CC BY
17
РОССИЙСКАЯ АКАЛЕМПЯГВАУГ
ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ информации по общественным наукам
СОЦИАЛЬНЫЕ И ГУМАНИТАРНЫЕ НАУКИ
ОТЕЧЕСТВЕННАЯ И ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА
РЕФЕРАТИВНЫЙ ЖУРНАЛ СЕРИЯ 11
СОЦИОЛОГИЯ
4
издается с 1991 г.
выходит 4 раза в год
индекс РЖ 2
индекс серии 2.11
рефераты 98.04.001 -98.04.024
МОСКВА 1998
ЧАСТНЫЕ СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ ТЕОРИИ И ЭМПИРИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ
98.04.008-011. ПАРАДОКСЫ МОДЕРНИЗАЦИИ И ПОТЕНЦИАЛ МОДЕЛИ СОЦИАЛЬНОГО ГОСУДАРСТВА. (Сводный реферат).
98.04.008. ДИТЦ Б. ВВЕДЕНИЕ В СОЦИОЛОГИЮ БЕДНОСТИ. DIETZ В. Soziologie der Armut. Eine Einführung. — Frankfurt / Mein; New York: Campus Verlag, 1997. — 231 S. ,
98.04.009. БРАУН Г. ИСЧЕРПАЛА ЛИ СЕБЯ МОДЕЛЬ СОЦИАЛЬНОГО ГОСУДАРСТВА?
BRAUN H. Ist der Sozialistaat ein Auslaufmodell? // Universitas. — Stuttgart, 1998. — Jg. 53, H.l. — S. 29—40.
98.04.010. БЕРГЕР П.А. ИНДИВИДУАЛИЗАЦИЯ И СОЦИАЛЬНАЯ МОБИЛЬНОСТЬ.
BERGER P.A. Individualisierung und soziale Mobilität. — Orientierung, Gesellschaft, Erriunerung. — Rostock, 1997. — S. 27—26.
98.04.011. ЮНГЕ M. ПРОЦЕСС ИНДИВИДУАЛИЗАЦИИ И ИЗМЕНЕНИЕ ИНСТИТУТОВ. К ТЕОРИИ РЕФЛЕКСИВНОГО МОДЕРНА.
JUNGE М. Individualisierungsprozesse und der Wandel von Institution. Ein Beitrag zur Theorie reflexiver Modernisierung // Kölner Ztschr. für Soziologie u. Sozialpsychologie. — 1996. — Jg. 48, H.4. — S. 728—747.
Бертольд Дитц, социолог, работающий в сфере социальной политики (Мюнстер. Вестфалия. Германия), посвящает свое исследование проблеме бедности, которая, на его взгляд, становится центральной в современном обществе даже в развитых странах. Он анализирует и комментирует материалы дискуссии в реформах социального обеспечения в Германии. Автор пытается также из исторических и научных посылок вывести перспективы существования “социального государства”.
По оценке УНО, в середине 90-х годов 1/5 населения Земли имеет менее, чем один доллар в день на жизнь. И самое скандальное состоит в том, что речь идет не только о бедных странах Африки, Южной Америки или Азии, но о десяти богатейших странах планеты. Автор намерен обсудить многослойный феномен бедности с социально-исторической, теоретико-социологической и
эмпирической точек зрения. Бедность, по его мнению, является конститутивным элементом общества (без нее не было бы ни богатства, ни прогресса) и одновременно угрожающим ему элементом. Следует также отметить, что едва ли при каком-либо еще описании социального состояния наблюдался бы такой разброс мнений, как в случае с бедностью. Всякое время выдвигало свое объяснение под давлением экономических и социальных условий.
В наши дни говорят о “новой бедности”. Всякий раз, когда бедность распространяется или прибавляются, новые аспекты, кажется, будто она стала иной, чем до сих пор была. Хотя имеют в виду скорое изменение подходов к проблеме: экономического, культурного, социально-системного, психологического и пр. Очевидно одно: это трудно обобщаемая проблема, прежде всего из-за политического подтекста. Приближение к ней едва ли возможно без осуждения существующих отношений. Бедность с ее отсылкой к моральному императиву дискредитирует политическую практику. Голод, беспризорность, преступность образуют ассоциативный ряд. В повседневном представлении с бедностью все еще связан образ оборванного нищего. В политическом же представлении преобладает фигуральное определение бедности сквозь призму экономического потребления: бедны мало отдающие, чье содержаение не имеет выгоды. Именно последнее, общественное понимание и запечатлелось в государственной программе смягчения нужды.
Научное понятие бедности слабо “культивировано”. Социология избегает исследований бедности не от отсутствия интереса, а из-за слишком сильного интереса, за которым скрывается борьба социальных групп. Ведь это явление в наибольшей мере инициирует общественные измненения и в то же время служит инструментом легитимности экономических процессов. Социология предпочитает заниматься безопасными вещами и иметь дело с “экономически активной частью населения”.
Общественная функция бедности
Автор хочет показать взаимосвязь разных измерений (абсолютной и относительной, латентной и гипотетической) бедности, чтобы понять ее воздействие как “вытесненного” феномена. В природе бедности лежит “круговорот” страха-ненависти”. Страх перед увольнением, перед не поддающейся учету униженностью перед могущественными, перед голодом, перед утратой статуса и т.Д1 Эти страхи и обнаруживают себя, однако, нечасто; они вытесняются. Бедность всегда касается только “других”. Страх становится агрессивным, если он проецируется на бытие другого. Он порождает обвинение, предательство, презрение, Но бедность не сводится к одному только психосоциальному эффекту. Не только страх перед бедностью побуждает к оборонительному поведению, но также и постулируемая инаковость бедных людей. Логично поэтому рассматривать сначала ценностно-культурные и экономические условия бедности в рамках общественных форм защиты существования. Здесь уместен экскурс в социальную историю (который дается во второй части книги), хотя указанное явление нельзя отнести к разряду исторически преходящих.
Важнейшими поворотными пунктами истории бедности являются господство церкви с ее моральными установлениями; секуляризация общества и становление этоса труда; капиталистические формы гетерономного труда и сопряженная с ним структура общества.
В европейском средневековье бедность — составляющая доктрины “экономии спасения души”. Она и объект милосердия, и “вразумление” милостыней, т.е. наставление друг для друга. Производимое ею перераспределение не только оправдывает богатство, но и делает его необходимым для христианской жизни. “Не бедность добродетель, но любовь к ней” — одна из догм спасения души (с. 27).
Но из морали милосердия выросло и понятие “аморального” — обмана, воровства и пр., — относимое к нищим. Нищета стала восприниматься как недееспособность, постыдное дело, что впервые объединило бедность со страхом. Если до сих пор богатые извлекали пользу из покровительства неимущим, то отныне они хотят защититься от них. Функционально положительное отношение к
бедности постепенно вытесняется административным и даже судебным контролем над ней.
Трудовой этос протестантизма сформировал политику осуждения бедности как персональной вины. Неработающего и обездоленного упрекали в лени, милостыню также нужно заработать. Забота о бедных сводилась к репрессивным мерам принуждения к труду “криминализированной массы”.
За “дисциплинированием” нищеты стоял жесткий экономический расчет. Производительная сила обнищавших, распределенная между работными домами и госпиталями (hospital), оказала регламентирующее действие на все общество. Интернирование бедности было одновременно и политическим порядком. Полицейская практика призрения обездоленных сохранилась и поддерживалась и на протяжении XIX в.
Общность труда достигает этической силы различия, давая возможность отбросить все формы социальной бесполезности (вследствие чего даже безумие получает известный нам сегодня статуст асоциального поведения).
Принцип “кто беден, тот получает помощь” теперь видоизменился — “кто получает помощь, тот и беден”, а также — “кто не получает помощи — не беден”. Из реальной бедности как масштаба попечительства попечительство само становится масштабом бедности. Пособие нуждающимся должно оставаться в границах государственной “благотворительности”, бюрократизация которой давала почву для формирования современного социального государства. Политика помощи нуждающимся строилась во времена кайзеровской Германии по принципу кнута и пряника.
Введенное в 1927 г. страхование по безработице и некоторые другие превентивные меры социальной защиты указывали на формирование Веймарской республики государства благосостояния; его главной приметой было восстановление в правах неимущих. При национал-социализме вновь усилились репрессии в отношении бедняков, насильственное “перевоспитание” трудом “неполноценных асоциальных элементов”.
В нынешней упорядоченной* буржуазной жизни тактикой общественного благоденствия является стимуляция чувства стыда у зависящих от государственной “милостыни”. Общественно полезный
труд, несмотря на его экономическую неэффективность, все еще считается приоритетным.
Маргинализация нужды, идущая из глубины веков, и направляемая ею общественная десолидаризация этики государства благоденствия, согласно которой каждый “греет руки” на риске существования, действенна и сегодня.
Историческую точку зрения на бедность как “остаточную категорию” можно включить в более широкий социальный контекст, позволяющий поставить проблему структурного неравенства. Теоретико-историческое обоснование ее представлено в третьей части книги. Фундамент ее образует марксова теория классов, открывшая путь анализу структуры и слоев, продолженному вплоть до последних исследований С.Градила, К.Оффе и У.Бэка.
Любопытна в данной связи ранняя концепция бедности Г.Зиммеля, полагающего, что нищета не столько причина, сколько результат предотвращения ее государственными мерами. Помощь выводится из очевидности формальной деклассированности обездоленных, что создает сильное предубеждение против них, облегчая возможность сделать бедность незримой. “Без социального государства нет и бедности”. Этот взгляд становится в дальнейшем общепринятым (с. 28).
В наши дни вопрос о бедности, согласно Бэку, встает на фоне широкой деколлективизации социального риска, что особенно его заостряет, поскольку бедность никогда не была индивидуальной судьбой. И это не потому, что необеспеченных всегда больше, чем благополучных, но потому, что источник неравенства всегда один — социальный спад. В настоящее время все больше людей от случая к случаю обращаются за социальной помощью. Бедность, по-видимому, продвигается к “головному вагону общества благоденствия”. Она — не промежуточная игра, кратковременно мешающая процветанию, но для многих — неустранимая повседневность. Если исходить не только из статистики социальных пособий, но принять в расчет средний доход, то на уровне бедности оказывается (данные за 1992 г.) примерно 72% населения Германии. Конечно, с этой так называемой “темной цифрой” можно спорить. Здесь большую роль играет выбор эмпирической теории, дефицит которых, по мнению автора, испытывают исследования бедности.
На первый план — и это — следующий раздел книги — выходит проблема критерия оценки социального неблагополучия. Закон о социальной помощи к незыблемым параметрам содержания жизни относит в первую очередь питание, жилье, одежду, средства гигиены, предметы домашнего обихода, отопление и минимум личных потребностей. К последним причисляют (кроме прочего) связи с окружением и частично культурные запросы. Для большинства коренных жителей Германии общая сумма потребительских нужд составляет 531 с!т плюс прибавка на “повышенный спрос” (например, расходы будущих матерей) (по данным за 1990 г., социальное пособие исчислялось из расчета 19,5 с!т в день).
Итак, несмотря на преобразование структуры ценностей, забота о бедных по-прежнему определяется образцами доиндустриальной политики дисциплинарно-трудового порядка, хотя и ставит задачу минимального обеспечения.
Но следует принять во внимание, что “линия напряжения” проходит теперь не только между высоко- и малоквалифицированными группами или между Западом и Востоком, но касается всего населения. Сама традиционно относимая к “бесперспективной” категория лиц (пожилых, больных, многодетных, не имеющих образования) оказывается в современных условиях не на “обочине общества”, но внутри него, в границах “интимной нормы”.
В своем обобщении Дитц опирается не на функционально ролевые или статусные теории (Радклифф-Браун, Парсонс, Мертон и др.) и не на ценностно-нормативные (Дюркгейм), но на экономические и демографические подходы к социальным структурам, обосновывая это наблюдением, что рассматривалась преимущественно бедность доходов, которые находятся в ведении демографических измерений. Однако, замечает он, современные исследования отказываются от факторного объяснения образования неравенств, но исходят из относительности позиций в вертикальной структуре труда и заработка.
С точки зрения Оффе, политическая стабильность в развитых системах регулируемого капитализма меньше зависит от политико-экономического господства, чем от надежной защиты от угрожающего системе выражения нужд. Пружина социальных изменений скрыта не в конфликте классового неравенства, а в
“диспаритете жизненных сфер компетенции”. Тезис о диспаритете представляется автору неубедительным из-за недостаточной определенности понятия жизненной сферы. Неизбежно возникает вопрос, ведет ли привилегированность одной сферы к ущемлению других и кто устанавливает шкалу их оценки.
Идея “новых неравенств” Градила, хоть и указывает на обширную связь индикаторов необеспеченности, но не отвечает на вопрос о том, что должно быть изменено в цепи детерминаций: “труд — доходы — структура жизненных шансов” или “образование — доход — статус”. Отсутствие эмпирической конкретности приводит к противоречивым показателям.
Важнее мысль Градила об индивидуализации жизненного положения, которую обстоятельно развивает Бэк в книге “Общество риска...” (1986 г.). Он диагностировал тенденцию деколлективизации социального риска, вызванную множественностью жизненных стилей и форм труда. Трансформация социальных отношений пробуждает индивида делать самого себя центром жизненных планов и управления жизнью.
Бэк рассматрвиает бедность как специфическую жизненную фазу отдельной судьбы, и, поскольку она “затрагивает” все большее число людей, она кажется нормальным “биографическим отклонением”. Но Бэк не замечает, подчеркивает автор, что с поворотом в трактовке социального неравенства от допущения внешних причин к собственной вине, от системной диспропорции к персональной неудаче бедность утрачивает каузальное основание и превращается в случайность. Но ведь от этого реальные ее причины не исчезают. Более того, борьба с ней становится тем насущней для общества, ибо, исключив общественно-солидарную ответственность за нее, мы отнимаем и инструментальные функции бедности, опуская ее до голой сегрегации, пропадает необходимость ее интегрирования, а следовательно, ослабевает моральный императив борьбы с бедностью как недостойной человека.
Определения бедности зависят от общественной рельности. Они служат выражением временных и пространственных дивергентных стандартов потребностей и качества жизни. В ранних обществах физическое содержание жизни составляло главный мотив. Давление природных условий ставило достаток пропитания выше всего остального.
7-6393
В современном обществе имеет место диффференцированная оценка бедности и как границы выживания и как показателя качества жизни Б.С Роунтри (1901) выделял первичную бедность по уровню доходов (52% всех случаев бедности) и вторичную, связанную с пьянством, азартными играми и пр. В основу он положил стандарты здоровья, семейного дохода, жилищных условий в среде рабочего класса.
Бедность также измерялась условиями среды, труда и жизненных шансов. Он перевел свои измерения в денежное выражение и получилось, что на грани бедности живет не менее 13% населения Нью-Йорка, чьи доходы в неделю не превышают двух долларов
Социальное существование в богатых высокоразвитых странах не сводится к чисто материальному обеспечению продуктами, одеждой и кровом, которому соответствует понятие “абсолютной бедности”. Кроме того, эти чисто физиологические критерии не учитывают разницы потребительских запросов поколений.
Наконец, разные уровни жизни быть может достаточно различны внутри общества, но между обществами трудно их разграничить.
Теоретически субсистемное понимание бедности не дает желаемых результатов, если ограничивается рамками исследования коммунального уровня и временными не больше года и, кроме того, сегодня всеобщий уровень жизни далеко превзошел уровень удовлетворения первичных потребностей.
Очевидно, что понятие бедности, ограничивающееся до сих пор малостью доходов, имеет тенденцию к преодолению Измерение бедности теперь все чаще связывают не со шкалой доходов, а с жизненным положением, предпочитая говорить об относительной бедности
Американский социолог Матца видит в ней отпечаток наследственных культурных привычек, привитых криминальной средой Он делит бедных на “хороших” и “плохих” (“случайных”, по Гэлбрайту) и анализирует проблему в эко-психологическом контексте
Некоторые авторы (например, О Льюис) интерпретирует нужду как особый образ жизни, как субкультуру, которую он причисляет к динамическим факторам, влияющим на всю национальную культуру.
Это своего рода биофафическая предрасположенность. Обреченные на социальную изоляцию люди, попавшие в колесо неустройства, вырабатывают свйи ценностные ориентиры. Немецкий социолог Г.Альбрехт критикует эту позицию, указывая на ложный логический вывод понятия бедности из самого себя. Но как тогда объяснить сегодняшние успехи освобождения многих из порочного круга нищеты благодаря образованию и защите прав свободы?
Социально-политическую оценку бедности можно назвать “преодолеваемой бедностью” ввиду программы социальной помощи. Контрастом для понятия “преодолеваемой” (преодоленной) бедности являются понятия гипотетической и латентной бедности (с. 95). Латентно бедные — доходы которых лежат на границе показателя бедности, но которые По каким-то основаниям лишь частично или вовсе не претендуют на защиту. Логически различие между этой группой и группой, фактически пользующихся помощью, можно назвать темной цифрой социальной помощи.
Но наряду с ней существуют и латентные или гипотетические формы социального благополучия. К ним относят тех, кто справляется с нуждой без прямой социальной помощи, путем перераспределения средств. Здесь может использоваться кредит, стипендии, поддержка родственников или друзей, сдача в наем части жилья, подработка и пр. Но в любом случае, они также находятся в относительной близости к границе, предполагающей социальную помощь. Их разработки, исходя из среднего чистого дохода, колеблются в пределах 60%, в то время как 40% дохода означало “критическое положение” в 80-е годы в Германии, дающее право претендовать на социальное пособие. Автор считает, что и в 90-е годы эти пропорции едва ли изменились.
По статистике 1992 г. в разряд “абсолютно бедных” могло быть зачислено 3,2% населения в западной части и 5,4% в восточной части Германии. Число людей с низким доходом составляло, соответственно, 12,8% и 24,5% (с. 87).
В 70—80-е годы получила распространение концепция “относительной депривации”, развиваемая англичанином П.Таунсендом. К чисто материальному измерению бедности он присоединял психосоциальные компоненты представлений о справедливом распределении (с. 98). В комплекс “лишений” входит, как правило, не только ограниченность материальных ресурсов, но и
социального участия, ограничение в праве на социальную поддержку, а также специфическое индивидуальное или сословное чувство “ущербности”, причем конвенциально признанное. Согласно подсчетам Таунсенда, в ситуации относительной депривации находилось 22,9% населения в Великобритании (по данным 1979 г.). Анализ включал 60 индикаторов, показывающих совокупно реальное положение дел.
Точка зрения Таунсенда не бесспорна. Недостаток ее, по Дитцу, в том, что признаки политической депривации не так легко выделить из универсальной конструкции социального неравенства. Получается, что из формального участия в общественных институтах выводится социальная и материальная несостоятельность. Много сомнений вызывают также индикаторы жизненных стандартов — весьма различных в разных районах и в разные времена. Данные о необходимых стандартах представлены кумулятивно.
Заслуга Таунсенда состоит однако в том, что он заложил основу определения жизненного положения, подразумевающего пространство свободы действий (индивида или группы) для удовлетворения своего интереса и принимающего в расчет общественные нормы.
И все же операциализация индикаторов проблематична. Бедность (как, впрочем, и богатство) невозможно полностью объективировать. По этим же причинам было бы преждевременно отказываться в эмпирических исследованиях от статусных и сословных представлений об идентичности.
В современных классификациях групп низкого дохода нет масштаба благосостояния, соответствующего конституционным гарантиям человеческого достоинства, есть только отражение финансового опосредованного социально-государственного контроля.
Традиционные социально-политические меры и инструментарий недостаточны для разработки проблем бедности. Их решение требует расширения рамок политического действия вплоть до измненения системных условий.
Многомерность депривации свидетельствует о динамичности этого понятия. Люди не просто “бывают”, но “становятся” бедными при изменении характера общественной стратификации. Причем сконцентрированы причины объединения не на том или ином
жизненном положении, но на череде биографических обстоятельств: прежние низкие заработки, неблагополучное детство, одинокая старость и пр. Наряду с констатацией факта нужды необходимо поэтому установить тип причин, приведших к депривации.
Как показывают исследования, в 1992 г. главными причинами обращения за социальной помощью в Германии были безработица (28% в западной части и 57% — в восточной), несчастье с близкими и родственниками (9,4% — у западных немцев и 12,5% — у восточных), недостаточное страхование (соответственно 10% и 2,6%), болезни (5,2% и 3,2%) (с. 139). В некоторых случаях причиной лишений прямо или косвенно оказывается место работы (негативное воздействие на здоровье трудового ритма, посменная или ночная работа, монотонная работа, страх потерять рабочее место, неблагоприятная окружающая среда, нерегулярное или некачественное питание).
Так, в последние годы резко увеличился объем социальных пособий по болезни, вследствие кризисных ситуаций (почти 40% всей помощи в 1993 г.). Кратковременность пользования социальной помощью может ввести в заблуждение, будто для большинства она только “интермеццо”. На самом деле чувство стыда и страх дискриминации часто удерживают людей, находящихся в затруднительном положении, обращаться за помощью в официальные инстанции.
Тенденция к атомизации бедности имеет последствием превращение бедности из “преодоленной” в “замаскированную” (с. 162).
Индивидуализация не разоблачает, но легитимирует правила социального разграничения. Бедность может коснуться каждого. Но правила устанавливаются самой социально-государственной системой, которая в известном смысле не только пытается решить социальные проблемы, но и создает их (например, в сфере социальной помощи личная власть сотрудников над клиентами). Государственные вспомошения в ряду стремительных социальных измнений очевидно недостаточны, и потому следует создать иные формы поддержки.
Зависимость функционирования социального государства от подъема экономического Производства становится судьбой социальной уверенности (стархования, гарантии). Система социальной защиты функционирует проциклически, тогда как нужны
антициклические меры. Форма социальной обеспеченности посредством труда, на которую опирается комплекс социальных гарантий, перестает быть нормой массовых трудовых биографий самостоятельного дохода. В связи с этим, пишет Дитц в последней части своей работы, назрела необходимость в реформах социального государства в целом, а не только в системе социальной защиты. Эти реформы призваны вернуть ее к первоначальным целям и задачам материальной поддержки науждаюшихся. Речь идет о нестигматизации, об освобождении от ярлыка несостоятельности, ущербности по отношению к людям, зависящим от социальной помощи. Саму помощь не следует ограничивать исключительно материальным пособием, нужно шире внедрить психологическую помощь, направленную на сохранение самоуважения личности и оздоровление микроструктуры среды, чтобы восстановить самостоятельность. Все это должно стать приметами коммунальной заботы, чтобы избавить социальную помощь от “управления беднотой” и не забывать о причастности и вине всего обещства за неблагополучие его членов. В непосредственном повседневном соприкосновении с жизненными трудностями обездоленных, заставляющем проявлять участие к ближнему, лежит ключ к восстановлению солидарности.
Ганс Браун, профессор социологии и социальной политики (Трир, Германия), также размышляет о противоречиях современной социальной действительности, вызванных глубокими политико-экономическими сдвигами, и обсуждает концепцию социального государства в свете проблем общественного благополучия.
Сейчас во всех западных странах имеет место ситуация, когда по демографическим и экономическим причинам невозможно дальше поджерживать привычный уровень социальной зашиты. Это обстоятельство порождает дискуссии о социальных реформах.
Идея социального государства состоит в функции обеспечения благосостояния силами государства и зиждется на допущениях внешней безопасности и внутреннего порядка. Она направлена на установление жизненных стандартов, включающих материальные и нематериальные аспекты обеспечения экзистенциального минимума (здоровья, доходов, жилья и образования) средствами государства.
До недавнего времени показатели действительно были довольно высокие, особенно в сфере пенсионного обеспечения.
Раньше (и доныне в странах третьего мира) обеспечение стариков лежало на плечах их детей. Теперь система коллективной помощи по старости решительным образом изменилась, стала независимой от житейских случайностей и готовности детей помогать престарелым родственникам.
Кроме смягчения отношений между поколениями, социальное государство вносит социальный мир в широком смысле. Что касается Германии, то здесь, при впавшим после второй мировой войны в нужду населением (жертвы войны, пеерселенцы, беженцы и пр.) социальное государство сыграло огромную роль. Нельзя не учитывать его вклад в общественную стабильность и в процессе модернизации послевоенной Германии. Оценить это можно, наблюдая попытки стран Восточной Европы строить экономический порядок без реальной социальной защиты в полной мере.
Сегодняшнее социальное государство явилось результатом двух направлений развития. Сначала речь шла о том, чтобы улучшить положение всякого, живущего на трудовые доходы. Второе направление имело целью создание сети защиты от непредвиденных, хотя и типичных человеческих бед: болезней, инвалидности, старости (особенно это касалось рабочих). В Германии практика государственной помощи нуждающимся существовала издавна. Социальные законы Бисмарка 80-х годов прошлого столетия вменяли в обязанность предпринимателям обеспечение промышленных рабочих.
Политика улучшения условий жизни строилась на трех основаниях: правовое оформление отношений социальной помощи; монетаризация форм помощи и бюрократизация процедуры помощи (выдача пособий). Происходила постепенная деперсонализация актов социальной поддержки. Денежная помощь была своего рода знаком общественного равнодушия, официальной холодности к ее получателям, что, однако, открывало пространство личной свободы в отличие от распределения одежды, продуктов или топлива.
Через два десятилетия после Бисмарка вышел закон о социальной защите служащих, а в 1938 г. — ремесленников (кустарей), и в 1957 г. — фермеров. В 1981 г. закон социального обеспечения распространился' и на людей свободной профессии, независимых художников. В 1927 г. были введены пособия по
безработице, в 50—60-е годы — помощь в воспитании детей, образовании и получении жилья.
Наряду со стратегией регулирования доходов, разрабатываемой государством, вступила в действие служба социального обеспечения в сфере здравоохранения (уход, попечение, советы и пр.). Обычные пособия по болезни и потере трудоспособности были учреждены еще в 80-е годы прошлого века.
Внутри Европейского союза Германия занимает не первое место по социальному обеспечению. В Нидерландах, Дании уровень еще выше, хотя квота социальной помощи в 1994 г. достигла в Германии 33%. Увеличение социальных выплат не могло, конечно, не сказаться на бремени налогов, которые по уровню выше, чем в Великобритании, Португалии и Канаде, но ниже, чем, например, в Швеции и Дании.
Политика благосостояния социального государства не ограничивается финансовым порядком, сама повседневная жизнь людей пронизана социально-государственным регулированием, которое образует, по существу, основу идентичности для больших групп населения. Так, только в социальном государстве возможны такие фигуры, как “ранний пенсионер”, “социал” или “социальный работник”. Именно представление граждан об устойчивой заботе об их существовании делает социальное государство составной частью жизненного мира. Но это же представление создает трудности для политического лавирования, вынуждаемого требованиями международной и внутренней демографической конъюнктуры.
Критики социального государства видят его слабость в том, что оно исподволь выхолащивает важнейший компонент социального капитала общества — солидарность. Социолог М.Пришинг исходит из факта, что социальное государство является результатом стремления “организовать солидарность в условиях современного индустриального общества” (с. 32). Следовательно, то, что
заслуживает этого имени, возможно сегодня лишь в организованной форме. Но если немцы традиционно ориентированы на государство, то в других странах часто больше развита частным образом организованная забота о людях. В Чили, например, взяла верх с 80-х годов тенденция “приватизации” социального обеспечения. В более ранние времена это же имело место в Новой Зеландии. Люди ориентированы здесь на то, чтобы найти возможности на
собственные средства обезопасить себя в непредвиденных случаях. Не следует обходить вниманием и так называемые промежуточные формы солидарности, менее запланированные и предполагающие непосредственное рассмотрение и участие. Они не предусмотрены организованной солидарностью. Так, рабочие и служащие обязаны платить взносы в систему социального обеспечения, но их нельзя принудить дать деньги нищему на углу, пожертвовать что-то в общественный благотворительный фонд или наняться на социальную службу. В данном случае помощь оказывается, если развита способность сочувствия как основа доверия. Тогда можно войти в положение других и действовать координированно.
Но именно эту способность (“социальный капитал”, по определению Ф.Фукиямы) разрушает, по мнению Пришинга, рациональная благотворительность социального государства. Общественная система помощи снижает альтруистические чувства. Там, где солидарность не практикуется, исчезает расположение к солидарному действию. Конечно, редкость реакции сочувствия можно объяснить недраматическим видом бедности в “богатых государствах”. В этом, кстати, заслуга социального государства. Однако вследствие формирования промежуточной солидарности происходит эрозия отношений взаимопомощи и поддержки даже в кругу ближних: в семье, среди родственников, друзей.
Между тем изменение демографических и социальных условий жизни в настоящее время (рост престарелого населения, миграция и эмиграция) увеличивает потребность в солидарности между ближними. Возрастающая опора на внешнюю помощь показывает ограниченность возможностей, узаконенных социальным государством.
Уже сегодня пятую часть населения Германии составляют люди в возрасте 60 лет и старше. К 2030 г. их будет около 1/3. Таким образом нарушается пропорция биологических и социальных факторов. Высокий процент престарелых увеличивает нагрузки социального фонда и вообще завышает уровень жизненных ожиданий, а ведь одновременно снижаются цифры рождаемости и число трудоспособного населения.
Рабочий рынок выдвигает свои требования к социальному государству. В сентябре 1997 г. в Германии было около 4,3 млн. безработных. Это составляет 11,2% квоты безработных. Причем в
8-6393
западной части Германии эта квота составялет 9,5%, в восточной — 18,3%. Эти цифры отражают экономические процессы. В восточной части Германии 30% от общего числа безработных составляют люди, более года не имеющие работы. Эта участь в первую очередь постигает людей без образования, людей зрелого возраста и со слабым здоровьем. Растущее число их обусловлено еще и неумением приспособиться к новым, связанным с модернизацией условиям труда, прежде всего его интенсивностью. Усложнение технологии в сфере управления, обработки данных и коммуникации ведет к тому, что эти категории населения имеют мало шансов найти работу.
Еще одной заботой социального государства в наши дни является тенденция к индивидуализации, множественности стилей жизни, образов действий. Растет число лиц, воспитываемых не в семье или в неполных семьях, число одиночек. Взлет самостоятельности, безразличие к авторитетам, к правилам старших поколений. Формализация трудовых отношений ведет к тому, что все меньше людей могут говорить о “нормальной биографии”.
Проблемы, которые общество ставит перед социальным государством, усугубляются глобализацией экономических процессов, соревнованием, определяющим цену труда. Поэтому очевидно, что государство, которое мы можем проектировать в будущем, едва ли будет соответствовать желаниям населения. Люди ждут надежности в противовес жизненному риску И отсюда возникает убеждение, что мы должны быть солидарны с теми, кто не в состоянии заботиться о себе. Но социальная политика может рухнуть под давлением ожиданий. Государство должно освободиться от этого давления и направить силы на расширение возможностей активного участия слабейших в общественной жизни. Тогда и они иначе посмотрят на происходящие изменения. Именно амортизация социальных последствий модернизации — важнейшая задача социального государства. Сферы инноваций и социального обеспечения не следует сталкивать друг с другом, поскольку последнее как раз и является предпосылкой для первого.
Модель социального государства не устареет до тех пор, пока оно адекватно отражает интересы жителей страны. Современная транснациональная экономика подтверждает обоснованность программ социальной защиты и общественной солидарности.
Петер Бергер продолжает разговор о парадоксах модернизации, один из которых обнаруживает процесс индивидуализации. Обусловленный ростом социальной мобильности, он несет в себе одновременно и неопределенность жизненной ориентации, и новый потенциал опыта, расширяя круг интеграции. Только если удерживать внимание на обеих сторонах указанного процесса, можно найти его причины и следствия в рамках социологического дискурса.
Модернизация, как показывает наблюдение, не сводима к какому-то одному изменению. Целый комплект структурных, культурных, психологических и психических преобразований, часто противоречивых, произошедших за последнее столетие, наложили отпечаток на сегодняшнюю действительность.
Автор воспроизводит схему, предложенную голландскими социологами Г.Ван дер Лоо и В.Ван Рейженом в книге “Модернизация. Проект и парадокс” (1992), где графически изображаются существенные , стороны общественной действительности и ориентаций человеческого действия (с. 29).
структура
культура
уменьшение масштаба дифференциация увеличение масштаба
самостоятельность
индивидуализация
зависимость
поле действия
плюрализация
рационализация
генерализация
несоответствие
доместикация
соответствие
персона
природа
Из перспективы структуры поле действия трансформируется посредством соотносимых друг с другом ролевых требований, которые связаны с определенными социальными позициями. Этот аспект структуры указывает на известную устойчивость социальных отношений.
Аспект культуры показывает выведение целей и смыслов действий из сферы идей, символов, ценностй и значений. Но, несмотря на все структурные принуждения и культурные давления, действия обладают также “свободным пространством” индивидуального развития. Это — аспект персоны. И, наконец, несмотря на все успехи в освоении природы, человек по-прежнему зависим от естественной среды, что отражено в природном аспекте действия на схеме.
В зависимости от того, какое из данных измерений будут считать наиболее существенным, будет меняться и социологическое описание действия и самой реальности. Со структурной точки зрения процесс модернизации предстает как деление первоначально “гомогенных” единств на “автономные подсистемы” с “собственной логикой”, стремлением утвердить свою самостоятельность и ' обособлением друг от друга. В свете культуры модернизация видится как попытка построения “разумного” порядка и систематизации действительности. Личностное измерение нацеливает на необходимость все большей независимости человеческого действия в каждой жизненной фазе и области. Выделение природного измерения акцентирует внимание на задаче “укрощения” природы, отказе от биологических и естественных ограничений, конечно в объеме, не превышающем условий самосохранения.
Перечисленные четыре позиции рождают и поле напряжения модернизации, ее парадоксы. Так, структурная дифференициация означает и уменьшение масштаба деятельности вследствие расщепления больших единств, специализации задач и ролевых требований, но вместе с тем и тенденцию к централизации, координации усилий руководства ввиду разделения труда, а значит — увеличение масштаба, о чем ведете^ речь, например, в дискуссиях об “экономической глобализации”.
С этими явлениями тесно переплетаются множественность ценностей и норм, ведущая к предельной специализации, к ‘Экспертным языкам”, часто едва понятным для непосвященных (как
это имеет место в науке или молодежных субкультурах). И многообразие стилей мысли и жизни ведет, однако, ко все большей генерализации, смешению локальных символических систем, что подчеркивает их относительность. Примером нивелирования может служить “поп-культура”, но также и универсализация демократических представлений о правах человека, порождающая, в свою очередь, сильное фундаменталистское противостояние во многих регионах мира. Расшатывание традиционных норм существенно расширяет свободу действий, увеличивающую степень автономии, самостоятельность, в частности, в сфере семейной жизни, партнерстве, которое определяется теперь индивидуальными чувствами и склонностями, или в профессиональной сфере, рассматриваемой отныне не только как источник заработка, но и как способ саморазвития и самоосуществления. В то же время потребность в автономии влечет за собой новые зависимости, прежде всего от конъюнктуры рынка труда и институтов социальной защиты.
Успехи научно-технического прогресса, казалось бы, тоже защищают от давления природной среды, позволяя говорить о “декондиции” естественных факторов жизни. Но не менее очевиден рост воздействия на нашу жизнь технических средств управления природными процессами, требующего жесткого самоконтроля и дисциплины. Тем самым повышается значение “внутренней природы”, внимания к формам нашей телесности, которые нуждаются в коррекции. Достигается это с помощью “диеты”, спорта, организации “свободного времени”, обращения к “экспертам”. Место “чуждых” внешних условий природы занимают варианты “самообусловливания”, что автор называет парадоксом “доместирования”. Разумеется, усиливается потребность в согласовании отношений обмена, их максимального распространения и стабилизации. Это ускоряет унифицирование культурных образцов, благодаря чему расширяется область их применения и одновременно вероятность недоразумений и двусмысленностей, дающих повод для разногласий, что ведет к аномии, дефициту ориентаций. Умножение ролевых требований и вслед за ним образов жизни стимулирует процесс индивидуализации. Возникают новые “силы натяжения”, воспринимаемые как “анонимные” организации, институты и общественные механизмы.
Чтобы понять динамику социальной мобильности, нужно отойти от представления о социальной культуре, порождающей неравноет распределение благ или жизненных шансов. Скорее социальные структуры имеют ориентирующее воздействие, это своего рода “аппарат обучения”, помогающий накапливать опыт в различных социальных позициях. С перемещением в социальном пространстве связаны различные возможности, познания общественной действительности непосредственно “из первых рук”, встроенных в те или иные диспозиции выборов или ограничений. Растущие нестабильность и частные изменения статуса, т.е. высокая социальная мобильность, вызывают у одних пессимистические настроения, чувство незащищенности, у других — скорее оптимизм от ощущения широты возможностей и разнообразия опыта. За этим социально структурным опытом стоит факт институциализации современных профессиональных форм, форсирующей разграничение позиций и персон. Трудовая жизнь, где проигрываются роли “профессионалов”, определяет все прочие области деятельности, хотя и четко отделяется от “приватной жизни”.
Взлет социальной мобильности, рассмотренный сквозь сеть отношений структурных, культурных и личностных компонентов, вновь подводит к проблеме неравенства шансов по объему и разработке. Не удивительно поэтому, что в 80-е годы опять ищется (совсем в духе Маркса и Вебера) традиционная связь между мобильностью и возникновением “больших коллективов” потенциального доверия”. Обновляется взгляд на демографическую “идентичность” классов. В основу положено соображение о том, что необходим минимум устойчивового местопребывания для того, чтобы образовать классовый или сословный менталитет и соответствующие ориентации действия. Индивидуализация как “выхождение” из твердоограниченной социальной среды оценивается в такой перспективе отрицательно. В ней видят угрозу социальной или культурной идентичности “коллектива” (с. .35).
Исследования немецкого общества показывают, тем не менее, сдвиг к более высокой “подвижности” не только в собственно профессиональной сфере, но и в межпоколенческих отношениях. Межпоколенческая мобильность в Западной Германии вызвана последствиями экспансии образования и расширения сферы обслуживания. Все чаще молодые люди обоих полов отказываются от
моделей жизненного поведения своих родителей и входят в “нейтральную современную среду”. Они не оглядываются на традиционные образцы, связанные с их происхождением, причем нестабильность рабочего места примиряет их и с состоянием безработных и повышает вместе с тем множественность дисконтинуального процесса труда. В Западной Германии через фазу безработицы прошли очень многие в своей трудовой карьере, и она считается уже почти нормой.
Анализ новых биографических данных населения Германии, обычно кажущихся при международном сравнении сильно стандартизированными, не подтверждает больше представления о неком “едином” биографическом “образе”. Центр тяжести переносится на неожиданные ситуации. Это может быть выражено в предпочтении личного автомобиля общественному транспорту и также увеличении числа туристов и путешественников по сравнению с 50—60-и годами, что в конечном счете свидетельствует о повышени уровня риска. Говоря социологически, “социальная подвижность” людей снижает порог надежности условий жизни вплоть до кризиса идентичности.
Демонстрацией того является ситуация в объединенной Германии. Почти 28% мужчин и около 40% женщин после падения ГДР вынуждены были поменять свое профессиональное положение. В Западной Германии то же произошло с 18% мужчин и 20% женщин. Но столь высокий риск жизненного предприятия содержит не только издержки, субъективно он означает обогащение социальноструктурного контекста, реальную готовность трудиться, развивать профессиональные контакты. В культурном плане это ведет к ослаблению враждебных стереотипов и предрассудков против неизвестных до сих пор сегментов общества, разрушению барьеров, что содействует в конечном итоге общественной интеграции. Известный квалификационный хаос, типичный сейчас для восточной части Германии, можно рассматривать как полезный ресурс индивидуального приспособления к переходнйму периоду. Конечно, чтобы использовать шанс социального сплочения, заключенный в “индивидуализации”, нужно, не ставить новые препятствия посредством политики “или-или” и не лишать, ограничивая в правах на труд и образование, мужества людей, готовых к переориентации.
Не усиление старой и уж вовсе не создание новой “блокады” мобильности должно стать ответом на индивидуалистическую тенденцию и расширение общественной сферы опыта. Напротив, именно смешение, слияние разграниченных до сих пор фрагментов социального участия как раз и означает вступление в эпоху “рефлексивного модерна”, столкновение с амбивалентностями. Конечно, здесь не исключены новые неравенства между “преуспевшими” на пути модернизации и “сбившимися” с пути, но это — не основание ставить диагноз “конца истории” постмодернизму.
Статья Матиаса Юнге (материалы доклада, прочитанного на семинаре Германо-американской академии, Бостон), представляет собой обзор дискуссии о социальном воздействии процесса индивидуализации и связанной с ним переоценкой социологического понятия института.
Индивидуализация, популярное в современной общественной теории понятие, слишком многозначно, чтобы можно было бы без уточнения использовать его для анализа изменений, вызванных модернизацией. Кроме того, оно оказывается контраверзой традиционно центральной категории социологии — институту, вызывая подозрения, что последняя утрачивает свой вес. Для большинства авторов факты индивидуализации рабочего рынка и вызванной этим социальной мобильности бесспорны. Но до сих пор нет объяснения причин, диагностируемого сдвига.
Восполнить дефицит поможет, полагает Юнге, включение феномена индивидуализации в рамки концепции рефлексного модерна и контрастное сравнение современных и классических его истолкований. Романтическая идея общинности, распространенная в начале века, не находит сегодня защитников. Индивид рассматривается как исходный пункт нового типа сообщества. Общественная интеграция должна производиться его собственными силами, как “субъективизация сообщества” (с. 731). Контекст модернизации позволяет разместить отдельные исторические линии развития, повлекшие за собой процесс индивидуализации в разных сегментах структуры общественной взаимсвязи и объединить их. Модернизация означает упразднение “наследуемых миров” в социальной структуре, функциональную дифференциацию свободнополагаемых сфер действия и возникающий отсюда
императив к имманентному производительному подъему частей системы” (с. 732). Характеризующие ее направления
дифференциации, рационализации, индивидуализации и доместирования аналитически соответствуют определенным сферам социальной реальности: социальной структуре, культуре, субъекту и отношению субъекта к его внутренней и внешнй природе. Только в совокупности они дают полную картину условий формирования современного индивида.
Автор предлагает схему, изображающую последовательность “перевоплощений” индивида.
Измерение процесса модернизации Индивидуали- зация Дифферен- циация Рационали- зация Доместиро- вание
Референтный уровень Субъект Структура Культура Природа
Требования к развитию субъекта Разработка субъективи- рованного обобщест- вления Разработка дифференци- рованной сферы действия Разработка плюрализма мировоззрений Контроль за внутренней и внешней природой
Сдвиг к индивидуализации третий второй первый
Исторический пример Социальноструктурное социальнокультурное развитие в ФРГ с 1960 г. К исходу XIX в. Ренессанс/ Цивилизация
Первый период изменений индуцирован процессами доместирования и рационализации, когда оформилась так называемая “всеобщность индивидуальности”. Второй период сдвига связан с функциональной и структурной дифференциацией, ее следствием является множественность социальных ролей. Здесь происходит трансформация отношений индивида и группы. Это время “культа индивидуализма”.
60-е годы нашего века можно пометить как начало третьего периода индивидуализации. Подъем благосостояния всех групп населения, правда, только в немногих, развитых странах повлек за
9-6393
собой социальное переструктурирование. Это новые для индивидов возможности действия, образования принятия решений, опыты новых образцов обобществления в виде жизненных стилей и аранжировки среды, которые избегают способов интеграции через устойчивые большие группы. Делается упор на структурообразующую роль социального действия. Именно вышеперечисленные положения, выдвинутые У.Бэком, и подтолкнули к дискуссии об индивидуализации.
Любопытно, что если классики оценивали интеграцию как результат процесса дифференциации, то Бэк, наоборот, считает интеграцию следствием “экзистенциальных решений индивида” (с. 738). Индивидуализация для него - исторически противоречивый процесс обобществления. Непонятным, однако, остается вопрос о форме и перспективах нового модуса обобществления. Его изменяющийся базис следует конкретизировать, выявляя общие тенденции модернизации - возникновение общества риска, обусловленное динамикой индустриального развития, и параллельно осознание этой динамики в “общественной самокритике”, указывающей альтернативы организации социальных отношений при активном участии индивида. Здесь очевидно противопоставление функционализму, ориентированному на макросоциологию. Модный сейчас тезис о “субъективации обобществления” свидетельствует о предпочтении микросоциологической программы и подразумевает, вместе с тем, расширение институционального определения индивида, переоценку самого понятия института. В классическом представлении институт был механизмом общественного контроля. Еще А.Гелен подчеркивал стабилизирующую поведение индивидов функцию институтов. Бэк же считает, что институциональные основы в обществе риска недейственны.
Но возможна ли вообще интеграция без институтов? Ведь субъективная рефлексия разъедает фундамент солидарности и угрожает, по мнению Гелена, убеждению в субъективной природе института. Бэк, наоборот, указывает на рост рефлексивного спектра выбора индивидами институциональных форм вследствие, с одной стороны, более широкого приобщения индивидов к производству и воспроизводству институтов, с другой стороны - утраты ими обязательных культурных стандартов. Конституция социального
порядка постигается индивидами непосредственно в единстве жизненного мира, не требуя дополнительных звеньев (с. 739).
Разумеется, Бэк не отказывается от понятия института и даже говорит об институционально зависимом положении индивида, но преобразованном, не уточняя однако, какими именно средствами. Отмечает он лишь значение практики дифференцированного подхода социального государства к жизненному положению индивидов.
Повышенная степень свободы в результате деинституционализации вынуждает индивида преодолевать “трудности решения”. Он не живет, а “управляет своей жизнью” (с. 740). Увеличение “удельного веса” самоконтроля, о чем говорил Шельский, называя это потребностью в “субъективной рефлексии”, фактически провоцируется институтами, вернее, их модификациями, так что и сама рефлексивная способность и потребность выступает как своеобразный институт.
Еще один вариант объяснения новых институциональных качеств процесса индивидуализации и встречной ему “субъективации институтов” - свободное подчинение принуждению. Игра рефлексии и действия в своем “осадке” производит порядок, благодаря которому возрастают индивидуальные шансы распоряжаться своими способностями к действию и рефлексии, делая при этом институциональные структуры более гибкими.
Эту интерпретацию можно углубить, если сопоставить ее с теорией институтов другого современного автора, Р.Скотта. Он рассматривает институты как составляющую часть культуры, особенно в ее продуктивной функции саморазвития индивида. Институты дают защиту, закрепленную культурной системой от исторически случайных определений деятельностной мощи индивида. По Бэку, напротив, изменение пространства действия и формирования индивидов воздействует на культурные механизмы, обеспечивающие устойчивость институтов. Культурные задачи перекладываются в значительной мере на институциализированных индивидов.
Итак, дебаты об индивидуализации приводят к переформулированию концепта института, проект которого может теперь как бы субъективно рассчитываться. Но вопрос об ответственности способа институализации остается открытым.
Л.В.Гирко
