми природными стихиями, он создает гимн бытию во всех его проявлениях.
Любимые образы природных стихий у Бальмонта - солнце, ветер, море, символы горения и света, движения и свободы. Задача человека -быть причастным этим стихиям: быть светлым, «быть утром» (1, 684), «светло гореть» (1, 557), быть открытым переменам: «Я вольный ветер» (1, 143), «Я предан переменчивым мечтаньям, / Подвижным, как текучая вода» (1, 289). В этом состоит «завет бытия» (1, 379). Все природные стихии прославляет поэт как отражение вечной красоты природы и певучей магии поэтического слова. Это сочетание определяет жизнеутверждающий, светлый характер бальмонтовского космизма. В этом космосе романтико-пантеистичес-кая традиция перетекает в органицизм и артистизм модерна с его философией жизни, культом стихийного, интуитивного, спонтанного. Человек должен слиться в экстатическом порыве с потоком жизни, текучим и изменчивым, живым всеединством бытия. Тема всеобщей органической связи всего сущего, мифологический принцип
метаморфоз определяет поэтику модерна и лирику Бальмонта. «Стихийный гений» утверждает органическую символику своего поэтического «я», ощущая свое поэтическое родство с «вольным ветром», цветком, ручьем, облачком, звездой, солнцем. Это родство поэта с природными стихиями выражают его программные стихи «Мои песнопения» (1, 392-393) или «Завет бытия» (1, 379).
Высший абсолют для мироощущения модерна и Бальмонта - Красота. Он ее ищет всюду: в природных стихиях, в любви, мире искусства. Мир - эстетический феномен для «детей солнца». В своем панэстетизме и полновластии мечты поэт приходит к всеприятию мира.
Тяга к свободному синтезу делает поэта активным выразителем поворота эпохи модерна и символизма к архаике и Востоку. «Бальмонт ищет опору в религиозно-мифологических и философских представлениях разных веков и народов, ближе других ему оказывается Восток (Индия, Иран, Китай) [11] - с его двуединством представлений о мире.
Своему романтико-пантеистическому и артистическому мироощущению Бальмонт остается верен в продолжение всего творчества. Названия его поэтических книг выражают их жизнеутверждающую тональность. «Будем как Солнце», «Только Любовь», «Литургия Красоты» -сборники первой половины 900-х гг., вершинного периода его читательской популярности. В 1917 г. выходят «Сонеты солнца, меда и луны». Последняя книга стихов поэта - «Светослуже-ние» (1937). Светлый, софийный космизм выделяет Бальмонта среди его современников. Истоки этой редкой цельности Бальмонта, жившего в эпоху переходную, раздвоенную, бесспорно, связаны с прирожденной детскостью души поэта (также сближающей его с миром Пастернака): «Кто Вечности ближе, чем дети?» (1, 643). Бальмонт остается верен изначальному единству детской души и мира, не однажды вспоминая в своих стихах «бессмертные зори / Счастливых младенческих дней» и возвращаясь к миру детства -сказке, раю детства, когда оживает «старинный наш дом» (1, 779). Поэт осознает себя Антеем, которого воскрешает прикосновение «к земле» и «звук родной / Давно утраченного рая» (1, 127). Стихийную память райской целостности содержит светлый космос Бальмонта. Этот космос создаёт переживаемое им единство поэтического-детского-первозданного. Поэты - «дети солнца» (1, 628), они «древней людей», отрывающихся в своей жизни от мировых первооснов. «Первичный человек всегда Поэт», справедливо полагал Бальмонт [12]. От этих первозданных времен поэт хранит свое поэтическое слово, это «волшебное чудо» [13], священную гармонию слов и свое высокое предназначение. Поэт - это
«Мудрый, Посвященный» (1, 269), ощущающий «бесконечное в конечном» (1, 434), знающий: «Я знаю сказки многих стран» (1, 563), «Сын солнца, мед веков я накопил несчетный» [14]. Поэт призван спасти современного человека, вернуть его «к стихиям», «в царство Солнца».
В поэзии Бальмонта оживает миф о поэте-Орфее, певце, маге, мудреце («Я был певец, колдун и царь»), для которого «мир есть песнопенье», который помнит «дни, когда все были дети» и собирает «мед веков», обладая магической силой гармонического слова.
Поэзия Бальмонта обращена к расширению человеческого сознания. И важнейшим способом этого расширения оказывается мир культуры, как и мир природы - с их равноценностью всех полярностей, что открыто древним космогониям и мистическим традициям. В лироэпическом космосе Бальмонта индивидуальное «я» в своём расширении постигает как равновеликое этому «я» и космическое целое в его стихийных первоосновах, и всечеловеческий космос культуры. Человек - «капля в вечном». Этому всебожию и смирению он учился у древнего человека. Интерес к истокам порождает интерес к древним кос-могониям Индии, Египта, Мексики, Скандинавии. Человеков люблю в ипостаси их древней, Глаза были ярче у них, и речи напевны, В их голосе слышался говор морей. [15]
В своём отношении к времени Бальмонт -типичный романтик. Его путешествия связаны с интересом к давно прошедшему, изначальному. В этом возвратном движении к первоистокам, к изначальной слитности неба и земли, воплощённой прежде всего в солярном культе, созидающая эту мироприемлющую поэзию тема восхождения на «горные вершины» сочетается с многоаспектной темой возвращения. Это прежде всего возвращение к архаическим истокам культуры, где культура и стихия едины.
Поэту в своём культе изначальных стихий Огня-Воды-Земли-Ветра открывается изначальное родство культурных традиций. И потому естественны в его стихах самые дальние сближения - Брамы и Ярилы, хлыстовских песнопений с гимнами древних египтян как следствие «родственности» русских сектантских радений «мистическим состояниям всех экстатических сект, без различия веков и народностей» [16].
Поэта влечёт архаическая древность с её культом солнца - Древний Египет и Древняя Америка. Особую тягу он испытывает к Древней Индии, где его далёкий предшественник маг-заклинатель постигает мир как майю - «мрак отпаде-нья от вечного Брамы, / Ужас мучительный, сон бытия» (С. 120). Образами скандинавской мифологии навеян сборник «Ясень: Видение древа» (1916) - образы мирового древа, «мёда веков» и
поэта-мага («Я был певец, колдун и царь». С. 316). «Я полюбил все народы земли в их первотворче-стве», - писал поэт [17].
По историософской концепции Бальмонта, у человечества есть великое прошлое, ещё живы остатки древних великих культур, которые искал по всему миру Бальмонт-путешественник. Древний человек был близок природе, чувствовал слитность неба и земли, переживал великую радость бытия. «Горные вершины» культуры свя-зуют давно прошедшее и будущее, отвергая печальное настоящее с его механическим миросозерцанием. Как для истинного романтика, для Бальмонта существует великое прошлое и великое будущее. «Мы хотим пересоздания всей Земли, и мы её пересоздадим», ибо «Человек есть Солнце». Не случайно все архаические народы -солнцепоклонники, а «свастика, или крест, -самый древний из первобытных символов» [18]. «Мы вступаем в мир внутренних прозрений, лучезарных и вещих свершений искусства». Современное искусство призывает к «новой жизни», являя жизнь «в свете преображения и пресуществления».
Сопоставление поэтических миров Бальмонта и Блока возвращает нас к библейским основам духовного опыта русского писателя. Светлый космос Бальмонта создаёт стихийная память райской целостности. Катастрофическое чувство жизни, апокалиптическое мироощущение эпохи, чувство истории, переживаемой как апокалипсис, наиболее полно воплотилось в поэзии А. Блока. Всемирное чувство, приобщение к миру как целому открывает стихийный облик мира.
Кульминационные произведения написаны Блоком, когда поэт целиком отдавался стихии: «Снежная маска» - «Кармен» - «Двенадцать». Стихия беззаконна и динамична, она сопряжена с наименее вещественными стихиями огня и ветра. Это основное начало бытия. Это природные катаклизмы, народные движения, это музыка влюблённости - всё то, что разрушает обычный ход вещей. Подобно эсхатологической метафизике Н. А. Бердяева, апокалиптика Блока отвергает стабилизированное бытие. Стихия катастрофична, она несёт гибель. Но только в слиянии с ней человек обретает духовную раскрепощённость разрушителя отжившего и творца нового. С ней связано мятежное, окрылённое, восторженное состояние духа. Стихийно-катастрофический образ мира порождает обострённый антиномизм блоковского мировосприятия. Художник для Блока - заклинатель «сине-лилового мирового сумрака» (5, 428), смятения духа, наглядно воплощенного в живописи М. Врубеля. Дело поэта -«дело освобождения пленной царевны, мировой Души, страстно тоскующей в объятиях хаоса» (5, 451). Архетип этого подвига содержит древ-
ний миф о Персее и Андромеде, Пигмалионе, Орфее. Об эсхатологии этого подвига повествуют стихи Соловьева «Три подвига» и «Дракон: Зигфриду». «Все мы, насколько хватит сил, должны принять участие в освобождении плененной Хаосом Царевны - Мировой и своей души. Наши души - причастны Мировой» (5, 455). Апокалиптическое сознание эпохи воспринимало христианскую традицию сквозь призму личност-но созидаемого религиозного опыта. В творчестве Блока происходит контаминация совершенно различных мифологических мотивов, что вообще характерно для эпохи символизма. Особой ролью индивидуального опыта переживания религиозно-божественных тем была близка эпохе Серебряного века гностическая традиция, с которой сейчас так принято связывать духовный путь поэта.
Критика поэтического пути Блока как «падения вестника» начинается уже современниками. Как писал Н. А. Бердяев, «почитание Софии как Богочеловечества они (А. Блок и А. Белый) заменили почитанием Софии как космической стихии, не божественной и не человеческой». Или «София космическая, а не божественная София заменила, подменила Христа» [19]. Этот культ Софии не укрепляет, а расслабляет человека, и потому, полагал Н. А. Бердяев, «мрак нарастает в душе А. Блока» [20]. Этим, по Бердяеву, Блок отличается от Пушкина, Тютчева или Соловьева-поэта: «Душа Блока исключительно женственная, космическая душа», и потому она «вечно трепетала от космических вихрей, уносилась в снежные метели» [21]. Блоковская стихийность является важным аспектом многоаспектного мира Блока. Важно понять путь от гармонии к хаосу и нарастающий мрак в душе Блока как часть его трагического пути поэта-апокалиптика, в котором свет и тьма, спасение и гибель антиномически сближены; понять космическую Софию Блока как часть его апокалиптического мироощущения.
Из этого «падения» - интуиции космической Софии, подверженной катастрофам и падениям, Блок создает собственную богатейшую неомифологию метаморфоз хаосогенной Мировой души - стихии: Снежной маски - Снежной девы -Фаины - Незнакомки - России, святыни, «созданной из бед и погибелей» [22] - «страшного мира» с его забвением и пустотой души - Кармен - Двенадцати - Скифов. Происходит не «разрушение утопий Вл. Соловьева», не «преодоление соловь-евского мистицизма» [23], а развертывание темы падшей, гностической Софии, намеченной в поэзии Соловьева. Поэзия Блока в свете изначальной со-фийной интуиции целого обнаруживает глубинную расколотость русской национальной психеи.
В катастрофическом мире меняется облик Вечной Женственности. Божественная «Храни-
тельница-Дева» - невеста, сказочная царевна, теряя свой изначальный усадебный топос, превращается в Снежную Деву - воплощение природной стихии, метельной России. Путь в мир, к обретению мирового сознания осознается мистиком как падение Софии - мировой и собственной души. В гибельном пути поэта возможно только дионисийское - центробежное, саморазрушительное приобщение к мировой стихии, потоку бытия, путь расточения, саморастраты, гибели души. Это было обретение невиданной в русской поэзии трагической двойственности, ан-тиномичности переживаний. Архетипом нового типа двоящихся образов стала для современников блоковская Незнакомка. Поэзия Блока развертывается в двойном порыве: разоблачить мрак и хаос жизни; приблизить, воплотить мир своей мечты; слиться с мировой стихией, причастность которой включает и гибель, и услышать мировую музыку, космические ритмы страсти и творчества. Есть «непроглядный ужас жизни», но «в тайне мир прекрасен», реальны и «жизни сон глухой», и «несбыточная явь», мир «страшный» и мир «странный», душевная опустошенность и озаренность, забвение и память. «Удесятеренная жизнь» в мире Блока состоит в постоянном качании маятника. Творчество поэта-апокалипти-ка акцентирует мировую антиномичность. Все двулико, все двойственно в поэтическом мире Блока. Все жизненно-ценное в этом мире поставлено под знак трагически-«двойственного отношения к явлению» (7, 365): история, родина, культура, творчество, страсть [24]. Обладающая даром мистической чуткости к ритмам мировой жизни, поэзия Блока проникается все большим катастрофизмом.
Поэт осознает себя «невоскресшим Христом» (3, 246), погибающим в битве со «старым роком», «не свершившим» (8, 473) свой подвиг освобождения спящей царевны. Трагическим героем, Гамлетом («Я - Гамлет... » 3, 91), обреченным погибнуть. «Донна Анна в смертный час твой встанет» (3, 81). Герой поэзии Блока - это, подобно Гамлету, воин Христов. Его победа - в его трагической гибели.
Воплощением двуединства полярностей бло-ковского космоса становится двоящаяся героиня его поэзии, в которой возможно превращение софийной героини в стихийную и, наоборот, обнаружение в стихийной героине софийных смыслов. Музыкальный образ Кармен (обращающий к душе самого поэта) увенчивает галерею женских образов в поэзии Блока, организующих мировое целое. В стихии, хаосе расслышать мировую музыку. В «Кармен» сливаются стихийная и софийная героини поэзии Блока. Перед нами -откровение самозаконной творческой души, пребывающей в особом музыкальном измерении, в
котором сливаются «радость-страданье», «Все -музыка и свет: нет счастья, нет измен. / Мелодией одной звучат печаль и радость.» (3, 239).
Основной миф зрелого творчества поэта -преображение стихийной героини в софийную, тайна приобщения к небу - случайной ресторанной незнакомки («В ресторане») или неистовой цыганки Кармен. В поэзии Блока софийная героиня превращается в носительницу стихийного начала, а в стихийной героине возможно пробуждение софийных смыслов.
Стихийный, вьюжный облик мира, открытый поэту уже в 1906 г. («Снежная маска», статья «Безвременье»), находит своё конечное воплощение в буйстве народной стихии, сметающей ненавистную Блоку буржуазно-мещанскую цивилизацию. Поэтический авангард «Двенадцати» радикальней эсхатологической метафизики Н. А. Бердяева, для которого культура - это традиция и творчество, но культура противоположна революции. Блок романтически принимает революцию как стихийное начало, несущее гибель и новое рождение. В своих статьях 1918-1920 гг. Блок много размышлял о вступлении современного мира в апокалиптическую «эпоху вихрей и бурь» (6, 115), в «мировом пожаре» которой старый мир сгорит дотла. И проводил аналогии с эпохой конца античного мира и рождения христианства, в которой Иисус Христос был «вестником нового мира» (6, 71). Уже поэтому закономерно явление Христа в конце поэмы.
«Двенадцать» Блока - ярчайший пример радикального поэтического авангарда. Блок осуществляет завет Вяч. Иванова «так раздвинуть грани своего сознания в целое, что прежняя мера человеческого будет казаться тесным коконом» [25]. Авангардное искусство в своём апокалиптическом пафосе приближается «к границе Ничто, хаоса и безумия» [26]. «Двенадцать» - не только «бесовство стихии» и заклятие стихийного разгула образом Христа. Тема «Двенадцати» - воплощение апокалиптического мироощущения поэта. «Проходит образ мира сего», как сказано у ап. Павла (1Кор.7;31). Апокалиптический образ «мирового пожара» и мировой вьюги строится методом деструкции человеческой (авторской) меры. В уличном многоголосии поэмы теряется главный голос - самого автора. Реализуется «смерть автора». Не случайно сам Блок не мог читать свою поэму, в которой принцип объективации доведён до логического конца. Ещё в 1906 г. Блок ощущал, что народную душу «испепелили лиловые миры революции» (5, 435). Испепелённой «мировым пожаром» она и является в поэме. В 10-е гг. Блока преследует образ России-тройки, которая «летит неведомо куда». Авангардное искусство, ставя в центр вселенной не «своё», а «чужое», «другое», «непонятное»,
«скрытое» - «наваждение самих вещей», за которыми стоит таинственная мудрость Создателя. «Авангард исполнен религиозного восхищения перед нечеловеческим в мире и в самом человеке - это религиозность, возвращённая к своим догуманистическим истокам и вместе с тем устремлённая к концу времён». Это «сакральное искусство секуляризованного века» [27]. Реальность, теряя зримость и антропоморфность, становится теоморфной. В разгуле стихии Блок увидел незримого Христа, осиянного белым цветом, Христа второго пришествия. Смысл блоковского приобщения к стихии - выявление её теоморф-ного образа, явление софийного образа внутри метаантропной стихии.
Эта теоморфная концовка поэмы (незримое пребывание Христа в мире, утратившем человеческую меру в эпоху «крушения гуманизма») обращает нас к булгаковскому толкованию Апокалипсиса: «Софийны не только жизнь и бытие, но и смерть как состояние бытия, момент в диалектике жизни. Сам Господь вкусил смерть и нисходил во ад...» [28]. История, воспринятая как апокалипсис, превышая человеческую меру, раскрывает общую со-фийность бытия. Но утрата человеческой меры -в «смерти автора», в явлении сниженного женского образа - означает для Блока разрушение мировой музыки. Вместе с этим антимузыкальным состоянием мира поэт переживает невозможность творить и, следовательно, жить.
В отличие от первоначально близкого А. Белого, творчество которого определяет «недовоп-лощенность женского начала в мире»: и в «Серебряном голубе», и в «Петербурге» являются его шаржированные, сниженные воплощения, делающие Белого «кубистом в литературе» (Н. Бердяев) - Л. Силард связывает это с «гностической установкой его творчества - ноуменальное может явиться в мире феноменов лишь в «гри-массированных символах».. , расщепленно-сни-женных формах» [29] - Соловьев и Блок утверждали возможность земного воплощения Софии, а личный опыт Белого вел, напротив, к сомнению в этом воплощении. Как никто из своих современников, он творчески претворяет завет Вл. Соловьева: «Для Бога Его другое (т. е. вселенная) имеет от века образ совершенной женственности.» [30]. Именно поэт способен воплотить, увидеть этот образ Божий и вместе с тем образ бытийно-космический в конкретном женском лице. Без диалога с мировым женственным началом в его различных ипостасях творчество Блока невозможно. Мистерия и трагедия этого диалога, раскрывающего мировую двойственность, трагическое сознание неслиянности и нераздельности всего, и создает уникальный религиозно-художественный мир Блока.
Примечания
1. Блок А. Собр. соч.: в 8 т. М.; Л., 1962. Т. 5. С. 34. Далее том и стр. в тексте.
2. Бальмонт К. Д. Собр. соч.: в 2 т. М., 1994. Том и стр. в тексте.
3. Цветаева М. Поэты с историей и поэты без истории // Цветаева М. И. Об искусстве. М., 1990. С. 107, 121.
4. Бальмонт К. Рыцарь Девушки-Женщины // Бальмонт К. Избранное. М., 1983. С. 616.
5. Иванов В. О лиризме Бальмонта // Аполлон. 1912. № 3-4. С. 38-39.
6. Там же. С. 41-42.
7. Бальмонт К. Флейты из человеческих костей: Славянская душа текущего мгновения // Золотое руно. 1906. № 6. С. 52.
8. Бальмонт К. Малые зёрна: Мысли и ощущения // Весы. 1907. № 3. С. 51.
9. Бальмонт К. Океания // Заветы. 1914. № 6. С. 12.
10. Там же. С. 21, 19.
11. Молчанова Н. А. Поэзия К. Д. Бальмонта 1890-1910-х гг.: проблемы творческой эволюции. М., 2002. С. 54.
12. Бальмонт К. Д. Поэзия как волшебство // Бальмонт К. Д. Стозвучные песни: Избр. стихи и проза. Ярославль, 1990. С. 290.
13. Там же. С. 289.
14. Там же. С. 316.
15. Бальмонт К. Пляска зноя // Весы. 1908. № 1. С. 20.
16. Бальмонт К. Край Озириса. М., 1914. С. 278.
17. Бальмонт К. - Анучину (1912) // Цит. по: Новикова Н. Странствующий певец // Вокруг света. 1990. № 2. С. 45.
18. Бальмонт К. Мексиканская символика // Весы. 1908. № 9. С. 42.
19. Бердяев Н. А. Мутные лики. «Воспоминания о А. А. Блоке» А. Белого // Бердяев Н. А. О русских классиках. М., 1993. С. 323.
20. Там же. С. 324.
21. Бердяев Н. А. В защиту Блока // Ал. Блок: pro et contra. СПб., 2004. С. 453-455.
22. Чуковский К. Книга об Ал. Блоке. Пг., 1922. С. 72.
23. Минц 3. Г. Лирика Ал. Блока // Минц З. Г. Поэтика Ал. Блока. СПб., 1999. С. 32, 38.
24. См.: Крохина Н. П. Мифопоэтизм А. Блока в контексте символистского мифомышления // Известия АН СССР. Сер. лит. и яз. 1990. № 6. С. 515-526.
25. Иванов Вяч. Кручи // Иванов Вяч. Родное и вселенское. М., 1994. С. 106.
26. Якимович А. Восстановление модернизма. М., 2001. С. 12.
27. Эпштейн М. Н. Авангард и религия // Эпш-тейн М. Н. Слово и молчание: Метафизика русской литературы. М., 2006. С. 314-315.
28. Булгаков С. Н. Апокалипсис Иоанна: Опыт догматического истолкования. М., 1991. С. 281.
29. Силард Л. Андрей Белый // Русская литература рубежа веков (1890-е - начало 1920-х гг.). М., 2001. Кн. 2. С. 165.
30. Соловьев В. С. Смысл любви // Соловьев В. С. Философия искусства и литературная критика. М., 1991. С. 145-146.
